355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Павел Паутин » Дом с закрытыми ставнями » Текст книги (страница 6)
Дом с закрытыми ставнями
  • Текст добавлен: 14 сентября 2016, 22:31

Текст книги "Дом с закрытыми ставнями"


Автор книги: Павел Паутин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Прибежав домой, я заглянул к деду в мастерскую. Он редко пускал меня сюда. А я любил эту мастеркую. Там на полках лежали всякие молотки и молоточки, рубанки и пилки, щипцы и долотца. На других полках грудились разной формы сучки, куски деревьев, обрубки корней. На полу валялись доски с вырезанными узорами, фигурные столбики, деревянные кружева оконных наличников. Дед был большой мастер по дереву. К своему художеству постепенно приобщал он и меня. В мастерской вкусно пахло политурой, лаком, смолистым деревом…

Дед сидел, облокотившись на верстак и охватив косматую голову своими ручищами. Перед ним стояли целых две бутылки водки и деревянная миска, полная соленых груздей.

Я остановился у порога. Дед тяжело повернул голову на скрип двери. Глаза его были, как у слепого, – смотрели и ничего не видели. Потом они все–таки узрели меня.

А–а… внучек… Вот как, брат… А ты… ты – брысь отседа… Завтра, завтра приходи…

И дед отвернулся от меня. Он был пьян, неимоверно пьян…

Весь вечер отец и мать таились на кухне, двигались бесшумно, иногда о чем–то шептались и легли спать рано. Лег и я. Мне хотелось, чтобы скорее прошла ночь, – не терпелось получить от деда подарок…

Как только проснулся, торопливо ополоснул лицо холодной водой и – к деду в мастерскую.

Он был угрюмый и трезвый. На нем – ватные брюки, ватная телогрейка, подпоясанная широким ремнем, на котором бренчали различные кольца, зажимы и висел большой нож в деревянных ножнах. На верстаке лежали патронташи, бердана, набитая чем–то котомка и мешок с веревками. Дед брал его всегда, когда уходил в тайгу на медведя.

Проснулся? Ну заходи, – проговорил дед.

На охоту собрался? – спросил я.

Взял бы я тебя, да учиться тебе надо. – Дед непривычно ласково погладил мою вихрастую, давно нр стриженную голову. – Один ты у меня теперь остался. Вот так–то, внучек! Только ученье поможет тебе вырваться из этого вертепа.

Он вытащил из–под верстака новенький ранец.

Тебе. Учись.

Я торопливо раскрыл ранец и принялся вытаскивать всякие сокровища. Там оказались масляные краски в тюбиках, акварельные – в коробке, кисти, цветные карандаши, тетради для рисования, большой альбом с репродукциями – «Третьяковская галерея», книги, перочинный ножичек с тремя лезвиями, со штопором и даже с вилочкой…

Я благодарно и восхищенно посмотрел на деда.

Ну, вот и хорошо, – ухмыльнулся он в бороду, а потом положил руки мне на плечи и, глядя в мои глаза, спросил:

Без меня кто к нам приходил? Баптистов не называй. Кто, кроме них, приходил?

Фекла… Тетя Феня…

Руки деда, словно железные зажимы, стиснули мои плечи. Мне показалось, что он раздавил мои кости, – так было больно. Я вскрикнул. Дед бросился из мастерской, оставив дверь распахнутой в мороз, в сиянье снега. Я торопливо столкал свои сокровища в ранец, прижал его к груди и побежал в дом. Мне казалось, что сейчас должно случиться страшное.

Шмыгнув в коридорчик, я застыл на месте. В кухне, захлебываясь, в ужасе кричала мать. Раздавались удары, грохот. Дед бил и отца и мать.

Что ты, тять?! Что ты?! – прерывисто бормотал отец.

Скоты! Звери! Звери! – хрипло выдыхал дед. Раздавался удар – и кто–то рушился на пол.

Да ты ополоумел?! – визжала мать. – Мы и в глаза–то ее не видели!

«Фекла призналась деду! – подумал я, пораженный догадкой. – Убьет он их. Зачем я только сказал?» Я бросился в свою комнату и закрылся на крючок.

Я хотел было молиться и просить бога, чтобы в доме не произошло ничего страшного, и вдруг понял, что не могу молиться потому, что уже не верю в бога. «Где же ты был, когда так жестоко обманули Феню? —подумал я. – В твоем молельном доме одна ложь! Да нет тебя, злой старик! И мать с отцом – разве в душе у них ты живешь? Дедушка правильно сказал: звери они, звери! Только обмгнывают всех в этом своем доме».

