Текст книги "Улыбка лорда Бистузье. Часть вторая из трилогии"

Автор книги: Павел Шуф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Галина Сергеевна округлила глаза. В них было неподдельное удивление моей бестолковостью. И тут она сказала:

–Зачем в цех?! Я же объяснила – комплект на складе. Он ждет вас. Ваш директор обо всем знает, мы ему звонили. Разве он вам не сказал?

В жаркий ковер ее недавнего радушия явственное вплетались ледяные нитки. Возможно, она торопилась и, как занятый человек, досадовала, что сценарий встречи с нами, уютно улегшийся на листочке в красной папочке, расползается на глазах. Скорее всего, так и было. Ее лицо выражало нескрываемое страдание. Ковер явно покрывался изморозью, затягивался ледяной коркой.

Я наклонился к Розе и шепнул:

– Ничего не понимаю.

Тут не выдержала и пионервожатая:

– Галина Сергеевна, а как насчет экскурсии? Разве ее нет в программе нашего приезда?

– Хотите в цех?– бесцветно проговорила шефиня и предприняла последнюю попытку настоять на своем. – Может, все-таки сначала погрузитесь?

– А что грузить-то надо? – это Васька Кулаков первым вылез со своим любопытством. В общем-то нас тоже начинало разбирать – для чего полгрузовика велено порожним держать.

– Оркестр мы вам дарим,– прозвучало в ответ. – Духовые инструменты. За тем и звали вас. У нас денежки прогорают, что по статье на шефскую помощь предусмотрены. Вот мы и решили оркестр ребятишкам подарить. А что, здорово ведь?

Так вот в чем дело! Выходит, шефы хотят подарить нам инструменты для духового оркестра. Это, конечно, отлично. Но новость почему-то не заставила радостно запрыгать. Странно все-таки... Выходит, и дружба с нами у них по какой-то там статье. Наверное, она тоже лежит в папочке – как и листочек, в который шефиня то и дело подглядывает, чтобы знать, что делать с нами дальше... Все это ужасно похоже на работу и нашего совета дружины. Вышло, видать, у них время отчитываться перед своими начальниками, стали готовиться рапортовать, а когда добрались до «дружбы с нами», показать-то и нечего. Вот и решили заменить несуществующую дружбу оркестром. Дуйте, ребятки, в мундштуки, а мы вам похлопаем!..

Вот как выходит-то...

Но грустно было не всем. Васька Кулаков, прослышав, что на складе лежат для нас инструменты, охотно вызвался погрузить их сам – без нашей помощи.

–Пусть ребята в цех идут, если им охота,– великодушно разрешил Васька.– А я пока тут... Грузить буду... Подумаешь, инструменты. Это же пустяк, дело не пыльное. Сам погружу.

Но распоряжался здесь все-таки не Васька. Хотя, похоже, именно он и понравился Галине Сергеевне больше других гостей.

–Какой молодец! – восхищенно воскликнула она, оглядывая Ваську.– Настоящий пионер и товарищ. Один за всех – вот это верно.

Она вывела со склада бородатого мужчину в пятнистом фартуке и показала ему Ваську Кулакова:

– Вот он поможет грузить. Давай пошустрее. А мы пока по цеху пробежимся.

И хотя наш слух резануло торопливое слово «пробежимся», было радостно, что в цех мы все-таки попадем.

Огромный стеклянный аквариум цеха простирался на добрый километр. Под его крышей можно было поставить с десять школ, подобных нашей. Мы попали в сказочное царство умных станков.

Красиво выгибая гибкие, как у пантеры, спины, струились транспортеры. Они переносили изделия от рабочего к рабочему.

Громадный резак – в тысячу раз больше того, которым Андрей в своей фотолаборатории красиво выравнивал карточки – легко кромсал толстые металлические листы. Всевозможные прессы, потеряв уважение к металлу, обращались с ним как с пластилином, придавая заготовкам различные формы. Металл послушно застывал в указанной ему позе – словно пресс играл с ним в забаву по имени «Замри!»

Мы шли по цеху, и прямо на наших глазах рулон анаконды, вползавшей в прессы и механизмы, разлетался на кружки, миски, кастрюли, тазы... И повсюду – над головами рабочих и могучими хребтами машин – пламенели красивые плакаты: «Береги рабочую честь!», «Позор несунам!», «Реки сбегаются из ручейков», «Сорную траву – вон с поля!»

