Текст книги "Пеленг 307"
Автор книги: Павел Халов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
– Эх вы, заячьи души, мать вашу!..
Перед рассветом в машину спустился Феликс.
– Капитан просит добавить! – прокричал он.
Семен постукал пальцем по стеклу тахометра. Стрелка вздрагивала на трехстах шестидесяти пяти.
Феликс сдвинул шапку на затылок и грузно сел на подножку у дизеля. Семен не обращал на него внимания. Он обошел дизель, проверил подшипник гребного вала, приложив к его кожуху ладонь – термометр разбился вчера вечером, а другого не было, – записал в журнал показания приборов. Потом достал отвертку, вернулся, взял Феликса за руку и вложил отвертку ему в ладонь.
– Зачем? – не понял Феликс.
– Ты же знаешь, какой шуруп отвернуть, чтоб добавить, – крути. Я не умею...
– Дело сделано, старина, – пустым голосом сказал Феликс. – Поздно. Никто ничего не может изменить. Все летит к чертям... И давно... Приходили эти, – он усмехнулся, – десятиклассники... Чтобы я остановил «Коршуна»... Сопляки! Для этого надо арестовать капитана. – Вдруг лицо его стало жестким: – Поздно. Теперь только в порт. Там разберемся. Слышишь?
Семен снова ушел на другую сторону.
Дизель ухал по-прежнему. Когда Семен вернулся, Феликса не было. На дрожащей подножке покачивалась оставленная им отвертка.
Льдины с протяжным скрипом проходили за бортом.
Это произошло в шесть часов утра. Удар был сильным. «Коршун» на мгновенье остановился. Семен больно ударился плечом о ребро распределительного щита. Отвертка, которую, сам не зная почему, он не выпускал из рук, отлетела к борту. Потирая ушибленное место, Семен пошел искать ее. Он шарил по пайолам[4]4
Металлический настил в машинном отделении.
[Закрыть]. Пальцы наткнулись на что-то холодное. Семен поднес руку к глазам. Она была мокрой. «Флянцы труб охлажденья разошлись», – подумал он. Но трубы сверху оказались сухими. Маленький ручеек потянулся к ногам. Семен попятился. Ручеек зримо превращался в лужу. Лужа расползалась все шире и шире. Семен отступил еще. Во рту пересохло. Он пятился и не сводил глаз с воды на полу. «Вода... Откуда вода?» Он бросился к трапу и взлетел чуть не до выхода. Вниз страшно было смотреть. Но вода прибывала медленно, и Семен осторожно, точно боясь оступиться, ступенька за ступенькой спустился вниз. Как заколдованный он стоял перед лужей и не мог оторвать от нее глаз...
– Машина! – позвали с мостика в переговорную трубу. – Все в порядке?
Семен помедлил...
– Пришлите стармеха, – попросил он.
– Хорошо, – сказал человек наверху. И его голос скатился, как горошина.
Семен пытался вытереть воду. Он принес ветоши столько, сколько могли взять руки, и, опустившись перед лужей на колени, принялся вытирать воду. Все время ему приходилось отползать – на сантиметр, на два. И наконец Семен коснулся спиной ухающего двигателя.
Кто-то тронул Семена за плечо. Семен оглянулся. Над ним стоял капитан. Семен впервые видел его одетым в свитер – без реглана и фуражки. И удивился: капитан был молод. Мальчишка, упрямо сжимавший губы и натянутый как струна. Он не задал ни одного вопроса, не сказал ни слова. Он пришел один – без стармеха. И, поддернув рукава свитера, пальцами ощупал весь борт.
– Шов лопнул. От удара. Льдина или камень, – сказал он, вытирая руки ветошью. – Доберемся. Вахту будете нести двухчасовую вдвоем. Сейчас пришлю Спасского... Давайте помпы... – Он помедлил немного, бросил ветошь в воду и добавил: – Держите связь с мостиком. Если будет хуже – дам радио Управлению.
Семен ждал Меньшенького так, как никого еще в жизни. Едва он, длинноногий, ушастый, с припухшими от сна веками, появился на трапе, Семен кинулся к нему. Он нарочно, словно до поры оберегая Меньшенького, встал так, чтобы тому не было видно растекавшейся по машинному отделению воды. Может быть, Семен оберегал себя? Пусть Костя узнает тогда, когда Семен успокоится.
