Текст книги "Консерватизм в прошлом и настоящем"

Автор книги: Павел Рахшмир

Соавторы: Александр Галкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Во имя привлечения этих миллионов немцев Мёллер ван ден Брук готов был признать классовую борьбу, разумеется, трактуя ее, мягко говоря, весьма своеобразно. Внутри общества такую борьбу он допускал, но только в других капиталистических странах – прежде всего в США и в Западной Европе. В том же, что касалось Германии, классовая борьба выносилась им в область внешней политики. Национализм, утверждал Мёллер ван ден Брук, «принимает в расчет с политической точки зрения и классовую борьбу, однако понимает ее не столько социально, сколько национально как борьбу угнетенных народов – восточных против западных, молодых против старых»^{168}.

Наиболее полно взгляды Мёллера ван ден Брука были изложены в книге «Дас дрите райх» («Третья империя»), вышедшей в 1923 г. Основные идеи книги могут быть воспроизведены в виде следующих положений:

– Чтобы разрушить Веймарскую республику, необходимо осуществить «консервативную революцию». Такая революция вовсе не означает возвращения к кайзеровским временам. Она призвана ликвидировать урон, нанесенный немецкому народу Ноябрьской революцией 1918 г., которая посадила на место устаревших – неспособных. Причина несостоятельности Ноябрьской революции в том, что она была чужда немецкому духу. Поэтому последующая революция должна быть немецкой.

– Идеи социализма не следует отдавать на откуп марксизму. Истинный социализм должен быть империалистическим, ибо империализм – естественная политика для перенаселенной страны. Покорив поляков, итальянцев и другие необразованные народы, немецкий рабочий класс сможет перепоручить им всю грязную работу. Тем самым он перестанет быть пролетарием, а в Германии будет осуществлен «социализм»^{169}.

– Важнейшая задача «консервативной революции» – покончить с либерализмом, представляющим собой проявление упадка, убивающим религию и разрушающим родину. Следует также положить конец демократии – этим «либеральным хамелеонам». Парламентская система должна быть заменена сословной. Необходимо также разогнать все политические партии, заменив их «третьей партией», способной преодолеть различия между левыми и правыми, быть одновременно национальной и социальной и следовать принципам «консервативной революции»^{170}.

– Действительный пролетарий – это тот, кто считает себя пролетарием. В результате военного поражения и Ноябрьской революции 1918 г. все немцы, в сущности, стали пролетарской нацией. Поэтому классовая борьба внутри страны бессмысленна. Ее место заступает борьба народов. В этой борьбе немецкие рабочие не могут иметь союзников вовне; они найдут их лишь у себя дома^{171}.

В том, что касается конкретных посулов социально дискриминируемой части народа, Мёллер ван ден Брук был сравнительно сдержан: социальная демагогия в ее примитивнейшей форме явно претила его высокомерно-пренебрежительному отношению к простонародью. При всем этом изложенная им программа действий образовала тот костяк, на который стали опираться все фашистские мировоззренческие построения.

Среди сравнительно молодого поколения младоконсерваторов наиболее близки Мёллеру ван ден Бруку были Эрнст Юнгер и Эдгар Юлиус Юнг (1900–1934). Юнгер, будучи литератором, предпочитал излагать свои взгляды в художественной форме. Юнг, претендовавший на роль политического мыслителя, выступал главным образом с памфлетами и эссе. В своей основе его рассуждения представляли собой вариации на темы, предложенные Мёллером ван ден Бруком. Однако в них была и своя специфика, отражавшая опасения, которые испытывали в отношении некоторых радикальных пассажей сторонников «немецкого социализма» представители крупного капитала. Наиболее четко это прослеживалось в книге «Господство неполноценных», вызвавшей особое одобрение в кругах крупных промышленников.

Либералы, утверждал Юнг, создали систему, которая способствовала возвышению неполноценных и оттеснению от власти представителей достойной править элиты. Поэтому борьба, которую надлежит вести, должна быть направлена на восстановление элитаризма. Конечная цель этой борьбы – общее благо. Однако за него надо платить. Такой платой является тотальное подчинение индивида государству, включая готовность к героической смерти на войне^{172}.