Я уткнулся в подушку и глухо завыл е бессильной ярости… В этот день я потерял не только бога, по и отца с матерью. В этот день свершилось то, что исподволь подготавливали школа, природа, люди – вся окружающая жизнь и моя жажда жить…

ПРИЕЗД ЕВМЕНА

Я с нетерпением ждал деда, часто выбегал на дорогу и глазел на опушку леса. Но тайга молчала. Она будто проглотила деда. Я боялся, чтобы его не задрал медведь. Мне представлялось, как валяется он в снегу – мертвый, никому не нужный.

Мучимый одиночеством, я уходил в сад и долго бродил там по снегу. На нем красногрудые снегири казались еще красней. Они весело прыгали по саду, выгребая из–под снега мороженую калину и рябину.

Я ходил по саду, а снег крякал под ногами, как селезень. Многочисленные следы ворон и сорок синели на нем черточками. Воздух пах смолой деревьев.

Я садился на пенек и прислушивался к голосам синиц, чечеток, клестов, к потрескиванию и скрипу морозца. Растрепанные ели стояли в снеговых шапках. Баня тоже укрылась снежным одеялом и стала низкой, маленькой. В саду были и кедры. Ветви их сгибались под снежной тяжестью. Иногда снег рушился, бухая в сугробы. Все здесь было таинственным и сказочным. Тихо и бело вокруг…

Едва оправившийся*после побоев деда отец как–то утром сосчитал деньги, собранные с верующих, вздохнул и сказал:

Мало собрал, мало. Если и дальше так дело пойдет, не то что пресвитерам платить, а и вина к вечере не на что будет купить.

Плохо мы несем людям слово божие, – всхлипнула мать.

ут уже не до новых, хоть бы старых–то братьев да сестер сохранить. Дед наш совсем откачнулся от божьего дома. Да и сама жизнь все рушит, плотского соблазна много.

В это время пришел к нам Парфен. Уши его раскраснелись от мороза. Ходил он почему–то без шапки, подняв воротник коротенького осеннего пальто.

Мир вам, – проговорил он.

Лицо его было бледным и унылым. Черные брови сошлись над переносицей.

И тебе мир, – приветствовал отец. – Проходи, брат Парфен, присаживайся.

Парфен сел на лавку.

Ты чем–то опечален, сын мой? Или с Анютой что случилось?

Горе у ней… Мать ее преставилась сегодня….

Отец сразу оживился.

Да, это истинное горе. А ты Анюту господом утешал? Да и сам–то прибегаешь ли к господу? Облегчил ли Иисус твою жизнь?

Очень облегчил. Бывает, навалится какая–нибудь беда или тоска. А помолишься Христу – и легче на душе станет. И думаешь о том, что господь для искупления наших грехов и холод, и голод, и муки всякие терпел. А мы в мелких житейских бедах своих стонем да ропщем. Он терпел и нам велел… Вот и несешь крест свой, а дух божий помогает.

Это хорошо, что ты так чувствуешь. Пусть не ослабевает твоя вера. С ней легче. Веди и Анюту к нам в молельный дом. А то ведь нельзя тебе жениться на ней.

Не пойдет она.

Пойдет, если любит, веди.

А ведь я, брат Никифор, к тебе пришел…

Знаю, знаю, брат, зачем ты пришел. Сам господь велел нам помогать друг другу. Деньги нужны на похороны?

Мне только взаймы. Помочь надо Анюте. А зарплату получу – отдам.

Ты, брат мой, пришел в общину, а мы помогаем друг другу… Мать, пойдем поможем ему. Да и с Анютой побеседуем…

Едва они ушли, как в кухню неожиданно ввалились… Редько. Ненавистные мне Редько: Пронька, тетка Ага, Евмен. Два мужика начали таскать в дом разные узлы и чемоданы. Я ничего не сказал, скрылся в своей комнате…

О, брат Евмен Стратионович приехал! – с притворной радостью воскликнул отец, когда вошел.

Братья во Христе крепко обнялись, поцеловались.

Ну, как съездил? Рассказывай. Сестра Ага, Проша, располагайтесь. Ступайте лучше в пресвитерскую, там удобней будет.

Услышав голос отца, я зашел на кухню. Пронька покосился на меня, скривив рот. Я показал ему кулак.

Мам, а чо Пашка кулак показывает? – заныл он.

А ты не смотри на него, – фыркнула Ага.

А он все равно показывает!

