Текст книги "Дом с закрытыми ставнями"

Автор книги: Павел Паутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

ПАВЕЛ ПАУТИН

ПОВЕСТЬ

Автор повести «Дом о закрытыми ставнями»Павел Паутин вырос в одном из поселков Новосибирской области. Его отец был членом баптистской общины, и мальчик с самых ранних лет был невольным свидетелем, а порой и участником молений, он изнутри, а не со стороны наблюдал быт баптистов, знакомился с их нравами и мировоззрением.Автору не потребовалось придумывать сюжет, привносить в него те или иные краски – как уже сказано, повесть носит автобиографический характер. Что заставило Павла Паутина взяться за перо с целью рассказать о своем детстве?С болью и горечью вспоминает Павел Паутин лицемерную елейность баптистских речей и молений, раскрывая надежно замаскированную от сторонних взглядов суть религиозного учения, призывающего людей к отказу от радостей жизни во имя эфемерного «царства божия» после смерти.Эта повесть могла бы иметь подзаголовок «Украденное детство» – каждым эпизодом она обличает кех, кто лишает детей радостей, сужает их мир, отбирает у них возможность жить интересами, близкими и доступными каждому ребенку нашей страны.

СОДЕРЖАНИЕ

Поселок и дом

Избранный

Наша семья

Будни

Ванюшка

Рыбалка

Сенокос

Прошлое матери

Дедово воспитание

Маугли

Ванюшка не боится

Прощай, страх!

В избушке лесника

Совсем плохо в доме

Школа

Дедова любовь

Разлука с дедом

Ведьма

Приезд Евмена

Новый год

Парфен

Деревянные узоры

Половодье

Баптистский спектакль

Каникулы

Смерть Пегана

Чурочки

Я – Робинзон

Я попадаю в иной мир

Вшколе

Прощай, дом с закрытыми ставнями!

Мой Первомай

Горе тети Ани

Эпилог

ПОСЕЛОК И ДОМ

В конце прошлого века мой дед перебрался с семьей из центральной России в таежный сибирский поселок. Семья деда состояла из жены да сына Никифора, моего будущего отца.

Ходили слухи, что когда–то в эти глухие места первыми пришли беглые каторжники. Сначала они жили скрытно, в землянках, и пищу готовили на углях, боясь, что дым печей выдаст их. Крыши землянок они будто бы маскировали дерном. И так жили они потаенно, по–звериному до тех пор, пока не сменило их новое поколение. Молодые уже могли не скрываться – и зажили шумно и открыто. Выжигали уголь, валили лес и сплавляли его по реке Сосновой до Оби, собирали живицу, делали бочки, гнали деготь и скипидар, брали ягоду, грибы, охотой промышляли, пасеки завели… Жители поселка не занимались хлебопашеством. Их кормили, лес, огороды да домашняя скотина. И еще отличался этот поселок от окрестных деревень тем, что в нем была не церковь, а баптистская молельня. Откуда взялись здесь баптисты – я не знаю, но осело их здесь несколько семей еще в старину. Вот к ним–то и приехал пресвитером мой дед. Он был большим мастером по части проповедей, послушать его собиралось много народу. Дед на свои деньги отгрохал большой молельный дом с крышей из оцинкованного железа. Верх водосточных труб украшали узорные венчики. На карнизе, наличниках и тяжелых ставнях дед вырезал замысловатые, дивной красоты деревянные кружева. Даже могучие лиственничные ворта он покрыл кружевной вязью. В просторном дворе построили хлев, амбар, сараи. И все это обнесли высоким несокрушимым забором. Он ощетинился гвоздями. Их вбили остриями кверху.

Гордо возвышался дом среди избенок, рассыпанных вокруг как попало. Дед стремился, чтобы он даже своим видом привлекал к себе людей.

Как только дед с семьей перебрался в новое жилище, так все окна закрыл ставнями и железные болты их изнутри завинтил гайками. Он это объяснил верующим в своей проповеди так:

Мы не должны бежать от мира. Мы просто должны удалиться в самих себя. Мы не должны бежать в пустыню, но мы должны создать ее внутри себя. Живя среди греховного скопища людей, мы должны походить на дом с закрытыми ставнями и с закрытой дверью.

