Текст книги "Вселенные: ступени бесконечностей (СИ)"

Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Павел Амнуэль
ВСЕЛЕННЫЕ: СТУПЕНИ БЕСКОНЕЧНОСТЕЙ

Предисловие

В январе 2057 года издательство Prinston InT Press опубликовало одновременно на трех языках (английском, немецком и русском) фундаментальную монографию профессора Принстонского университета Анджея Ступальского «Миры, о которых мы знаем», имеющую подзаголовок «Обзор и критическое рассмотрение современных многомировых теорий» (Ступальский, 2057). Книга, вышедшая одновременно в бумажном, электронном и мультитранспарентном вариантах в год столетнего юбилея статьи Хью Эверетта III (Everett, 1957), привлекла внимание не только профессионалов (физиков, физико-психологов, математиков), но и так называемой «широкой общественности». Это естественно: несмотря на многочисленные перемены, привнесенные успехами метанауки многомирий в общественную жизнь, быт и личное пространство, несмотря на многочисленные публикации в средствах массовой информации, большинство людей еще мало знает о том, что сейчас с нами происходит. Монография Ступальского должна была заполнить лакуну, но оказалась трудом слишком специальным, насыщенным информацией очень важной, но бесполезной для большинства читателей и зрителей – в книге множество формул, графиков, таблиц и схем, изрядное количество фотографий и видеофайлов. Все это чрезвычайно интересно профессионалам, но профессор Ступальский, обращавшийся (судя по предисловию) к «широкой публике», несколько преувеличил ее (публики) возможности понимания сложнейших процессов, происходящих в многомириях.

Поэтому у издателей возникла идея выпустить еще одну книгу, столь же обширную по охвату проблем, но гораздо более простую в понимании. Издатели обратились ко мне, поскольку у меня, во-первых, есть некоторый опыт в популяризации многомировых представлений (Амнуэль, 2041, 2045, 2055), и, во-вторых, я много лет собирал и фиксировал реальные случаи, явления, истории, связанные с жизнью в многомириях. Эти истории в виде литературных апокрифов публиковались в разное время, но в собрании «Свидетель» (Амнуэль, 2055) были, наконец, собраны воедино. В результате возникла книга, которую вы сейчас начали читать. В отличие от монографии Ступальского, здесь нет ни одной формулы, нет ни таблиц, ни графиков – ничего, что могло бы отвлечь читателя-непрофессионала от потрясающе интересной и жизненно важной для каждого человека проблемы освоения человечеством бесконечных возможностей многомирий.

Смею надеяться, что эта книга и монография Ступальского взаимно дополнят друг друга и будут прочитаны обе. Разумеется, читатель вправе сделать выбор: изучить ли сначала книгу Ступальского, понадеявшись на собственную научную подкованность, а к моей книге обратиться (или не обратиться) уже потом, или наоборот – сначала прочитать «Вселенные: ступени бесконечностей», чтобы знать, на какие места в монографии «Миры, о которых мы знаем» обратить критическое внимание.

Введение

История исследования многомирий рассматривалась и ранее в многочисленных популярных обзорах, на которые я даже и ссылаться не буду, потому что в последнее время о многомирии не писали разве только сугубо специальные издания типа «Вестника тонкорунного овцеводства», известного своим пренебрежением ко всему, что не относится непосредственно к проблемам правильной стрижки специфической породы овец.

Понятно, что любой автор (или почти любой – из всякого правила есть исключения) стремится, иногда даже не осознавая того, ввести в орбиту рассматриваемого предмета как можно большее число явлений, полагая, что чем больше фактов привлекается для утверждения некоего тезиса, тем более почтенным и внушительным этот тезис представляется. Не думаю, что в данном случае количество становится причиной перехода в новое, более высокое, качество. Так, многие не только популяризаторы, но и физики-профессионалы (странно, что и профессор Ступальский не избежал этой ошибки) совершенно напрасно, на мой взгляд, пишут о том, что идеи многомирия возникли еще в античные времена, ссылаясь, с одной стороны, на Платона, с другой – на верования еще более древних народов, в том числе шумеров, египтян, etc. Практически в любой религиозной и (или) философской системе можно найти идеи и описания трех (как минимум) миров: земного, небесного и подземного. Платон повествует о двух мирах: вещном, материальном мире и мире идей. Многие историки науки придерживаются такого подхода, не обращая внимания на принципиальное отличие понятия физического многомирия от любых прежних представлений о множестве миров.

