Текст книги "Пеленг 307"
Автор книги: Павел Халов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
– Не ходи больше, – густо сказал племянник.
– Почему?
– Не ходи, – упрямо повторил он, приноравливаясь к моему шагу. – Все равно ты не житель здесь...
Тогда я остановился и в упор спросил у него:
– У тебя дом есть?
– Есть, – ответил племянник. – А тебе-то что?
– И ты все подготовил для семейной жизни? Все обдумал и решил, что в твои годы и с твоим уменьем жить такая справная баба даже с мальчишкой тебе в самый раз... Да?
– Да, – удивленно просопел племянник тети Лиды.
«История повторяется, – подумал я. – Пришла пора, и теперь я кому-то мешаю. Неужели и я был похож на него, и я так же капитально готовился жить, и у меня так же тряслись губы, когда Майка сказала мне, что ничего не будет, ничего?»
Я рассматривал своего соперника без неприязни, скорее с интересом.
– Я не мальчонок, – нервно заговорил племянник тети Лиды. – Не скалься. Я тебе добром говорю – не ходи...
– Эх ты, домовладелец, – мягко сказал я. Мне хотелось рассказать ему, что когда-то давным-давно, так давно и далеко, что как следует уже и не видать, со мной самим произошло то же. И если бы не грубые мужские складки на плохо выбритом, загорелом лице и не взрослые, пожившие глаза племянника, тяжело подстерегавшие каждое мое движение из-под белесых бровей, я, пожалуй, испытывал бы что-то похожее на нежность к этому человеку. Такое чувство было наготове. Но он был совсем далек от того высокого, длиннорукого и нескладного парня, похожего на породистого щенка, который еще плохо чуял землю под своими жидкими лапами.
Этот прочно стоял на бурой от заката и росы траве. Его слегка расставленные ноги в кирзовых сапогах казались чугунными и непоколебимыми.
«Наверно, у него в хозяйстве есть гуси, – подумал я. – По воскресеньям он строит сарай из горбылей, а потом трескает гусятину. Он крепче долбанется, чем я». Вслух я сказал:
– Ясно... хозяин. – Я нашел имя этому человеку. И оно мне понравилось.
– Я терпеливый... А ты все одно уедешь.
– Не в этом дело, хозяин. Зря торгуешься. Я тут ни при чем. Даже когда я уеду, у тебя ничего не выйдет.
– Поглядим, – протянул племянник.
– Словом, так. Несчастная любовь – дело твое личное, но парнишке биографию не порть и в душу не лезь...
– Добре, – крикнул племянник тети Лиды. – Будем считать, что ты в курсе... Я предупредил. Потом пеняй на себя. – Он коротко тряхнул головой и, кряжистый, квадратный, пошел назад.
Когда он отошел шагов на десять – пятнадцать, я окликнул его:
– Эй, хозяин!
– Ну! – недружелюбно обернулся он.
– Спасибо тебе.
Это удивило его.
– За что?
– Спасибо, – сказал я и, взвешивая каждое слово, добавил: – Объяснил ты мне много. Сразу-то и не усвоишь.
– А иди ты... – бросил угрюмый племянник и пошел, покачиваясь в такт шагам. Длинная фиолетовая тень его скользила по траве.
Глава седьмая
1
Ох, какое это было утро! С восьми часов солнце хлестало отвесно. Вспышки стекол встречных автомашин били наповал. Раскаленная добела пыль тонкой пудрой ложилась на все вокруг. И когда шофера в ожидании своей очереди ненадолго выходили на обочину размяться и покурить, они с трудом узнавали друг друга. Ребята собирались в кружок и молчали, потому что не хотелось разлеплять обгоревших, потрескавшихся губ... Минута тишины. Ей не мог помешать даже грохот бетономешалок. Он становился маленьким и круглым, и степь поглощала его. А у нее – обожженной и отяжелевшей – не было края. Только справа, за железнодорожным полотном, которое угадывалось отсюда лишь по зыбким восходящим потокам горячего воздуха, синели далекие сопки, такие приземистые, что, конечно, не могли удержать на себе это плотное, знойное небо. И небо, пылая, растекалось дальше. Было тихо, слышалось даже потрескивание остывающих двигателей и шелест сухой травы, когда над степью полосами пролетал случайный ветер.
