Текст книги "Консерватизм в прошлом и настоящем"

Автор книги: Павел Рахшмир

Соавторы: Александр Галкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Особенно четко эта тенденция проявилась в Соединенных Штатах Америки с возникновением нового неоконсервативного течения, группировавшегося вокруг журналов «Комментари» и «Паблик интерест»^{249}. Большинство его представителей (Д. Белл, Д. М. Мойнихен, Н. Глейзер, И. Кристол, Дж. Коулмен и др.) ассоциировалось до того времени с либеральными и даже леволиберальными взглядами и было более или менее тесно связано с левым крылом демократической партии.

Наиболее заметное выступление представителей этого течения пришлось на 1975 г. и было связано с выходом двух специальных номеров «Комментари» и «Паблик интерест», содержавших один – материалы симпозиума о современном состоянии американской политики, а другой – статьи, посвященные 200-летию США. Эти публикации и содержали главное кредо обновленного американского неоконсерватизма^{250}.

Еще раньше оживление консерватизма началось в Федеративной Республике Германии. При этом, в отличие от США, главными барабанщиками новой моды выступили не бывшие левые, а лица, сформировавшиеся в традиционно консервативном окружении^{251}.

Одним из первых симптомов такого оживления явилась более интенсивная, чем прежде, публикация последних работ доживавших свой век «корифеев» западногерманского консерватизма, и прежде всего А. Гелена и Э. Юнгера.

В 60-е годы Гелен своей критикой институтов, сложившихся и действующих в капиталистическом обществе, в известной степени способствовал формированию взглядов «новых левых» как в ФРГ, так и за ее пределами. Однако по мере изменения общественной ситуации его аргументация стала во все большей степени играть на руку консервативным силам, поставившим себе на службу и авторитет, приобретенный в свое время автором па совсем другой общественно-политической почве.

Особенно импонировало консерваторам активно враждебное отношение Гелена к принципам и идеалам Просвещения. Распад общественных институтов, свойственный современному капитализму, он объяснял господством идей Просвещения, с одной стороны, и иудейско-христианского монотеизма – с другой. Оба эти фактора, утверждал он, в значительной степени развязали тот негативный исторический процесс, который «все определил заново: переделал, устранил или разрушил жизненные формы, идеалы и представления о нормах»^{252}. Соответственно в качестве средства, способного предотвратить распад общественных отношений, Гелен предлагал внести в них элемент «контрпросвещения», учитывающий «негативизм разума» и «деструктивизм интеллекта».

Современную стадию общества А. Гелен определял как «постисторию», т. е. некий заключительный этап развития, когда, по существу, нет уже места социальным переменам как таковым^{253}.

Последние рассуждения Гелена опираются на по-прежнему свойственный ему антропологический подход, специально приспособленный к потребностям общественного развития конца 60-х – начала 70-х годов. Он, в частности, исходил из того, что современный человек особенно подвержен тяжкому давлению необходимости самостоятельно принимать решения. Поэтому ему нужна разгрузка, функцию которой призваны выполнять традиционные «священные» институты, сдерживающие и контролирующие природу человека и освобождающие его от тяжкой необходимости решать все самому. Разрушение этих институтов, эмансипация индивида от традиционных авторитетов государства, церкви и семьи, происшедшие, по мнению А. Гелена, в послевоенные десятилетия, привели к тому, что индивид, ощущая страх перед стремительным развитием общества, тоскует по порядку, который гарантировал бы ему стабильность и безопасность. Из этого, согласно Гелену, следует, что охранительные тенденции, проявляющиеся в обществе, вызваны не конъюнктурой, а отражают сущностные характеристики человека.

Кризис институтов буржуазного общества Гелен объяснял тем, что они приобрели деструктивный характер, повинны в отчуждении людей от государства, не «спасают» их друг от друга и не гарантируют им порядка и стабильности. Поэтому необходимо вернуть институтам первоначальный охранительный смысл; тогда общество стабилизируется, достигнув состояния, где не будет места социальным переменам, опасным для человека^{254}.