Ага вытолкнула Проньку и захлопнула дверь.

Я взял из шкафа кружку, налил молока и, отрезав ломоть хлеба, сел есть.'

Стало быть, опять, брат Евмен, господа прославлять в Сибирь приехал?

Христос сказал, где б вы ни были, я всюду с вами. Что поделаешь, брат Никифор! Привык я к вам, а на чужой стороне скучно, одиноко.

Ты создал там общину? Привел ли к богу хоть одну блудную овцу?

А как же, брат Никифор. Двенадцать душ привел к господу.

Похвально, брат, похвально. Господь зачтет тебе это. Отец мой по старости сложил с себя обязанности пресвитера. Община назначила меня на его место. А ты теперь вместо меня становись.

Согласен, брат, коль богу так угодно. За меня–то кто теперь?

Ивановна.

Евмен недовольно хмыкнул.

Ты поживи пока у меня, а домик купишь – переедешь. Я отлучусь на месяц, так ты собрания и проводи. Мало пожертвований, мало… Особливо за Пар–феном и Анютой присматривай. Молоды они, как бы не свихнулись…

Через неделю отец собрался в Москву по каким–то своим делам. Провожать его пришла Ивановна.

В кухне они о чем–то долго спорили, а я пробрался в отцов кабинет за «Детством» Горького. Книжку нужно было сдавать в библиотеку. Я осмотрел полки, забитые церковными книгами и журналами, но «Детства» там не оказалось. Я встал на стул и начал перебирать большую стопу книг на самой верхней полке, но тут услышал голоса и в испуге спрятался за кресло в углу.

В кабинет вошли.

Общину поручаю тебе, брат Евмен, – буркнул отец.

Пусть будет так, – сквозь зубы процедила Ивановна.

Побеседуйте пока, а я насчет автобуса узнаю. Дорогу–то перемело.

Отец ушел.

А кассу он кому поручил? – спросила Ивановна.

Кассу контролировать буду я, – заявил Евмен.

Почему же, брат, ты?

А ты чего так ухватилась за нее? Или…

О, господи, что он говорит? Не тебе говорить» брат Евмен! Ох, не тебе! – скорбно воскликнула Ивановна.

Вернулся отец, и брат с сестрой во Христе сели за стол как ни в чем не бывало.

Вот деньги, – сказал отец и бросил на свой стол кошелек. – Еду завтра в семь. Ответственным за кассу назначаю тебя, брат Евмен.

Вы побеседуйте, братья, а я пойду, что–то нездоровится, знобит… – холодно сказала Ивановна и с тяжелым вздохом ушла…

Когда я пришел из школы, в нашем доме шло моление. Я хотел было шмыгнуть в свою комнату, но мать перехватила меня, прогнала в зал.

Совсем уж отшатнулся от Христа, басурман, – варугалась она. – Помолиться лень!

Мест в душном зале всем не хватило, и некоторые братья стояли вдоль стены. Встал и я с ними. Окна были занавешены желтым бархатом. На нем сверкали пришитые звездочки. Некоторые молились, стоя на коленях. Они, должно быть, каялись в грехах, мучились

Мне было жаль их. В такую минуту делай с ними что угодно, хоть убей, им все равно. Они плакали искренно и молили бога о прощении тоже искренно. Они страшились кары. А Евмен и отец умели запугивать.

Я увидел тетю Аню. Она сидела рядом с Парфеном. После смерти своей матери она похудела, под глазами появилась синева. Она сидела какая–то отрешенная от всего, будто одеревеневшая. «Неужели и она будет баптисткой? – подумал я. – Неужели им удастся «обратить ее к богу»? Как только плохо человеку – они тут как тут!»

Впереди, у зеленого стола, запел хор. Пели, покачиваясь в такт музыке, так качаются легкие былинки, тронутые ветерком. Все певицы в белых платьях, и лишь в центре перед ними резко выделялся черным костюмом регент. Хор пел в сопровождении фисгармонии:

Так отдай всю жизнь Христу,

Милый друг, теперь,

Счастье, радость, полноту

Даст тебе, поверь.

Под звуки пения Ивановна обходила всех с широкой медной чашей, и в нее сыпались серебро и бумажные деньги, они звенели и шуршали.

Не скупитесь, братья и сестры, – взывала Ивановна. – Это на благо нашей общины.

Когда чаша наполнилась доверху, хор закончил петь.

Чашу Ивановна отнесла в пресвитерскую и тут же вернулась обратно.