Но дверь хитрый дед не закрывал, каждый мог зайти в молельный дом послушать его проповеди, призывавшие познать Христа и отдать ему всю свою жизнь.

Пресвитером значился дед, он же был и хозяином дома. Дед прославился не только проповедями, но еще и тем, что в трудную минуту у него можно было занять деньги.

Ну, как было не зайти к такому человеку?! Приветливый, веселый, щедрый, умеющий утешить божьим словом. И вид у него был! Этакий бородатый богатырь, в белоснежной . струящейся шелковой рубахе. Лиловатый нос картошкой, брови торчат, как петушиные гребни, глазищи зеленые, загадочные. Иной раз так взглянет, что человеку становится не по себе…

По средам, субботам и воскресеньям в нашем доме проходили моленья. В будничные дни он почти не освещался. Тусклого света одной керосиновой лампы не хватало, и поэтому дальние углы тонули в темноте. Причудливые тени ползали по стенам.

Длинные скамейки занимали зал, оставляя только узкие проходы около стен. Низкий потолок давяще висел над головой. Перед скамейками возвышался стол, накрытый зеленой скатертью и окруженный стульями дедовой работы. На столе – две старинные лампы. Их зажигали только на молитвенных собраниях. На стенах висели писанные на бумаге призывы и изречения:

«Покайтесь и веруйте в Евангелие», «Бог есть любовь». «»Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас», «Дни мои быстрее гонца». В тишине ночей странный шорох несся из всех углов, как будто шарился там какой–то призрак. Мне порой даже слышалось шарканье невидимых ног по скрипучим половицам. Я в страхе думал: «Уж не привидение ли бродит там взад и вперед?» Должно быть, это дом, построенный еще до революции, оседал все ниже и ниже, издавая загадочный шум.

В правой стене зала несколько филенчатых дверей вели в наше жилье. В комнате моей маленькой сестренки Лизы стояла кровать, сколоченная из досок и березовых чурок.

Кровать была аккуратно застлана чистым покрывалом, из–под которого выглядывало шерстяное одеяло и белая простыня. Пуховую подушку обтягивала наволочка из ситца, на котором были нарисованы розы. Меня с братом Ванюшкой отец и мать содержали в скудости. Мы укрывались грубыми одеялами домашнего тканья. Коричневые с розовыми полосами, они походили на половики. Вместо подушек мы клали под головы свои полушубки.

Мам, а почему у нас с Ванюшкой нет одеял и подушек? А у Лизы–подлизы есть? – спросил я как–то.

Вы – мужики, вам и так ладно, а она еще маленькая, ничего не понимает…

Да–а, не понимает! А ябедничать понимает? – обиделся я.

Не болтай! Почему ты ее подлизой–то зовешь? – и мать щелкнула меня по затылку. – Не привыкай к мирским утехам, они тешат грешную плоть. А ты о душе думай. А души наши Христу отданы.

Я любил рисовать и украшал свою серую стену всякими картинками.

Вот это здорово, – восхищался Ванюшка. – Нарисуй и для моей комнатухи.

Тебе чего, самолеты?

И морской бой.

Я перерисовывал из учебников самолеты, корабли, и Ванюшка развешивал их в своей каморке.

Однажды пришел отец, сорвал все рисунки и скомкал их, чтобы сжечь.

Не надо, папа, – заголосили мы с Ванюшкой.Глупое это занятие, – рассердился отец. – Сколько раз учили вас сторониться всего этого земного! Все это бесовский соблазн, а мы призваны к другому. Живя среди суетной толпы, умейте воздвигать между собой и ею незримые стены, ибо мы – служители спасителя нашего.

Темные глаза отца обжигали нас.

Ванюшка уныло смотрел на голые тоскливые стены.

Я плакал, уткнувшись в дерюжное одеяло.,. А на следующий день восстанавливал рисунки…

В комнате матери двухспальную деревянную кровать украшала пуховая перина, огромные подушки и ватное одеяло. Рядом находилась отцова комната. В ней, кроме деревянной кровати, был письменный стол, книжные полки, забитые баптистскими журналами, песенниками и евангелиями. В углу громоздился окованный железом сундук. Что в нем лежало, я не внал. Я почти никогда не заходил сюда.