Они закурили.
– Капитан к тебе послал, говорит, работа есть.
– Ты один в каюте был?
– С мотористом...
Семен отступил в сторону, и Меньшенький увидел воду. Глаза его расширились, папироса, зажатая между пальцами, сломалась.
– Понял? – хрипло спросил Семен.
Меньшенький слепо пошел вперед.
С этой минуты они больше не расставались – вдвоем ходили в кают-компанию есть, когда их сменяли стармех и моторист; спали в одной, в Семеновой, каюте. Словно тайна эта была не по силам одному.
Валкое судно рыбонадзора постепенно отставало, с него уже невозможно было бы разглядеть название «Коршуна» даже на рассвете. Охотское море гнало черные, словно отлитые из чугуна волны. Груженый траулер почти не отрывался на попутной волне. Он догонял ее, разрезал до подошвы – вода вспучивалась у самого мостика. Семен считал – девятнадцать секунд «Коршун» шел вместе с вершиной волны, и казалось, что никогда не оторвется от нее. Потом волна уходила вниз и траулер гулко плюхался всем днищем, поднимая по обе стороны тучи брызг. Сердце у Семена болезненно замирало – он физически чувствовал, как напрягается и стонет поврежденный шов.
К двенадцати часам дня вода в машинном отделении начала закрывать щиколотки. Она рябилась, сотрясаемая вибрацией, гуляла от борта к борту. Оглохшие, с распухшими от ледяной воды ногами, через каждые два часа Семен и Меньшенький спускались в машину и задраивали за собой дверь, чтобы никто не мог видеть, что происходит внизу.
Они, не договариваясь, разделили обязанности. Помпы питались динамо второго номера. И от него теперь зависело все. Семен не отходил от него ни на секунду. Никогда еще его слух не был так чуток, как теперь. Он прислушивался к стосильному дизелю, как к собственному телу, и при малейших перебоях его сердце больно сжималось, лицо покрывалось потом, и мгновенно пересыхал рот.
Меньшенькому было немного легче: большую половину вахты он мог простоять на высокой подножке у главного двигателя – даже при крене вода не захлестывала ее. Но и ему приходилось пересекать вброд все машинное отделение, чтобы побывать у котла парового отопления «Коршуна».
Самое тягостное заключалось в том, что они не знали, где и как поврежден траулер. И действительно ли у него хватит сил добраться до Петропавловска, как говорил Ризнич, или внезапно хлынет широким потоком темная ледяная вода и зальет все. Замрут дизеля, а они – Меньшенький и Семен – не успеют даже выбраться на палубу.
Как во сне, перед Семеном мелькали лица капитана, Феликса, Мишки Лучкина. Они появлялись, исчезали, что-то говорили, но их голоса доходили до сознания Семена точно через слой ваты. Он не понимал, что им нужно. Семен смотрел словно через смотровую щель. И как-то потерял Меньшенького, натыкаясь на него, удивлялся, почему он тут, когда вахта вовсе не его. Однажды он спросил, почему тот не в каюте. Меньшенький бешено посмотрел на Семена... Одеревенели руки, масленка, из которой Семен поливал коромысла клапанов, несколько раз падала в воду. По пайолам расплывались тусклые радужные пятна.
Оба они ни на минуту не могли забыть о том, что дверь в машинное отделение задраена. Она словно отрезала их от всего мира. И казалось, надо очень долго идти, подниматься по бесконечным железным ступенькам, кое-как освещавшимся редкими плафонами, чтобы уйти от этого кошмара и выбраться на чистый дневной свет.
Нечаянно Семен подумал, что, если открыть дверь, все сразу будет легко и ясно. И эта мысль стала неотвязной. Потом она заслонила все остальное. Дверь надо открыть сейчас, немедленно. Она давит на мозг так, что звенит в ушах и нечем дышать. Открыть – иначе будет поздно.
Он опомнился, столкнувшись у трапа с Меньшеньким. Костя уже взялся рукой за поручень, собираясь лезть вверх. Они секунду непонимающе глядели друг на друга, пока не догадались, что оба хотели сделать одно и то же. Рука Меньшенького на поручне ослабла, сползла. И они молча побрели на свои места.
Задраенные двери машины, мокрые с головы до ног, позеленевшие механики, выбирающиеся наверх, бросались команде в глаза.