Обратимся для примера к Платоновскому двумирию. На самом деле оно является дихотомным описанием единственного мира, где и расположена пресловутая пещера, на стены которой падают тени проходящих мимо материальных созданий. Равно и религиозные (как языческие, так и монотеистические) представления о трехмирии никоим образом не выводят нас за пределы одного-единственного мира, одной-единственной Вселенной, созданной сонмом богов или Богом. Небесное царство, как и подземное (Рай и Ад в христианском понимании), находятся в той же Вселенной, что и земное, вещное, царство.

Вот еще типичный пример. Немецкий схоласт Роберт Гроссетест опубликовал в 1225 году труд, в котором якобы не только предсказал появление семь веков спустя теории Большого взрыва, но и сформулировал идею мультивселенной. Многие интерпретаторы склонны видеть в «совершенных сферах» Гроссетеста девять миров многомирия. Действительно, мы можем найти у Гросеетеста зачатки этой идеи, как можем найти ее зачатки в трудах Аристотеля, Платона и многих других философов античности и раннего средневековья. Аналогично рассуждали историки научной фантастики, когда приписывали, например, Сирано де Бержераку предвидение полета на Луну при помощи ракет («Государства и империи Луны»). Вероятно, тут нужно объясниться с читателем относительно термина «предвидение», «прогноз». На мой взгляд, реальным предвидением можно назвать лишь такое сбывшееся в будущем утверждение, относительно которого у автора утверждения и у его исследователя в будущем существует хотя бы частичное единомыслие касательно предмета утверждения и его физической сущности. Рассказывая о связке ракет, с помощью которых герой «Государств и империй Луны» поднялся в лунный мир, Сирано де Бержерак придавал этому способу не большее значение и смысл, нежели пяти другим описанным там же способам, как то: подбрасывание магнита, высушенные на солнце бычьи шкуры и пр. Случайное совпадение буйной фантазии «пророка» с будущей реальностью не является основанием для того, чтобы считать эти фантазии научным предвидением. Равно как и Гомера нельзя считать первым (или одним из первых) научным фантастом на том основании, что описанные им странствия Одиссея суть фантастика, имевшая лишь отдаленное отношение к реальности.

Возвращаясь к работе Гроссетеста, отмечу, что средневековый схоласт описывал эволюцию одного-единственного мира, созданного Творцом. Не вне, а внутри этой Вселенной возникают в процессе эволюции девять совершенных сфер, и то, что происходит это именно в единственном мироздании, подтверждает заключение Гроссетеста, что девятая совершенная сфера не может породить десятую, поскольку эта десятая содержит четыре известные стихии: огонь, воздух, землю и воду – сущности нашего мира, а не каких-то иных вселенных.

Многомирие эпохи классицизма также нельзя отнести к многомирию в нашем нынешнем представлении. Утверждение Панглоса, героя Вольтеровского «Кандида», что мы живем в лучшем из миров, никоим образом не является провозвестником многомирия, поскольку речь шла не о различных вселенных, а о разных «мирах» во все той же единственной Вселенной. Если принять, как это делают практически все исследователи истории вопроса, что Платон, Вольтер и многочисленные древние народы, включая греков с их пантеоном олимпийцев, говорили именно о многомирии, то следует причислить к этой великолепной когорте также и Джордано Бруно с его идеями множественности цивилизаций. Бруно говорил о жизни на других планетах – в сущности, на каждой такой планете свой мир, свои представления о мироздании, своя история, независимая от нашей. Но можно ли считать многомирие Бруно действительным многомирием? Полагаю, что каждый здравомыслящий читатель даст отрицательный ответ на этот вопрос, и это подводит нас к идее, что и платоновская дихотомия, и религиозные «миры», и вольтеровские, скорее иронические, нежели физические представления о «мирах», на самом деле имеют к многомирию не большее отношение, чем предсказания писателей-фантастов ХХ века о полетах за пределы Солнечной системы к реальным перемещениям к далеким космическим целям.