Теперь, братья и сестры, послушайте приветы от приезжих, – произнесла она.

Из толпы послышался голос приезжего старика:

Братья и сестры, барнаульская община передает вам сердечный привет!

Мы также передаем вам сердечный привет, – ответила Ивановна.

Приветов было немало. Их привезли братья и сестры из ближних сел, со станций, из города.

Разрешите от всей нашей общины передать привет, – обратилась к верующим Ивановна.

Передаем, сестра, – хором ответила община.

Собрание кончилось поздно. Я чуть не валился с

ног. Мне хотелось и есть и спать. «Ни за что больше не пойду на эти моления, – решил я. – Пусть хоть убивают– не пойду. Из–за них я уроки не сделал».

Прежде чем накормить, мать подтащила меня к печке.

Вот видишь, видишь, какой огонь лютый, а у бога в тысячу раз сильнее, – шипела она мне в лицо. – Смотри да бойся. Согрешишь, гореть тебе в таком огне.

И я смотрел на огонь и не мог вырваться из ее сильных рук. Рубаха моя нагрелась и жгла тело. Но я не испугался огня. Я мучился потому, что меня заставляли молиться насильно. И все–таки вбитый в мою душу страх перед богом жил во мне. Я не верил уже в бога, а сказать об этом боялся. Просто не поворачивался язык сказать: бога нет. Бога не было, а страх перед ним был…

НОВЫЙ ГОД

Декабрь глаз снегами тешит, да ухо морозом рвет, – раздался знакомый голос. Я вскочил из–за стола – на пороге кухни стоял дед, обвешанный зайцами. Я закричал, радостно бросился к нему.

Я соскучился по тебе, деда!

Верю, верю! И я по тебе скучал… Помоги мне разгрузиться. А завтра я снова пойду.

Я помог деду отвязать с пояса зайцев. Они были стылые и стучали как деревянные, когда я бросал их на стол. И уши их, прижатые и торчащие, были твердыми, а белая шубка мягкая да ласковая. Так и хотелось все время гладить их.

А ты зачем опять уходишь?

Петли еще не все проверил.

Так будет же Новый год.

А чего он мне, Новый год! Это для меня не праздник. Вот пасха, когда все живое начинает пробуждаться, – это праздник. – Дед попил чаю, проверил свою мастерскую, положил в мешок съестное и снова залез в полушубок, нахлобучил большущую волчью шапку.

Скоро вернусь.

Одевшись в истрепанную шубейку, я проводил его на улицу. Высокий, широченный, он долго маячил на белой дороге, бежавшей к опушке бурой тайги. А я все смотрел ему вслед. Мороз, как злая гусыня, щипал меня за ухо.

«Что деду надо в дремучей тайге? – подумал я. – Зачем ему еще зайцы? Их в кладовке целая гора. Наверное, все о тете Фене тоскует. А на мать с отцом ему противно смотреть. Боится, наверное, поубивать их…»

Наступил солнцеворот, а деда все не было. Сильные морозы сменялись буйными метелями. После них все миром ходили ставить вешки от поселка до поселка, чтобы путники не сбивались с дороги. Гудели колодцы внутри, предсказывали вьюгу.

Как–то звездной, люто–студеной ночью нагрянули в поселок волки. Терзающий голод выгнал их из тайги.

Испуганно ржал в конюшне Пеган, мычала Зорька и блеяли овцы в хлеву. Далеко где–то гавкали собаки.

А наутро мы увидели во дворе волчьи следы. Особенно много их было у хлева.

В этот морозный день, рядом с солнцем появились огненные столбы. А на одной из наших елей, в гнезде, вывелись у клестов птенцы. И мороз им нипочем!.. Наконец, вот и Новый год – к весне поворот!

Паша, вставай! Чего лежишь–то?! Время девять, а ты потягиваешься! – проговорила мать, входя в мою комнату. – Другие парнишки в сельпо дрова пилить подрядились, а ты дрыхнешь. Иди. Зорьке сена дай, Пегану – овса, курам – зерно. А потом елку будем украшать.

Так начались для меня новогодние каникулы.

В кухне Евмен и Ага пили чай с пирожками. От горячих пирожков такой запах, что я поторопился на улицу – слюнки потекли.