Машины подходили одна за другой, и толпа шоферов не редела. Она менялась. И когда я пристраивался в хвосте колонны, шоферов из СМУ уже не было, а знакомые ЗИЛы по одному, переваливаясь, выползали из ворот завода и, набирая скорость, уходили домой. Я соскакивал на землю. Кто-то давал мне папиросу, кто-то подносил спичку, прикрыв ее заскорузлыми ладонями, похожими на ладони хлебороба. Я затягивался, прислушиваясь к звону во всем теле, жмурился от едкого табачного дыма и оглядывал стоящих рядом.
Ворота проглатывали очередной самосвал, колонна разрывалась, то один, то другой шофер бросал недокуренную папиросу, вдавливая ее каблуком в сухую землю, и не торопясь направлялся к своему грузовику. Место ушедшего тотчас занимал другой, и теперь уже я протягивал папиросы и подносил спички...
Я посмотрел на часы. Заводские должны появиться через восемь минут, последний их МАЗ медленно втянулся в ворота. И тотчас в степи родилась тревога. Еще не было слышно двигателей, но тишина сузилась и насторожилась. Тревога нарастала, и в какое-то мгновенье возник приглушенный расстоянием и жарой низкий звук. Это один за другим, не сбавляя скорости, шли МАЗы. И даже не видя их, по звуку можно было представить себе, как красиво они идут. Неожиданно к их ровному гуденью прилепилось погрохатыванье железного кузова. И по степи, опережая басовитую ноту МАЗов, покатился желтый клубочек пыли. Клубочек катился все быстрее. И теперь одинокий звук мотора и громыханье кузова были громче рева мощных дизелей,
Я из-под руки смотрел в сторону шоссе.
– Кто-то из ваших жмет... Торопится, – сказали сзади. Потом тот же голос, в котором одновременно жили усталое восхищение и зависть, произнес: – Красиво идет, сволочь....
В хвосте колонны, скрежетнув тормозами, круто осадил ЗИЛ. Клубы пыли, редея, поползли над дорогой. Хлопнула дверца. На обочине возникла по-мальчишески хрупкая и легкая фигура водителя.
Его лицо, косоворотка с засученными по локоть рукавами, коротковатые, вздувшиеся на коленях брюки, парусиновые тапочки – все было серым от пыли. Он улыбнулся, разжав серые губы, и удивленно сказал:
– Успел все же. Думал, не успею...
Потом он сломанно опустился на край кювета, посидел, привыкая к новому положению, и откинулся на траву, разметав руки. Это был Алешка. Тот самый, который приходил в первый вечер вместе с Федором.
Пыль осела, показался знакомый с вмятиной борт самосвала «79-40». Значит, Алешка сделал одним рейсом больше.
Я подошел к нему и опустился на корточки.
– Здравствуй, – сказал я, разглядывая его запрокинутое лицо. – Значит, это за тобой я по степи гоняюсь?
– Выходит, так, – ответил Алешка, приподнимаясь. – Я думал, вы меня сразу узнали.
– Ты здорово водишь, – сказал я.
– Да нет же, – воскликнул Алешка таким тоном, будто он давно всех убеждал в этом, но ему не верили. – Ведь по этой самой шоссейке я бетоню второй год. Просто знаю дорогу, будь спок!
Алешка еще не забыл мальчишеские слова, родившиеся в поселке невесть когда. Было время, когда пацаны в Горске называли дорогу – в то время еще обыкновенный проселок – шоссейкой, а высшую степень уверенности выражали лаконичным «будь спок!» Я вспомнил об этом, и мне стало смешно.
Алешка выжидательно посмотрел на меня, вдруг, решившись, сказал:
– Семен Василич, давайте сюда после работы приедем, вечером. Я вам кое-что покажу. Приедем? На вашем «москвиче»?
Грузовик, стоявший за моим «газиком», пронзительно засигналил. Я так и не понял до конца, о чем говорил Алешка, – надо было идти к колонне, – и только расслышал последние слова:
– Встретимся на проходной! Не пожалеете, Семен Василич!
О Павлике и Вале я запретил себе думать. Я рассчитывал каждую минуту, гнал самосвал к бетонному заводу и обратно. Руки уже не потели на руле, но как-то, подъехав к заводу и выключив зажигание, я почувствовал, что челюсти мои крепко сжаты, а ноги онемели от напряжения, как в первую машинную вахту на «Пензе».