– Что у вас там, плавательный бассейн? – спросил Кузьмин, тревожно заглядывая Семену в глаза.
Семен мучительно подыскивал ответ. Меньшенький опередил его:
– Т-труба охлажде-де-нья п-поле-т-тела... М-меняем... 3-замучились...
– До хаты хоть доползем?
– Д-до-п-ползем, Кузьмич... – Меньшенький едва стоял на ногах. Но улыбался. И эта улыбка напугала Кузьмина еще больше. Меньшенький мертво скалил зубы, а воспаленные глаза тоскливо глядели мимо.
– Ну да, ну да, – торопливо закивал головой тралмастер. – Техника – не починишь, не поедешь...
Каждый раз, приходя в каюту, они обнаруживали сухую одежду и обувь. Но размер сапог не всегда подходил. И Меньшенький, напрасно пропотевший пять минут, пытаясь втиснуть разбухшую ногу в сапог, оставил записку: «Благодетели! Не тот размер...»
Натягивая робу, Семен уколол обо что-то палец. Это оказался значок – «800 лет Москвы». Такой значок был только у Феликса. Семен отложил рубаху в сторону. Он хотел снять и сапоги, но при одной мысли, что надо нагнуться, передумал.
После первых аварийных вахт он еще мог засыпать, едва взобравшись на койку. Но потом все перепуталось. Он лежал на спине и подолгу бессмысленно глядел в потолок.
Однажды он подумал: «Ради чего? Во имя чего надо лезть в эту проклятую воду? Мы же воры. Все до одного воры...»
– Костя, ты спишь? – спросил он.
– Нет, – отозвался Меньшенький. – Н-не п-получается.
Они замолчали.
– Костя, – снова позвал Семен, – тебе не кажется, что мы сейчас как мыши?
Меньшенький приподнялся.
– Кто? Мы с тобой?
– И мы тоже...
Меньшенький глухо ответил:
– С-сенька, д-думай обо мне что хочешь, н-но Феликса и Мишку ты н-не знаешь.
– А ты их знаешь?
– 3-знаю. Я с тринадцати лет с рыбаками. Феликс этого не оставит. Т-точно.
– А-а... – протянул безнадежно Семен и затих.
Над гребным валом стояло дрожащее облако водяной пыли. Вода поднялась еще сантиметров на пять. При крене она уже заливалась за голенища.
Она остановилась только к вечеру, когда немного приутихло волнение.
– Не поступает больше, Сенька! Слышишь, не поступает! – заорал Меньшенький. Он плясал в воде, высоко вздымая голенастые ноги и размахивая ключами. – Д-доползем!
Бредя по воде, они добрались до трапа и сели на железные ступеньки. Меньшенький взобрался выше, и на шею Семена с его сапог и штанов стекала грязная вода. Семен достал из нагрудного кармана две припрятанные папироски. Нашлись спички. Правда, они подмокли, но одна, нерешительно подымив, зажглась...
– Т-только бы вернуться, я с-скажу э-т-тому б-борову, что я о нем д-думаю! – сказал Меньшенький. Он заикался больше от холода, чем от волнения. – Испугался, с-сволочь. Нашкодил – и в кусты.
– Угробили «Коршуна», – зло отозвался Семен.
– За здорово ж-живешь!
– Надо сказать, что вода не поступает больше...
– Хрен с ними.. П-пусть...
– Нет, надо... – сказал Семен и побрел к переговорному устройству. По дороге он дважды останавливался перевести дыхание.
Во втором Курильском проливе при самом входе «Коршуна» опять тряхнуло: вода прибыла еще на два сантиметра. Но сам пролив встретил их ровной зыбью и неожиданно чистым небом...
Милях в сорока от мыса Сигнальный «Коршун» разминулся с приземистым широкозадым танкером. Танкер развернулся и заботливо пошел за ними следом в двух кабельтовых. Шлюпки на нем были расчехлены, и около каждой чернели неподвижные человеческие фигуры.
2
Отведенный «Коршуну» причал безлюден. Встречать его вышел только один продрогший диспетчер. Он сразу направился к капитану и пробыл там около часа. Туда же немного погодя вызвали стармеха. «Коршун», сдав камбалу, должен был встать в док. К вечеру он своим ходом ушел на верфь.