Последние писания Э. Юнгера были, в свою очередь, посвящены критике прогресса как такового. Путь, по которому движется человечество, утверждал престарелый бард германского шовинизма, завел в трясину. Все, что происходит вокруг современного человека, никуда не годится. На земном шаре не осталось белых пятен. И это очень плохо, ибо лишило человека возможности проявить свои лучшие качества искателя и авантюриста. Изобретения заменили собой откровения, а это, в свою очередь, способствовало исчезновению божественного начала. Дух живого творчества испарился, поскольку интуицию заменила вычислительная машина. Даже война потеряла «свое героическое начало». В войнах XX в. солдата с его «этическим ореолом» вытеснил техник.

Первопричина такого хода событий, согласно Юнгеру, – высокомерный и самодовольный человеческий разум, который автор символически окрестил Прометеем. Именно он повел людей по кривой дороге ложного мудрствования и несчастий. Ведь повсюду, где ступает нога Прометея, земля начинает полыхать и дымиться^{255}.

Однако главную струю в оживлении западногерманского консерватизма внесли не стенания «корифеев», а публицистическая активность относительно молодых теоретиков, в первые ряды которых выдвинулся Г.-К. Кальтенбруннер. Уже в 1972 г. под его редакцией был выпущен сборник неоконсервативных «эссе» «Реконструкция консерватизма»^{256}. Вслед за ним вышли одна за другой книги «Консерватизм в международном плане», «Консервативный вызов», а затем «Трудный консерватизм»^{257}. В них наиболее полно отразились основные черты той идеологической модели, с которой консервативные деятели рассчитывали выйти на завоевание современного им мира.

Было бы напрасным искать в книгах Кальтенбруннера, а также его единомышленников, согласных или несогласных с ним по частным вопросам, сколько-нибудь стройной и непротиворечивой теории консерватизма. Ее нет и быть не может, ибо логическая непротиворечивость органически чужда консерватизму. Консерваторы обычно даже бравируют этим, подчеркивая, что для них важны откровение и интуиция, а не разум. Тем не менее консервативная модель не может существовать без некоторых постулатов, образующих базу для дальнейших умозаключений.

Какова же эта база, если судить о ней на основании высказываний Кальтенбруннера?

Формулируя общий подход к проблеме, он считает необходимым обратить особое внимание на то, что новый консерватизм не может и не должен быть простой реставрацией прежнего.

«Консерватизм не представляет собой некую неизменную вневременную идею, чуждую развитию, не зависящую от исторических перемен. Именно консерватор нашего времени знает, что не только многое изменилось, но и что многое нужно изменить. Упорная приверженность статус-кво – явление реакционное… Ряд норм, надежд и моделей надлежит похоронить, а некоторые забытые – вновь открыть. Под развалинами и нагромождением обломков после крушения веры в прогресс мы обнаруживаем взгляды и мерила, которые могут стать для нас обновленными старыми («старо-новыми») источниками силы.

Выражаясь парадоксально, нужна философия революционной заботы о сохранности…»^{258}

Уже из этого пассажа становится очевидной та органическая двойственность, которая свойственна консерватизму, в том числе самому современному, и является его уязвимым местом. Он не может открыто провозгласить себя врагом любых перемен или тем более сторонником простого возвращения к прошлому. В этом случае он отрезал бы себе пути завоевания сколько-нибудь массовой поддержки: ведь неудовлетворенность сегодняшней реальностью и тем более состоянием прошлого капиталистического общественного устройства – реальный факт, характеризующий состояние общественного сознания. Чтобы оградить себя от обвинений в окостенелости, теоретики консерватизма подчеркивают различие между своей позицией и реакционностью (в свое время этим делом занимался еще Мёллер ван ден Брук). В то же время консерваторы не в состоянии преодолеть ту основу, на которой зиждется вся их система ценностей: убеждение в том, что прошлое в принципе лучше настоящего. Отсюда – постоянное стремление говорить о переменах, но переменах ретроградного свойства.