«Отвык от настоящей работы», – подумал я, с наслаждением делая первый шаг по земле.
Без семнадцати двенадцать я пришел из третьего рейса. Через пять минут подряд один за другим с небольшими интервалами появилось четыре ЗИЛа. Это был их четвертый рейс. Ровно в двенадцать пригнал свою машину Алешка. Он сделал пять рейсов и не потерял ни минуты.
Девчата, перепачканные с головы до ног бетоном и поэтому одинаковые, еле шевелились. Было видно, какими тяжелыми стали для них лопаты.
– Девочки, – властно сказала одна из них, высокая и широкоплечая. – Примем еще у этого колдуна и – перекур с дремотой!
Алешка отвел самосвал в сторону. В ту же минуту на мелькомбинате засвистел паровой свисток. Перерыв.
Я сел на подножку, прислонился спиной к раскаленной дверце и закрыл глаза.
Павлик должен прийти в час. Он будет ждать на шоссе возле моста...
2
Да, я запретил себе думать о Павлике и Вале. Но сейчас, когда по стройке расползалась густая, точно клейкая тишина, подавляющая последние звуки работы и голоса девчат, я почувствовал, что очень давно ношу вот здесь, на сердце, что-то большое, весомое и светлое. И это самое «что-то» и есть Валя и Павлик. Даже скорее Павлик, а потом Валя.
В час он должен прийти на шоссе. Наверно, он будет сидеть на отвале, маленький и ладный, а его ноги в разношенных сандаликах будут похожи на медвежоночьи лапы, как в первый раз.
Я сегодня не видел Валю. Я глаз не отрывал от взбесившейся дороги и лишь изредка позволял себе поглядеть на спидометр и приборы. Больше всего меня беспокоило давление масла – на второй и третьей передаче оно было около одной атмосферы. И только на прямой – две с половиной. Не с насосом ли что? Или, может, разжижилось? Вечером сменю. Я не видел Валю. Но все время ощущал на себе взгляд ее прищуренных от усталости умных глаз с лапками тонких морщинок на веках.
Если Павлик опоздает на пять минут, я проеду мост. Дальше идет спуск, и я не смогу увидеть его, когда он прибежит. А моего возвращения он может и не дождаться.
Я прикинул, что если проскочу спуск на скорости шестьдесят, то пять минут могу подождать. Выйду из кабины и открою капот. Но потом надо проскочить этот проклятый спуск на шестидесяти. Иначе долго придется пилить на второй. Там рытвина и поворот. Я припоминал этот кусок дороги метр за метром. Рытвина как раз у подножья. Могут полететь рессоры. «Попробую пройти по обочине, – подумал я. – Выжму сцепление и проскочу. Иначе МАЗы придут раньше и я потеряю целый час».
Есть не хотелось. Кусок пирога, который мать утром сунула мне в карман пиджака, не лез в обожженную горячей пылью глотку. Я завернул его в газету, снова сунул обратно, а пиджак повесил в кабине. Без десяти час я сел за руль.
Машину пришлось остановить метрах в тридцати от моста. Здесь полотно шоссе чуть-чуть приподнималось над степью. Хорошо видны окраинные домики поселка. Я не глушил мотор, но ясно слышал, как тикают у меня на руке часы. Было без трех минут час. Сначала я сидел, не выпуская баранки, и глядел в окно. Потом вылез из кабины, перешел дорогу и поднялся на отвал кювета. Солнце уже миновало середину неба и висело у меня за спиной. Оно не мешало мне смотреть. Я стоял на отвале, опустив руки, с непокрытой головой. До поселка около полукилометра. Степь окружала домики с темными застывшими тополями над выгоревшими крышами и уходила к горизонту, грузная и неподвижная. Горячий воздух дрожал над ней. Прямая, как луч, тропинка, ведущая от поселка к шоссе, уходила под мост. Там шелестел и лениво перемывал желтые камешки степной безымянный ручей. За мостом он скатывался в балку. Возле моих ног трещал одинокий кузнечик.
Я смотрел на тропинку. Она была пустынна.
Из поселка вышел первый ЗИЛ. И тотчас загудел гудок, словно автомобиль вытягивал его за собой на буксире. Потом появился второй, третий. И уже все пять машин, поднимая пыль, неслись по шоссе. Я вернулся к самосвалу и поднял капот. Пусть ребята подумают, что у меня неладно с карбюратором. Останавливаться не будут – одна машина не две.