Полдня я носился по двору то с ушатом, то с охапками сена. Помогал матери натирать хвощом полы и скоблить стол, выхлопывал половики, бегал в лавку за мылом, солью, дешевыми конфетами, которые привезли к празднику. Мальчики носились по улице, барахтались в сугробах, катались на лыжах, на коньках. Я с завистью посматривал на них…

Отец запряг Пегана в розвальни, поставил на них две бочки, и мы поехали за музгой на крахмальный завод. Выехав на маленькую сельскую площадь, увидели у поссовета елку. Ее украшали самодельные игрушки из дерева, из картона, из цветной бумаги. Их делали школьники. Вокруг елки снеговые звери: слон, заяц, медведь. Их ловко вылепил и облил водой учитель истории. Так же он соорудил и большую голову великана. Внутри головы оказалась ледяная горка. Ребята с криком бросались в дыру на затылке и с хохотом вылетали из открытого рта великана.

Отец остановил Пегана, видно, тоже захотелось взглянуть.

Такой богатой елки никогда в поселке не было.

Ишь, чего натворили, – недовольно проговорил отец.

Возле мостков с катушками стояли сказочные терема–домики. Из труб поднимался дым. Возле каждого разукрашенного домика торговали сладостями, толпились люди.

Пап, я прокачусь хоть разок? – умоляюще закричал я.

Некогда, – буркнул отец. – Не наша это елка. Ты будешь веселиться на нашей, божьей елке.И он стеганул Пегана. Я потихоньку заплакал, уж очень мне хотелось поноситься с ребятами…

В углу молельного зала отец укрепил на крестовине не очень большую, но пышную елку. И сразу хорошо запахло свежестью зимней тайги. Я повеселел. В зале скоро собрались ребятишки из семей верующих. Нас усадили за стол, дали нам ножницы, красную, желтую, синюю, серебряную бумагу, клейстер, сваренный из муки. Под наблюдением матери и Ивановны мы принялись клеить весело–пестрые цепи, мастерить сказочные домики и теремки, вырезать снежинки и разных зверушек. Ивановна и мать были непривычно приветливые, ласковые. Пришел регент, тоже добрый, праздничный, и стал разучивать с нами всякие религиозные песенки – круглый, краснощекий, пучеглазый, он восклицал:

Дети, дети! Пойте все это светло, благолепно. Вот так пойте! – и он, зажмурившись, сладким и мя–гоньким тенорком пел:

Иисус в венце терновом

За тебя страдал,

Чтоб тебе в пути суровом

Вечный свет сиял.

Нам, ребятишкам, все это нравилось. Не думали мы ни о каком боге, а просто веселились, как все дети.

Только теперь, когда я пишу эти воспоминания, я узнал, что каждый член общины обязан заниматься детьми. Даже стих на этот счет у них сложен:

Детское сердце – нива безбрежная,

Сеять там нужно ранней весной.

И они в этот день старались вовсю, «засевали» наши души. А нам интересно и весело было украшать елку, петь, бегать по залу…

Вечером шло моление, посвященное дню Нового года. И мы пели высокими звонкими голосами разученные песенки, умиленные старухи всхлипывали в платки, шептали: «Господи! Не оставь детей наших, просвети их. Без них захиреет община наша».

Праздник дня Нового года закончился для нас, мальчишек и девчонок, подарками, молитвами и угощением…

Ложась спать, я вспомнил елку у поссовета, мысленно увидел кубарем катящихся ребятишек. Они с хохотом и криками вылетали из разинутого рта большущей ледяной головы…

Нет, все–таки там было веселее. Там была воля, буйная радость, густой снегопад, свежесть площади… И – никаких молитв…

В нашем доме все уже спали, стояла могильная тишина. А я вдруг почувствовал себя таким одиноким, что у меня пропал сон. И тут я услышал негромкий стук в ставень. Неужели Ванюшка приехал?! Я выскочил в сени.

Кто?

Еще не дрыхнешь?

Я распахнул дверь, схватил брата за плечи, осыпанные снегом, и чуть не заорал от радости.

Мы шмыгнули в мою комнату, закрылись на крючок и зажгли лампу.

Ванюшка привез с собой какой–то мешочек. Раздевшись, он стал доставать из него гостинцы. Тут были и лимонад, и пряники, и бутерброды.

Это я в буфете раздобыл. Утром у нас в школе была елка, – объяснил Ванюшка.

Мы сели с ним за стол и начали пировать. Я никогда не ел колбасы, и меня восхитил ее вкус: чесноком припахивала, дымом! А лимонад чего стоил. Век бы его пил!

Давай, наворачивай! – смеялся Ванюшка. – Отгадай, что я тебе еще привез?

Книги! – восторженно прошептал я.