Это еще более отчетливо видно при обращении к формулируемым Кальтенбруннером основным чертам, присущим консерватизму. Первую из них он определяет как преемственность, понимая ее как верность традициям и ценностям, а следовательно, и заботу о создании материальных и духовных условий, при которых традиции и преемственность были бы восприняты и реализованы обществом.

Второй чертой консервативного мировосприятия Кальтенбруннер считает стабильность, которая, по его мнению, является главным условием, делающим возможным создание истинной ценностной ориентации человека. Значение стабильности тем больше, чем интенсивнее процесс изменений, которому подвержено общество.

Чтобы обеспечить преемственность традиций, необходим порядок, который Кальтенбруннер щ провозглашает третьей основной чертой современной консервативной модели. Ссылаясь на А. Гелена, он подчеркивает, что порядок обеспечивается общественными институтами. Отсюда он выводит необходимость противостоять губительному процессу освобождения человека от институционально обоснованного порядка.

С этим связана четвертая черта консервативной модели, которую предлагает Кальтенбруннер: государственный авторитет. Порядок, по его мнению, строится на лояльности членов общества, но тем не менее нуждается в защите государственного авторитета. Поэтому государство не может и не должно удовлетворяться ролью простого исполнительного органа соперничающих общественных сил, как представляют дело либералы. Оно должно стать не просто сильным, но быть проводником единой четко выраженной политической воли.

Важной (пятой) чертой консервативной модели Кальтенбруннер объявляет принцип свободы. Его не смущает, что этот принцип находится в явном противоречии с предыдущей чертой, предполагающей существование сильного государства, не связанного в своих действиях системой обратной связи. Свободу он трактует в консервативном духе – как возможность осуществления индивидуальной и общественной инициативы в рамках, допускаемых иерархическим порядком. «Материальная, конкретная и социальная» свобода при этом полностью отвергается.

В качестве заключительной, шестой, черты мировосприятия консерваторов фигурирует у Кальтенбруннера пессимизм. Консерватор должен чувствовать недоверие ко всем планам перестройки мира; он не верит в возможность достижения совершенства, гармонии, абсолютной справедливости, ибо все это противоречит природе человека. Определенная доля пессимизма, утверждает он, предохраняет от иллюзии о счастье для всех, о достижении такого счастья путем реформ^{259}.

К середине 70-х годов признаки оживления консервативной идеологии в отдельных капиталистических странах как бы слились, выявив общую четко проявляющуюся тенденцию, которая получила в то время наименование «консервативной волны». Активизация идеологов-консерваторов, выражавшая эту тенденцию, непрерывно нарастала. Их воздействие на общественное сознание усилилось и в романских странах – Франции, Италии и Испании.

Чрезвычайно активизировались консервативные теоретики в Англии. Растущую роль среди них стала играть Консервативная философская группа, питающая своими идеями правое крыло консервативной партии, возглавляемое М. Тэтчер. Заметное место в группе занял Р. Скрутон, все настойчивее претендовавший на положение главного теоретика воинствующего британского консерватизма.

В книге «Смысл консерватизма» Скрутон предпринял попытку доказать, что «консервативная позиция и догматика, на которой она зиждется, систематичны и разумны»^{260}. Центральное место в рамках этих доказательств было отведено проблемам авторитета власти.

Власть, по мнению Скрутона, не может быть подчинена каким-то функциональным целям, будь то «социальная справедливость», «равенство» или «свобода». Смысл ее существования лишь в том, чтобы командовать и принуждать тех, кто в ином случае занимался бы реформами и разрушением, а ее оправдание следует искать в ней самой. «Государство, – писал Скрутон, – не машина, а организм, даже более того – личность. Законы его существования те же самые: жизнь и смерть, болезни и выздоровление»^{261}.

Прочность и эффективность государственной власти зависят от того, в какой мере ей удастся увязать в своей политике авторитет и традицию, обеспечив тем самым поддержку граждан.

Разделение между государством и гражданским обществом, превозносимое либералами и даже некоторыми консерваторами, Скрутон считал губительным. «Государство и гражданское общество поглощают друг друга; в разъединении смерть их обоих»^{262}.