Смягчая некоторые «чрезмерно острые», с точки зрения крупного капитала, подходы Мёллера ван ден Брука к задачам «консервативной революции», Юнг объявлял главной ее целью – преобразования в «духовной сфере». «Консервативной революцией, – писал он, – мы называем восстановление в своих правах всех тех элементарных законов и ценностей, без которых человек теряет связь с природой и богом и не может создать истинный порядок. Место равенства должно занять понятие внутренней ценности, место социальных устремлений – готовность к справедливому включению в структурированное общество, место бюрократического принуждения – чувство внутренней ответственности и истинного самоуправления, место массового счастья – право личности как части народа»^{173}.

В конечном итоге «консервативная революция» должна была ознаменовать собой отвержение духовных законов, установленных либеральной Французской революцией 1789 г. Носителем «консервативной революции» неизбежно станет «новое дворянство», меньшинство, руководствующееся консервативно-революционной идеологией.

Настаивая на том, что «консервативная революция», несмотря на свой «мировой характер», будет исходить из Германии и иметь «немецкий характер», Юнг в то же время, косвенно полемизируя с Мёллером ван ден Бруком, предостерегал от узкого национализма, поскольку он противоречил бы «европейской миссии Германии».

В отличие от этого группа младоконсерваторов, группировавшаяся вокруг журнала «Ди Тат» во главе с его тогдашним редактором Гансом Церером, еще больше заостряла пассажи Мёллера ван ден Брука, предельно сближая их с взглядами национал-социалистов, особенно того течения, во главе которого стоял Г. Штрассер. Их модель «консервативной революции» была до предела нафарширована демагогическими социальными обещаниями. Они то и дело разражались филиппиками против крупного капитала, призывали к созданию «нового народного сообщества», превозносили принцип единовластия вождя, который сможет навести «порядок, имеющий смысл, порядок, дающий ответ на все вопросы, перед которыми бессилен либерализм: почему, для чего, за что»^{174}.

Несколько особняком от «обновительского» направления, в том числе и от младоконсерваторов, стояла группа консервативных теоретиков, занимавшихся главным образом «географическим» обоснованием политики экспансии германского империализма. Сами они относили себя скорее к вильгельминистам. Однако объективно развивавшиеся ими взгляды служили дополнением к концепциям «обновителей» консерватизма, были приняты последними на вооружение, а позднее пополнили идеологический арсенал национал-социализма.

Одно из самых заметных мест среди них занимал географ Фридрих Ратцель (1844–1904), получивший известность задолго до первой мировой войны. Будучи человеком крайне реакционных взглядов, он наряду со множеством действительно ценных с научной точки зрения работ выпустил книгу «Политическая география», положившую начало целой системе оправданий, со ссылкой на географию, политики экспансии и захватов^{175}.

Одной из самых важных составных частей концепции, развивавшейся Ратцелем в этой книге, была теория «роста пространственных размеров государства», который, согласно его утверждениям, представляет собой неизбежное следствие роста народонаселения. В качестве главного аргумента для доказательства своей теории Ратцель использовал ссылку на постоянное увеличение населения. Это увеличение, утверждал он, оказывает давление на границы государства, которые соответственно проявляют постоянную тенденцию к расширению. Стимулирующее воздействие на эту тенденцию оказывают, по Ратцелю, и другие факторы: географические открытия, совершенствование средств транспорта и связи, создающее возможность эффективного управления все большей территорией, развитие экономики и т. д.

Чтобы приспособить эту теорию к конкретным интересам германской буржуазии, Ратцель пополнил ее тезисом относительно соответствия размеров государств уровню культуры народа. Согласно его утверждениям, народы, стоящие на низкой ступени культуры, образуют, как правило, малые государства, в то время как для высококультурных народов характерно стремление к созданию больших государственных организмов. Отсюда вывод, что поглощение малых государств крупными – неизбежное следствие и показатель роста культуры^{176}.

Поскольку стремление к пространственному росту государств, по мнению Ратцеля, является всеобщим, а размеры земного Шара стабильны, возникает вопрос, за счет чего может осуществляться пространственная экспансия. Отвечая на этот вопрос, Ратцель делал достаточно откровенные признания: «Мир не увидит больше державы, которая выросла бы на только что найденной девственной земле. В будущем новые великие державы будут возникать только на основе разгрома старых»^{177}.