На другой день после обеда Ризнич собрал команду в кают-компании. Двигатель замер, через обшивку доносились непривычно прочные, уютные заводские шумы и голоса.
Капитан стоял посреди каюты, расставив аккуратные маленькие ноги. Он был гладко выбрит. На форменной куртке с галунами, на узких не по-флотски брюках не было ни пушинки, точно Ризнич собрался на бал. Его светлые глаза холодно скользили поверх сидящих. В руках, заложенных за спину, капитан мял перчатки. Он сказал, что ремонт предстоит не очень сложный, но начнут его только через неделю. Пусть старший механик и старпом составят на это время график береговых вахт.
– На судне мне нужна только вахта: механик, штурман и матрос. Остальные свободны. Аванс дадут завтра. На проходной есть список команды, по которому будут пропускать на судно. Вопросы?
Вопросов не было. Через полчаса на доске приказов висели два графика вахт. Штурманскую вахту в воскресенье Феликс взял на себя. Машинная – досталась Меньшенькому.
По одному, по двое сходила команда на берег. Ребята пересекали захламленный двор верфи и исчезали в дверях проходной. Среди десятков мачт, неподвижно вытянутых к серому закопченному небу, уже невозможно было отыскать незрячие мачты «Коршуна»...
Мишка Лучкин завалился на койку с «Четвертым позвонком» в руках, Феликс шуршал картами в штурманской и не показывался.
Семен и Меньшенький сошли на берег. Впервые они расставались так.
Семену особенно помнилось одно возвращение из рейса – два года назад. Шторм трое суток трепал их у самого входа в бухту. В Петропавловске было тихо и падал снег. Стармех Борис Иваныч Соин, Семен (тогда еще третий механик), Меньшенький – моторист, Феликс – второй штурман, тралмастер Кузьмин и боцман Мишка Лучкин шли по самой середине шоссе. Они не сели в автобус, потому, что Мишка жил не очень далеко от порта и потому что давно не ходили пешком. Встречные оглядывались на них. Вот Костя поднял над головой руку, затянутую в перчатку: «До свиданья, мальчики!» – и исчез в снежной пелене. Где-то рядом был его дом. И он уже принадлежал дому. Но принадлежал и этим молча шагающим по мостовой парням, а они принадлежали ему. Так было всегда. Вот уходит Мишка... Борис Иваныч... Кузьмин. Потом остаются только двое – Семен и Феликс. Знакомый поворот... Феликсу пора.
– Ну, пока, старик, – Феликс протянул руку.
– Будь здоров, старина...
– Может, зайдешь?.. – Он еще не отнимает руки.
– Не стоит, тебя ждут.
– Это не имеет значения, старик: ждут одного – придут двое. Только и делов...
– До свиданья, Феликс. Тебя ждут. Послезавтра встретимся. На «Коршуне»...
– Но...
– Я пошел, Феликс, мне еще далеко...
Тогда Семену очень хотелось зайти: в общежитии, кроме пачки писем от матери и угрюмого соседа по комнате, никого не было. Но «Коршун» был в рейсе четыре месяца. Феликса очень ждали...
– Ты куда сейчас? – перебил его думы Меньшенький. Они уже миновали проходную.
– Особенно-то и некуда... А ты?
– С-сенька, я имею в заначке сумму. Пошли в «Восток»?
– Пошли, у меня тоже есть немного...
Они выбрали стол возле окна. Семен сел спиной к залу. За плечами Меньшенького в окне маячили огни девятого причала. В отдалении бухту пересекал огонек: невидимое в темноте судно отодвигалось медленно, выходя на створы. Семен следил за ним, пока огонек не исчез за Сапун-горой. Кто-то побрел в море.
Глухо гудел наполнявшийся людьми зал. Коньяк пахнул жженой пробкой. Семен пил большими глотками, но голова оставалась ясной, только тяжелели руки.
Меньшенький раскраснелся. Наваливаясь грудью на стол, он тянулся к Семену и горячо говорил:
– До сих пор под ногами камбала хрустит... Г-гады. – Он мотал головой и оттягивал воротник рубашки, душившей его. – Вон ребята с «Борца» сидят, им не легче было, но они не п-пошли. А мы п-пошли. Почему? План? Это липа... П-пеленг триста семь... С-скоты. Я этот пеленг с пеленок знал... Съезда ждем... Он п-пропишет за такие штуки... Почему мы пошли?