Головной ЗИЛ, а за ним остальные только чуть притормозили. Я махнул рукой. Легко дыша моторами, они обошли меня и канули за мостом на спуске. Оттуда густо задымила пыль, пять раз – я считал – громыхнули кузова. И все затихло.
Я захлопнул капот и еще раз посмотрел на тропинку. «Не придет, – горько усмехнулся я. – Там Ризнич, а здесь тетя Лида оказалась сильнее».
Больше в сторону поселка я не смотрел. Я полез в кабину. Вторая передача включилась не сразу – подносилось сцепление. Пришлось газануть на холостом ходу и подождать, пока мотор успокоится. И все-таки я медлил. И в то самое мгновение, когда машина тронулась, что-то словно дернуло меня, и я глянул на тропинку.
Даже отсюда было видно, что это ребенок, что он бежит из последних сил. Поле оказалось не таким уж ровным. Тропинка ныряла. А вместе с ней исчезала фигурка бегущего, и временами над метляком мелькала одна светлая макушка. Мальчик бежал. Поджимая локотки, он перепрыгивал через канавы, падал, поднимался и бежал снова. Он бежал к мосту на шоссе...
Я с треском затянул ручной тормоз и ринулся навстречу Павлику. Я подхватил его недалеко от шоссе и, прижимая к себе, понес в машину. Павлик нервно плакал и вздрагивал. Он прятал от меня прозрачное с грязными разводами лицо. И я не заглядывал – что ж, ведь и мужчина имеет право поплакать, и не надо ему мешать. А впрочем, я тоже чуть-чуть отворачивался в сторону и немного побаивался, что он посмотрит на меня...
Я водрузил его на сиденье, плотно прихлопнул дверцу и сел за руль.
– Мы поедем быстро, – глухо сказал я, глядя прямо перед собой на дорогу. – Держись за дверцу и за щиток. – Я тронул машину. Павлик еще всхлипывал и дрожал.
– Сейчас будет спуск и рытвина, – сказал я.
– Мы же ездили здесь, – тихо отозвался Павлик.
– Да, малыш. Но наши ушли далеко, и нам надо их догнать.
Стрелка спидометра, подрагивая, подбиралась к пятидесяти. Перевалила за пятьдесят... Мотор ревел, и навстречу глазам росла рытвина. Потихоньку я отжимал машину к самому краю дороги. Правые колеса уже шли по обочине. Я выжал сцепление. Какую-то долю секунды мы висели над кюветом. Машину жестко тряхнуло. А когда руль перестал рваться из рук, поворот уже кончился и начинался подъем. Я пошевелил вспотевшими пальцами на баранке и посмотрел на Павлика. У этого маленького побледневшего мужчины были плотно сжаты губы, а глаза светились ожесточенным презрением к опасности.
Можно было обогнать МАЗы. Но я не решился. Потому что они развели такую пыль, что в трех шагах ни черта не было видно. Если бы Павлик не сидел рядом, я пошел бы на обгон...
В кабине пахло бензином, пылью и клеенкой от сиденья. Но мы нигде не выходили. Только один раз я вылез, чтобы проверить уровень масла и осмотреть баллоны – на правом переднем была клееная камера. От жары заплатка могла отойти. Перед тем как вернуться на свое место, я открыл Павликову дверцу.
– Так будет прохладнее, – сказал я. – Можешь побегать здесь, пока я возьму бетон.
– Не хочется мне, – отозвался Павлик.
На обратном пути я сказал:
– За тобой на переборке висит пиджак. Там в кармане есть небольшой харч. Достань. Пожуем без отрыва от производства... Да, да. Там... Достань и разверни газету. Кажется, это пирог?
– Пирог...
– В другом кармане бутылка с молоком. Нашел?
– Да.
Павлик разложил еду на газете между мной и собой. Достал бутылку с молоком. Бумажную пробку он вытащил зубами.
Я сказал:
– Давай ты первый. Я поем за поворотом. Там лучше дорога.
Мы ели молча. Когда я хотел взять пирог, бутылку отдавал Павлику, и он держал ее наготове в вытянутой руке.
– Спасибо, малыш, – сказал я. – Забыл пообедать.