В еще более конкретной форме экспансионистские идеи Ратцеля были выражены в другой его книге, посвященной проблемам географии Германии^{178}. Эта работа содержала три основных политических тезиса.

Первый исходил из «жизненной необходимости» для Германии передела колоний, в результате которого она получила бы доступ к эксплуатации земель, расположенных в умеренном климатическом поясе. Это требование, утверждал Ратцель, выдвигается как «требование природы народного тела, аналогичное голоду и жажде. Оно все больше и больше будет становиться главной задачей германской политики».

Второй тезис предусматривал осуществление германской экспансии на Европейском континенте. «Одна деревенская округа в Европе важнее султаната в Африке», – писал Ратцель, подчеркивая при этом, что Германия, будучи расположена в самом сердце Европы, является главным образом европейской державой»^{179}.

Третий тезис служил конкретизации притязаний империалистической Германии на Европейском континенте. С этой целью Ратцелем было сконструировано понятие Срединной Европы, которому был придан, физико-географический облик. «Между Альпами, Северным и Балтийским морями, между Атлантическим океаном и Черным морем, – писал он, – лежит та часть Европы, в которой Альпы, Карпаты и Балканы, широкие низменности и такие реки, как Рейн и Дунай, придают взаимное сходство основным формам поверхности, страна, климат которой однороден, растительность которой почти от одного края до другого являет нам один и тот же ковер лесов, лугов, болот, лужаек. Это – Срединная Европа в широчайшем смысле слова»^{180}.

Подобное словесное объединение в общий комплекс различных частей Европы, обоснованное скорее публицистически, чем научно, было произведено в весьма конкретных политических целях. Если Срединная Европа представляет собой физико-географическое единство, заключал Ратцель, то совершенно естественно возникает тенденция к политическому объединению этого территориального комплекса. Наибольшие возможности для осуществления такого объединения открываются перед государством, расположенным в центре района, т. е. перед Германской империей. Исходя из этого, Ратцель и рекомендовал немецкому народу уяснить себе, что его задача заключается «прежде всего в сплочении и обеспечении за собой сил Срединной Европы»^{181}.

Притязания, которые обосновывал Ратцель, в сущности, ничем не отличались от тех, которые выдвигали консервативные проповедники пангерманизма на протяжении всей истории кайзеровской Германии. Однако в его работах имелась одна важная особенность, которая выделяла их из серии ординарных шовинистических писаний и сближала с «обновителями» консерватизма. По сути дела, Ратцелем была предпринята попытка создать своего рода «всеохватывающую теорию» империалистической экспансии, которая, будучи отражением интересов правящих классов Германии, в то же время выступала бы как воплощение устремлений всего народа.

Эта линия была затем подхвачена виднейшими представителями возникшей в то время в рамках консервативного направления так называемой геополитики, прежде всего близким к пангерманистским кругам шведским профессором Рудольфом Челленом и отставным кайзеровским генералом Карлом Хаусхофером.

Изложенное выше свидетельствует о том, что идеологический арсенал, который был использован германскими фашистами для завоевания влияния на массы, утверждения своего политического господства в стране, установления в ней режима кровавого террора и развязывания захватнической войны, не был их собственным в прямом смысле этого слова. Он был результатом идеологических усилий консервативных теоретиков и публицистов, особенно принадлежавших к «обновленческому», т. е. фактически экстремистскому, направлению в консерватизме. Национал-социалисты просто взяли на вооружение этот идейный арсенал, несколько подогнав его по своей мерке, – усилив одни акценты и ослабив другие.

В те годы, когда процесс сближения и взаимного проникновения главных течений в консерватизме и национал-социализме реализовывался наиболее интенсивно, из этого не делалось секрета. Выше уже говорилось о близости кружка активных младоконсерваторов, сгруппировавшихся вокруг журнала «Ди Тат» и его редактора Г. Церера, к тому течению в национал-социалистской партии, которое возглавлял Г. Штрассер. Такая близость была тогда не исключением, а правилом. Например, А. Гитлер не раз встречался с наиболее видными представителями «обновленческого» консерватизма, в том числе с Мёллером ван ден Бруком. Во время одной из таких встреч весной 1922 г. фашистский «фюрер» заявил: «У вас есть все, чего мне недостает. Вы возводите духовный каркас для обновления Германии. Я же только барабанщик и собиратель. Давайте работать вместе»^{182}.