Потом мы вошли в цех, где шла окраска изделий. Пульверизаторы с шипением выдыхали залпы красок. Цветные валики, бесконечно вращаясь, делились с кастрюлями своим рисунком. В огромных котлах с краской купались кастрюли и кружки, другие висели и сохли, а со свежеискупанных сбегала цветная капель.

В цехе было красиво, чисто, весело. Всюду встречались добрые приветливые глаза. Рабочие казались нам волшебниками, факирами, укротителями. Любая настоящая анаконда живо уползла бы в страхе от могучих прессов. Впрочем, что такое живая анаконда

по сравнению с этими бесконечными металлическими рулонами? Из крошки-анаконды, даже самой престарелой, и десятка кастрюль не вышло бы, а из рулона – и не сосчитать. Это в джунглях своей Амазонки могла анаконда командовать парадом и держать в страхе округу, а здесь, в цехе, ей пришлось бы поджать хвост и втянуть голову в плечи. Впрочем, у нее и плеч-то нет. Уж лучше и не высовываться...

Когда мы заканчивали гулять по цеху окраски, к нам присоединился Васька Кулаков. Сам нашел нас здесь. Он выставил большой палец:

– Во!

– Нравится? – спросил я. – Правда, здесь здорово?!

Васька затряс чубом:

–Я про оркестр. Все инструменты погрузил. Легкота, а не работа. Можно ехать.

Чему радоваться, а чему и нет – дело, конечно, лично Васькино. Но плохо, что эти слова его услышала Галина Сергеевна. Она обрадованно захлопала в ладоши:

–Заканчиваем гулять! Все уже посмотрели – всю технологическую цепочку.

–А там что?– спросил я, показывая на окошечко в стене, куда на трех лентах транспортера бесконечно уплывала красиво окрашенная посуда.

Галина Сергеевна с досадой махнула рукой, моя назойливость явно раздражала ее:

–Ничего интересного. Цех упаковки готовой продукции.

Но тут неожиданно встрепенулся Васька:

–Почему неинтересно? Может, здесь самое интересное и есть. Давайте зайдем,– и не дожидаясь разрешения шефини, Кулаков первым зашагал к двери, ведущей в последний цех.

Здесь было царство шорохов. Шуршала бумага, шуршали опилки. Красивая посуда, сверкая как петух на солнце, скрывалась в мягких гнездах из опилок. Все это заворачивалось, забивалось, перевязывалось.

Васька повертел в руках кружку. Она была пригожа и, похоже, понравилась Ваське. С сожалением поставив ее обратно, Васька двинулся к шефине и зашептал ей что-то на ухо, кивая при этом на кружку. Я не слышал, что говорил Васька Кулаков, но она в ответ неуверенно сказала:

–Я попробую. Дело привычное. Гостей мы стараемся не обижать.

Оставив нас, она подошла к мастеру цеха и, жестикулируя, стала что-то объяснять ему. Все выяснилось очень скоро. Подошли две упаковщицы и, избегая смотреть нам в глаза, поспешно протянули каждому из нас аккуратный бумажный сверточек, туго перевязанный бечевкой. Под плотной упаковкой прощупывалась посуда.

–Что это? – удивился я.– Зачем?

Шефиня затрясла руками, прижимая палец к губам и словно целуя его:

–Тихо! Тихо! Это же сувениры. На память о нашей встрече. Сувениры. Я обо всем договорилась.

Только тихонько...

В это мгновение я ненавидел Ваську. Ну и попрошайка...

Мы потянулись обратно. Долгим, тяжелым, мучительным путем.

Мимо ушедших в дело рабочих под плакатами «Позор несунам!»

Мимо пресса близ плаката «Береги рабочую честь!»

Мне показалось, что каким-то странным образом обратный путь был вдесятеро дольше. Словно в тягучем и кошмарном сне мы кружили по цеху и не могли выбраться из него...

Сувенир, не весивший и килограмма, оттягивал руку – как будто был сделан из сгущенной материи черной дыры. Ноги увязали в настиле – словно мы шли не по ребристому металлу, а по липучему напалму, готовому вдобавок еще и вспыхнуть под ногами.

Когда мы наконец выбрались под небо, сердце мое колотилось как пресс. Прислони сердце в эту минуту к металлической ленте – и оно стало бы выколачивать из анаконды миски и кастрюли. Мы боялись встречаться глазами, будто все разом почувствовали себя соучастниками постыдного сговора. Что и говорить – было стыдно. Если бы эти изделия сами сделали... Впрочем, что с того? Мы же крадем их, как воры. Впрочем – крадем ли? Это же сувениры – шефиня так сказала. Но все равно было не по себе...

