Текст книги "Консерватизм в прошлом и настоящем"

Автор книги: Павел Рахшмир

Соавторы: Александр Галкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Действительно, Пиль взял курс на приспособление консерватизма к новым условиям политической борьбы после реформы 1832 г., по которой было ликвидировано несколько десятков «гнилых местечек», пересмотрено представительство от избирательных округов с учетом роли новых промышленных центров, расширен электорат (примерно до полумиллиона избирателей). Лидер консерваторов хорошо понимал, что буржуазия после реформы больше заинтересована в том, чтобы закрепить достигнутые успехи, чем расширять избирательный корпус. Склонный к компромиссам Пиль, находясь в оппозиции, лишь три раза голосовал против вигских кабинетов^{61}. Целью Пиля было создание «союза собственности и порядка, делающего умеренные уступки силам перемен»^{62}. В качестве консервативного премьер-министра он решился на отмену выгодных землевладельцам хлебных законов, в соответствии с которыми существовали протекционистские пошлины на ввозимое в индустриальную Англию продовольствие, что, естественно, било по карману бедняков. Английским же промышленникам отмена протекционистских законов была необходима, чтобы в обмен за это получить свободный доступ на рынки стран, покупавших их продукцию. Приняв решение вопреки большинству голосов собственной партии, Пиль не только встал на сторону промышленной буржуазии; он учитывал также настроения масс, такой фактор, как чартистское движение.

Противниками Пиля в партии были так называемые «ультра» – могущественная группировка консерваторов-землевладельцев во главе с Р. Вивианом, маркизом Чандосом, Э. Нэтчбуллом. Вместе с ними против Пиля выступали «тори-радикалы», аристократы из общества «Молодая Англия», у которых ностальгия по «доброй старой Англии» сочеталась с расчетом привлечь на свою сторону политически незрелых рабочих, страдавших от ужасов капиталистической эксплуатации. Кроме того, наиболее дальновидные из тори-радикалов, в частности их идеолог, выходец из мелкобуржуазной среды Б. Дизраэли, опасались, что из-за компромиссной линии Пиля консервативная партия утратит свое лицо и будет поглощена вигами. Следствием внутренней борьбы между либеральной и традиционалистской тенденциями стал раскол партии в 1846 г. Пиль в известной мере опередил время; синтез феодальной аристократии и промышленной буржуазии еще не завершился даже в самой развитой стране тогдашнего мира. Что же касается его противников, они со своей традиционалистской риторикой, тягой к сохранению феодальных иерархических институтов и ценностей напоминали континентальных собратьев. Правда, английские «ультра» могли сойти на континенте за либералов.

Во Франции периода реставрации Бурбонов (1815–1830) практически безраздельно доминировали ультрароялисты; собственно от них и происходит термин «ультра». На французской же почве оформился и термин «консерватор» – так назвал свой журнал в 1818 г. Р. Шатобриан, в политической позиции и взглядах которого консерватизм переплетался с реакционным романтизмом, причем романтиком этот видный литератор был в большей мере, чем консерватором. «Ультра» стремились к утопической цели реставрации «старого режима», подразумевая под этим возврат к временам Генриха IV, а еще лучше – к раннему средневековью, эпохе крестовых походов, странствующих рыцарей и трубадуров. Их фантасмагорические устремления совпадали с целями Карла X, попытавшегося восстановить всевластие монархии, что вызвало революционный взрыв в июле 1830 г. После повторного свержения династии Бурбонов ее сторонники, часть аристократии, мелкое дворянство и клир, не сложили оружия и заняли место на крайне правом фланге политической структуры Июльской монархии (1830–1848), возглавляемой представителем Орлеанской династии Луи-Филиппом. Как отмечает известный французский историк Р. Ремон, 1830 год разделил правый лагерь на более умеренную орлеанскую правую и крайне правый традиционализм^{63}.