Тем не менее, несмотря на указанные логические огрехи, описание многочисленных «прекрасных и ужасных миров» объединило множество исторических представлений, развитие которых хотя и не привело к современному вúдению многомирий, но позволило «задним числом» оценить корни этого процесса, несомненно, повлиявшего на состояние умов тех исследователей (и, прежде всего, Эверетта-мл.), которые уже во второй половине ХХ века определили фундаментальные основы нынешних представлений о множестве множеств физических миров.

Я не стану отвлекать читателя историческими экскурсами и буду обращаться к ним по мере необходимости. Желающие более серьезно углубиться в историю, могут сделать это, обратившись к монографии Ступальского. Хочу лишь предупредить, что все эти исторические изыскания (очень интересные) не имеют отношения к истинному многомирию, о котором пойдет речь ниже.

Часть первая
МНОГОМИРИЯ И НАУКА

Глава 1
Предтечи

Современные представления о многомириях возникли из необходимости непротиворечиво осмыслить ситуацию с волновым уравнением Шредингера.

Уравнения Шредингера описывали состояние и взаимодействие элементарных частиц. В отличие от классической физики, где любой объект (неважно – атом, планета или галактика) находится каждый момент времени в одном-единственном вполне определенном состоянии, в мире квантов все не так. Состояние элементарной частицы представляет собой волну вероятности с широкими, практически бесконечными, краями. Электрон с разной степенью вероятности находится в любом из состояний, являющихся решениями уравнения Шредингера. В каком именно состоянии – невозможно узнать, пока этот электрон не становится объектом наблюдения. И дело даже не в том, что мы всего лишь не знаем, в каком состоянии находится электрон. Пока электрон не наблюдают, он на самом деле находится сразу во множестве (как говорят физики – суперпозиции) состояний!

В момент наблюдения вы фиксируете некое определенное состояние частицы. Иными словами, выбираете из всех состояний одно-единственное. А что происходит с остальными?

Электрон – вот он, вы его зафиксировали, его состояние вам известно. Но волновая функция электрона говорит о том, что частица находилась еще и в состоянии 2, и в состоянии 3, и в состоянии 4, и еще во множестве других состояний – в таком их количестве, сколько решений имеет уравнение Шредингера, написанное для данной частицы.

Куда в момент наблюдения деваются все решения уравнения, кроме единственного? Нильс Бор и Вернер Гейзенберг утверждали, что, как только частица попадает в «объектив» наблюдателя, все решения уравнения (то есть, все состояния частицы!) коллапсируют, исчезают, остается единственное.

Такая интерпретация событий, происходящих в квантовом мире, получила название копенгагенской, по названию города, где работали Бор и Гейзенберг. Физиков-практиков копенгагенская интерпретация вполне устраивала, поскольку предсказания квантовой физики выполнялись идеально, на сто процентов. Были построены синхрофазотроны, коллайдеры, реакторы, открыты новые элементарные частицы. Расчеты атомной и водородной бомб невозможно было провести, не используя уравнение Шредингера.

На вопрос «что происходит?» копенгагенская интерпретация давала однозначный ответ. А вопрос «почему?» физики-экспериментаторы предпочитали не задавать – формулы работают, ну и ладно. Теоретики, которых интересовала философская глубина квантовой теории, вяло продолжали спорить еще полвека, не находя выхода из противоречия и соглашаясь с тем, что «да, это некрасиво, неправдоподобно, с чего бы волновой функции коллапсировать? Но… так устроен мир».

Альберт Эйнштейн говорил о двух критериях, определяющих хорошую теорию. Теория должна обладать внутренним совершенством (быть внутренне непротиворечивой) и иметь внешнее оправдание (соответствовать наблюдениям, эксперименту). Копенгагенская интерпретация квантовой физики полностью оправдывала себя внешне, но оставалась противоречивой внутренне.

Не очень многие читатели, особенно читатели-гуманитарии, понимают, насколько важна в физике красота предлагаемой теории. Любой хороший физик интуитивно понимает, верна ли теория, даже не вдаваясь в тщательное исследование ее плюсов и минусов. Достаточно понять идею и следствия, чтобы уловить незримую красоту, то, что Эйнштейн называл внутренним совершенством. Теория может правильно описывать известные экспериментальные или наблюдательные данные, но, если в ней не чувствуется внутренней красоты, то практически наверняка такая теория будет впоследствии теми же экспериментальными данными опровергнута – это не раз случалось в истории науки. Интуиция – казалось бы, недостаточно надежный критерий проверки истинности теории, но она очень редко подводила таких физиков, как Эйнштейн, Бор, Гейзенберг, а впоследствии – Зельдович, Хокинг, Линде, Журбин, Дорштейн и др.