– И я не обедал. Мама обещала прийти, а не пришла. Мы ждали ее с тетей Лидой...
Он вдруг осекся и посмотрел на меня. Потом дотронулся до моего плеча и возбужденно заговорил:
– Только она мне больше ничего не говорила.
– Это твое дело, старина, – перебил я его. – Ты пришел, и все в порядке. Сейчас подъедем к мелькомбинату. Нагнись, чтоб тебя не заметил вахтер.
У ворот Павлик присел на полу кабины. А я неожиданно подмигнул осоловевшему от жары вахтеру.
В последний рейс я решил не брать Павлика. Остановил машину возле моста и сказал:
– Малыш, тебе пора домой. Здесь близко. И дорогу ты знаешь. Тебя, наверное, уже ждут.
– А разве мы не пойдем сегодня встречать маму? – грустно спросил Павлик.
Я помолчал. Племянник тети Лиды открыл мне такое, что я не могу еще осознать. К встрече с Валей я не был готов.
– Ты не говори маме, что мы возили бетон вместе. Пусть она сама увидит нас потом. Хорошо?
– Завтра?
– Может быть, завтра... Пожалуй, завтра...
– Хорошо, – весело согласился Павлик. – До свиданья, Семен! – Он спрыгнул на землю.
Я видел мысик светлых волос в ложбинке его тоненькой, загоревшей до черноты шеи.
– Счастливо! – крикнул я.
3
Разная бывает усталость: спокойная, когда человек чуть-чуть щурится на закат, лицо его расслабляется, а все тело до краев наполнено приятной тяжестью; темная, глухая, как дневной сон, когда память не выхватывает из пережитого ни одной радостной краски, ни одного светлого звука. И есть усталость нервная, за которой не приходит возрождение. Она копится и оседает морщинами на лоб, сушит глаза, человек ведет себя так, будто не совсем уверен, прав ли он, и невольно продолжает еще действовать, словно стремится что-то поправить...
Алешке не даром достались девять сегодняшних рейсов. Принимая у него путевку, Федор удивленно и вместе с тем обеспокоенно поглядел на него.
– Смотри, парень, не надломись. Долго ли душу с места сдвинуть, – Он постучал себя пальцем по левой стороне груди и добавил: – Сдуру подшипники поплавишь.
– Не надломлюсь, Федор Кириллыч! – излишне бодро воскликнул Алешка. Его глаза сухо и жестко блеснули.
Федор, склонив лобастую и уже лысеющую на темени голову, что-то отметил у себя в листе...
– Отдыхать, ребята. Никаких гуляний. Приведите в порядок машины, и отдыхать. Гулять после будем. Урожай примем и погуляем. – Федор наморщил лоб и вспомнил: – Да, Сеня, посмотри карбюратор. По-моему, ты ходишь на богатой смеси – дым из глушителя валит, как из паровоза. А тебе, Лешка, пора поменять местами передние скаты. Не то к осени останешься без резины.
Я вышел с Алешкой. На стоянке светились влажными боками и стеклами еще не просохшие после мытья самосвалы.
– Гони свой на эстакаду. А я помою здесь. Другим шлангом, – предложил я.
Алешка согласился. Отсюда было видно, как он рывком загнал самосвал на эстакаду и тормознул так, что ЗИЛ клюнул носом, а колеса повисли над самым краем. Алешка открыл вентиль, полоснул тяжелой струей в поднятый кузов, но тут же бросил шланг на мокрые, промытые до желтизны доски и зачем-то полез под передок. Черный шланг шевелился, как живой, веером орошая все вокруг.
Потом Алешка снова поливал машину и, не домыв один бок, сунулся под капот, вынул щуп, посмотрел масло на свет, потер его в пальцах и положил щуп на подножку. Вода сбила его в непросыхающую под эстакадой грязь.
Алешка спрыгнул за ним и долго, со злостью ругаясь, вытирал его о штаны...
Когда мы встретились с ним в проходной, на побледневшем продолговатом лице Алешки блестели крупные капли – не то воды, не то пота. За несколько минут он постарел и осунулся.
– Пойдем, Семен Василич! – воскликнул он, но бодрый голос никак ее вязался с его обликом...
Шелестя мотором, «москвич» катил к бетонному заводу по пустынному шоссе.