Либерализм консерваторов умеренного типа был крайне ограниченным. В сущности, он допускал некоторое расширение элиты за счет крупной буржуазии и одаренных представителей буржуазной интеллигенции. Участие в политической жизни оставалось уделом немногих, даже голосовать имели право, можно сказать, не избиратели, а избранные: с 1830 по 1846 г. электорат увеличился с 99 тыс. до 224 тыс. из 35 млн. населения. Еще меньше было сделано в сфере социальной. За время пребывания у власти правительства Ф. Гизо (1842–1848), писал английский историк Вудворд, «не было принято ни одной заслуживающей внимания социальной меры. Даже робкие попытки экономических реформ обычно гасились страхом задеть права собственности»^{64}. В этом смысле Гизо недалеко ушел от Меттерниха, с которым у него установились весьма дружеские отношения, особенно после 1848 г., когда оба бежали от революции. Отвечая на обвинения в равнодушии к беднякам, Гизо предлагал свой знаменитый рецепт: «Обогащайтесь!» Либерально-консервативный режим Июльской монархии с легкостью рухнул под ударами революции 1848 г. в значительной мере из-за своей ограниченности.

У либерального консерватизма еще не было сколько-нибудь серьезной социальной базы. Он не был своим для умеренных кругов аристократии, и не стал он еще своим и для значительной части буржуазии, так как привел к власти старую финансовую олигархию; промышленная буржуазия оставалась в стороне.

Деление на «ультра» и либеральных консерваторов стало со временем характерным и для других стран Европы. Особенно четко оно прослеживается в Испании с 30-х годов. Конституционно-династический конфликт после смерти Фердинанда VII обострил борьбу в правящем лагере. Консервативные силы Испании были представлены прежде всего партией «модерадос» или умеренными, позиции которых во многом совпадали со взглядами Гизо. Насколько узкой была база либерального консерватизма, можно судить по тому факту, что право голоса имели лишь 18 тыс. богатых и образованных избирателей (0,15 % населения страны^{65}).

«Ультра», крайне правые консерваторы-традиционалисты, сгруппировались вокруг младшего брата покойного короля Фердинанда VII дона Карлоса, который оспаривал право на трон у дочери короля Изабеллы II. Дело дошло до ожесточенной гражданской войны, причем на стороне испанских «ультра» сражался своеобразный «иностранный легион» из единомышленников, предоставлявших разные страны Европы. Под знаменем карлистов (по имени дона Карлоса) выступали французские «ультрароялисты» и прусский князь Ф. Лихновски. Один из деятелей «Молодой Англии» лорд Мэннорс тоже ездил к карлистам и написал сонет в честь претендента^{66}.

В Пруссии столкновение либерально-консервативной и ультраконсервативной тенденций достигло наибольшей остроты в годы, последовавшие за позорными поражениями от войск Наполеона при Иене и Ауэрштадте (1806). Раздражителем огромной силы стали для прусских традиционалистов реформистские замыслы и действия барона фон Штейна, возглавлявшего прусское правительство в 1807–1808 гг. Вождем ультраконсервативной оппозиции оказался Ф. А. фон Марвиц, о котором Ф. Энгельс писал как о человеке «непоколебимой веры в чудодейственную силу пяти ударов кнута, когда дворянство применяет их против плебса»^{67}.

Между тем фон Штейн отнюдь не покушался на господство помещиков-юнкеров, предлагая отменить лишь некоторые из их привилегий, возбуждавших особое недовольство крестьян, мешавших капиталистическому развитию и даже просто нормальному функционированию государственно-бюрократического аппарата Пруссии. Высокую оценку фон Штейн давал Берку: «Этот великий, умудренный опытом и достойный почитания за свой благородный характер государственный деятель с силой и увлекательным красноречием защищал в своем бессмертном труде «Размышления о революции во Франции» закон и религиозную свободу против метаполитических новаторов, опустошавших Францию»^{68}. Тем не менее Марвицу и ему подобным сторонник либерально-консервативных реформ казался опасным якобинцем. «Штейн начал революционизацию нашего отечества, – утверждал Марвиц, – войну неимущих против собственности, индустрии против сельского хозяйства, толпы против стабильных элементов, грубого материализма против порядка, установленного богом, корысти против закона, настоящего против прошлого и будущего, индивида против семьи… бюрократии против связей и отношений, укорененных в истории страны»^{69}. Марвиц и его единомышленники твердо стояли за сохранение высоких барьеров между дворянством и буржуазией, видя в борьбе против индустриального развития извечный спор «героического духа против меркантильного», решительно отвергая «западную идею равенства»^{70}.

Линия Марвица оказалась более устойчивой в истории прусско-германского консерватизма, чем линия Штейна. Не без основания американский ученый Г. Крейг усматривает в Марвице предшественника реакционеров из Союза сельских хозяев в кайзеровском рейхе, той камарильи аристократов-землевладельцев, которая группировалась вокруг президента Гинденбурга и сыграла столь роковую роль в установлении гитлеровской диктатуры.

В период феодально-абсолютистской реакции, наступившей после наполеоновских войн, либерально-консервативные тенденции в Пруссии почти совсем зачахли. Успокоились и прусские ультраконсерваторы. Начиная с 30-х годов XIX в. ведущая роль в развитии консервативной идеологии принадлежала политическим деятелям из придворных кругов романтически-консервативно настроенного короля Фридриха Вильгельма IV. Главными фигурами прусского консерватизма были братья Герлахи, занимавшие видные посты в военной и бюрократической иерархии, а также философ-правовед Ф. Ю. Шталь.

Среди прусских традиционалистов наиболее популярными были теоретические построения швейцарского правоведа К. Л. Галлера. Они ставили этого бернского патриция в один ряд с главными идеологами консерватизма эпохи Реставрации. «И какая еще земля в мире могла бы похвалиться тем, что она, подобно Швейцарии, произвела плод столь сочного легитимизма»^{71},– писал о нем К. Маркс. Галлер привлек внимание прусско-германских легитимистов прежде всего своим прославлением мелкодержавного абсолютизма. Власть государей, по его теории, проистекает не из «общественного договора», а в силу естественного превосходства сильного над слабым. Князьями же сразу становились наиболее сильные и одаренные: их право па власть не нуждалось в какой бы то ни было общественной санкции; оно обретало частноправовой характер. «Князья, – излагает воззрения Галлера Б. Н. Чичерин, – не имеют над собою высшего, кроме бога, а потому подчиняются только божественному, а не человеческому закону и никому не обязаны давать отчет в своих действиях. Народам нечего опасаться такого преимущества; по природе вещей оно иначе быть не может, следовательно, это – божественное установление, а божественное установление ни для кого не может быть вредно»^{72}. Здесь Галлер смыкается с французскими теократами и признает, что духовная власть имеет приоритет над светской, как душа по отношению к телу. По сути дела, Галлер стремился к реставрации средневековых монархий, при которых государственное право было частным правом власть имущих.

Ф. Ю. Шталю воззрения Галлера казались архаичными. Правда, его резкая критика швейцарского правоведа объяснялась не только принципиальными разногласиями, но и интеллектуальным соперничеством. Шталь в своих трудах пытался синтезировать католический принцип авторитета, развитый консерваторами-теократами, с принципом свободы, как он понимался в протестантской религии. Фактически речь шла о том, чтобы очистить столь близкий сердцу консерваторов принцип авторитета от крайней религиозной нетерпимости, характерной для де Местра и де Бональда, и сочетать монархическую власть с элементами конституционализма. И все же де Местр был ближе Шталю, чем Берк. Местровское обоснование легитимизма, на его взгляд, «самое истинное, исчерпывающее и простое»^{73}. Восхваляя Берка за опыт, практицизм, решительную борьбу против Французской революции, Шталь полагал, что Берк «гораздо менее ценен, когда речь идет о спекулятивном обосновании, здесь его не сравнить с де Местром»^{74}. Кроме того, Берк готов оправдать революцию, если она исторически, по его мнению, мотивирована (т. е. 1688 г.), для Шталя это уже слишком. Несмотря на критику Галлера, Шталь тоже считал необходимым сохранить сословно-корпоративное представительство средневекового типа.

При всем своеобразии американского консерватизма в нем можно обнаружить определенные параллели с европейскими разновидностями этого явления. Долгое время американским исследователям и идеологам было свойственно стремление отмежеваться от консерватизма как идеологии и политики, чуждой исконному демократизму США. Проповедуя исключительность американского пути исторического развития, они утверждали, что в Новом Свете нет места крайностям революции и реакции^{75}. Такой взгляд особенно четко отразился в концепции американского ученого Л. Харца. Главной чертой американского общества, не знавшего феодализма, он считает изначальный либерализм, поэтому в США отсутствует та революционная традиция, какая сложилась в европейских странах, где глубоко укоренившиеся феодальные отношения были опрокинуты буржуазными революциями, а там, «где не было Робеспьера, нет места и для де Местра»^{76}.

Иного взгляда придерживается американский исследователь консерватизма К. Росситер. Он обнаруживает зачатки консерватизма еще в колониальном периоде американской истории у пуританской олигархии, во многом определявшей духовную жизнь колонистов, у американских тори и консервативных вигов, следовавших британским образцам: «Решительные консерваторы были еще до Джона Адамса, а преуспевающие правые еще до федералистов». В самой американской конституции Росситер видит «триумф консерватизма»^{77}, но не реакции. С ним согласен и другой американский автор П. Вирек: «…наша конституция представляет беркианскую, а не реакционную ветвь консерватизма»^{78}.

Принципиальная особенность американского консерватизма определяется тем фактом, что он созрел на почве преимущественно капиталистических отношений. В международном контексте генезиса консерватизма американский пример подтверждает, что природа консерватизма шире, нежели феодально-абсолютистская реакция, что консервативный потенциал заложен уже в раннем капитализме.

Ключевыми фигурами американского консерватизма периода становления США считают двух из «отцов-основателей»: Дж. Адамса (1735–1826) и А. Гамильтона (1757–1804). Первого из них связывают с умеренной ветвью консерватизма. Наряду с Д. Мэдисоном Дж. Адамс, по словам П. Вирека, был сторонником промежуточной линии между «джефферсоновской демократией и гамильтоновской аристократией»^{79}. Что же касается Гамильтона, Росситер пишет о нем так: «Ни один американец не стоял столь беззаветно за правление мудрых, добрых, богатых»^{80}. За склонность к монархическому образу правления и наследственной аристократии он даже относит Гамильтона к числу реакционеров.

Если Дж. Адамса можно в известной мере поставить в один ряд с европейскими консерваторами, а точнее сказать – с Берком, то для Гамильтона европейские мерки менее уместны. «В основе политических взглядов Гамильтона, – отмечал американский ученый В. Л. Паррингтон, – лежала традиционная психология тори». Но вместе с тем он, по словам того же Паррингтона, «проявил ясное понимание характера экономического переворота, которому предстояло превратить Америку из Страны аграрной в индустриальную; призывая государство способствовать такому развитию, он указал путь, по которому Америка идет до сих пор»^{81}.

Существенным своеобразием отличался и традиционалистский консерватизм американского плантаторского Юга. Для США Юг означал нечто подобное пережиткам феодализма в Европе. Южане выдвинули из своей среды таких видных идеологов и практиков, как Д. Кэлхун (1782–1850) и Д. Фицхью (1806–1881). Виреку Д. Кэлхун, с одной стороны, напоминает Берка своей привязанностью к родным местам, стремлением отстоять их самобытность под напором северного федерализма. Кэлхун восхвалял идеалы демократии, когда речь шла о специфических правах южан-плантаторов, был озабочен созданием такого порядка, при котором эти права реакционного меньшинства остались бы неприкосновенными.

Стойким приверженцем «патерналистского правления, святости традиций и прелестей стабильности» был, по словам Росситера, политический философ-южанин Д. Фицхью, сожалевший, что Америка – страна, не подходящая для монархии, и восхвалявший замкнутое иерархическое общество в феодальном стиле.

Уже в ранний период эволюции консерватизма складываются существенные элементы консервативного мировоззрения, сохраняющиеся в модифицированном виде до наших дней. Речь идет о консервативном подходе к проблемам общества, человека, истории. Вследствие присущего консервативной идеологии эклектизма приходится говорить скорее о наборе положений, догматов, чем о логически связанной системе. У консервативных мыслителей встречаются обычно лишь разрозненные элементы этого набора. Выяснять логические связи между ними они предоставляют своим идейным противникам и критикам.

У консерваторов «первого часа» идеологические принципы сформулированы весьма откровенно, поскольку это было сделано в острейшей и непосредственной конфронтации с идеологией Просвещения и буржуазным либерализмом. Кроме того, их писания были адресованы узкому кругу читателей, в основном близким по духу; общественного мнения в современном смысле слова тогда еще почти не существовало и оно не могло оказывать сколько-нибудь сильного давления на идеологов.

Фактически все основные положения консервативной идеологии возникли в качестве антитезы соответствующим положениям идеологии Просвещения. Наибольший гнев консерваторов вызывал выдвинутый Ж.-Ж. Руссо принцип народного суверенитета, подрывавший морально-правовые основы феодально-абсолютистского порядка, положение о божественном происхождении монархической власти. В отрицании народного суверенитета сходились все консерваторы, невзирая на идейные или политические разногласия по иным вопросам. Так, Э. Берк считал, что народный суверенитет – «самая фальшивая, безнравственная и злонамеренная доктрина, которая когда-либо проповедовалась народу»^{82}. Особенную настойчивость в борьбе против народного суверенитета проявляли теокра-ты. Для де Местра народный суверенитет – «антихристианская догма», тогда как «божественное происхождение суверенитета – консервативная догма государств». «Суверенитет, – подчеркивает де Местр, – для нас вещь священная, эманация божественного могущества»^{83}. Суверенитет не может исходить ни от народа, ни от человека; он не может быть ограничен; он абсолютен и непогрешим. Король и аристократия формируют исходящий от бога суверенитет. Трактовку проблем происхождения и природы суверенитета итальянский социолог Б. Брунелло считает центральной в политической концепции де Местра^{84}.

Поскольку принцип народного суверенитета имеет рационалистическое обоснование, то его противники обрушиваются и на разум. Вообще вся полемика консерваторов с Просвещением проникнута духом иррационализма и агностицизма. Рационализм, по убеждению де Местра, более ограничен, чем религия; он не может объять всю жизнь человека, его веру, глубокую тайну, которая окутывает человеческие судьбы^{85}. Подчинение разума вере благодетельно для человечества, полагал де Бональд. Религия, желая подчинить разум вере, заботится о человеческой доброте, ведь разум пробуждает в человеке эгоизм, страсть к господству и прочие вредные наклонности^{86}. «Если нет иного авторитета, чем разум, тогда революция должна быть естественным состоянием общества, а интервалы покоя и порядка могут быть только исключением», – писал Генц^{87}.

Только принесением разума в жертву вере можно обосновать ключевое положение консерватизма и его догматики – принцип авторитета. Авторитет, по де Местру, предшествует разуму. Вообще разум не в состоянии быть руководством для людей, так как очень немногие могут здраво рассуждать, никто не может здраво судить обо всем, поэтому авторитет – начало всех начал^{88}. В понятие «авторитет» де Местр включает порядок, разум, меру. Источником авторитета, как и суверенитета, является бог, поэтому авторитет в консервативном истолковании неотделим от верховной суверенной власти. Хотя и не в столь откровенной феодально-аристократической и теократической форме он характерен и для меттерниховской системы.

Противопоставленный народному суверенитету, авторитет базировался также на таком принципе консерватизма, как традиционализм. Суть консервативного традиционализма великолепно раскрыл К. Маркс, говоря об. исторической школе права, «которая подлость сегодняшнего дня оправдывает подлостью вчерашнего, которая объявляет мятежным всякий крик крепостных против кнута, если только этот кнут – старый, унаследованный, исторический кнут»^{89}. С точки зрения де Местра, оправданием свергнутой революцией монархии, ее преимуществом перед республикой является тот факт, что за ней четырнадцать веков истории. Одно из самых тяжких обвинений по адресу революции заключается в том, что она разбила все традиции, заменив их народным суверенитетом. Даже варвары, жалуется де Местр, «лучше понимали здравый смысл веков, чем это позволяет нам наша спесь»^{90}. При более трезвом отношении к прошлому Берк тем не менее тоже черпает в опыте предков аргументы против ненавистной Французской революции. В традиции он усматривает мудрость бога, действующего через человеческий опыт, под которым подразумеваются не знания и разум, а чувства и предрассудки.

Хотя консервативный традиционализм является реакционным стремлением увековечить в чувствах и сознании людей представления об исторической неизбежности эксплуататорских отношений господства и подчинения, в нем содержится серьезный психологический потенциал воздействия на массовое сознание. «Над различными формами собственности, – отмечал К. Маркс, – над социальными условиями существования возвышается целая надстройка различных и своеобразных чувств, иллюзий, образов мысли и мировоззрений»^{91}. Среди них немалое место занимают иллюзии и предрассудки, связанные с идеализацией прошлого, влиянием системы феодально-аристократических ценностей. Все это дает возможность консерваторам находить отклик и сторонников в массовых слоях населения. Без учета этого психологического фактора нельзя объяснить устойчивую способность консерваторов формировать солидную массовую базу.

Существует довольно тесная взаимосвязь между традиционализмом и «органическим» представлением об обществе, свойственным консервативной мысли. В соответствии с ним человеческое общество существует изначально, подобно органической природе, а не возникает в результате социальной эволюции. Его происхождение объясняется естественным ходом вещей; тем самым подразумевается, что всякое изменение будет иметь противоестественный характер. По своему строению общество напоминает организм. Внутри него существует функциональное и, соответственно, социальное деление людей; общество переживает молодость, зрелость, старение. Из всего этого вытекает естественный характер неравенства людей; ведь их место и функции в общественном организме отличаются друг от друга. Органический подход предполагает также естественность жесткого иерархического порядка, где каждый сверчок должен знать свой шесток. Идеальное государство, по словам Галлера, – это организм, «в котором ни один член не существует сам для себя, но каждый живет для всех других и служит не себе, а всем остальным, благодаря чему сохраняется здоровье и крепость индивида как всего тела, так и отдельных его членов»^{92}. В свою очередь, нездоровье какого-то одного элемента опасно для общественного организма в целом. Тем самым навязывается мысль, что всякие беспорядки, а особенно революции, не принесут ничего, кроме вреда. Нетрудно заметить, что органическое представление об обществе у консерваторов является отражением феодально-сословных, корпоративистских порядков.

Руководствуясь органическим подходом, консерваторы того времени в отличие от либералов фактически не проводили различия между государством и обществом, иначе им пришлось бы признать необходимость целого комплекса буржуазно-демократических свобод, которые обеспечивают права личности в гражданском обществе по отношению к государству. «Человек – ячейка большого живого организма, который растет, подобно деревьям, на протяжении веков» – так излагает взгляды де Местра французский политолог М. Ганзэн^{93}. Незнатному, небогатому человеку должно быть явно неуютно в таком иерархическом общественном организме, закрепляющем неравенство людей. Но участь индивида не волнует пекущегося о реставрации божественного авторитета французского консерватора-теократа.

Такое отношение к рядовому индивиду логически следует из консервативной трактовки человека, на которой лежит отпечаток антигуманистических, аристократических и религиозных предрассудков. В свою очередь, из этого отношения вытекает мрачный взгляд на человека как на вместилище греховных устремлений. Отправным пунктом в истолковании человека для де Местра является тезис о «первородном грехе», тяжесть которого вечно лежит на человечестве.

В контекст рассмотренных выше консервативных взглядов на общество и человека органично вписываются элитизм и антидемократизм.

То, что большинство людей обречено на рабское состояние, с точки изрения консерваторов, неумолимо вытекает из традиции, из самой природы человека. Вопреки утверждениям Руссо, пишет де Местр, человек отнюдь не рождается свободным: «Во все времена и повсюду до учреждения христианства и даже после того, как эта религия достаточно проникла в сердца людей, рабство всегда рассматривалось как обязательный элемент правления и политического состояния наций как в республиках, так и в монархиях»^{94}. А тот, кто достаточно хорошо изучил печальную природу вещей, продолжает он свою мысль, «знает, что человек… слишком зол для того, чтобы быть свободным»^{95}.

Неравенство людей – аксиома консервативной идеологии и политики. Но в отличие от континентальных собратьев англосаксонским консерваторам, жившим в странах с относительно высоким уровнем буржуазных свобод, приходилось тратить больше усилий для обоснования необходимости неравенства. В основном их усилиями была введена в оборот антиномия «равенство – свобода».

Равенство, по Берку, – враг свободы. При этом он исходит из соображений буржуазно-либерального характера, имея в виду прежде всего равенство экономическое, которое несовместимо со свободой конкуренции^{96}.

Элитарная трактовка соотношения равенства и свободы была развита консерватором-южанином Кэлхуном, который утверждал, что «сделать равенство общественного положения необходимым условием свободы значит уничтожить как свободу, так и прогресс, несомненно, именно неравенство общественного положения верхов и низов служит в процессе развития общества весьма сильным стимулом, побуждая первых сохранять свое положение, а вторых стремиться пробиться наверх, в ряды первых»^{97}.

Фактически речь идет о свободе для родовитых и имущих, так как, с точки зрения консерваторов, равенство – угроза свободе пользоваться привилегиями знатности и богатства. То, что противоречит такому пониманию свободы, провозглашается тиранией, деспотизмом и т. п.

Важным элементом консервативного мировоззрения является исторический пессимизм. В принципе не так уж мало мыслителей начиная с глубокой древности видели «золотой век» в прошлом, с презрением взирали на настоящее и без всякой надежды на будущее. Это роднит консерваторов с идейными течениями самого отдаленного прошлого, порождает тот эффект узнавания, о котором речь шла в начале главы.

Однако исторический пессимизм зачинателей консерватизма имел конкретное, обусловленное временем содержание. Им была свойственна не ностальгия по прошлому вообще, а тоска по конкретному общественному порядку, рушившемуся под напором истории; выступали они не против нового вообще, а против конкретных социальных сил, воплощавших это новое. В древние времена движение прогресса настолько растягивалось во времени, что его трудно было уловить в течение жизни одного или даже нескольких поколений. Теперь же изменения сути и духа времени неоднократно фиксировались на протяжении одной человеческой жизни.

Де Местр противопоставлял идее прогресса провиденциалистское понимание хода истории. Он отвергал оптимизм философов Просвещения, веривших в человека, его разум. «Философия истории де Местра, – говорит его современный итальянский поклонник, – определенно не для просветителей или для слабых духом»^{98}. О каком прогрессе можно говорить, полагал де Местр, если человек вследствие своей порочной натуры обречен на зло и страдание. На то и воля божья, а поскольку история – дело Провидения, она – «первый министр бога по департаменту этого мира»^{99}.

Меттерниху больше импонировало представление об историческом процессе как круговороте: «Общественные тела движутся не по прямой линии вперед, а по кругу»^{100}. Рассматривая исторические взгляды Меттерниха, его биограф Г. Р. фон Србик видит в них черты сходства с провозвестником упадка Запада О. Шпенглером^{101}.

У консерватизма много точек соприкосновения с реакционным романтизмом. Между сторонниками этих течений существовала подчас настолько тесная идейная и личная уния, что их трудно разграничить. Не случайно многие видные романтики фигурируют в двух ипостасях: собственно романтики и консерваторы. Их имена можно найти и в идейно-политической истории консерватизма, и в истории культуры как таковой. Речь идет, в частности, о таких литераторах, философах, публицистах, как Новалис, А. Мюллер и Ф. Шлегель – в Германии, Р. де Шатобриан – во Франции, С. Т. Кольридж, Т. Карлейль, Р. Саути – в Англии. Конечно, этот список мог быть продолжен, но он и так достаточно показателен.

Особенно тесные контакты между романтизмом и консерватизмом сложились в Германии. Видный представитель романтизма, политический публицист А. Мюллер (1779–1829) был ближайшим другом Ф. Генца; сначала он поставил свое перо на службу одному из лидеров прусской реакции Марвицу, а затем и самому Меттерниху.

Важным связующим звеном между консерватизмом и реакционным романтизмом являлся так называемый «феодальный социализм». После французской революции 1830 г. надежды на реставрацию «старого порядка» стали совсем призрачными и аристократия начала менять свой курс. Она, по словам К. Маркса и Ф. Энгельса, «должна была сделать вид, что… уже не заботится о своих собственных интересах и составляет свой обвинительный акт против буржуазии только в интересах эксплуатируемого рабочего класса. Она доставляла себе удовлетворение тем, что сочиняла пасквили на своего нового властителя и шептала ему на ухо более или менее зловещие пророчества»^{102}. Критика капитализма со стороны аристократии и ее идейных союзников носила ярко выраженный реакционный характер: «их главное обвинение против буржуазии именно в том и состоит, что при ее господстве развивается класс, который взорвет на воздух весь старый общественный порядок»^{103}. Поэтому в своем споре с буржуазией аристократия хотела бы использовать рабочий класс, но в то же время, испытывая страх перед революционным пролетариатом, она соучаствовала в насильственных акциях против него. В качестве примеров такой теории и практики в духе «феодального социализма» К. Маркс и Ф. Энгельс приводили французских легитимистов – сторонников свергнутой династии Бурбонов и «Молодую Англию».