Отсюда и пренебрежительное отношение Скрутона к либерально-реформистскому «государству всеобщего благоденствия», которое он именует «разновидностью машины», «распределительным центром». Оно «вредно» тем, что воспитывает у людей представление об их естественном праве на жилище, здравоохранение, благосостояние, комфорт, «разлагая тем самым как волю индивидов, так и свой собственный авторитет»^{263}.

Весьма характерно отношение Скрутона к идее равенства. Консерватор, по его мнению, должен исходить из того, что недовольство умиротворяется не равенством, а приданием законной силы неравенству. При этом он отвергает даже принцип «равенства возможностей», который признают многие американские неоконсерваторы (например, Д. Белл). Скрутон объявляет этот принцип абсурдом – идет ли речь об образовании, экономике или других сферах социальной жизни. Попытки реализации этого принципа чреваты, по его мнению, «опасностью тоталитаризма» или «возврата к примитивным формам общественной организации»^{264}.

Собственность рассматривается Скрутоном как неотъемлемый элемент основной позиции консерватизма. Через собственность, подчеркивает он, человек раскрывает себя как социальное существо; собственность способствует пробуждению его самосознания, ибо он видит мир через призму права, ответственности и свободы^{265}.

Допуская в своей книге большую степень откровенности, чем другие консервативные теоретики, Скрутон признает, что в интересах достижения своих целей консерватор должен стать большим макиавеллистом, чем его оппоненты. Подобно Платону, пишет он, консерватор может быть адвокатом «благородной лжи». Он вправе сознательно пропагандировать идеологию, поддерживающую социальный порядок, независимо от того, соответствует ли ей имеющаяся реальность. Его участие в разработке мифов вполне допустимо, как допустимо и молчание в борьбе за ясность^{266}.

Выражением «консервативной волны» в 70-х – первой половине 80-х годов была не только идеологическая активность теоретиков консерватизма. Эта волна проявлялась и в политической сфере в виде возросшей склонности буржуазных партий, находящихся правее центра, прибегать к аргументам, заимствованным из традиционного или модифицированного консервативного арсенала.

В то время термин «консервативная волна» более или менее верно описывал возникшую тенденцию. Но с позиции второй половины 80-х годов его вряд ли можно считать точным. Характеристика возникшей тенденции как «волны» содержала в себе предположение, что речь идет о краткосрочном феномене, который, накатившись как волна на идеологические ландшафты, сложившиеся в буржуазном обществе в послевоенные десятилетия, так же быстро отхлынет, оставив наносы, но в то же время не изменив в принципе общей обстановки. Оказалось, однако, что мы имеем дело с процессом более устойчивым и глубоким, чем это представлялось в свое время. К 80-м годам в идеологических структурах, сложившихся в зоне развитого капитализма, произошли весьма серьезные сдвиги. Их основной смысл состоял в принципиальных переменах, происшедших в иерархии идеологических предпочтений господствующего класса. Если в прежние годы, для которых было типично поступательное экономическое развитие, наиболее почетная роль в этой иерархии выпала на долю буржуазного либерализма и тесно примыкавшего к нему социал-реформизма, то с момента резкого обострения экономических, а следовательно, социальных и политических проблем капитализма первое место прочно и, видимо, надолго занял консерватизм как в традиционной, так и модернизированной (неоконсервативной) формах.

Разумеется, в разных странах, в зависимости от обстоятельств, перестройка господствующей идеологической модели шла различными путями. Да и темпы этого процесса далеко не всегда совпадали. Поэтому можно всегда найти и привести примеры, которые вроде бы свидетельствуют не в пользу сказанного выше. И тем не менее если взять зону развитого капитализма в целом, то основное направление сдвигов в господствующей идеологии не вызывает сомнений. Консерватизм завоевал господствующие позиции в официальной общественной науке. Мода на консерватизм распространилась в массовых интеллектуальных кругах. Консервативные идеи заняли доминирующее место в политических документах буржуазных партий не только правого, но и центристского толка. Более того, некоторые традиционно консервативные взгляды стали проникать в систему ценностей той части общественности, которая издавна тяготела к левому флангу и отвергала консервативные постулаты.

Рассмотрение сдвигов в идеологических структурах может иметь объектом различные стороны процесса. Ниже пойдет речь об одной из наиболее важных его сторон: о роли консерватизма как инструмента политики «социального реванша», осуществляемой господствующим классом на нынешней фазе кризиса капитализма.

Консерватизм

как теория и практика

«социального реванша»

В работах консервативных теоретиков, как уже частично указывалось выше, постоянно присутствует несколько положений, которые в совокупности представляют нечто такое, что можно было бы охарактеризовать как систему ценностей современного консерватизма. У же одно их перечисление дает представление о социальных силах, интересы которых отражают эти взгляды.

В основе этой системы ценностей лежит убеждение:

– в безнадежном несовершенстве природы человека, под маской цивилизованного поведения которого всегда скрываются неразумие и греховность;

– в ограниченности сферы человеческого разума и, следовательно, важности универсального морального порядка, санкционируемого и поддерживаемого религией, в особой роли, которая принадлежит в этой связи традициям, институтам, символам, ритуалам и даже предрассудкам;

– в ненадежности прогресса ввиду ограниченности поступательного движения, на которое способно общество;

– в естественном – физическом и умственном – неравенстве людей;

– в необходимости общественных классов и групп, а значит, и в безрассудности попыток социального уравнительства с помощью силы закона;

– в несовершенстве правления большинства, подверженного ошибкам и склонного к потенциальной тирании, и в связи с этим – в желательности рассредоточения и сбалансирования политической власти;

– в необходимости активного участия аристократии в государственном управлении;

– в важнейшей роли частной собственности как гаранта личной свободы и социального порядка^{267}.

Иными словами, в основе консервативного подхода к общественным проблемам: лежит ориентация на экономическое, социальное и политическое неравенство и в связи с этим – на создание общественных структур, призванных обеспечить это неравенство путем предоставления господствующих позиций некоему «избранному меньшинству».

Классовый смысл такого подхода еще очевиднее при анализе конкретных экономических, социальных и политических программ, с которыми выступают консервативные силы.

Теоретики консерватизма критически оценивают состояние экономики современного капитализма. В их работах сурово осуждаются ее пороки, выявившиеся в последние годы. Более того, экономическим трудностям, с которыми столкнулся сейчас капиталистический мир, нередко придается столь абсолютный характер, что создается впечатление более мрачное, чем это вытекает из объективного хода дел.

На что же прежде всего направлены консервативные критические стрелы? Главная беда, по мнению консерваторов, состоит в том, что страны развитого капитализма на протяжении нескольких десятилетий жили не по средствам. В результате этого повсеместно накопилась огромная задолженность, поставившая под угрозу финансовую и вообще хозяйственную стабильность. Высокое налогообложение существенно ослабило стимулы для капиталовложений, а система социального обеспечения вызвала падение трудовой морали. В свою очередь, возрастание экономической роли государственных институтов, подвергшихся стремительной бюрократизации, подорвало способность хозяйственных организмов приспосабливаться к быстро меняющейся мирохозяйственной обстановке.

Вина за подобное развитие, естественно, возлагается на политических конкурентов: в зависимости от страны – на левоцентристские, буржуазно-реформистские или социал-реформистские партии. Проводимая ими политика социального маневрирования, рассчитанная на ослабление классовой конфронтации путем уступок трудящимся массам, объявляется либо недопустимой мягкотелостью, либо неосознанным (а иногда и сознательным) пособничеством социализму.

Нетрудно убедиться, что многие характеристики экономики капитализма, исходящие из консервативного лагеря, вполне справедливы. Экономические трудности, которые она испытывает, серьезнее, чем когда-либо ранее – в послевоенные годы. И признают это сейчас не только последовательные противники капитализма, но и все, кому приходится иметь с ним дело. Так что консервативную критику экономического положения капиталистических стран вряд ли можно считать сколько-нибудь оригинальной. Неоригинальны консерваторы и в своих попытках объявить пороки, свойственные капитализму как общественной системе, результатом некомпетентности, просчетов и т. д. Специфика их позиции становится очевидной тогда, когда речь заходит о мерах, которые надлежит принять, чтобы вывести экономику из тупика, в котором она оказалась.

Теоретическую основу большинства рецептов, которые прописывают сторонники консерватизма, составляет так называемая «экономика предложения», являющаяся детищем группы консервативных американских экономистов А. Лаффера, Дж. Гильдера, Ю. Ванниски и ряда близких к ним крайне правых членов американского конгресса (Дж. Кемп, У. Рот и др.). В 80-е годы сторонники «экономики предложения» завоевали прочные позиции и среди буржуазных экономистов в странах Западной Европы.

Стержень концепции «экономики предложения», противопоставляемой кейнсианской «экономике спроса», составляет тезис, в соответствии с которым активное начало общества образуют капиталисты, выполняющие важнейшие экономические функции, и прежде всего инвестирующие в производство большую часть своих доходов. Поэтому основная задача разумной экономической политики должна состоять в ограждении богатства от всевозможных посягательств, в том числе принимающих форму налогов. Поскольку налоги неизбежны, то единственно приемлемой следует считать регрессивную налоговую систему, при которой ставка налогообложения тем меньше, чем выше уровень доходов. Способствуя образованию свободных капиталов, такая система стимулирует «предложение капитала», а значит, содействует экономическому росту^{268}.

С этой же целью «экономика предложения» требует покончить с правительственным контролем над ценами^ отменить гарантированный законами минимальный уровень заработной платы, ликвидировать государственный контроль за состоянием окружающей среды и т. д.

«Самые богатые из американских граждан, как правило, убеждены в том, что налоги на самые высокие доходы слишком велики, – иронизировал по поводу рассуждений такого рода известный американский либеральный экономист Дж. Гэлбрайт. – Так было всегда. В наши дни, к сожалению, невозможно требовать снижения налогов на высокие доходы лишь по той причине, что их обладатели хотели бы иметь больше денег на расходы; поэтому богачи вынуждены изыскивать серьезные мотивы. Сокращение налогов на их расходы должно выглядеть как благо для всего общества»^{269}.

Ориентация «экономики предложения» на снижение налогов с высоких доходов сделала особенно трудным для нее ответ на вопрос, как быть в этих условиях с огромным государственным долгом, который сами же консерваторы характеризуют как величайшую угрозу экономической и политической стабильности. Пока существуют два варианта такого ответа. Первый направлен на решительное сокращение общественных расходов. Поскольку затраты на военные цели, по мнению консерваторов, следует не только не трогать, но, напротив, расширить, объектом сокращения провозглашаются затраты на социальные нужды (на пенсионное обеспечение, страхование по безработице, образование, медицинскую и иную гуманитарную помощь). При этом сокращение расходов в данной сфере объявляется не только средством восстановления равновесия бюджета, но и самодовлеющим общественным благом: формой стимулирования трудовой активности и трудовой морали (т. е. «предложения труда» и т. д.).

Второй вариант исходит из того, что сокращение налогов на крупные состояния, стимулируя капиталовложения и, следовательно, рост производства, в конечном итоге приведет не к сокращению, а к увеличению совокупных поступлений в государственный бюджет, ибо меньший уровень налогов будет взиматься с большей массы капиталов.