Могут сказать, что интуиция, тем не менее, подвела Эйнштейна, когда он вступил в спор с Бором, пытаясь доказать противоречивость и неприемлемость квантовой теории. Однако такая мысль на самом деле слишком поверхностна. На самом деле интуиция и здесь Эйнштейна не подвела – он не терпел внутренней противоречивости квантовой физики, смотрел глубже своего оппонента и понимал, что для признания истинности квантовой механики и ее соответствия не только физической практике, но и физической философии, необходимо или отказаться от основ (что было неприемлемо, да и не нужно), или дополнить эти основы фундаментальным предположением, избавляющим квантовую теорию от присущих ей противоречий.

Поэтому не удивительно, что именно Эйнштейн, противник квантовой физики в ее тогдашних «одеждах», предложил (совместно со своими сотрудниками Борисом Подольским и Натаном Розеном) мысленный эксперимент, названный ЭПР-парадоксом. ЭПР-парадокс, по сути, стал переходной ступенью от одномирия копенгагенской интерпретации к многомирию по Эверетту. Важность этого парадокса была оценена много позднее, а интуиция создателя теории относительности еще раз оказалась на высоте положения.

В чем суть парадокса? Представьте, что вы физик-экспериментатор, и на своей установке заставили несколько элементарных частиц (для простоты возьмем всего две) войти во взаимодействие и создать систему. Предположим, что такая система в простейшем виде состоит из двух электронов. Электроны описываются статистикой Ферми, то есть, не могут, находясь в связанном друг с другом состоянии, иметь одинаковые квантовые числа. В простейшем примере – не могут иметь одинаковые моменты вращения, так называемые спины. Но спин электрона всего-то может принимать два квантованных значения: + ½ или – ½. Значит, и в нашей системе спин одного электрона равен половинке, и тогда спин другого обязательно будет равен минус половинке. Если каким-то образом поменять спин первого электрона на противоположный, то одновременно изменится на противоположный и спин второго электрона. Теперь внимание. Мы берем второй электрон и относим его на расстояние метра от первого. Или на километр. Или на парсек. Можно и на миллиард парсек – в другую часть Вселенной. Конечно, для этого нужна масса времени, но эксперимент наш мысленный, и времени у нас сколько угодно. Итак, мы отправили второй электрон за миллиард парсек от первого, а затем изменили спин первого на противоположный (это и в обычном эксперименте делается очень просто, а в мысленном – подавно). Теоретически (если верна квантовая физика) в тот же момент второй электрон, находящийся на расстоянии многих парсеков от первого, тоже должен изменить свой спин на противоположный, поскольку система из этих двух электронов является связанной и описывается одной волновой функцией. Но как такое может произойти? Ведь существует теория относительности, запрещающая распространение каких бы то ни было сигналов быстрее скорости света. Каким образом второй электрон, будучи на расстоянии миллиарда парсек от первого, узнаёт о том, что должен изменить свой спин? А он это узнаёт – если справедлива квантовая физика и верно, что в связанных системах элементы этих систем описываются единой волновой функцией.

Вывод: или неверна теория относительности, или квантовая физика. Эйнштейн, естественно, был уверен в справедливости своей теории и потому сделал вывод: «неладно что-то в квантовом королевстве». Бор приводил свои контраргументы, пытаясь совместить, казалось бы, несовместимое, но полностью опровергнуть ЭПР-парадокс ему так и не удалось, и долгие годы этот мысленный эксперимент, проведенный Эйнтшейтном и его коллегами, торчал в квантовой теории, как гвоздь, наполовину забитый в крышку ее гроба. Наполовину, поскольку квантовая теория блестяще оправдывала себя на практике, и в гроб ее вогнать было невозможно, но, с другой стороны, квантовая теория, имея прекрасное внешнее оправдание, имела и жестокое внутреннее несовершенство, некое (и не единственное!) противоречие, из-за которого эту замечательную теорию нельзя было считать правильной.