Весел был только Васька. Он разворошил упаковку и стало видно, что там покоится новехонькая кружка – хоть сейчас наливай в нее пепси-колу.

Галина Сергеевна вскинула руку, глянула на часы и пугливо проговорила:

–Давайте скорее!.. Не то можем не успеть... Скоро Цап-Царап заступит на смену, придется вам тогда сидеть здесь до утра.

Мы переглянулись. Что за диковинное имя?

– Цап-Царап?– переспросил я.– А кто это? Человек?

– Да не человек это,– махнула раздраженно рукой шефиня.– Вахтер наш. Старикашка несговорчивый. Говорю же – скоро ему заступать.

– А почему у него такое имя?

– Что, непонятно? Нос – почище чем у пограничной овчарки. С ним и директор не столкуется, и связываться не станет. Это же не человек, а засов. Ничего из ворот не выпустит – ни чужим, ни своим. Одним словом – Цап-Царап. Кличка у него такая. Еще, между прочим, с войны. Разведчик он бывший... Его уже сколько раз хотели в цех перевести, на какую-нибудь работенку потише, понезаметнее. А старикашка упертый попался, ни в какую не сдвинешь. Здесь, говорит, у ворот моя передовая. Умора... Фронт держит...

– Вы за инструменты боитесь?– догадался я, кивая на футляры, запрудившие сейчас кузов нашего грузовика стараниями Васьки Кулакова.

– С инструментами все в порядке,– сказала она.– Инструменты – по закону, документ имеется в наличии. Я за сувениры беспокоюсь, за сувениры. Ведь Цап-Царап, чудак, может кружечки ваши и отнять. Конфуз выйдет, нехорошо. Можно бы, конечно, и придумать исходящий документик, но долгая это история, долгая.

– А давайте мы их в инструменты спрячем! – хохотнул Васька Кулаков.– Вон какие у них кратеры здоровые. В один геликон все кружки войдут – у него жерло вообще как у вулкана.

– Пока не надо,– метнула ладонью шефиня. – Давайте так попробуем. Я все сама вахтерше объясню, поехали, ребята. Должны успеть. До смены Цап-Царапа еще минут пятнадцать...

Мы заняли места на скамеечке, и Мурад тронул. Подкатили к воротам, и Галина Сергеевна побежала к вахтерше, пропустившей нас сюда. Я люто ненавидел сверточек, сковавший сейчас мои руки и почему-то подчинивший их себе.

Шефиня вернулась быстро. Она улыбалась.

– Все в порядке! Можете ехать. Привет директору! Приезжайте, еще что-нибудь подарим...

Створка ворот оскалилась, и мы вырвались на волю.

Всю дорогу Васька дурачился – колотил ботинком в живот барабана, громыхал тарелками и орал самодельную песенку:

Мы посуду не вернули, Цап-Царапа обманули.

Ай-люли, ай-люли, Цап-Царапа провели!

Пусть узнают все и всюду – утащили мы посуду.

Ай-люли, ай-люли, Цап-Царапа провели!

Я слушал Ваську и тихо ненавидел и его, и посуду, и всех остальных делегатов, начиная с себя.

Мумин Ахмедович встретил нас у ворот. Будто знал, когда приедем. Духовые инструменты мы скорбно внесли в актовый зал и сложили на сцене.

– Чего хмурые? – сощурился директор.– Устали, что ли? Или под дождь попали?..

И не ответишь. Попасть-то попали. Да не под дождь. И разве дождь – самое страшное?

Ночью мне приснился Цап-Царап. Хоть я его никогда и не видел. Он был похож почему-то на Штирлица я телогрейке, но стоял у своих, заводских, ворот, мрачно говорил всем входящим и выходящим из ворот две фразы – «Позор несунам!» и «Берегите рабочую честь». Иногда лез в кобуру за пистолетом, но в кобуре лежала почему-то кружка, а не пистолет. Потом к нему лихо подрулила наша шефиня Галина Сергеевна и стала уговаривать Штирлица перейти на другую работу – «Освободилась,– радостно щебетала она,– должность Мюллера». Страшно колотилось сердце, хотелось крикнуть: «Цап-Царап, не уходи!» Но губы были налиты свинцом. Цап-Царап мотал головой, шефиня не отставала, и тогда он грозно тянулся к кобуре и с удивлением доставал – кружку. Шефиня радостно смеялась.