В свою очередь Мёллер ван ден Брук в передовой статье, напечатанной в газете «Гевиссен», подталкивая Гитлера на штурм парламентских институтов, подбадривающе писал: «Бей в барабан, барабанщик нации»^{183}.

Для понимания степени близости «обновленческого» консерватизма и фашизма весьма показательна написанная Э. Юнгом речь видного представителя германского консерватизма Ф. Папена, проложившего путь Гитлеру к власти и вошедшего в его первый кабинет министров в качестве вице-канцлера. В этой речи, произнесенной летом 1934 г., различия между консервативной и фашистской позициями характеризовались следующим образом: «Поскольку революция (т. е. подрывная деятельность, направленная против парламентских институтов Веймарской республики. – Лет.) боролась против демократизации и ее роковых последствий, новый консерватизм, естественно, отвергал любую дальнейшую демократизацию и верил в возможность ликвидации плюралистических сил, действуя сверху. Национал-социализм, напротив, сначала прошел до конца по пути демократизации, оказавшись затем перед нелегкой проблемой: как же осуществить на практике идеи беспрекословного руководства, неограниченного авторитета, принципа аристократического отбора и органического народного порядка?.. История подтвердила правоту национал-социалистов»^{184}.

Очистив этот пассаж от семантической шелухи, типично фашистского злоупотребления популярными понятиями, мы получим действительно откровенную констатацию ситуации, существовавшей в те годы. Консерваторы-«обновители» добивались того же, что и национал-социалисты. Однако первые опасались «слишком острого» и опасного, с их точки зрения, оружия социальной демагогии и всячески стремились ограничить активность масс. Их больше всего устраивал верхушечный реакционный переворот. Национал-социалисты, в свою очередь, сделали главную ставку на демагогическую апелляцию к массам. Они стремились канализировать растущее социальное недовольство в русло крайне правого активизма и в значительной степени преуспели в этом. В результате консерваторам пришлось довольствоваться лишь вторым местом в реакционно-тоталитаристском дуэте.

Сотрудничество консерватизма и нацизма не ограничивалось идеологическо-теоретической областью. Оно не менее четко проявилось в сфере практической политики.

Важным этапом на этом пути было создание осенью 1931 г. так называемого Гарцбургского фронта – политического союза всех консервативных и фашистских сил тогдашней Германии – от Немецкой национальной народной партии до гитлеровской национал-социалистской (НСДАП) и близких к ней мелких праворадикальных союзов. Фронт этот оказался непрочным. Борьба за гегемонию в крайне правом движении еще не была преодолена. Немецкая национальная народная партия, возглавляемая А. Гугенбергом, опираясь на свои многолетние тесные связи с правящими кругами страны, рассчитывала сыграть в этом фронте роль патрона, опекающего национал-социалистов. Поскольку эти притязания не отвечали фактическому соотношению сил, сложившемуся в лагере реакции, НСДАП вскоре вышла из фронта. Однако, несмотря на свою недолговечность, Гарцбургский фронт сыграл весьма важную роль в процессе консолидации политического авангарда германской монополистической буржуазии, послужив прообразом будущей коалиции, но уже под руководством национал-социалистов.

Важнейшую роль в создании такой коалиции в конце 1932 – начале 1933 г. сыграли младоконсерваторы и близкие к ним политики. Переговоры с Гитлером о передаче ему власти велись через посредство «Клуба господ» – прямого преемника «Июньского клуба», бывшего на протяжении более 10 лет центром младоконсервативной деятельности. Входившие в «Клуб господ» крупнейшие немецкие промышленники, финансисты и аграрии составили ядро того влиятельного лобби, которое оказало сильный нажим на престарелого президента Веймарской республики Гинденбурга, побуждая его назначить Гитлера рейхсканцлером.