Противоречие усугубилось в начале ХХI века, когда физики провели не мысленный уже, а множество вполне реальных экспериментов со связанными системами элементарных частиц и доказали, что правы были Эйнштейн, Подольский и Розен. Конечно, частицы в экспериментах разносили не на миллиард парсек, а на расстояние метров или километров друг от друга, но принципиальной сути опыта это не меняло. Получалось, что связанные (запутанные) элементарные частицы действительно мгновенно «чувствовали» изменение состояния друг друга (Riebe et al., 2004; Barrett et al, 2005, и др.)

Физики успокаивали себя тем, что передать осмысленный сигнал и какую бы то ни было информацию таким способом невозможно, и принцип относительности в этом эксперименте не нарушается, но, как говорится, «осадок остался». Что-то действительно было неладно в квантовом королевстве.

В противовес коллегам, полагающим, будто физики производят свои идеи исключительно, исходя из собственных физических теорий и собственного, сугубо естественно-научного, взгляда на мироздание, я считаю, что существует своего рода аналог ЭПР-парадокса, заключающийся в том, что в реальной жизни физика и литература (в самом общем понимании) также являются единой эстетической системой, и изменение состояния одной (например, появление новой литературной идеи) мгновенно (во всяком случае, по историческим меркам) отражается на состоянии другой системы (физики). И наоборот, разумеется.

Поэтому обратимся к ситуации, которая в годы борьбы идей в квантовой физике (двадцатые-сороковые годы ХХ века) складывалась в совершенно, казалось бы, иной области человеческой деятельности – литературе в целом и в такой конкретной области литературы, как научная фантастика.

История поразительная, поскольку в первой половине ХХ века квантовая физика (в ее теоретической ипостаси) была настолько «далека от народа», что нельзя утверждать, будто литературно-фантастические идеи того времени возникли у авторов в результате чтения и осмысления дискуссий между, например, Бором и Эйнштейном.

Тогда же возник «водораздел» между двумя понятиями, надолго запутавшими представления как о некоторых формах физических многомирий, так и о связи литературных идей с научными. Дело, в принципе, вот в чем. Как я уже говорил, античные и более поздние описания «иных миров» не имеют к физическому многомирию никакого отношения. Иной взгляд на многомирие, как утверждает Ступальский, возник в литературе в 1895 году, когда английский писатель Герберг Уэллс опубликовал небольшой рассказ «Дверь в стене». Отмечу, что Уэллс действительно является автором множества новых, интересных, перспективных с научной точки зрения, однако, по сути литературных идей – всем известны человек-невидимка, машина времени, кейворит, экраиирующий тяготение, и другие красивые фантастические идеи, которые в разное время, казалось, приобретали некую научную актуальность, но суровая реальность науки все-таки или отвергала выдвинутую идею из-за противоречий с физическими законами (кейворит, машина времени), или, если идея Уэллса и получала воплощение, то решительно не на тех принципах, о каких шла речь в литературном произведении (напр., невидимость). Я говорю это не в упрек замечательному фантасту Уэллсу, у него есть множество идей, действительно воплощенных в жизнь тем или иным способом (например, идея использования энергии атома, теплового луча, батисферы, саморазогревающихся консервов и пр.). Мое возражение относится к утверждению профессора Ступальского, некритически повторившему в своей монографии бытовавшее (в основном, среди литераторов) утверждение, что в небольшом рассказе «Дверь в стене» Уэллс впервые описал многомирие в его современном понимании. Отнюдь. О чем идет речь в рассказе? Открыв маленькую зеленую дверь в стене, герой рассказа попадает в прекрасный сад, где проживает замечательные часы своей жизни. При попытке вторично попасть в этот сад герой рассказа двери в стене не обнаруживает. В рассказе нет прямого указания на то, что «мир сада» – это другая вселенная, отличная от нашей. Возможно (такая трактовка не исключается текстом), приключение было всего лишь игрой воображения рассказчика. Но это скорее сугубо литературный символ другой, лучшей жизни. Да, в истории, рассказанной Уэллсом можно обнаружить элементы многомирия, однако это лишь элементы, и «Дверь в стене» можно считать первым произведением о многомирии лишь в той степени, в какой сказку о ковре-самолете можно считать предсказанием аппаратов тяжелее воздуха, а шапку-невидимку – литературным изобретением популярных в наши дни гаджетов, создающих квази-невидимость предметов.