На нижнем этаже помещались теплые сени. Оконце с решеткой тускло освещало большущий ларь. Одна дверь вела в кухню, другая в комнату деда, третья в столовую. В ней стояли длинные некрашеные столы и скамейки. Здесь обедали верующие, когда собирались молиться. Был еще в Доме подвал. Дед хранил там хомуты, вожжи, деготь, пилы, цепи, грабли, вилы, лопаты. Все это было аккуратно разложено. Посредине подвала стояла железная «буржуйка». В подвале приятно пахло кожей, дегтем и старым деревом. Это было единственное место, где я любил бывать. В теплое сухое помещение через узкие оконца проникал дневной свет. Я подолгу следил за работой деда. Он умело чинил хомуты, делал вожжи из длинной тесьмы и сам украшал их медными бляхами. Любил украшать дед и уздечки. Поссовет разрешил общине держать ломовую лошадь для разных хозяйственных дел.Пеган – умная лошадь. Я часто приходил в конюшню и гладил ее. Пеган таращил на меня темно–синие глаза и о чем–то думал. Иногда я чистил его щеткой. Пеган знал команды: «стой», «ложись». Он даже поднимал передние ноги и мотал головой, словно здоровался. Всему этому его обучил дед. В долгие зимние вечера он иногда занимался резьбой по дереву. Свои изделия дед перетаскивал в теплый сарай. Летом и осенью в дождливые ночи, а зимой в буранные, дед любил уединяться в своем сарае. Он зажигал лампу, занавешивал окно дерюжкой и что–то делал там до утра. А что – одному богу было известно. Двери сарая, уходя, он закрывал на здоровенный замок…

Дед был для меня самым интересным человеком. Я ловил каждое его слово… Ходил он важно. Высокий, широкогрудый, сильный. Баптисты всегда звали его, когда нужно было заколоть быка или свинью. Подойдя к быку, дед ударял его кулаком в лоб. Бык, закатив глаза, падал, тут–то дед и перерезал ему горло. Кожу сдирал дед руками.

ИЗБРАННЫЙ

Все чаще я замечал, что живу на белом свете как–то нескладно. Другие мальчишки ходят в кино, в драмкружке состоят, читают книги. Вон семиклассники с преподавателем физкультуры даже укатили на велосипедах в город, хотя до него двести километров. А для меня все это грех. Для меня после уроков только и есть что Библия, журналы «Братский вестник»(Журнал издаваемый Всесоюзным советом евангельских христиан–баптистов (ВСЕХБ)), песнопения, религиозные стишки да братья и сестры во Христе… Помню, как–то сижу я у окна. Слышу за высокой оградой гам мальчишек. Они играют в «кляп», «попа–гонялу», хохочут, орут. Так бы сорвался—и к ним, в их кутерьму. Но куда там! Грех ведь все эти игры.

О чем запечалился? – спросил отец.

Скучно, папа, – вырвалось у меня.

А Библия? – удивился отец. – Разве нам, избранным, может быть скучно с ней? Библия —единственное откровение, данное роду человеческому.

Разве я тоже избранный?

А как же? Ты самый счастливый на этой земле. Тебе уготована вечная жизнь. Ты раскрыл свою душу Христу, и он вошел в нее. Все остальное пусто для тебя. Помнишь, мы с детьми разучивали стишок?

Делу время, потехе час!

А там, глядишь, – и нет уж нас.

Любви тепло и упованье

На миг согреют – и до свиданья!

Отец взял ведро и пошел за водой к колодцу.

От его слов я приободрился. Выходит – я избранный! Ну, а пацаны, что они смыслят? Знай себе – играют. Они проживут немного, а я бессмертен. И мне уже не хотелось на улицу к ребятишкам, которые дразнили меня «бактистом». Но я теперь плевал на них, я же избранный, а они…

НАША СЕМЬЯ

Пашка, вставай! Иди очередь за хлебом займи, – сквозь сон услышал я сердитый голос матери.

Пусть Ванька, – возразил я, увидев, что в эту ночь он почему–то спал со мной. Я не слышал, когда он пришел ко мне.

Тогда телка гони.

А коров–то прогнали? – надеясь полежать еще с полчасика, спросил я.

Только что.