Ванюшка вытащил из мешка «Робинзона Крузо»

и «Остров сокровищ».

Все, что удалось достать в магазине. Только ты их спрячь, а то отец спалит чего доброго.

Вот это здорово, – все шептал я, листая книги. Как я любил в эти минуты Ванюшку!

Я рассказал брату о своей скучной жизни, о том, что случилось с тетей Феней, и о том, как дед бил отца и мать.

Запугать Феню они вполне могли, – твердо заявил Ванюшка. – Из–за денег. У деда припрятано деньжонок дай бог. Он же двадцать лет обирает верующих. Да не только наших, но и по другим селам ездит. Только ты молчи. Понял? А то они изведут тебя. Ты знай свое дело – учись, а потом навостришь лыжи в город. И крест поставишь на этом чертовом доме… Ну, я лягу, устал, а ты почитай «Робинзона».

Я бережно, с наслаждением раскрыл толстую книгу, на обложке которой был нарисован корабль с надутыми парусами…

Проснулся я позднее обыкновенного. Ванюшки уже не было, наверное, удрал к Сашке Тарасову. Ему хорошо, у него друг есть, а вот у меня… Не дружат со мной пацаны, один я. И потом – нелюдимый я какой–то. Наверное, из–за того, что боюсь насмешек…

Сотри пыль в кабинете отца, – приказала мать.

Едва я вошел в кабинет с сырой тряпкой, как появились приехавший отец и Евмен. Увидев, что я протираю подоконник, отец ничего не сказал мне. И я тоже промолчал, не поздоровался, будто мы с ним виделись уже сегодня. Какой–то сердитый и хмурый заявился он из Москвы.

Отец сел за стол, Евмен опустился в кресло.

Ладно, продолжим наш разговор. Сколько без меня пожертвований собрал? – спросил отец.

Пустая касса, брат Никифор. Пустая, – Евмен тяжело вздохнул. – Собранное едва на зарплату нам хватит, да разве еще по мелочам кое–чего для дома можно купить, вот и все.

Сторожа я увольняю. Зачем он? Я сам сторож– в доме живу. Только напрасная трата денег. Сестру Ивановну сегодня тоже рассчитаю. Пусть в лесхозе живицу собирает.

Это же наша лучшая проповедница, брат! – удивился Евмен.

Вот и пусть бескорыстно слово божье в народ несет, – отец положил в конверт пять сторублевок и что–то написал на нем. – Я без нее справлюсь. – Отец порылся в каких–то бумажках–квитанциях, пощелкал костяшками счетов, что–то записал. – А тебя я перевожу на полставки.

Но ведь моя единица положена в общине? – возмутился Евмен

А если мне платить тебе нечем? Не буду же я тебе из своего кармана выкладывать? Кстати, как у тебя с домом–то? Не подыскал еще?

Да на хороший – денег нет, а плохой – к чему он?

У брата Евмена денег нет? – усмехнулся отец в бороду. – Сам видишь – тесно у меня. – Отец положил несколько сторублевок в другой пакет и тоже подписал его. – На, отдашь сестре–И на этом кончились ее дела!

Да как же я объясню ей все? – раздраженно спросил Евмен.

А так и объяснишь, вы ведь с ней душа в душу, – отец встал из–за стола. – Давай, брат, за дело берись. Павел, выходи, я кабинет запру.

Через несколько дней Евмен купил маленький домишко и переехал в него. Я обрадовался, уж очень противной была мне вся эта семейка.

ПАРФЕН

Пришел ич тайги дед. Был он молчаливым и спокойным, должно быть, все в его душе перегорело. Придя, он и не взглянул на отца с матерью, точно их и не было в доме. Чужим он стал, замкнутым и даже мне не улыбнулся…

Как–то пошел я в лесхоз. День был студеный. «На морозе и старик вприпрыжку бежит», – вспомнил я поговорку деда.

В лесхозе Парфен учился водить автомобиль. ЗИС ехал рывками, громко стрелял. Дядя Савелий догнал грузовик и вскочил на крыло.

Остановись!

Парфен заглушил мотор, вылез из кабины.

Я же тебе велел заменить фильтр. Почему не заменил? – выговаривал ему дядя Савелий. – Почему у тебя такое позднее зажигание, а? Ты будь внимательней. И чтоб «Справочник шофера» знал у меня назубок… Иди–ка помоги Маркелу котлы почистить.

Дядя Савелий открыл кран радиатора и выпустил воду. Увидев меня, он весело крикнул:

А! Это ты, друг! Ну, здравствуй. Беги в кочегарку – погрейся.