Гораздо более приближенным к понимаю многомировой природы реальности можно, видимо, считать роман все того же Уэллса «Люди как боги» (1923). В этом романе герои действительно оказываются в мире, отличном от нашего. В мире, расположенном не в нашей реальности, не в нашем пространстве-времени. Остров Утопия, скажем, хотя и является «местом, которого нет», тем не менее, по представлению Мора, мог быть расположен где-то в обычном океане. Страна, куда попадают герои Уэллса, физически (что подчеркивается автором) существует в ином мире, иной вселенной, не связанной с нашей общим происхождением. Иными словами, это первое в серьезной литературе упоминание о так называемом «параллельном мире» – термин на самом деле появился чуть позже, в 1931 году, но именно о параллельном мире идет речь в романе Уэллса. Именно этот роман и его последующие многочисленные апологетические реминисценции положили начало ошибке или, точнее, недоразумению, которое многие годы мешало (даже профессиональным физикам, не говоря уж о «простых» читателях фантастики) правильно понимать сущность многомирия, как системы (множества) миров (вселенных), имеющих общее происхождение. Между тем, это чрезвычайно важно для понимания аксиоматики многомирия, о чем мы еще будем говорить впоследствии. Возвращаясь к роману «Люди как боги», хочу подчеркнуть принципиальное отличие сугубо фантастического представления о «параллельных мирах» от физического современного представления о многомирии.

К сожалению, физики в работах конца ХХ – начала ХХI века, связанных с многомирием, часто также пользовались термином «параллельные миры» – красивым, но искажавшим суть явления. Параллельные прямые не пересекаются нигде в пространстве и никогда во времени. Попасть с одной из параллельных прямых на другую возможно, только если провести еще одну прямую, пересекающую обе параллельные. Параллельные миры – миры, по определению не способные каким бы то ни было образом взаимодействовать друг с другом, в частности, один мир не может стать причиной появления другого. Как мы увидим в дальнейшем, параллельные миры, конечно же, существуют и в реальном физическом многомирии, но являются лишь незначительной (точнее – пренебрежимо малой) частью в множестве миров многомирий, примерно такой по значимости и влиянию, каким является, скажем, ноль (или любое другое число) на бесконечной числовой оси. Казалось бы, несущественное уточнение, но на самом деле имеющее очень важное психологическое значение. Надо полагать, читатель знаком с понятие «психологическая инерция», когда общепринятый термин, к употреблению которого пользователь давно привык и, как ему кажется, прекрасно понимает содержание, оказывает влияние на процесс мышления, играя ту же роль, которую играют для лошадей шоры, не позволяющие смотреть по сторонам и, таким образом, предельно (порой – беспредельно, поскольку речь идет о бесконечно большом числе вариантов) суживая когнитивные возможности.

Вернемся, однако, к роману Уэллса, анализ которого показывает, что в данном случае мы имеем дело именно с параллельным миром. Персонажи романа попадают в мир, который развивался, хотя и по аналогичным законам, но не имел с нашей реальностью общих корней в прошлом. Герои романа в данном случае играют роль той третьей прямой, которая пересекает две параллельные прямые. В дальнейшем мы вернемся к психологической стороне этой проблемы.

Гораздо более важными и интересными для многомировой картины реальности являются, как мне представляется (мы сейчас говорим о литературе, а не о физике), два забытых фантастических рассказа: «Часы, которые шли вспять» Эдварда Митчелла (1881 год) и «Бесцеремонный Роман» Виктора Гиршгорна, Игоря Келлера и Бориса Липатова (1928 год). Речь в этих рассказах не идет о физическом многомирии – во всяком случае, сами авторы об этом, похоже, не задумывались. Однако, по сути, в этих рассказах говорилось о возможности возникновения точки ветвления в истории – в некий момент совершается не то действие, которое, как полагают персонажи (и автор), было совершено в «реальности». Я беру в данном случае слово «реальность» в кавычки, поскольку оно не обладает в данном случае однозначностью (единственностью). Результатом принятого альтернативного решения (выбора) исторические события начинают идти не так, как нам это известно из истории (или, как у Митчелла, наоборот – события, развивавшиеся по альтернативному варианту, начинают происходить так, как нам из истории известно). В обоих случаях происходит ветвление, возникают две альтернативные ветви, два мира, две вселенные, не являющиеся одна частью другой.