Я быстро встал. В нашем поселке такой порядок: сначала пастух гонит коров, а потом уже всей улицей провожают телят до самого леса. Заправляя холщовую рубашку под брюки, я поглядел на Ванюшку* Он лениво потягивался.

«Прозевает очередь. И опять паевую книжку забудет. Мать ему уши накрасит», – подумал я.

На лицо Ванюшки через щель в ставне упал яркий луч солнца. Ванюшка сморщил усыпанный веснушками нос, смахнул со лба темную прядь волос, потянул на себя одеяло. Мелькнули грязные пятки.

Я спустился в дедову комнату взять кнут. Дед редко давал его, но уж если кнут оказывался у меня, все мальчишки начинали завидовать. Кнут был с кисточками, кольцами, а ручку его украшал узор из меди.

На столе горела керосиновая лампа. Дед сидел спиной ко мне в самодельном кресле и тихонько посапывал в бороду. Он любил спать сидя.

Я на цыпочках пробрался к стене и снял с гвоздя кнут.

Стой! – встрепенулся дед. – Думаешь, я не слышу? – От неожиданности кнут выпал из моих рук.

А ну, брысь под лавку! – крикнул дед, сердито взглянув на меня зелеными глазами.

_ Это под какую лавку? – будто не понял я и окинул взглядом комнату. Дед грозно поднялся.

Печь в нашем доме была такой большущей, что занимала половину кухни и даже угол дедовой комнаты. Я шмыгнул под эту печку и притих. Огромные сапожищи прошаркали по скрипучим половицам и подошли к кнуту. Толстая волосатая рука подняла его. Коричневые сапожищи приблизились ко мне.

Ах ты, пострел! – проворчал дед. – А ну, вылазь, чего там, – дед застучал ручкой кнута о пол.

«Еще выпорет», – подумал я и забился глубже.

Вылазь, говорю!

А вот и не вылезу, – упрямился я.

Тогда оставайся один, пусть тебя крысы там едят, а я пошел.

Сапоги стали удаляться. Я высунулся:

А бить станешь?

Ну, ну, вылезай, – пробасил дед.

Взаправду – не станешь?

Не стану, вылезай. Слышишь, уже телята мычат. Опоздаешь…

С опаской поглядывая на дедову руку с кнутом, я вылез из–под печки до пояса. Дед поглаживал темносерую бороду, похожую на куделю, из которой мать пряла пряжу.

А ты мне, деда Никандр, кнут дашь, а?

Ладно, ладно.

Не обманешь?

Экой ирод, прости господи! Говорю – дам, чего еще?

С юркостью мышонка я проскочил между дедовых ног, выдернул у него кнут и выскочил из комнаты. Потом приоткрыл дверь и сказал:

Попробуй еще раз кнута не дать, так я тебе ягоды приносить не стану.

У деда дернулся ус, зашевелились густые брови.

Ладно, бери, когда понадобится, да не забудь к чаю земляники набрать.

У ворот, помахивая хвостом, крутолобый Борька пил из деревянного ушата пойло.

В конце улицы, у речки, появились телята. Самых маленьких, не привыкших к стаду, мальчишки и старики вели на поводках.

Наш Борька был самым сильным. Завидев стадо, он вытаращил глаза, выпрямил хвост и с задиристым мычанием бросился в самую гущу. Телята бодали друг друга до самого леса, а там притихли. Те, которые родились весной, настороженно принюхивались к незнакомому запаху молодой травы и, не срывая ее, только причмокивая, мяли толстыми губами, будто сосали у матери вымя. Годовалые же срывали ее с сочным треском.

Капельки росы на траве и листьях горели разноцветными огоньками. Вовсю заливались, трезвонили птицы. Я брел по лесу, собирая в кепку душистую землянику. Корни сосен змеями лежали поперек тропинки…

Когда я вернулся, на кухне уже собрались завтракать. В щель приоткрытого ставня падал свет на чисто выскобленный стол. Места за ним занимали по старшинству, и упаси боже, если кто–нибудь сядет вперед отца или деда, да еще на чужое место!

Первым у окна сел дед, за ним отец, за отцом Ванюшка, потом я, а уж после меня семилетняя Лизка.

В ожидании еды мы с Ванюшкой начали говорить о ягодных местах, где часика за два–три можно с верхом набрать ведерную корзину.

Мы вчера с Сашкой Тарасовым на ежевичник напали, – сообщил Ванюшка. – Ну, заприметили, чтобы потом, когда поспеет, обобрать его.

А я знаю облепиховые места, – похвалился я.

Отец строго поглядел на нас, и мы умолкли. Все

встали, а отец начал молиться, сложив на груди руки:

Дорогой наш Иисус, творец наш небесный. Ты питаешь нас духом святым, но и плоть свою мы должны подкреплять, дабы не быть немощными и ревностно прославлять имя твое. Дай нам силы дойти до конца пути нашего, во всем принимаем твое благословение. Аминь!

Аминь! – хором повторили мы.

По длине молитвы я узнавал, как голоден отец. Короткая – сильно проголодался, длинная – совсем не хотел есть.

Отец стукнул ложкой по краю большущей алюминиевой чашки. Это означало, что можно начинать.

Окрошка была вкусной, и мы, ребятня, норовили зачерпнуть со дна кусок яйца или мяса. Но второго сигнала еще не было, а без него это не разрешалось. Кто осмеливался это сделать, того выгоняли из–за стола и целый день не давали есть.

И вот, наконец–то, два долгожданных удара. И ложки задвигались быстрее, вылавливая вкусные кусочки.

Мать подложила еще немного гущины и села на лавку к шестку, где ела отдельно из своей чашки. Тут вдруг Ванюшка, незаметно для старших, выпустил на стол большого черного муравья со связанными передними ножками. Бедняга закувыркался по столу, а Ванюшка шепнул нам:

Зарядку перед завтраком делает.

Лиза и я захихикали, глядя на муравья, и даже позабыли про гущину. Ванюшка успел съесть добрую половину ее, а мы получили от отца ложкой по лбу. Морщась от боли, мы все же хихикали, и отец всех нас поставил возле стены на колени.

На коленях мы стояли недолго, так как я стал громко просить господа, чтобы он простил Ивана за допущенный грех.

Ябеда! Трепач! – прошипел Ванюшка и залепил мне оплеуху.

Я же для того, чтобы нас простили и дали нам снова есть, – захныкал я.

Убирайтесь все из дому! – разозлился отец. – А ты, мать, не давай им жрать целый день! Пусть запомнят, как за столом надсмехаться над божьим даром!

После завтрака дед с лопатой на плече отправился в сад окапывать ранетки, отец занялся делами молельного дома, Ванюшка куда–то исчез, а я незаметно улизнул на улицу. Солнечный день ослепил меня, будто я только что вышел из темного погреба.

Перед нашим домом широченный голубой луг. Каждый день на него опускается самолет.

Я радостно вдыхаю запах цветов и полыни, к нему примешивается запах меда. Иногда накатываются волны густого тепла, точно кто–то порой открывает дверь невидимой жарко натопленной бани. Много на лугу всяких веселых трав. На белых цветах, особенно пахнущих медом, сидят охмелевшие бриллиантовые жуки. На красных – бабочки, хлопающие желтыми крыльями. На фиолетовых – свекольного цвета мотыльки.

Я прибегаю на этот луг, ныряю, как в воду, в его пахучие травы, и они укрывают меня. Лежу на спине и смотрю в небо. Кивают, будто здороваются, колокольчики и васильки. Они кажутся большущими, величиной прямо с дерево, а усатые жучки и паучки похожи на сказочных чудовищ. В гуще травы стрекочут кузнечики, где–то трещат дрозды, высоко в небе, как в гору, взбирается жаворонок. Сначала он тирликает, потом стихает и летит вниз…

Солнце обдает землю потоком пылких лучей.

Па–а–а–ве–е–л! – густо послышалось издали.

«Дед зовет, – и я плотнее прижался к земле. —

Еще заставит чего–нибудь делать!..»

Варнак, поди сюда! – не унимался дед. – Я ведь знаю, что ты здесь, – уже послышалось ближе.

«Что он? И сквозь траву видит?!» – удивился я и осторожно выглянул. Мне показалось, что по лугу шел великан.