Я побежал вслед за Парфеном.

В кочегарке Маркел мыл руки и лицо.

Э, да у нас гость, – улыбнулся он мне.

Давай я помогу тебе котел чистить, – предложил я.

Да я уже вычистил. Ну как, Парфен, овладел шоферскими премудростями?

Плохо слушается меня машина, – сокрушенно вздохнул Парфен.

Ну, чего ты хочешь! Москва не сразу строилась.

В дверь просунулась голова Евмена в вытертой каракулевой шапке и скрылась.

За тебя беспокоится, – усмехнулся Маркел. – Не любит, когда ты с нами разговариваешь.

Эти слова услыхал вошедший дядя Савелий.

Отстранился бы ты от этого молельного дома, – сказал он, садясь на замасленную лавку. – Ведь в армию тебя призывают. Как же ты будешь служить?

Как все, – буркнул Парфен. – Наша вера говорит: «Выполняй все, что возлагает на тебя правительство. Нужно служить в армии – служи, нужно строить – строй. Это не мешает в то же время служить и Христу. Ты от мира не отгораживайся. Но душой ты у Христа».

Ну, что ты будешь делать! – раздосадованно воскликнул Маркел. – Выходит, ты сейчас со мной и в то же время не со мной? А где–то на небе, что ли? Не пойму я вас никак! Христос вас учит: «Не убий! А если ты взял ружье и если начнется война, ведь придется тебе убивать.

Вот мы и говорим: «Уверуйте в Христа все, и не будет тогда врагов, не будет войны, все мы станем братьями и сестрами!» Мы на любви держимся. Бог есть любовь.

Да как же, Парфен! А вот если фашисты…

^– Подожди, Маркел, – остановил его дядя Савелий, – тут у них все не просто, и нужно кое–чего знать, чтоб разобраться… Вот ты, Парфен, сказал о любви. Ты верно сказал. Но какая у вас любовь? Вот в чем вопрос.

Тут и я насторожился и стал слушать с интересом. Отец как–то сказал о дяде Савелии: «С ним ухо держи востро! Он хоть и нечестивец, а взгляд у него зоркий и ум греховно–гибкий».

Тогда, по малолетству, я, конечно, не мог понять до конца рассуждения дяди Савелия, но теперь, вспоминая отдельные фразы, отрывки разговоров и уже зная суть учения баптистов, я попытаюсь восстановить тот далекий спор.

Мы, советские люди, считаем высшим в природе – человека, – серьезно заговорил дядя Савелий. – Для нас он всему голова. Что мы хотим?. Мы хотим, чтобы все жили в любви, в дружбе. А что это значит? – Это значит, что мы добиваемся справедливой жизни, чтобы человеку на земле было хорошо, тепло, сытно; чтобы не было богатеев и бедняков, господ и рабов; чтобы человек мог своим умом и своими руками действовать в полную силу, и не для себя, а для всех; чтобы каждый развернулся во всей красоте. Вы унижаете человека, а мы возвышаем его.

Это все – гордыня! – торопливо заговорил Парфен. Видно было, что он повторяет чужие слова и что сам–то не очень разбирается в них.

Человек – пустое место, он в грехах кипит, а сам кичится, я то–то и то–то могу, – продолжал Парфен. – А сам ничего не может. Вот как только он разлюбит себя, познает свою пустоту, так бог и изберет его. Изберет и войдет в его душу и наполнит ее любовью к богу, к себе, значит, а потом уже и к другим людям… Все это… Как это все происходит, нам неведомо… А это самое… Богу только ведомо, почему он избирает этого, а не того… А нам молиться надо. Мы сами по себе ничего не можем, даже любить не можем. Все нам бог дает. Это… Эх! Да не понять вам!

Тут Парфен совсем запутался, побагровел, замолчал.

Я ваш журнал «Братский вестник» читывал. И кое–чего уяснил, – мягко, спокойно и даже как–то дружески–улыбчиво заговорил дядя Савелий. – Вот есть у вас слова «избранный», «духовное возрождение»… Так что же это все значит? Я так это понял: охватывает человека отчаяние, страх перед вечной погибелью. Вот он и припадет к Христу… Ты, Парфен, не обижайся, но тут у вас с богом как бы торг происходит. «Спаси меня, боже, от погибели», – просишь ты. И бог как бы отворяет твою душу, делает тебя «избранным» и наполняет тебя любовью к себе. «Вот ты возлюбил меня, и теперь ты за это спасен», – как бы отвечает бог. Тут и начинается твое «духовное возрождение». Ты полон ликования – спасся. А тут бог поворачивает тебя к ближним и внушает тебе любовь к ним. Человек же сам не способен к любви. Ты это сам говорил. Ему ее внушают свыше. И получается у вас любовь «высшая» – к богу и «низшая» – к людям. Без «высшей» невозможна «низшая». Для тебя любовь к людям не твое, собственное, чувство, а божий дар. Ты – безликий в этом чувстве, и тебе все равно что за человек, которого ты любишь.