– Вы сколько рейсов сегодня сделали, Семен Василич? – спросил Алешка.
– Шесть... По три – до обеда и после.
– У меня девять, – сказал Алешка. И уверенно добавил: – Завтра и вы сделаете девять. Может быть, завтра восемь: Но через день – девять.
Я промолчал.
– Не ве-е-рите? – обиделся Алешка.
– Не потому, – сказал я. – После самосвала странно вести эту коробочку. – Я похлопал рукой по баранке. – Игрушка. Сидишь, точно в корзинке.
Ехали медленно. И, может быть, поэтому хруст мелкого щебня под узкими шинами «москвича» казался громким. Мы огибали поселок. Солнце заходило. Силуэты домиков. поселка были четкими и неподвижными.
Уже пала роса. Она очистила воздух и прибила пыль. Небо точно поднялось, и поселок с трубами, выпушками тополей, с капельками скворечен на тонких шестах, с колодезными журавлями был таким, словно его вырезали из черной бумаги маленькими ножницами. Рабочая башня и бункера мелькомбината, вздымавшиеся над ним высоко, придавали поселку сходство с громадным пароходом. Похоже было, что он движется в бурой от заката воде. «Чего ему не хватает? – подумал я и догадался: – Дыма. Не хватает дыма над бункерами».
– У меня всегда девять-десять рейсов, – сказал Алешка. – Чаще десять. Сегодня забарахлило зажигание. Последний рейс еле дотянул.
– Ты хорошо водишь. Я пытался тебя догнать.
– Завтра догоните...
– Почему?
– Поедем быстрей, Семен Василич, – тихо попросил Алешка. – Темнеет. Будет плохо видно.
Чем ближе подъезжали мы к заводу, тем беспокойнее становился Алешка, точно он хотел от чего-то избавиться.
У ворот мы развернулись.
– Ну что? – опросил я.
– В прошлом году с весны мы начали возить отсюда бетон. Больше чем шесть ездок не выходило. Я с месяц приглядывался к шоссейке... – Алешка помолчал. – Справа у дороги березка. Видите? – спросил он.
– Вижу...
– Здесь двести пятьдесят три метра. До нее надо набрать скорость в сорок километров. На прямой не получится. Я подхожу к ней на третьей, с полным газом. Потом – уклон. Заметили?
– Заметил...
– Уклончик – ерунда. Но длинный, можно жать на всю.
Вся трасса у Алешки была размечена. Приметные холмики, брошенная дорожниками дощатая кибитка, километровый столб, мост... В одном месте он как-то вечером, когда на шоссе никого не было, врыл шест с метелкой, в другом – свалил специально привезенный большой камень. От камня начинался подъем. Степь похожа на океан: даже в самый мертвый штиль он вздымает широкую и пологую зыбь. Подъем был незаметным на глаз, но двигатели тяжело перегруженных машин чутко реагировали на него. Еще в первый день я обратил внимание, что примерно в этом месте у мотора ни с того ни с сего появлялась одышка, он грелся и начинал терять мощность. В сумерки даже казалось, что здесь небольшой спуск.
Камень в кювете пожелтел от дождей и зарос бурьяном. Алешка вытоптал бурьян. И камень опять сделался заметным.
Мы останавливались возле каждой метки. Алешка быстро шагал впереди, говорил коротко и резко. Избегал моего взгляда и с каждым перегоном терял уверенность. Под конец он уже не объяснял, а как будто спрашивал. И я чувствовал себя все более неловко, – молча слушал, молча возвращался за руль.
Развилка дорог (здесь на основную трассу выходили заводские МАЗы) была последней Алешкиной приметой.
– Все. Больше нет, – с облегчением сказал он и отрывисто хахакнул. – Здорово?
– Да, – отозвался я. – Здорово... Завгар знает?
– Федор Кириллыч? – спросил Алешка.
– Да...
Алешка медлил.
Уже совсем стемнело. Дорога неясно белела впереди. Я включил подфарники.
– Может быть, догадывается. Он часто выходит на трассу со мной. Я не говорил, – сказал Алешка. Он отер ладонью лоб. – Душно... Дождя бы...
– Где ты живешь?
– Направо, за пожаркой.
Алешка изнеможенно откинулся на спинку сиденья и вытянул ноги, насколько позволяла тесная кабина «москвича».