На другой день Васька пришел в школу с расписной кружкой, улизнувшей вчера от Цап-Царапа. На перемене Кулаков пошел в буфет и, перелив два стакана компота в свою кружку, ухватился за ручку и долго процеживал – будто кит, ловивший в компоте планктон. Всем любопытствующим он охотно отвечал:

–Сувенир от Цап-Царапа! – и таинственно усмехался.

Наконец я не выдержал, взял с подноса чистый стакан, подлетел к Ваське и, перелив в стакан недопитый Васькой компот, пошел к раковине и тщательно вымыл кружку.

– Ты чего это? – опешил Васька.– Почему чужую кружку воруешь?

– Значит надо! – зло бросил я и зашагал из буфета. Я еще не знал, что нужно делать. А пока шел к своему портфелю. Потому что мой «сувенир» прятался в нем – я не решился оставить его дома, а может, просто не захотел. Не знаю...

Достав свою кружку, я зачем-то пошел в пионерскую, к Розе. Ноги сами повели... Рядом со старшей пионервожатой стояли Коля Барабанов и Андрей Никитенко. Увидя в моих руках кружки, они почему-то захохотали.

–Вы чего?– обиделся я. Было досадно – на душе кошки скребут, а эти веселятся. Им небось Цап-Царап с пистолетом Штирлица не снился....

Вместо ответа они расступились, и я увидел на столе старшей вожатой, рядышком с текстом Торжественного Обещания, три вчерашние кружки...

Рядышком я поставил еще две:

–Вот моя. А вот и Васькина...

В двери показался разъяренный Васька Кулаков. Лицо его было перекошено яростью, кулаки сжаты. Такими кулаками только и выдавливать кастрюли из анаконды. И пресс не нужен. Но он не успел вымолвить и слова.

–Васька! – обрадованно закричал Барабанов.– Молодец, что пришел! Честно говоря, не ожидал, что и ты поступишь по-пионерски...

Васька растерялся, даже кулаки разжал, пар из пресса выпустил.

–Видишь,– показал Барабанов.– Мы тоже, решили вернуть эти сувениры обратно. На фабрику. Посылкой. Нельзя было брать...

У Васьки отвисла губа.

– А я – что?..– залепетал он.– Я – как все.

И мы сели сочинять письмо, чтобы вложить его в посылку.

Мы написали:

«На фабрику посуды. Вахтеру Цап-Царапу.

Здравствуйте, уважаемый товарищ Цап-Царап! Возвращаем сувениры. Извините нас, пожалуйста. Мы нечаянно... И обязательно приезжайте в гости девятого мая. Позор несунам!.. Береги рабочую честь!.. С пионерским приветом!»

Почему мы звали Цап-Царапа приехать именно девятого мая?

Не знаю.

Может, потому что сегодня у нас тоже был самый настоящий день победы.

Над собой. Для начала – только над собой.

ПЯТНАДЦАТЬ КАДРОВ

Перегорела лампочка фотофонаря. Его веселый красный глаз погас с жалким всхлипом. Что-то в лампочке зазвенело, хрустнуло, и лаборатория погрузилась во мрак.

Случилось это в самый неподходящий момент, когда Андрей Никитенко, фотолетописец нашей школьной жизни, прильнул к кювете, где в проявителе – красноватом в свете фонаря – выпекалось изображение Васьки Кулакова – героя вчерашнего воскресника на пустыре...

Весь воскресник Васька слонялся, не находя себе Дела и наотрез отказываясь взять в руки веник. Он оживился, лишь когда мы окружили пень, с которым мог совладать не хилый веник, а разве что бульдозер. С пнем надо было что-то делать – он нахально торчал в границах задуманной нами волейбольной площадки.

Васька слетал на велосипеде за топором и, задерживая на себе восхищенные взгляды девчонок, принялся неистово крошить пень. Пень стонал, вздрагивал, но убежать от приставшего к нему Васьки не мог. Пришлось бедолаге пню втянуть голову в плечи, то есть – в корни.

Андрей и запечатлел на снимке момент, когда Васька набрасывался на пень, ясно давая понять противнику, что намерен сжить его с пустыря.