Как это так? – удивился Парфен.

Да ведь «низшая» любовь всего лишь отблеск «высшей». Выходит, что у вас любовь – оболочка, под которой скрывается ликование спасенного. Каждый из вас о себе только радуется, за свое спасение бога любит, а ближнего любит не сам по себе, а по божьему внушению… Не–ет, брат, это корыстная любовь. И бесполезная. Ну, что она дает для нашей жизни?

Неверующему – ничего, а верующему – все.

Парфен, ни на кого не глядя, поднялся с лавки и

поспешно вышел.

Дядя Савелий жалеючи посмотрел ему вслед. А потом потрепал меня по голове и сказал:

Так что, друг ситцевый, и ты подумай обо всем. Слушай все – да и мотай на ус. У тебя вся жизнь впереди.

А я думал свое. «Вот бы меня взяли в армию! – думал я, – Избавился бы я от этого молельного дома, на летчика бы выучился. А еще бы лучше моряком стать. Плавать по всем океанам. В разных бы странах побывать. Простофиля этот Парфен. Нашел кого слушать – Евмена да моего отца! Дядя Савелий – вот это человек! С ним хорошо, интересно»…

ДЕРЕВЯННЫЕ УЗОРЫ

Лютый январь сменился февралем–бокогреем. Крепка еще власть зимы, но февраль все же сшиб ей рог. Сначала робко появились под карнизом малютки–сосульки. Кое–где на крыше теплый луч прижег снег. Суметы оделись ослепительной ледяной пленкой. В теневых местах она отливала яркой голубизной. Поутру внатруску ложился иногда колючий снежок, перегоняемый несильным ветром, который в дружбе с весной. Насорит зима–лиходейка снегу, а ветерок чисто, как березовым веником, подметает его, и вновь суметы сияют серебром.

Воробьи в эту пору заватажились, громко чирикали, облепив наличники с солнечной стороны.

Ночами ветер ведьмачил, белой метлой мел дороги. В такие вьюжные ночи отец с дедом начали что–то мастерить. Они вроде бы помирились, были молчаливы и смирны.

Дед натопил, как следует, в своем полуподвале, принес туда две семилинейные лампы, запалил их и, положив на стол лист белой бумаги, что–то начал рисовать на нем.

Вскоре пришел отец. Оба, сидя за столом с карандашами, крепко думали. Наконец я догадался, что дед с отцом выдумывают всякие рисунки для украшения карнизов, ставней и ворот нашего дома. Так они рисовали несколько вечеров.

После этого дед с отцом закатили на козлы толстый березовый сутунок и продольной пилой распустили его на тонкие тесины. Целую неделю сохли они в подвале. Потом отец прошелся рубанком по этим доскам…

Дед принес в мастерскую небольшой сундучок и начал осторожно выкладывать на стол какие–то круглые, треугольные, полукруглые и квадратные резаки. Это были инструменты для работы по дереву. Среди них находились топоры, мелкие ножовки и рубанки, которые дед называл сливчиками. Сливчик был острее бритвы. После, заточки дед выдергивал из бороды несколько волосинок, клал их на жало и тихонько дул. Волосы резались пополам. Дед одобрительно крякал и начинал расхваливать немецких мастеров, изготовивших такой чудесный инструмент. Немецкие фирмы «Лев на стреле» и «Лебедь на стреле» издавна славились плотницким и столярным инструментом. Мастера Шауфлеры известны были в старой России. За их инструмент платили большие деньги. За железку для фуганка или рубанка могли прибить человека. Сколько денег выспорил дед этими железками! Вставит ев в старый рубанок, набьет в доску гвоздей и айда сбивать шляпки. Они отлетали, как срезанные бритвой, и, к удивлению спорщика, на жале не оказывалось даже самой малой зазубринки. Секрет железок заключался в стальном лобке. Спереди железка была стальная, а сзади железная. На каждом инструменте был выдавлен лев или лебедь, стоящие на стреле…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache