Текст книги "Мартин Борман: «серый кардинал» III рейха"
Автор книги: Павел Павленко
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)
Так Мартин Борман приобрел первый опыт полулегальной деятельности, притом сам он ничего противозаконного не совершал. В его обязанности входило обеспечивать связь со штабом ассоциации и доводить приказы начальства до отдельных групп, рассредоточенных в сельских районах. Он также распоряжался деньгами общей кассы своего отряда, которые удерживал из выплат Россбаха и хранил на банковском счете. Эта штабная деятельность обеспечила ему определенный авторитет среди рядовых фрейкорповцев. Дополнительный вес ему придавал тот факт, что он работал у фон Трайенфельза, связанного с руководством партии националистического толка.
Эту партию в 1922 году основали люди, считавшие ДНФП недостаточно радикальной. В их число входили депутаты рейхстага Рейнольд Вулле и Альбрехт фон Граефе, Теодор Фрич и писатель Артур Динтер (впоследствии гауляйтер НСДАП в Тюрингии). Играя на высокой инфляции, девальвации марки, возраставшем страхе перед коммунистами и большевиками [22] и негодовании общества, оскорбленного оккупацией Рура французами, партия быстро набирала сторонников в северных округах Германии. На юге и в Саксонии она уступала Гитлеру и его НСДАП (национал-социалистская немецкая рабочая партия). Внешне партии поддерживали дружеские отношения – Гитлер не оспаривал позиции партии свободы на севере (в большинстве этих областей НСДАП была попросту запрещена). Однако втайне они пытались схватить друг друга за горло. Граефе и Вулле считали Гитлера и его баварских соратников папистами, антипруссаками и подражателями итальянского фашизма. Гитлер же высмеивал политических слепцов-идиотов, реакционеров и фанатиков с севера.
В этих условиях управляющий поместьем предпочел разделить убеждения своего хозяина, хотя заметил, что НСДАП менее косна в идеологическом отношении. Не прошел мимо его внимания и ловкий прием лейтенанта Россбаха (тот после серии запретов в конце концов разместил свой штаб в Берлин-Ванзее, замаскировав его под «Германское информационное бюро»), который состоял одновременно в обеих партиях, уверенный, что одна из них непременно окажется у власти. На самом деле, конечно, не было резкого разграничения между группами, объединениями и прочими формированиями крайне правых. Все они запасались оружием, рисовали свастики на касках и распевали разные стихи на одну и ту же старую мелодию британских мюзик-холлов.
* * *
Борману стоило немалых трудов держать в узде людей Россбаха, разместившихся в окрестностях Пархима. По признанию командира штутгартского отряда Вильгельма Кохлааса, «в ряды идейных борцов, стремившихся сделать что-нибудь полезное для отечества, [23] затесалось немало мошенников, аферистов и негодяев». Эти люди избивали и обворовывали друг друга; в их казармах нередко разыгрывались дикие сцены ревности и измен на почве гомосексуализма.
В феврале 1923 года в группу Россбаха в Герцберге с просьбой о зачислении обратился некто Кадов. Он представился школьным учителем, возглавлявшим молодежную группу партии свободы в Висмаре, и имел соответствующие рекомендации. Двадцатитрехлетний рекрут назвался бывшим лейтенантом и украсил форму никогда не принадлежавшими ему знаками отличия (впрочем, фрейкорповцы не имели обыкновения спрашивать у соратников документы, подтверждавшие право на ношение боевых наград). Однако вскоре он настроил против себя других членов отряда, поскольку занимал у них деньги, но долги не возвращал. Командир роты Георг Пфайфер доложил об этом Борману. Совет в составе хозяина поместья Бруно Фрике, Германа фон Трайенфельза и Бормана постановил изгнать Кадова. Тут случилось новое ЧП: перед уходом Кадов уговорил кассира поместья выдать ему аванс на всю группу в размере тридцать тысяч марок – сумма, равная шестичасовому заработку рабочего-металлурга, – и обещал разнести деньги товарищам, но исчез вместе с деньгами.
Когда инцидент с Кадовым приобрел криминальный оттенок, Борман настолько разъярился (ведь дело касалось денежных вопросов, которые находились в его ведении и в которых он не терпел нарушений и беспорядка), что попросил кассира организации партии свободы в Пархиме немедленно сообщить, когда Кадов появится в этих местах в следующий раз, чтобы получить с него долги. Названная причина служила лишь поводом, ибо сумма была ничтожно мала и уменьшалась с каждым днем вследствие инфляции. Как утверждал Борман впоследствии, у него сразу зародились серьезные подозрения, [24] что Кадов шпион и предатель. Впрочем, тем самым он лишь добавил последний штрих к умелой маскировке, призванной скрыть тонко рассчитанную фальсификацию.
Дело в том, что в разгар отчаянной политической борьбы крайне радикальные группировки националистов не гнушались убийствами. Бывая в штабе россбаховцев, Борман слышал о методах расправы с противниками и предателями и видел, каким почетом окружены те, кто осуществлял подобные акции. Объявив Кадова предателем и организовав убийство, он мог не только отомстить{5} за обман, но и повысить свой авторитет в движении. Следовало рассчитать все так, чтобы обвинение не вызвало сомнений и расправа была осуществлена чужими руками (Мартин предпочитал не заниматься «грязной работой» и оставаться «чистым» перед законом), а в движении стало бы известно о проявленном им умении разоблачать врагов и организовывать сложные операции.
* * *
Послевоенная неразбериха обострила противостояние политических сил в Германии. В городах то и дело завязывались жестокие стычки; порой вспышки уличных боев охватывали целые области.
Борман слышал, что предатели обычно представали перед импровизированным судом в стиле так называемого «Feme»{6} (эта процедура была усовершенствована во времена преобразования фрейкорпов в «черный рейхсвер» и негласно практиковалась в регулярной [25] армии). Обуреваемый желанием отомстить за покушение на деньги, которые были для него святая святых, он вознамерился сфабриковать такой же процесс и против Кадова.
«Вот как это начиналось, – писал один из участников расправы над Кадовом двадцать лет спустя, незадолго до того, как его самого казнили поляки. – Суд «Feme» – это самосуд в духе традиций древних германцев. Каждого предателя ждала смерть. Многих предателей казнили именно таким образом». Автор этих строк – Рудольф Ганс Гесс, некогда учившийся на католического священника, а к моменту описываемых событий ставший сельским рабочим в имении Ногухоф близ Пархима и вступивший в россбаховский фрейкорп.
Борман раскинул в Пархиме западню, и Кадов угодил в нее. 31 марта 1923 года он явился к функционеру партии свободы Тео фон Хаарцу, затем зашел к кассиру Масолле и попросил выдать деньги на поездку в Рур для борьбы против французской оккупационной армии. Наличных ему выдали немного, но в достаточной мере напоили шнапсом. Его уже качало, когда он покинул кабинет Масолле и, перейдя через улицу, зашел в гостиницу «Луизенхоф», в которой традиционно собирались местные землевладельцы и россбаховцы. Масолле направил к россбаховцам курьера с соответствующим известием. Он также попытался уведомить Бормана по телефону, но не смог дозвониться и поехал к нему на мотоцикле, который сломался по дороге. Тогда кассир взял напрокат велосипед, оставив в залог неисправный мотоцикл; он крутил педали оставшиеся пятнадцать километров и к вечеру добрался до Герцберга.
Обратный путь оказался гораздо проще и быстрее. Борман распорядился заложить охотничий конный экипаж и вызвал командира роты Георга Пфайфера и еще двух россбаховцев. К тому времени, когда экипаж [26] прибыл в город, бар был полон, а большинство посетителей уже изрядно «приняли на грудь». Масолле и приехавшие с ним боевики объявили выпивку за свой счет. Тем временем в бар потихоньку вошел толстяк в надвинутой на глаза шляпе и прошел в дальний угол, ненадолго задержавшись возле Кадова, который лежал на диване в пьяном беспамятстве. Сев спиной к принявшимся за угощение посетителям, он незаметно кивнул Пфайферу. Кадов даже не почувствовал, как россбаховцы, стараясь не привлекать внимания разгулявшейся публики, рылись в его карманах. Недолгий обыск позволил обнаружить членский билет молодежной коммунистической группы, русские рубли и подозрительные записи. Один из россбаховцев подошел к толстяку и тихо отчитался. У того в глазах вспыхнула искра жестокой радости – повод есть! Не допускавшим возражений тоном он негромко отдал распоряжения. Затем его рука скользнула в карман плаща и извлекла оттуда небольшой увесистый предмет, который перекочевал в карман россбаховца, немедленно покинувшего своего собеседника. Так и не заказав спиртного, не привлекая к себе внимания, толстяк вышел и свернул за угол, исчезнув в темноте безлюдной улицы.
Когда около полуночи хозяин гостиницы объявил о закрытии заведения, россбаховцы предложили очухавшемуся Кадову продолжить развлечения в кофейне в компании хорошеньких женщин. Двое россбаховцев затащили его в экипаж и усадили между собой, Пфайфер и Гесс сели напротив, а еще двое молодцов заблокировали дверцы. Когда они выехали на дорогу на Шверин, немного протрезвевший Кадов понял, что город остался позади. Он попытался выскочить, но к его виску приставили пистолет. Через несколько сотен метров они взялись за него – сначала в экипаже, избивая кулаками, тыча палками и резиновыми дубинками, а затем выпихнули на луг. [27]
Удары сыпались со всех сторон – вшестером на одного. Наслаждаясь мучениями «предателя», россбаховцы сломали ему руки и ноги. Потом Гесс отломал кленовую жердь и со всей силы ударил жертву по голове – чтобы не кричал. Затем жертву забросили в ящик для багажа и прикрыли сверху плащом. Далее отправились только трое – они приехали в имение Нойухоф. Посовещавшись, решили закончить дело и зарыть тело в лесу. Один из россбаховцев перерезал Кадову горло перочинным ножом, а двое других всадили в голову по пуле. По возвращении экипаж отмыли от крови и уничтожили все следы пребывания в нем Кадова, а труп зарыли в сосновой рощице.
Ранним утром Борман узнал от Пфайфера о случившемся. Он позвонил руководителю областной организации национальной народной партии и заявил, что события якобы разворачивались не так, как планировалось. Впоследствии на суде Борман заявлял, что хотел лишь проучить Кадова, задать ему хорошую трепку. Но, очевидно, не это стало главной темой телефонных переговоров: в убийстве оказалось слишком много соучастников. Решили распустить слух, будто Кадов уехал из города на первом утреннем поезде.
В сопровождении Пфайфера Борман отправился в имение Нойухоф, чтобы предупредить всех, кто оказался вовлеченным в эту историю. Однако дисциплинированный Гесс уже сообщил по партийной линии, то есть Масолле, об убийстве Кадова, и теперь следовало изменить сценарий. Борман распорядился, чтобы все причастные к делу побыстрее исчезли из этих мест.
Через пару дней, не посоветовавшись с Борманом, два участника происшествия заявились в партийный штаб в Шверине и попросили подыскать им где-нибудь жилье. Их направили в поместье на острове Пель, где один из них, Бернхард Юрих, сразу ввязался [28] в потасовку. Юрих, прежде проходивший лечение в берлинской клинике для душевнобольных, явно не подходил для хранения каких-либо секретов. Однажды под покровом тумана и темноты он покинул остров и скитался до 22 июня 1923 года, когда – то есть через три недели после кровавой расправы – его приютили в редакторской конторе берлинской ежедневной газеты социал-демократов «Форвертс». Там, дрожа от страха, как загнанный зверь, он поведал о происшествии в Пархиме.
* * *
Полиция откопала тело Кадова, и суд Мекленбурга возбудил следствие. Шесть убийц, включая Юриха, оказались за решеткой, но тот, кто задумал и организовал дело, пока оставался в тени. Мекленбургский суд трактовал события как драку между собутыльниками, которая привела к трагическому исходу, и квалифицировал дело не как политическое, а как уголовное. Если бы все так шло и дальше, никто не узнал бы о роли Бормана. Однако в июле член Верховного суда Людвиг Эбермайер перевел дело под «Закон о защите республики». В результате оно оказалось в юрисдикции лейпцигского суда. Мартин Борман был арестован и заключен в тюрьму города Шверин, а затем переведен в Лейпциг. Годы спустя в статье, опубликованной в августе 1929 года в газете «Фелькишер беобахтер», он писал, что его перевозили под усиленной охраной. Конвоиров подобрали особенно строгих и злобных, поскольку незадолго до этого крайне правые устроили побег лейтенанта Эрхардта из тюремной камеры. Были приняты все возможные меры безопасности, но Борман и его сотоварищи «даже не думали о побеге, поскольку совершенно не считали себя неправыми и верили, что заслужили не наказание, а награду». [29]
Столь самонадеянное утверждение означает, что казнь Кадова стала заслуженной карой «предателю», и в 1929 году Борман мог позволить себе вполне определенно высказать подобное мнение. Когда в Кракове казнь Рудольфа Гесса была делом уже решенным, последний откровенно сформулировал то, что Борман только подразумевал: «В то время мы твердо верили, что предатель заслуживает смерти. Коль скоро ни один германский суд не вынес бы такого решения, мы приговорили его сами, следуя неписаному закону древних германцев, и сами привели приговор в исполнение».
Но летом 1923 года Борман чувствовал себя не столь уверенно, как писал в упомянутой статье. Тюремная жизнь очень угнетала его, и впоследствии он описывал это время в очень мрачных тонах: в ожидании суда пришлось облачиться в тюремные лохмотья и забыть о всех прежних удобствах, включая свежую сорочку каждый день; отсчет часов мучительно долгими ночами; первая возможность побриться – лишь после восьми дней заключения; запрет на прогулку в тюремном дворе. По-видимому, он преувеличивал, ибо Рудольф Гесс, который в то же время находился в той же тюрьме, отмечал, что к политическим заключенным относились «со всей возможной предупредительностью».
В конце сентября Бормана – единственного из арестованных по этому делу – выпустили из тюрьмы. На допросах в Лейпциге он продемонстрировал «добрую волю», подтвердив все, что не вызывало сомнений: он распорядился поколотить Кадова, приказал подготовить экипаж, посоветовал убийцам скрыться. По возвращении в Герцберг он представил себя ловкачом, которому удалось выкрутиться из лап следователей, тщетно старавшихся уличить его в соучастии в убийстве. Все восторженно похлопывали его по спине, виски и шнапс текли в «Луизенхофе» рекой. Пусть полиция [30] и суд надрываются в безрезультатных потугах – «осталось недолго терпеть»!
Поход на Берлин и конец республики казались неотвратимыми. Движение запрещенных фрейкорпов приобрело небывалый размах. Одним из поводов тому послужила казнь французскими оккупантами Рура{7} россбаховца Лео Шлагетера (за умышленный саботаж), вызвавшая взрыв протеста и резкий рост национализма. Возмущение было направлено также и против республиканского правительства, не предпринимавшего никаких мер для освобождения оккупированных земель и изменения позорного для Германии положения и безропотно терпевшего оскорбительные выпады французов.
1 октября 1923 года в Кюстрине, в сотне километров от столицы, майор Бруно Эрнст Бухрукер из «черного рейхсвера» приказал своим дружинам осуществить путч. Но ликование было недолгим, поскольку их блокировали регулярные войска. В Гамбурге, Тюрингии и Саксонии коммунисты стали вооружаться, готовясь к восстанию. Теперь государству понадобился бы каждый «правый», способный держать в руках винтовку, и оно перестало разоружать неудачливых путчистов.
Тем временем тревога сгустилась в воздухе над Мюнхеном. Даже местные власти готовы были поддержать путчистов, выступавших против Берлина, поэтому сюда съехались вояки всех мастей и рангов, включая Россбаха и стратега первой мировой войны генерала Эриха Людендорфа, которого высоко ценили северяне из национальной народной партии.
События, происшедшие в Мюнхене 9 ноября 1923 года, хорошо известны: дилетантская революция [31] Гитлера в стиле музыкальной комедии потерпела фиаско. Из-за его поражения для националистов северных областей Германии настали трудные времена, но более всего их тревожили мысли о том, что оказался упущенным, возможно, последний шанс для решающего удара. Большинство крайне правых организаций были запрещены. Произошли аресты многих членов фрейкорпов и других вооруженных формирований, причем почти все их склады оружия были обнаружены. Через четыре дня после ареста Гитлера (его схватили в городишке Уффинг, где он скрывался в усадьбе своего друга Ханфштенгля) произошло событие, которое немцы сочли чудом и которое поумерило пыл многих радикалов: бешеная пляска инфляции вдруг прекратилась. С середины ноября рент-марка сменила обесценившуюся марку. Цены и оклады неожиданно стабилизировались.
12 марта 1924 года Мартин Борман предстал перед лейпцигским судом вместе с остальными обвиняемыми. В ходе длившихся четыре дня слушаний он играл роль простачка, который по складу характера был далек от яростных баталий. Как молодой человек, любивший свое отечество, он стремился принести ему пользу и был счастлив помочь своему хозяину Герману фон Трайенфельзу в его политической деятельности, но ничего противозаконного при этом не совершал. Словом, на суде Борман последовательно придерживался принципа «я вам ничего не скажу – вы ничего не докажете».
Единственным раскаявшимся среди обвиняемых был Бернхард Юрих, показания которого могли развеять туман в этом деле. Однако он ничего не знал об истинных причинах и планах, поскольку – по приказу Пфайфера – присоединился к россбаховцам уже в баре. К тому же остальные обвиняемые в один голос утверждали, что Борман не ездил с ними в Пархим и распоряжений об убийстве не давал. [32]
«Те, кто знал, хранили молчание, – писал впоследствии Рудольф Ганс Гесс. – Когда в ходе слушаний мне стало ясно, что мой товарищ, задумавший это дело, может быть разоблачен, я взял вину на себя, и его освободили еще в ходе допросов». Остается лишь подчеркнуть, что он не назвал имени подстрекателя (то есть Бормана) даже накануне неотвратимой казни. Подобную преданность Борман ценил и помнил, всегда держал в поле зрения верных себе людей. Тому же Гессу он «доверил» осуществление планов «обезлюживания» восточных территорий, поручив проведение массовых убийств в крупнейших концентрационных лагерях. (За преступления, совершенные в должности коменданта концлагеря в Освенциме, Гесс был приговорен поляками к повешению.)
Портной Генрих Крюгер, который после второй мировой войны поселился в Гамбурге, в те времена жил в Пархиме и своими глазами видел пьяные кутежи россбаховцев в «Луизенхофе». Вместе со своим товарищем в ночь убийства он был в баре, и они видели, что Борман в ту ночь туда приходил. По словам Крюгера, один из россбаховцев показал Борману бумаги, обнаруженные в карманах пьяного Кадова: «Я видел, как Борман вытащил из своего кармана пистолет и передал его россбаховцу». В то время Крюгер не стал сообщать об этом в полицию, ибо ему не хотелось нарываться на неприятности накануне сдачи экзамена на получение профессии портного.
Даже если судьи и подозревали, что за преступлением кроется гораздо больше, чем удалось выяснить, это не повлияло на итоговый вердикт. С одной точки зрения, приговор можно считать очень суровым. После разоблачения ряда убийств «Feme» общественность требовала максимальной строгости. Но в психологическом отношении политические убийства стали тогда привычным явлением. С другой стороны, [33] судьи опасались, что тщательное расследование может привести к разглашению некоторых государственных тайн. Все правительства после революции 1919 года использовали националистические полувоенные формирования, которые официально были вне закона, ибо их существование противоречило Версальскому договору. Поэтому господа в красных мантиях больше склонялись к снисхождению. Своему решению они вывели следующее обоснование: «В момент совершения преступления обвиняемые находились в состоянии крайнего раздражения. Следовательно, убийство Кадова не было запланировано заранее».
Таким образом, суд объявил смерть Кадова не результатом приговора «Feme», а всего лишь непредумышленным убийством.
Суд постановил также: «в пользу обвиняемых следует отнести тот факт, что большинство из них молоды; прежде они не привлекались к суду и не имели судимостей; они сражались на войне и не только рисковали жизнью, но и потеряли прежнюю работу; к тому же в момент совершения преступления они были не вполне трезвыми». Наконец, их неприязнь к Кадову не была беспричинной, поскольку они полагали, что разоблачили «коммунистического шпиона и предателя». Поэтому суд объявил, что убийство «было совершено не из низких побуждений».
Несмотря на столь трогательное проявление симпатии, про Бормана судьи не забыли. В упомянутой статье 1929 года Борман называл их «немцами особого рода», политические воззрения которых стали причиной изначального предубеждения против обвиняемых. Только одного из судей он мог причислить к лагерю националистов, но и тот оказался иудой.
«Казалось, что все происходившее под видом правосудия было не более чем фарсом, и мне приходилось [34] сдерживать себя, чтобы не выкрикнуть это ученым господам в мантиях. После долгих четырех дней суда, нас всех приговорили к большим срокам заключения», – писал он впоследствии. Шесть обвиняемых действительно получили большие сроки. Так, убийца, орудовавший ножом, получил двенадцать лет каторги; Гесс – десять лет; Юрих – пять с половиной. Борман же отделался лишь годом тюрьмы. Предоставил охотничий экипаж – значит, соучастник, но не убийца (тем более что поручал лишь поколотить Кадова). Пытался помочь преступникам замести следы – значит, укрыватель. Причем суд изложил предъявленное ему обвинение чуть ли не в похвальных выражениях, отмечая, что он действовал, «движимый чувством товарищеской взаимовыручки и любовью к партии». Таким образом, судьи обеспечили ему поистине замечательную партийную характеристику.
В то же самое время после неудавшейся аферы Адольф Гитлер предстал перед мюнхенским судом, который проявил столь же сочувственное понимание. Гитлер тоже утверждал, что действовал только из любви к отечеству. Борман следил за этим процессом по газетам с великим интересом, хоть и с грустью – прежде всего потому, что у национал-социалистов, которым он уже явно симпатизировал, имелись конкуренты. Поскольку НСДАП оказалась вне закона, а Гитлер очутился за решеткой, члены национальной народной партии стали без помех набирать сторонников в бывших вотчинах гитлеровской партии.
После оглашения приговора судья Верховного суда Эбермайер испросил разрешения суда на арест Бормана, находившегося еще на свободе. В противном случае он мог избежать осуществления приговора, стоило ему лишь добраться до Баварии, где «разыскиваемые» наподобие Россбаха или Эрхардта исчезали бесследно. [35]
Защитник Бормана Карл Сак заявил протест. Он принадлежал к числу выдающихся адвокатов того времени, и его услуги оплачивались явно не из средств управляющего поместьем. Мекленбургские землевладельцы пошли на такие расходы – значит, на то были достаточно серьезные причины. Аргументы Сака подействовали на судей, и они отвели запрос о немедленном аресте Бормана. Тогда Эбермайер разыграл последнюю карту, воспользовавшись своим правом накладывать арест непосредственно в зале суда. Так Борман оказался в одном фургоне с подельниками. Понимая, что долго не увидят свободы, они стали распевать свои «дерзкие патриотические песни», когда фургон ехал по улицам города. Позднее Борман любил рассказывать, что у жителей Лейпцига «перехватывало дыхание от изумления».
Впрочем, Мартин не очень расстраивался, поскольку понимал, что, отбыв всего год в тюрьме и став «гонимым за веру», получит право говорить о своей принадлежности к числу избранных – к гвардии испытанных «старых борцов». [36]