Миновали приземистую беленую пожарку и поехали вдоль узкой улочки, погруженной в мягкий июльский полумрак. Вверху светилось зеленое небо. И дорога была мягкая и ласковая. Казалось, что она прогибается под колесами.
– Здесь, Семен Василич. Дальше трудно развернуться...
Алешка не смог открыть дверцу. Он теребил ее, дергал и смутился. Бывает так, что состояние человека можно понять по одному движению. Алешка как-то сразу обмяк и растерялся. Я помог ему выйти.
– Спасибо, Алеша.
– Не за что, – глухо отозвался он.
Когда я тронул автомобиль, чтобы развернуться, Алешка подался ко мне всем телом.
– Семен Василич, – с тревогой окликнул он. И не успел я откликнуться, как Алешка вяло махнул рукой и расслабленно поплелся к калитке.
В сенях брякнуло ведро. Алешка вошел в дом. Я посмотрел ему вслед.
4
– Здорово, – сказал мне отец. Он сидел за столом под тополями и курил. На краю стола горела керосиновая лампа. – Как работалось?
– Добрый вечер, батя... Шесть рейсов, – ответил я. – Где мама?
– К Марине пошла. Мы отужинали... Ты что-то припозднился. Поломка?
Накрытые белым полотенцем, на столе стояли тарелки с малосольными и свежими огурцами, вареная картошка в чугунке и кружка с молоком. Картошка была еще теплая. Тут же на буханке хлеба лежали ножик и ложка.
– Алексей метки свои показывал на трассе, – сказал я, отрезая себе толстый ломоть.
Отец перешел в гамак, а я сел на согретую им табуретку.
– Какие метки? – заинтересовался отец из темноты. Он следил за мной. – Перец на загнетке, в железной банке.
Я сходил за перцем.
– Он всю трассу разметил, вроде как буйки поставил – где какую передачу врубать и с какой скоростью надо ехать. С точностью до метра. Здорово придумал, —сказал я.
– Здорово... – протянул отец. – У него десять рейсов сегодня.
– Девять. Вчера было десять, – сказал я.
– Здорово. Сообразил, чертенок! Я и то подумал, как это другие по восемь да по семь, а он – десять. Трасса каверзная. – Помолчав, отец добавил: – А Федор с ним осторожничает еще.
– Федор не знает... Никто не знает. Алешка один так работает.
– Как это не знает! – сердито проворчал отец. – Федор – и не знает.
– Не знает, батя, – тихо повторил я. – Алешка один ездит по своим меткам. Второй год...
Отец поднялся из гамака и пошел на летнюю кухню. Я ел.
– У тебя есть спички? – издалека четко спросил он.
– Есть, – ответил я, вынимая коробок. – Только они, кажется, все горелые...
– Что за пропасть – не напасешься спичек! Каждый день приношу по два коробка!
– Пошарьте за трубой, батя, – осторожно посоветовал я.
Спичек отец не отыскал. Да они и не были ему нужны: его цигарка ярко светилась в темноте.
Мне не хотелось думать о завтрашнем дне. Я давно съел свой ужин и сидел на месте, положив локти на стол. Лампа начала коптить. Я убавил фитиль и снова положил руки на стол.
Этот проклятый камень! Алешка вытоптал бурьян, и теперь он заметен метров за семьсот. И березка – ее видно даже ночью. Руки – умнее головы. Теперь они будут заодно с машиной – ей легче, если у камня переключить передачу...
Я попытался предположить, как поступили бы сейчас Феликс или Меньшенький. Но никак не мог представить их здесь, в этой обстановке: ни Костю, ни Феликса, ни даже Мишку.
– Батя! – позвал я.
Отец не ответил. Только протяжно скрипнула за моей спиной табуретка – это он повернулся.
– Если бы тебе было десять лет, – немного погодя ответил он сердито, – я растолковал бы. Но когда тебе было десять лет, я валялся по госпиталям с вырванным боком. – Он еще помолчал и добавил: – Уже в пору мне у тебя подмоги просить.
Несколько минут отец сидел неподвижно. Было тихо, лишь едва слышно сопела передо мной на столе керосиновая лампа да потрескивала батина цигарка. Потом табуретка снова скрипнула – отец поднялся и побрел в сени. Проходя мимо меня, он замедлил шаг, но не остановился. В дверях он сказал:
– Одно зараз ясно: мы с Федором да вот еще с Валюхой твоей коммунизм сработать справились бы годков за пятнадцать... Мабудь, Хрущев вас с Алехой в виду имел – пять лет набросил... на размышления...