Разумеется, и в данном случае (как в описанном выше случае с «предвидением» Гроссетеста), вряд ли можно говорить о том, что Митчелл и три автора «Бесцеремонного Романа» имели в виду именно то понимание многомирия, к которому впоследствии пришли физики (и фантасты). Полагаю, что первым в литературе осознанным и продуманным описанием многомирия (позднее названного эвереттовским) стал опубликованный в 1944 году небольшой рассказ Хорхе Луиса Борхеса «Сад расходящихся тропок». Здесь идея ветвления реальности была, наконец, выражена с предельной ясностью:

«Стоит герою любого романа очутиться перед несколькими возможностями, как он выбирает одну из них, отметая остальные; в неразрешимом романе Цюй Пэна он выбирает все разом. Тем самым он творит различные будущие времена, которые в свою очередь множатся и ветвятся…

В отличие от Ньютона и Шопенгауэра ваш предок не верил в единое, абсолютное время. Он верил в бесчисленность временных рядов, в растущую головокружительную сеть расходящихся, сходящихся и параллельных времен… Вечно разветвляясь, время ведет к неисчислимым вариантам будущего».[1]1
  Цитируется по изданию: «Хорхе Луис Борхес. Полное собрание рассказов», М., 2049, электронная публикация. HHR 3002/44s.


[Закрыть]

Лишь после Борхеса идея многомирия начала серьезно развиваться в научной фантастике. Произошло это в середине пятидесятых годов ХХ века, примерно тогда же, когда аналогичная идея возникла в физике.

Одним из пионеров нового направления в фантастике был Джон Биксби, предположивший в рассказе «Улица одностороннего движения» (1954), что между мирами можно двигаться лишь в одну сторону – отправившись из своего мира в «соседний» (параллельный, как уже стало, к сожалению, принято называть ответвившиеся миры) вы уже не вернетесь назад, так и будете переходить из одного мира в следующий. Впрочем, возвращение в свой мир также не исключается – для этого необходимо, чтобы система миров была замкнута, и где-то когда-то переход из мира N в мир N+1 вновь привел бы героя в мир № 1, тот, из которого он родом.

Как видим, авторы фантастических произведений уже к началу пятидесятых годов ХХ века четко (хотя, с очевидностью, неосознанно) разделяли описания иных миров на две категории. Первая, более распространенная в фантастике: так называемые «параллельные миры», идея сугубо литературная, не получившая впоследствии физического подтверждения (хотя сам термин, к сожалению, прижился и в физике). Это миры Биксби, Кэмпбелла и многих других авторов. Вторая категория: ветвящееся мироздание, в котором различные миры возникают непрерывно, ответвляясь от других. Это миры Борхеса (прежде всего), Митчелла, Уиндэма и др. Именно борхесовские миры можно считать вкладом, который внесла художественная литература в современное мироведение.

Однако профессор Ступальский обладает даром убеждения, и, к тому же, следует признать, что в своей монографии он всего лишь пошел на поводу принятого даже среди физиков мнения о том, что «наши предки» имели гораздо более сложные представления о мироздании, чем нам казалось еще несколько десятилетий назад. Отмечу в связи с этим любопытный, на мой взгляд, сугубо исторический момент. Начну, однако, издалека, а именно – с предметов, которые, скорее всего, к многомирию отношения не имеют: речь о пресловутых неопознанных летающих объектах (НЛО). НЛО не появились неожиданно в середине ХХ века, их наблюдали во все времена, интерпретируя согласно тем представлениям, какие были свойственны современникам. Веровавшие в чертей и нечистую силу видели в НЛО представителей Ада, никому не приходило в голову связывать явление НЛО с пришельцами с других планет. В ХХ веке стали массово распространены идеи контактов с пришельцами, и общественное подсознание стало интерпретировать те же объекты, как корабли инопланетян. Интерпретации «таинственных явлений» зависят от уровня знаний в каждый момент. Это же относится к интерпретации исторических артефактов. До появлений современных исследований в области многомирия никому не приходило в голову интерпретировать античные и более поздние тексты, как предтечи многомирового понимания реальности. Изменился взгляд исследователя на реальность, и, соответственно, изменился взгляд на историю реальности, в которой «увидели» сюжеты, авторы которых сильно удивились бы тем логическим «извращениям», каким подвергли их творения в будущем (скорее всего, просто не поняли бы, о чем идет речь).