Решающую поддержку Гитлеру и его партии при захвате ими власти оказало и традиционалистское направление в консерватизме – вильгельминисты. Их позиции были очень сильны в вооруженных силах Веймарской республики – рейхсвере. Отношения между рейхсвером и фашистами на протяжении ряда лет были сложными и колебались между тесным сотрудничеством и конкурентной борьбой. Однако в конечном итоге верхушка рейхсвера однозначно высказалась за передачу власти национал-социалистам, согласившись удовольствоваться вспомогательной ролью.

Во имя реализации этого союза вильгельминисты в мундирах отдали «на заклание» некоторых своих коллег, которые по тем или иным причинам стали препятствием на пути создания коалиции с фашистами (видных рейхсверовских генералов – К. фон Шляйхера, К. фон Бредова, К. фон Хаммерштейн-Экворда и некоторых других).

При решении вопроса о назначении Гитлера рейхсканцлером большую роль сыграло вильгельминистское окружение президента Гинденбурга – его сын Оскар фон Гинденбург, статс-секретарь Майсснер, юнкер Ольденбург-Янушау и др. Поддержка консерваторов как традиционного, так и «обновленческого» толка имела большое значение для стабилизации гитлеровской власти в первые годы пребывания фашистов у власти.

Сказанному не противоречит то обстоятельство, что личная судьба ряда консервативных теоретиков и политиков в созданном фашистами «третьем рейхе» складывалась не всегда удачно. Тоталитарному фашистскому государству были не очень удобны люди, которые могли претендовать на роль предвестников фашистских мудрствований. Их попытки напомнить о своем «приоритете» воспринимались как умаление «исторической роли» фюрера, которому одному должна была принадлежать роль «источника всех истин». Раздражали фашистских выскочек, ставших носителями высшей власти, аристократический снобизм и высокомерие теоретиков консерватизма, привыкших смотреть на «фашистских барабанщиков» как на пешки, которым надлежит слушать и повиноваться.

В результате, по мере упрочения нацистской власти, ведущие фигуры германского консерватизма стали все решительнее оттесняться с авансцены. Неприятности с фашистскими властями возникли у О. Шпенглера, недовольного тем, как реализуются на практике его идеи. О Мёллере ван ден Бруке, покончившем в 1925 г. самоубийством во время приступа в нервной больнице, вспоминали все реже и реже. Э. Юнг, позволивший себе критические замечания в адрес фашистской верхушки, стал жертвой массовой резни летом 1934 г. Тогда же были уничтожены патриарх баварского консерватизма Густав фон Кар, генерал Курт фон Шляйхер и некоторые другие. Ирония истории состояла в том, что они пали жертвой того самого идейного оружия, которое выковывали всю свою жизнь.

Впоследствии Г. Раушнинг, консерватор, сначала примкнувший к нацистам, а затем порвавший с ними, пытаясь оправдать политику своих единомышленников, пошедших на союз с фашизмом, ссылался на то, что последний обеспечил консерваторам массовую базу, которой им так не хватало. «Мы ошиблись в нашем выборе, – писал он. – Но я не знаю, кто мог бы избежать нашей ошибки в условиях того кризиса»^{185}. Однако оправдание такого рода звучит скорее как признание естественности союза консерватизма и фашизма в кризисных условиях.

* * *

Разумеется, германская модель взаимоотношений между консерватизмом и фашизмом не была единственной. Эти взаимоотношения обычно модифицировались в зависимости от национальных особенностей той или иной страны, расстановки политических сил в ней, остроты кризисного развития и классовых противоречий. Например, в Италии доминирование чисто фашистских сил не было столь абсолютным, как в гитлеровской Германии. Консерватизм как идеология и политическое течение сохранил в этих условиях некоторую автономию, выступая в качестве самостоятельной опоры фашистского режима. Еще специфичнее складывались отношения между консерватизмом и фашизмом в Испании. Особенности установления фашистского режима в этой стране обусловили большое влияние на него милитаристских сил. В результате политический фашизм, подобный германскому национал-социализму, – фалангизм – стал одним из китов, на которых покоилась «новая» система власти. Другими китами оказались настроенные традиционно армия и верхушка католической церкви. В идеологии это нашло выражение в доминировании ортодоксально консервативных взглядов над «обновленческим» и близким к нему чисто фашистским мировоззрением.

В некоторых странах Центральной и Восточной Европы (например, в Австрии) в эти годы возникли и утвердились своеобразные клерикально-фашистские режимы, в которых доминирующую роль играл традиционный консерватизм, взявший на вооружение некоторые важные элементы фашистской идеологии и политической практики. При таких режимах фашистские политические организации были вынуждены либо пойти на службу главному течению в консерватизме, либо оказаться в роли оппозиции ему.

Во всех случаях, однако, консерватизм и фашизм демонстрировали свое духовное и политическое родство. Оно проявлялось достаточно четко даже там, где фашистским силам не удалось завоевать сколько-нибудь серьезных позиций. В таких странах консервативные теоретики и политики не проявляли большого интереса к фашистским течениям у себя дома и иногда даже третировали их. И в то же время они всячески поддерживали – идейно и практически – фашистские движения и режимы за рубежом. Иными словами, взаимодействие между консерватизмом и фашизмом оказывалось перенесенным во внешнеполитическую сферу.

Известны, например, те симпатии, которые питали к странам с фашистским режимом – особенно Германии и Италии – американские ультраконсерваторы. Правоконсервативные круги Англии горячо приветствовали приход фашистов к власти в Германии. Не стремясь к установлению порядков фашистского типа у себя в стране, они тем не менее были самыми ревностными поборниками сближения Великобритании и гитлеровским «третьим рейхом». Во имя такого сближения они проводили так называемую политику «умиротворения», основной смысл которой состоял в том, чтобы обеспечить это сближение за счет далеко идущих уступок растущим аппетитам фашистских держав. Показательно в этой связи, что за «умиротворение» фашистских держав активно выступали и французские консервативные силы, несмотря на то что подобная политика была чревата смертельной угрозой для национальных интересов Франции. Во время гражданской войны в Испании, сопровождавшейся широкомасштабной германо-итальянской интервенцией, все основные консервативные силы США и капиталистической Европы выступали в роли активного сторонника фашистских мятежников, оказывали им всевозможную поддержку и бурно ликовали, когда республиканские силы потерпели поражение.

Когда фашистские державы развязали вторую мировую войну и оккупировали значительную часть Европы, из консервативного лагеря формировались кадры коллаборационистов, пошедших не только на гражданское, но и на военное сотрудничество с фашистскими оккупантами. Некоторые исключения, зафиксированные в отдельных странах, лишь подчеркивали это правило.

Глава 3. КОНСЕРВАТИЗМ

В ПОСЛЕВОЕННОМ МИРЕ:

СТРАТЕГИЯ ПРИСПОСОБЛЕНИЯ

Вторая мировая война, завершившаяся разгромом фашизма, решающий вклад в который внес советский народ, существенно ослабила позиции консерватизма. С одной стороны, резко возрос авторитет социализма, его ценностной основы и практической политики. С другой – в общественном сознании были предельно скомпрометированы основные консервативные ценности, взятые на вооружение фашизмом и служившие оправданием для установления им режима тотального самовластия, для осуществления агрессивного внешнеполитического курса, для оккупации значительной части европейского континента, геноцида в отношении целых пародов. С полной очевидностью выявилась несостоятельность экономической и социальной политики фашистских режимов, представлявшей собой реализацию на практике рецептов, предлагавшихся консервативными теоретиками.

Важную роль в компрометации консервативных идей сыграла свежая память о том пособничестве фашизму, которое было характерно для консервативных сил в предвоенные годы. Влияния этого обстоятельства не мог ослабить даже тот факт, что правительство Англии в годы войны возглавлял лидер консерваторов У. Черчилль. Деятельность на посту премьер-министра укрепила его личный престиж, однако не изменила общего негативного представления об английских консерваторах, что убедительно засвидетельствовал их полный провал на парламентских выборах в июле 1945 г.

Все это происходило в условиях, когда изменение сил в мире в пользу социализма вынудило правящие круги буржуазии взять курс на интенсивное приспособление к изменившейся обстановке. Этого же требовало происходившее в послевоенный период укрепление государственно-монополистических структур, во все большей степени определявших облик послевоенного капитализма. Решающим инструментом такого приспособления стала социал-реформистская политика. Но для ее проведения консервативные силы годились в гораздо меньшей степени, чем либерально-реформистские и социал-реформистские партии и движения.

О степени падения интереса к консерватизму, по крайней мере в Западной Европе, свидетельствует хотя бы тот факт, что в первые годы после окончания второй мировой войны в ряде партий, имевших явно консервативный характер, активно обсуждался вопрос об отказе от наименования себя таковыми. Например, лидер британских консерваторов Макмиллан в своих мемуарах вспоминал об обмене мнениями по этому поводу, который состоялся у него с главным партийным организатором Вултоном. Оба собеседника согласились с тем, что «слово «консервативный» кажется непривлекательным для массы современных избирателей, особенно тех, кто смотрит в новый и волнующий мир сквозь опыт горьких лет войны»^{186}.

Консерватизму пришлось приложить огромные усилия, чтобы удержать свои позиции на политической арене. И он в очередной раз проявил большую жизнеспособность – в значительной мере благодаря своему многообразию. Традиционалистская и экстремистская разновидности были оттеснены на периферию политической жизни. На авансцену выступили умеренные консервативные силы, которым было легче вписаться в контекст послевоенной эпохи.

Метрополия консерватизма

Усилению позиций международного консерватизма в послевоенный период способствовали мощные импульсы, исходившие от самой могущественной страны капиталистического мира. Усилившиеся за годы войны США набрали небывалую силу, превратились в неоспоримого лидера империалистического лагеря. Американский империализм взял на себя миссию «мирового жандарма», т. е. миссию реакционную и консервативную. Речь шла не только о том, чтобы сохранить капиталистические порядки, но и о том, как «сдержать», «отбросить» социализм.

Реакционно-консервативный характер внешнеполитического курса США оказал мощное воздействие и на внутреннюю жизнь страны. Можно сказать, что после второй мировой войны центр международного консерватизма переместился в США. При этом в совместной борьбе против революционных сил во всем мире в процессе приспособления к меняющемуся миру у консерваторов разных стран и континентов усилились черты общности. Этому способствовали также более общие интеграционные тенденции, свойственные империалистической системе и нашедшие выражение в теории и практике «атлантической солидарности» под эгидой Соединенных Штатов. Различия национальных консервативных традиций, отмечает умеренно-консервативный британский политолог З. Лейтон-Генри, были сильно выражены в XIX в. и в первой половине XX столетия. После же второй мировой войны в связи с усилением влияния СССР, возрастанием мощи организованного рабочего движения и укрепления роли государства на Западе наблюдалась конвергенция консервативных целей и приоритетов: «современный консерватизм имеет общие корни и основной комплекс общих принципов»^{187}. О «растущем взаимном оплодотворении европейского и американского консерватизма» пишет и американский консервативный историк Дж. Нэш.

В полной мере все эти тенденции проявились уже на следующем этапе эволюции консерватизма, начиная с рубежа 70—80-х годов, но старт такому развитию был дан в первые послевоенные годы. И именно американский консерватизм оказался тем «локомотивом», которому предстояло вытащить из тупика весь международный консервативный состав.

Выполнению американским консерватизмом этой роли благоприятствовали также идейно-политические сдвиги внутри господствующего класса. Монополистический капитал США за годы войны вышел из шокового состояния, вызванного кризисом 1929–1933 гг. Его готовность идти на уступки массам во имя сохранения основ своего господства ослабла. Это нашло выражение в заметном сдвиге вправо многих неолибералов из окружения президента Ф. Д. Рузвельта, процесс, который усилился после его смерти. Неолибералы по-прежнему выступали за широкое использование средств государственно-монополистического регулирования. Они готовы были идти на некоторые материальные уступки социальным низам. Однако в их рядах все сильнее проявлялось стремление обуздать народные массы, поставить их в жестко ограниченные рамки. И в этом они находили общий язык с консерваторами. В свою очередь в консервативных кругах росло понимание того, что многие из реформ Ф. Д. Рузвельта необратимы и что дальнейшую борьбу придется вести на почве свершившихся фактов. В результате сближения между «новым консерватизмом» и поправевшим неолиберализмом уже в первые послевоенные годы сложился так называемый консервативно-либеральный, а затем либерально-консервативный консенсус, т. е. компромиссный курс, отражавший устремления господствующего класса. Определяющими в этом курсе были первоначально консервативные, а позднее неолиберальные компоненты.