– Спать ложись, сынок, – донесся мамин голос, ослабленный дремотой и тишью. – Того и гляди, светать станет.
Я потушил лампу, постоял, привыкая к темноте. «Не может быть, чтобы Алешка уже уснул, – подумал я. – Улицу найти можно – налево за пожаркой, но дом в такую темень отыскать трудно».
В сенях где-то был фонарик. Несколько дней назад я его видел; батарейка еще дышала.
Осторожно я шарил руками впотьмах. Звякнули бутылки, посыпались какие-то коробки...
– В ящике с гвоздями в углу глянь, – совсем рядом прозвучал отцов голос...
Отец стоял на пороге, смутно белея мешковатыми кальсонами.
Я достал фонарик, несколько раз мигнул им в потолок – батарейка слабо, но работала.
За пожаркой, на глухой, кончающейся тупичком улице, мазанки лепились тесно. Они были очень похожи одна на другую. Желтое пятно фонаря скользило по заборам, стенам, по черным окнам. Давеча я разворачивался возле колодца с журавлем. Колодец – вот, а дома рядом незнакомы. Я остановился, припоминая, как шел Алешка.
– Семен Василич! – окликнули меня из темноты. От забора отделилась тонкая человеческая фигура.
– Это ты, Алешка?
– Я.
Он подошел ко мне. Ни один из нас не удивился этой встрече...
– Закурим? – предложил я.
– Закурим...
Мы сели на мокрое от росы бревно у забора. Алешка закурил и протянул зажженную спичку мне. Лицо у него осунулось, но было спокойным и повзрослевшим. Может быть, это мне лишь показалось: пламя спички осветило его снизу, на подбородке на миг зазолотилась щетина, под глазами легли глубокие тени, темные потрескавшиеся губы были сомкнуты так плотно, что ему, наверно, трудно было их разжимать.
Алешка затягивался редко и ожесточенно, обжигая пальцы. Он что-то решал. И я чувствовал это.
– Завгар живет недалеко – на соседней, – сказал он.
Помедлив, я ответил:
– Я провожу тебя...
– Обоим надо. Один пойду – ерунда получится. Как вечером.
– Хорошо, – сказал я. – Пойдем оба...
Едва Алешка пальцами коснулся распахнутого окна веранды, как там вспыхнул свет и над подоконником возникла сутулая фигура Федора.
– Дело есть, Федор Кириллыч, – сказал Алешка глуховатым голосом.
Федор кивнул и негромко ответил:
– Штаны сейчас надену... Иди до крыльца, Лешка. – Я стоял в стороне, Федор меня не видел. И, открыв калитку, удивился: – Племяш?
Шлепая босыми ногами по доскам, проложенным во дворе, Федор повел нас к крыльцу. Он сел первым, вытащил из кармана штанов папиросы, торчком сунул по одной Алешке и мне. Прежде чем закурить свою, он долго мял ее и продувал.
Молчали.
С каждой секундой Федор все больше настораживался. Может быть, он ждал неприятного известия из гаража – завгаров не будят из-за пустяков – и готовился...
Закурив, Федор грузно повернулся к Алешке.
– Давай. Слушаю.
И Алешка, глядя в сторону и куда-то себе под ноги, как заведенный рассказывал. Настороженность Федора проходила. Он слушал тяжело, не отрываясь. Думал. Коротко переспрашивал.
Алешка закончил. Федор поднялся и ушел на веранду.
Алешка взглянул на меня враждебно и вопросительно. И я чуть заметно, скорее для самого себя, пожал плечами.
Федор скрипел половицами, шелестел бумагой.
Потом позвал:
– Сюда идите, ребята.
На свежеоструганном столе, еще пахнущем сосной, сдвинув в сторону ворох стружек, Федор разложил тетрадь.
– Вот бетонка, – нарисовал он в уголке жирный квадратик, глубоко вдавливая карандаш. В его коротких черных пальцах с ногтями, остриженными под корень, карандаш был неестественно тонким.
– Трасса... Мост... Развилка, – говорил он, рисуя значки. – Показывайте вашу стратегию.