И вот сейчас, едва проклюнувшись на фотобумаге, погруженной в проявитель, Васька со своим удалым топором окунулся во мрак – погас фонарь. Довести изображение до нужной плотности можно было лишь интуитивно. В кромешной тьме лаборатории Андрей окунул пальцы в кювету, поплескал лист, будто мог на ощупь определить – выпеклось ли изображение как следует и не пора ли купать его в чистой воде, а потом в закрепителе.

Но выбора у него сейчас не было, а жертвовать уже экспонированным под увеличителем отпечатком не хотелось. Набивший руку Андрей подумал, что дело это – не сложнее, чем рубить пень в солнечный полдень, и терпеливо довел его до конца, решив не бросать снимок на произвол проявителя, который в три минуты, не хуже крематория, равнодушно сжег бы до непроглядной темноты и Ваську, и пень, и топор.

Нащупав кювету с закрепителем, Андрей опустил в нее промытый отпечаток, тщательно упаковал разложенную на столе фотобумагу и минуты через три включил свет. Вынув из фонаря стекло, он убедился – лампочка и впрямь перегорела. Вот досада... Что же делать?

Он поднял голову. Посреди лаборатории, в глубокой трехметровой выси, у самого потолка мерцала лампа дневного света. Такую в фонарь не вставишь... А отпечатки ему хотелось сделать к завтрашнему дню. Нащупав в кармане монеты, выданные дома на обед, Андрей запер лабораторию и выскользнул из школы. Магазин был неподалеку.

Войдя в магазин, он уверенно свернул в угол, где обычно лежали лампочки. Ого, целая груда! Вот и отлично. Взяв лампочку вместе с картонной ее кобурой, Андрей пошел к кассе и удивился. За кассой сидел сам Динэр Петрович Суровцев – завмаг. Поймав взгляд Андрея, Суровцев заулыбался:

–Что, Васёк? Удивлен, что я теперь кассир? А разве Катька моя вам не рассказывала, что меня спихнули с завмаговских высей?

–Не рассказывала... Она с нами и не разговаривает...

–Ха-ха! Шучу... Видишь ли, кассир мой заболел. Такие дела... А арба должна катиться, вот и сел за кассу сам. Работа не пыльная. Что выбивать, покупатель?

–Вот, – показал Андрей.—Лампочка.

–И все?

–Фонарь потух. А я печатаю.

Динэр Петрович вкрадчиво притопил указательным пальцем нужные клавиши, касса хрюкнула и высунула чек – будто язык Андрею показала. Протягивая чек, Динэр Петрович задумчиво спросил:

–Слушай, тебе нужна бленда?

Андрей удивился вопросу. А больше – тому, что услышал это слово из уст Динэра Петровича. Бленда – вещь для любого фотографа нужная, притом – редкая. Ее навинчивают на объектив, чтобы уберечь пленку от постороннего назойливого света, который может помешать добротному снимку. Особенно в яркий солнечный день, когда любопытное светило так и норовит влезть в объектив.

Андрей невольно стал озираться. Но шарить взглядом по бесчисленным полкам было бессмысленно, да и фотоотдел в магазине отсутствовал.

–Разве завезли бленды? – спросил он.

–Чудак! – рассмеялся Суровцев.– Это же дефицит. А дефицит не завозят, а достают. Другой глагол. Чувствуешь разницу? А блендочка у меня есть. Припасена для хорошего человека, ждет его она с нетерпением. Дома ее, голубушку, храню.

– А кто этот человек? – полюбопытствовал Андрей. Интересно все-таки – для кого завмаг держит Дома бленду.

Суровцев улыбался одними глазами.

–Хочешь узнать сто имя? А я и сам пока не знаю. Может, его звать Андрей. Кто знает...

Андрей непонимающе уставился на Динэра Петровича. Тот наслаждался произведенным эффектом, вальяжно развалившись в удобном кресле.

–А что? – спросил Динэр Петрович сам себя.– Вполне может статься, что им будешь ты.

–Ну так продайте! – обрадовался Андрей, едва не сбитый с толку. Он уже давно хотел приобрести бленду. Как часто, снимая на улице, он сетовал, что солнце слепит объектив. Бленда могла стать союзницей.

–Не продается она,– покачал головой Суровцев.– Цена бленде – полтинник, а вещь дефицитная, сам знаешь. Полтинник любой сыщет, а попробуй бленду на такую наживу выудить.

–Нет их...– вздохнул Андрей.– Уже год ищу.

–А приходи сюда через часик,– задумчиво сказал вдруг Суровцев. В словах его плескалась загадка. Андрей глянул на Суровцева и удивился расширенным глазам его. Динэр Петрович будто грезил о чем-то, в глазах его тускло мерцала хитринка.– С фотоаппаратом своим приходи,– уточнил Суровцев.– Я ведь бленду не за деньги отдаю. Снимочек мне один нужен. Фотка, говорю, особенная. С мыслишкой одной. Вот и предлагаю сделочку – ты мне фотку, а за это забирай блендочку. Идет?

–Идет!– просиял Андрей.– Я мигом.

Он помчался в фотолабораторию, ввернул лампочку, быстро допечатал оставшиеся девять кадриков и, окунув последний отпечаток в закрепитель, схватил фотоаппарат, убедился, что пленки остались на целых полтора десятка кадров, и поспешил в магазин.

Суровцев все так же восседал за кассой. Увидев Андрея, подмигнул:

–Давай сюда.

–Что надо снять?– с готовностью спросил Андрей.

–А ты еще не догадался?– хохотнул Динэр Петрович. – Меня, конечно. Вот здесь и сними.

–За кассой?

–За ней, родимой!

Глаза Суровцева излучали восторг.

– Я эту фотку дружкам разошлю. – хохотнул он. – Первого апреля. Забавно выйдет, я знаю, когда они вдруг увидят, что сам Динэр Петрович – да вдруг простой кассир! Я и надписи на обороте сделаю. Что-нибудь такое: «Шлю фото с фронта доверенного мне участка». Как?.. Вот умора!– и он, уже не сдерживаясь, принялся шлепать себя по животу и хохотать.

–А что тут смешного? – растерянно спросил Андрей – Ну и что, если друзья увидят вас за кассой?

Суровцев махнул рукой:

–Ты этого не понимаешь! Маленький еще. Твоя забота – снимок сделать, а остальное моего ума дело.

Андрей обиженно засопел. Как фотографии делать – так взрослый, а вопрос задал – так сразу стал маленьким.

–Давайте сниму,– выдавил он, уже малость жалея, что клюнул на приманку и с готовностью прибежал исполнять прихоти Динэра Петровича в обмен на заветную бленду. Но уж больно хотелось ему заполучить защитницу от солнечных ливней и бликов.

Щелкнул он Суровцева за кассой дважды, при этом Динэр Петрович выгуливал по лицу жалостливую, страдальческую гримасу.

–Пусть друзья думают, что у меня на душе кошки скребут! – объяснил он.

–Где еще снимать? – сухо спросил Андрей. – Тринадцать кадров осталось.

Суровцев приподнял брови, во всем облике его появилось что-то недоброе, хищное.

–Тринадцать?– переспросил он.– Это хорошо. Число знаменитое. Его надо в дело пустить, распорядиться с умом. Что же нам с тобой делать?.. Знаешь что, приходи вечерком ко мне домой – там и достреляешь остальные тринадцать. Придешь?

–А здесь нельзя?– огорчился Андрей оттяжке. – Тоже можно придумать что-нибудь...

–Лучше – дома! – отрезал Динэр Петрович.– Мыслишка одна появилась... А это только дома можно сделать... Да и блендочку не в магазине держу, а дома. Закончишь дело – и заберешь. Договорились?

Это был капкан. Андрей выдавил покорно:

–Ладно, приду.

–Честное пионерское?– переспросил Суровцев.

–Честное пионерское.

Суровцев не оставлял Андрею выбора. Уже уходя из магазина, Андрей спросил:

–А у вас темно?

–В смысле? – насторожился Суровцев.

–Дома, спрашиваю, темно? Вспышку с собой брать?

–Возьми, возьми! Сгодится... К восьми приходи... Пойдет?..

... Дверь Андрею открыла Катя Суровцева. Удивилась:

–Ты чего?

Ответить однокласснице Андрей не успел. За ее спиной возник, как джинн из бутылки, сам Динэр Петрович:

–Катенька, товарищ прибыл ко мне. Проходи, Андрей.

В доме Суровцевых Андрей был впервые. «Как в театре!» – подумал он, мельком оглядывая обстановку и удивляясь трем скульптурам в прихожей. Ему в голову не приходило, что скульптура может стоять еще где-либо, кроме музея.

–Сюда проходи,– пригласил Суровцев. – Не бойся.

Андрей скользнул в дверь. Динэр Петрович мягко пожал широкую, словно медвежью, лапу включателя, и Андрей увидел, что они в спальне.

–Здесь будем работать! – заговорщицки шепнул Динэр Петрович.– Я та-а-кое придумал, та-а-кое...– его душил смех, глаза сияли.– Я им сделаю! – пригрозил он кому-то, находившемуся сейчас очень далеко.

Динэр Петрович подошел к постели, достал из кармана спички и зажег свечи, что торчали в двух подсвечниках у изголовья, после чего прямо в халате улегся в постель, подтянул повыше простыню, молитвенно сложил руки на груди, закрыл глаза и замер.

–Годится?!– спросил он, не открывая глаз. – Как получается кадр? На что похоже?

Андрей поежился. Картинка складывалась жутковатая.

– Похоже, спрашиваю?– не отставал Суровцев.

– Страшновато...– честно признался Андрей. – Будто бы вы... Ну, как бы в-вам объяснить...– Андрей умолк на полуслове, не решаясь сказать, что в кадре Суровцев имел сейчас странный товарный вид – смотрелся натуральным, свежим покойничком из материала заказчика. Но Суровцева вполне устроила эта робкая нерешительность Андрея. Он разлепил веки, одним рывком приподнялся на локте и прыснул:

–Значит, похоже?.. Отлично! Это мне и нужно. Я им сделаю! Всем пошлю по фотке. А потом... Ой, как я им потом кайф шугну! Конкурентики проклятые! Завистники чертовы...

–Тоже... на... первое апреля?– робко спросил Андрей, пугаясь сейчас почему-то Суровцева, уютно улегшегося под скорбным отблеском свечей. Трудно было понять, кому хочет Суровцев послать такой зловещий снимок.

–Угадал образ, пацан! – похвалил Суровцев.– Молодец! Голова варит отлично. Считай, бленда у тебя почти в кармане. Ну, поехали, что ли? – и он вновь опрокинулся навзничь, принял прежнюю позу и, довольно долго повозившись с улыбкой, упрямо не желавшей сползать с лица, наконец совладал с ней и замер.

–Снимай...– шепнул он.– Я готов.

Андрей трясущимися руками приладил к аппарату вспышку и приник к видоискателю.

Щелкнуть он не успел. Потому что «покойничек», заставив Андрея вздрогнуть, вдруг дернулся и закричал:

–Вот черт! Погоди, Андрюха!.. Главное забыл!.. Эх, обо всем приходится думать самому... Катя, где ты? Иди сюда!

Катя, приникшая к двери и с любопытством наблюдавшая за происходящим, шагнула к отцу.

–Кошелек мой принеси,– отрывисто бросил он.– В пиджаке он.

Катя принесла кошелек, Динэр Петрович высыпал из него на постель лужицу монет, выудил два пятака, сгреб остальные монеты обратно в кошелек и метнул его Кате:

–Положи где брала.

–Можно я рубль возьму? – попросила вдруг Катя.– На кино. И на мороженое.

Динару Петровичу просьба не понравилась.

–Не мешай! – закричал он.– Видишь же – я очень занят. Умер я, умер! Дай сосредоточиться, не мешай. Вот воскресну – тогда и поговорим о финансах.

–Ладно,– уныло согласилась Катя.– А после дашь?

–Не мешай, говорю!– завопил Суровцев.– Вот пристала! Дети, называются. Нигде от них покоя нет. Умирать для хохмы – и то спокойно не дают.

Он вновь закрыл глаза, ловко положил на них пятаки – вверх орлом и, уже совсем приготовившись отходить к фотосъемке, вновь чертыхнулся и нервно окликнул фотографа.

–Эй, ты здесь?

–Здесь я,– отозвался Андрей, загипнотизированный всем, что происходило.

– Свечку одну подай. Горит которая. В руку давай! – Динэр Петрович, ослепленный пятаками, поднял руку и терпеливо задергал пальцами.

–А где свечку взять?– растерялся Андрей.

–Из подсвечника вынь.

Андрей пугливо коснулся стволом свечи торопливой ладони Суровцева, а он, схватив свечку, опустил

руки на живот, поверх простыни и смиренно затих.

–Снимать, что ли?– уронил Андрей.

–Давай скорее, пока свеча не начала течь. Пальцы ошпарит. Сымай!

Андрей принялся щелкать, живо меняя точки съемки. Едва он сделал последний кадр, как «покойничек» вскочил, вдел свечку обратно в подсвечник и стал дуть на ладонь, будто боялся, что она выкипит как молоко.

–Уф, горячо! – приговаривал он.– Думал, не выдержу.

–А как вы догадались, что пленка кончилась?– восхитился Андрей, радуясь, что Суровцев уже снова живой. Хоть и понимал, что происходящее – чушь на постном масле, а все равно страшноватенько.

–Чудак! Я же считал, когда ты снимал. Еле дождался тринадцатого выстрела... Когда будет готово?

–Хоть завтра.

–Ну, молодец. Я рад. Приходи, приходи. Ты же должен будешь забрать свою бленду.

–А... разве...– Андрей растерялся и умолк.

–Что такое?– сощурился Суровцев. – Я, брат, люблю так: товар есть – деньги на бочку, товара нет – разговора нет. А за блендочку не волнуйся, я ее теперь только тебе и отдам. Прямо в ручки – как и договорились. Значит, завтра товар будет?

–Будет,– пообещал Андрей, отводя глаза.– В это же время.

–Честное пионерское?

–Честное пионерское,– отозвался эхом Андрей.

–Так я жду...

Андрей торопился домой. Его разбирал смех. Сейчас, когда Суровцев с его странноватой выдумкой оставался позади, все случившееся представлялось ему уморительным кошмаром, и он, посмеиваясь, представлял, как станет, помирая от смеха, рассказывать эту невероятную историю друзьям.

Дома мать была не одна – к ней пришла соседка. Мать хлопотала на кухне, где они и судачили.

–Чего поздно ходишь?– покосилась мать.

–У Суровцевых был.

–Это зачем еще? – мать замерла у плиты.

–Катин отец попросил... фотографировал я его.

–Жулика этого?!– всплеснула руками мать.– Он же меня сегодня опять обсчитал.

Соседка закивала:

–Жук он известный, это уж точно. В чужую копейку как клещ вцепляется.

–А что случилось?– поинтересовался Андрей.– Он ведь за кассой впервые сидел. Кассир заболел.

–А он и рад!– оборвала Андрея мать.– Все они у него выучку прошли, все одного поля ягоды. Ему бы не завмагом и не кассиром работать, а в цирке фокусы показывать. Ловко умеет голову заморочить... Вот, к примеру, сегодня... я взяла пакетик риса, кулек сахара, хлеб и две банки консервов. Так он меня на двадцать одну копейку обсчитал! Точно говорю. Это я уже дома проверила.

–Может, ошибся он?– предположил Андрей.

–Чего ж на больше ошибся? – с усмешкой возразила мать.– Почему, спрашиваю, не наоборот? Меньше почему не взял?

–А ты бы вернулась в магазин и доказала,– не отступал Андрей.

–Докажешь ему! – взорвалась мать.– Задним-то числом.

–Это точно, точно! – закивала соседка.– Вот так и меня каждый день – хоть на гривенник, хоть на плюгавую копейку. Все жалуются. Ведь не копейку жалко, когда придешь домой и хватишься ее. Не копейку... А что обвели тебя как глупышку и недотепу. Что с мясом вырвали у тебя кусок души человеческой. Вырвали и не спросили – можно ли. Не копейку жалко. Дьявол е ней... Прямо как факиры! Салатное масло – и то прячут. Пустые бутылки несешь сдавать – не принимают. Решеток, говорят, нет. А уступи им по пятачку за бутылку – и без решеток возьмут, да и немытые тоже – дело это проверенное.

–Погоди! – спохватилась мать.– Фотографировал, говоришь? Это зачем же, позволь спросить? Что снимал-то у него?

В ушах Андрея сейчас набатно раскачивались, гудели и больно били его собственные недавние слова, поспешно сказанные Суровцеву. Вот эти – «Честное пионерское!..»

Честное... Честное... Честное… Честное...

«Ужас,– мелькнуло у него.– Кому же это я, выходит, обещал быть верным клятве?.. Покойнику-любителю?.. Плутишке, таскающему копейки у покупателей?» Неужели же теперь, когда он услышал о Суровцеве такое, он все равно станет печатать несуразные снимки с этими дурацкими пятаками?.. Но разве можно не выполнять обещанное, если тот, кому обещал... Если он отказался... Мысли путались, в голове нехорошо зазвенело.

–Так...– неопределенно протянул Андрей. – Пятнадцать кадров...