Для подкрепления этого тезиса используется так называемая кривая А. Лаффера, демонстрирующая меняющуюся зависимость между ставками налогообложения и размерами налоговых поступлений. Согласно этой кривой, при повышении таких ставок объем отчислений первоначально растет, потом стабилизируется, а затем начинает падать. В серьезной экономической литературе, в том числе буржуазной, кривая А. Лаффера, даже при самом благожелательном отношении, рассматривается как частный случай, не отражающий совокупности зависимостей между двумя факторами и не подтверждаемый всей массой эмпирических данных^{270}. Тем не менее сторонники «экономики предложения» возводят на ней пирамиду доказательств. При интерпретации этой кривой они исходят из того, что в промышленно развитых капиталистических странах, в том числе в Соединенных Штатах Америки, уже давно превзойден уровень ставок налогообложения, при котором абсолютный объем налоговых поступлений начинает стремительно падать. На этом и основан вывод, согласно которому снижение налогов на большие доходы увеличит налоговые поступления в государственные кассы.

Положение массы населения «экономика предложения» рассматривает лишь как функцию от развития капитала. Если последний придет в движение, возрастут капиталовложения, увеличится объем продукции, то растущая часть населения окажется вовлеченной в производственный процесс, получив непосредственный материальный выигрыш. Выигрыш этот должен в конечном счете перекрыть те потери, которые вызваны политикой жесткой экономии, сокращения общественных расходов, социальных субсидий и т. д. Те же, кто по тем или иным причинам окажутся за бортом производственного механизма, должны быть «списаны» как балласт, мешающий эффективности и предпринимательской инициативе. Забота об этом балласте должна быть перепоручена частной благотворительности.

До того как была сформулирована концепция «экономики предложения», роль главной экономической теории консерватизма играл монетаризм. Его сторонники подразделялись на различные школы, позиции которых несколько отличались друг от друга: «чикагскую» (М. Фридмэн), «австрийскую» (Л. Мизес и Ф. фон Хайек), «фискальную» (К. Бруннер и А. Мельцер), «глобальную» и т. д.^{271} При всем этом имелись общие главные характеристики, позволявшие рассматривать названные школы в рамках единого направления. Все они отстаивали тезис классической буржуазной политэкономии о «внутренней устойчивости» капиталистической системы, основанной на «совершенной конкуренции». В соответствии с этим кризисное развитие капиталистической экономики объяснялось отходом от «совершенной конкуренции» в результате государственного вмешательства в экономическое развитие, чрезмерных налогов, «убивающих интерес к инвестициям и к трудовой деятельности», снижения «естественной нормы» безработицы, поддерживающей трудовую мораль, и – последнее по месту, но не по значению – отсутствия должного контроля за массой денег, находящихся в обращении. Магистральным путем к экономическому оздоровлению объявлялось в связи с этим ограничение денежной массы, ликвидация любых форм вмешательства государственных институтов в экономические процессы, включая определение цены рабочей силы, и резкое снижение налогов.

В последние годы «экономика предложения» и монетаризм настолько сблизились, что в специальной литературе последний стал все чаще рассматриваться как специфическое течение в рамках первого. Особенно характерно это для Соединенных Штатов Америки, где различия между рекомендациями сторонников «экономики предложения» и монетаристов свелись к минимуму.

Детальное рассмотрение степени применимости «экономики предложения» и ее монетаристской разновидности, как и непосредственных последствий этого для народного хозяйства, выходит за рамки нашей темы. В данной связи достаточно отметить, что многие из рецептов, предложенных теоретиками консерватизма, оказались просто неосуществимыми – либо потому, что противоречили объективной экономической реальности, либо потому, что натолкнулись на решительное сопротивление затронутых социальных групп. В той мере, в какой эти рецепты удалось реализовать, они привели к противоречивым результатам. С одной стороны, экономика оказалась как бы подстегнутой и это, естественно, отразилось па ее развитии. С другой – дополнительный импульс получили и все уже имевшиеся кризисные процессы.

Особенно разрушительными оказались последствия консервативной экономической политики в социальной области. Если до середины 70-х годов социальная дифференциация в промышленно развитых капиталистических странах реализовалась по преимуществу в скрытой форме, то консервативная экономическая политика придала ей откровенный характер. Границы между привилегированными и дискриминируемыми социальными группами стали четче, пропасть между богатыми и бедными углубилась. Положение части населения, находящегося ниже официальной границы бедности, ухудшилось. Соответственно стали расти показатели заболеваемости, смертности, преступности.