– Каждый в своей норе сидел, – зло сказал Семен.
– Ни черта ты не понимаешь, второй... Ни черта! – Меньшенький упрямо искал взгляд Семена. – Т-ты ребятам не веришь. Я знаю... Мыши... Т-точно... Думаешь, молчать будем? Ерунда! Наш дом здесь. Дом. Ты можешь п-позво-лить, чтоб твой дом п-поганили?
Меньшенький уронил вилку.
– Ладно, – сказал Семен. – Пора идти.
На улице Меньшенький хмуро кивнул Семену и, пошатываясь, побрел по тротуару – высокий, ссутулившийся.
Семен шел сзади до самого дома Спасских. Когда Меньшенькому открыли дверь, Семен повернул обратно.
Глава четвертая
1
Каждое утро солнце, неистовствуя, взбирается по крутому небу. Оно плавится, пылает, обрушивает тонны света и тепла на запрокинутые головы подсолнухов, на мои голые плечи и спину. И я не укрываюсь от него.
Иногда к вечеру собирается дождь. Легкая туча медленно приближается к поселку. И меня охватывает неудержимое беспокойство, точно я должен сейчас же, немедленно куда-то бежать, что-то делать. Но бежать некуда.
– Что ты маешься, Сеня? – спросила меня как-то мама.
– Будет дождь! – возбужденно ответил я.
– Он скоро кончится, и завтра ты сможешь пойти в степь.
– Маманя, я не о том. Просто – будет дождь!
Мама внимательно посмотрела на меня и улыбнулась.
Но вот оглушительно упали первые капли. В поселке разноголосо созывали ребятишек женщины. Шурша шинами, черной птицей пролетел пригнувшийся к рулю велосипедист. На рабочей башне мелькомбината и на опалубке бункеров суетились и смеялись девчата в комбинезонах.
Я стаскиваю через голову рубаху и майку, сразу, одним махом, сбрасываю в сенях сапоги, снимаю брюки и выхожу на самое открытое место. Прозрачные хрупкие прутья со звоном лопаются и ломаются о мои плечи и голову. Я подставляю им ладони, запрокидываю лицо и ловлю их ртом. И мне кажется, что мое тело впитывает дождь так же, как несколько минут назад оно впитывало солнце. Дождь поил меня, не утоляя жажды. Казалось, еще минута – и я переполнюсь дождем, как бочка, что стоит у завалинки на углу дома.
Дождик оборвался. И неутоленная до конца жажда умиротворенно тлеет во мне.
Я никогда не предполагал, что умею так любить лето. Я исследовал его по частям, словно ел и не наедался, оставляя самый заветный кусок на завтра. Поэтому каждый день для меня – особенный, не похожий на прежние. Я возвращался из степи и радовался, что давно уже не ходил в огород и завтра утром пойду туда. Перешагивая через грядки и отыскивая в огуречных петлях первые горькие огурчики, я вспоминал, что еще не был по ту сторону железной дороги. И на другой день спозаранку отправлялся в путешествие.
Мои маршруты делались все более дальними и в конце концов к цели я стал добираться вечером, когда в пору было возвращаться.
В одном из дворов на соседней улице как-то я увидел старенький «москвич». Он стоял в дальнем углу, возле коровника. На его облупившейся потускневшей крыше громоздился фанерный ящик из-под папирос, на багажник то и дело взлетали куры...
В воскресенье я отыскал хозяина. Взлохмаченный, в штанах, засученных до колен, босиком, он деловито щурил на меня серые с хитрой рыжинкой глаза.
Договорились мы быстро.
Его жена, сидевшая в тени на крыльце, махнула рукой:
– Берите, ради бога, уважаемый! Замучилась. Двор загромождает. То шариков, то колесиков каких-то нет... Всю семью издергал.
– Не слушайте ее, товарищ, – обстоятельно говорил хозяин. – Машина добрая. Тысяч сорок всего-то и прошла. Сами бы ездили, да некогда все.
Он развел руками.
«Москвич» поездил изрядно, хотя на спидометре действительно было сорок две тысячи триста шесть километров. Помятые жидкие крылья вздрагивали при малейшем прикосновении, руль ходил туго, левой фары вообще не было. А педаль ножного тормоза проваливалась так безнадежно, что становилось ясно: задержать это чудо автомобильной техники может только дубовый шлагбаум или стена рубленого дома.
Я не стал ждать оформления бумаг на свое имя. Я вручил хозяину то, что он просил, и взял у него доверенность.
Часа два я крутил ручку, пытаясь запустить это понурое сооружение. «Москвич» только встряхивался и пускал в морду любопытствующей свинье голубые кольца дыма. Пять раз я проверял контакты, вывинчивал свечи, продул и промыл карбюратор. Наконец мотор сначала истерично, а затем все более уверенно зафыркал.
По перепачканному автолом лицу хозяина разлилось сияние. Мне показалось, что он несколько усомнился – не продешевил ли, и я спешно вырулил за ворота.
– ...Та-ак, – протянул отец, разглядывая из-под очков мою покупку. – Стало быть, предприятие наше процветает... Куры – есть, свинья – тоже, автомобиль – налицо. Пару теляток привести, и можно переходить к натуральному хозяйству...
Он оглядел машину и ушел в дом.
Я нашел его в комнате.
– Не огорчайтесь, батя. Не калымить же я собираюсь, – сказал я.
– А когда возвращаться будешь – с собой возьмешь или как? Или ты не собираешься назад?
При этих словах сердце у меня болезненно сжалось. Я ничего еще не знал.
– У меня большой отпуск, батя, – хмуро ответил я. – Вы напрасно беспокоитесь...
– Эх, Сеня, – с горьким вздохом протянул отец. – Сила в тебе – наружу ломится. Помог бы людям – машин не хватает. Вернее сказать, машины-то есть, да нема шоферов. Стыдно Федору в глаза смотреть...
– Батя, я ведь в отпуске! Имеет право человек быть в отпуске? Я три года по земле не ходил, батя...
2
В этом городке раздобыть запасные части оказалось вовсе не простым делом. Куда ни придешь – везде только разводят руками, а один завгар сказал мне:
– Иди ты, парень... Есть у меня. Есть все, что ты просишь. И даже не в подотчете. Только газуй отсюда. Уборочная на носу. Понял? Газуй, газуй...
Дома, осмотрев «москвич» в последний раз и мысленно попросив прощения за изношенные подшипники ступиц и хлябающие крылья, я сел за руль и покатил к воротам. Распугивая стада гусей и поросят, мой автомобиль медленно ковылял по ухабистой дорожке, сжатой с обеих сторон дощатыми сараями. Мальчишки, ликуя больше меня, до самого шоссе бежали следом.
Автомобиль был точным. За два часа фырканья, дребезжанья и шороха он подкатывал меня к шестидесятому километру. Я ставил его в придорожные кусты и уходил в степь. Она уже начинала желтеть. Мятлик отяжелел, стебли полыни заматерели, трава в какой-то истоме, словно исходя нежностью и грустью, никла к прогретой почве и удовлетворенно шептала что-то. Здесь я оставался на целый день. И мне совсем не было скучно. Я удивлялся, как мог жить раньше, не умея по шороху отличить осоку от камыша, не умея распознавать голоса птиц. Сейчас мне казалось, что и человека не может полюбить и понять тот, кто этого не умеет.
Возвращаясь к машине, я еще издали видел ее порыжевшую крышу и верхние кромки стекол, поблескивавшие в море багряного света. Словно автомобиль, приподнимаясь на цыпочки, высматривал меня в степи. Нам хорошо было вдвоем. И когда в отдалении степь пересекали люди, мы оба настораживались.
Чаще всего проходили женщины. Их пестрые косынки долго плыли по-над степью, голоса слышались далеко. Наверно, они ходили на станцию, в вагон-лавку, где иногда можно купить приличные туфли и отрез веселого штапеля. Женщины думали, что они одни, и громко переговаривались, смеялись, что-то рассказывая друг другу. Они снимали кофточки и блузки – им некого было стесняться. Загорелые плечи матово поблескивали на солнце. Потом косынки растворялись в горячем мареве. Женщины уходили.
Я возвращался к шоссе. Похлопывал автомобиль по крылу и забирался в кабину. Наступали сумерки – прозрачные и легкие, такие, какие обыкновенно предшествуют летней безлунной ночи. Бледное пятно фары покачивалось перед капотом. Я вел машину медленно и думал, что в моей власти остановить время или хотя бы замедлить его. И совсем забывал, что степь с каждым днем все более тяжелеет.
3
Мы познакомились в конце июня. Я лежал под машиной во дворе и пытался установить причину стука, появившегося накануне. Горячее масло капало мне на подбородок и на губы. Я был уверен, что стучит глушитель – он болтался. Головка накидного ключа «четырнадцать на двенадцать» осталась в сумке на капоте. Это целая мука – вылезать из-под низкого «москвича». Ругая себя за непредусмотрительность, я повернулся на бок, собираясь выползти, и увидел в просвете между передними колесами голые мальчишечьи ноги – стройные, загорелые и в царапинах.
– Старина, – сказал я, – ты не смог бы подать мне ключ?
– Могу, – отозвался мальчишечий голос. – Тут их много.
– Белый. Он там один такой. Похож на трубочку. Тяжелая трубочка с квадратной дыркой внутри.
Мальчик зазвякал ключами, осторожно перебирая их.
– Этот? – спросил он, и в просвете показалась его сосредоточенная физиономия. Маленькая рука протянула мне ключ. Я потянулся, подставил ладонь. Тяжелая головка перекатилась мне в горсть.
– Он самый! Спасибо, старина!
– Не стоит, – сдержанно ответил мальчик. Он сидел на корточках и, пыхтя, заглядывал ко мне под машину до тех пор, пока я, весь измазанный автолом, но довольный, не выбрался оттуда. Мальчик тоже распрямился. Вытирая руки и лицо ветошью, я украдкой разглядывал его. Он был совсем маленьким. Его светлая, коротко стриженная маковка едва доходила мне до пояса. На нем были полотняные короткие штанишки с лямками, голубая майка и сандалии, разношенные до того, что казались почти круглыми. Это придавало ему смешной медвежоночий вид. Он смотрел на меня снизу, серьезно и внимательно, плотно сжав губы; откровенно курносый нос вздрагивал, словно мальчишка принюхивался.
– Попробуем? – кивнул я в сторону машины. – Хочешь?
– Да, – сказал он и еще плотнее сжал губы. Я открыл дверцу, помог ему взобраться на сиденье. Мы выехали на шоссе. Мальчик сидел на самом краешке. Глядя вперед, он вытягивал тонкую слабенькую шею. На шоссе, когда я добавил газу, стук появился снова. Но уже более прерывистый и мягкий. Я затормозил и опять полез под машину. Мальчик подавал мне ключи. Теперь он делал это увереннее. Он действительно помогал мне.
– Тебя, наверно, ждут дома? – спросил я, переводя дыхание.
Он не ответил.
– Интересно, как тебя зовут и сколько тебе лет?
– Павлик... Я пойду во второй класс.
– Ясно. Значит, тебе восемь... Да?
– Да. – Он ответил не сразу. Очевидно, я мешал ему наблюдать. Потом мы поехали дальше.
– Теперь не будет стучать? – осторожно, точно пробуя ногой воду, спросил Павлик и почему-то вздохнул.
– Кажется, так. Головку блока почистить надо. Завтра.
– Завтра? – переспросил Павлик.
– Некому помочь вот. Одному трудно. Будет время – приходи.
– Ладно. Я приду. Обязательно приду... – горячо повторил он.
– Можно надеяться? Тогда я больше никого звать не стану. Идет?
– Идет!
Павлик сел поудобнее – он немного уже освоился.
– Один уговор – не спросясь, из дома не уходить.
– Мама меня отпустит. Вот увидите, приду!
Я подвез Павлика к самому крыльцу. Он жил в двухэтажном бревенчатом доме. Его тотчас окружила ватага мальчишек. И только светлая макушка еще несколько раз появилась среди лохматых мальчишечьих затылков. Я тронул машину. Парень определенно нравился мне. Всю дорогу до дому я думал, что... Ну что я мог думать? Если бы у нас с Майкой не получилось все так нелепо, у нас, наверно, был бы такой же сын. Может быть, я и назвал бы его так же – Павлик.
Павлик пришел утром. Я увидел его с крыльца. Он стоял возле машины, засунув руки в карманы своих коротких штанишек.
– Не хотелось будить тебя, Сеня. Он уже давно ждет, когда ты встанешь, – сказала мама.
Я подошел к Павлику и протянул ему руку. Мы поздоровались.
– Здравствуйте, дядя Сеня, – сказал Павлик.
– Не зови меня дядей... Зови так же, как я зову тебя, – предложил я. – Ведь мы товарищи?
Головку блока я чистить не собирался. Я вычистил ее неделю назад. Но мне очень не хотелось, чтобы Павлик заподозрил меня в сентиментальности.
– Мы сначала займемся свечами: их четыре, и какая-то барахлит. Ты заметил вчера, что двигатель работает с перебоями?
– Немножко заметил... Совсем-совсем немножко...
– Я дам тебе шкурку. Ты будешь чистить свечи, а я вывинчивать их. Можно бы наоборот: ты – вывинчивать, а я – чистить. Но у тебя чистые брюки – испачкаешь.
Я посадил Павлика на сиденье, дал ему шкурку, потом принес из дома чистую тряпку и постелил ему на колени. Он старательно чистил свечи. Я копался в моторе и время от времени поглядывал на него сквозь ветровое стекло.
Мама приготовила голубцы и позвала нас обедать. Я не рискнул поливать бензин Павлику прямо на руки, а намочил тряпку, отжал ее почти досуха и дал ему:
– Самые черные пятна потри этим.
Потом я поливал ему из ковшика, и он умывался, боясь фыркнуть и хоть бы каплю уронить мимо ведра. Полотенце Павлик взял осторожно и вытирался самым кончиком.
– Ты любишь голубцы? – спросил я.
– Тетя Лида иногда готовит их нам с мамой...
– Значит, отец не любит? – спросил я.
– Папа уехал в командировку и все не едет. – Павлик покраснел и в отчаянии развел руками. – Все не едет и не едет... Я еще в школу не ходил, а он уехал. И не едет...
– Ага, – понял я. – В общем, ты не огорчайся. Бывает, человек долго не едет. А потом все-таки приезжает. Когда я был маленьким, мой отец четыре года не приезжал... Я уже забывать его начал, а он взял и вернулся.
Мы ели голубцы. Мама зачем-то пошла на кухню.
– Съедим еще по одному? – подмигнул я Павлику.
– Съедим, – согласился он и пододвинул мне свою тарелку.
После еды я сказал Павлику:
– Сегодняшний регламент мы выполнили. Мне думается, что ты должен побывать дома. Если у тебя не будет других дел – приходи часам к четырем. Нужно опробовать двигатель.
За два часа я натаскал целую бочку воды, подмел двор, начистил чугунок картошки и чуть ли не на неделю нарубил дров. Топор впивался в полено именно там, где я хотел, и его лезвие весело поблескивало на солнце.
В четыре часа Павлик не пришел. Его не было и в половине пятого. «Наверно, влетело парню», – подумал я. Ехать мне расхотелось. Я долго сидел на крыльце, облокотившись на колени, сразу уставший и опустошенный. День догорал так медленно, что ему не видно было конца. И все же я взял себя в руки и пошел к машине.
За поселком, на травянистом краю кювета, неподалеку от моста, сидел какой-то человек. Во мне что-то дрогнуло, и я улыбнулся. Это был Павлик. Он подбородком упирался в согнутое колено и ковырял веточкой землю. Он не видел моей машины. Я выключил зажигание. «Москвич» катился неслышно. Шагах в трех от Павлика я притормозил.
– Добрый вечер, старина! – окликнул я его, открывая дверцу. – Что ты здесь делаешь?
Он вздрогнул, поднял голову и вскочил:
– А я жду, жду...
– Но мы же договорились, что ты придешь к нам?
– Ребята обижаются, что только один я катаюсь, – подумав, сказал Павлик. – Им тоже хочется очень...
Я серьезно посмотрел ему в глаза.
– Ты прав, малыш. Только мы не все же время катаемся. Мне трудно было бы без помощника.
– Они все хотят помогать... – Он с надеждой посмотрел на меня.
– Да, парень... – Я искал выход: не возить же всю эту ватагу по степи! Но я знал беспощадные ребячьи законы в нашем поселке.
– Ну хорошо. Мы узаконим наше содружество, – сказал я. – Иногда я буду возить всех. Но помогать мне будешь ты... Если, конечно, ты захочешь. Мне кажется, что у тебя это выходит. А когда поедем далеко, ты будешь ждать меня здесь.