«Еще не разглядит, да раздавит сапогом», – и я вскочил

А! Вот ты где, басурман! Пойдем–ка со мной, – дед схватил меня медвежьими лапами и посадил к себе на плечо.

Плечо у деда широкое, как на скамье сидишь. От удовольствия я засмеялся.

…Мы уже кончали поливать яблони, как вдруг над нашими головами затрещало: пролетел самолет и, как стрекоза, опустился на луг.

Опять зеленый дьявол свалился с неба, – засмеялся дед, с любопытством проследив за посадкой самолета.

В нем же дядя сидит, – возразил я, соображая, как бы поскорее удрать к самолету.

И пошто это он, летчик–то, на жизнь с высоты смотрит? – удивился дед. – Свой век на земле проживешь и то мало чего увидишь. Надо кажной минутой услаждаться, надо увидеть, как комар живет, как лягушки–квакушки любятся, как трава–мурава за одну ночь вырастает… Тяжело с ней, с землей–то, расставаться, когда час придет… Немало я походил по ней, по заросшей цветами…

И правда, дед ходил по земле как–то гордо, непохоже на остальных. Бывало, пройдется он босиком по росным травам и так доволен, что по всему лицу растекается радость. Казалось, он никогда не устанет ощущать под ногами землю…

В такие минуты отец смотрел на него с сердитой укоризной. Тогда, мальчишкой, я не понимал – почему. И только повзрослев, понял, что в такие минуты дед вступал в противоречие с баптистами. Дед был по натуре художник, великий жизнелюб. А баптисты учили, что человек должен чувствовать себя всего лишь странником в земной жизни, всего лишь прохожим, идущим в вечное небесное царство.

Я вспоминаю, как отец упрекал деда:

Мир полюбишь – тебя он сгубит. А твои глаза пышут похотью при виде лживых земных радостей, ты трясешься при виде их, как пьяница при виде рюмки.

Не суесловь, – смущенно ворчал дед. – Я природу божью люблю. Травы, цветы, леса, все земные дары, все земные плоды, а все это получено от творца нашего. Я божье люблю, а не сатанинское. Бог все это взрастил. Он управлял ветрами, и дождем, и солнечным светом.

А Фенька?! – отец так и жег деда неистовыми глазами. – А Фенька?!

Ну, что, Фенька, Фенька! – дед смущенно крякал. – Фенька тоже плод господень.

Не кощунствуй! – шипел отец…

Тогда смысл этих стычек оставался для меня неясен, и только вот теперь я начинаю понимать что к чему…

Улизнув от деда, я, наконец, подобрался к самолету, спрятался в высокой траве и начал глазеть на загадочного человека–дьявола, спустившегося с неба.

Мальчишки не боялись самолета, подходили к нему, трогали руками, просили летчика, чтобы он покатал их. Осмелел и я, вылез из травы, остановился в отдалении.

Летчик выбрался на землю. Он, и впрямь, не очень–то походил на человека. Одет он как–то чудно – и страшно, и непонятно. Хорошо, что подбежал ко мне Ванюшка и стал рассказывать об очках–консервах, о шлеме с наушниками, о комбинезоне с разными блестящими пряжками. Я глазел на перчатки с крагами, на меховые сапоги, на большой квадратный мешок за спиной. Зачем он ему?

И самолет такой же необыкновенный, как и сам хозяин. Какие–то провода, перекладины, подпорки, поддерживающие верхние крылья. Все сооружение напоминало этажерку.

Вот летчик снова залез в кабину.

Мотор затарахтел, что–то хлопнуло, клуб дыма поднялся к небу, и я отбежал в сторону. Но самое страшное было то, что самолет шевелил хвостом, и даже половинки крыльев – и те шевелились!

Выпучив стекла кабины и поблескивая ими, как глазами, самолет поехал прямо на меня!

Я бросился к своему дому, ворвался во двор, грохнул тяжелой калиткой.

Ты чего здесь без дела шляешься? – спросила мать, выходя из курятника с пустым лукошком.

Да я… я деду ранетки поливать помогаю, – ответил я, едва переводя дыхание.

Ври больше, дед вон дрыхнет в саду. Пойдем–ка со мной.

Мать привела меня на кухню и посадила за стол, на котором лежала толстенная Библия, а сама вытащила из–под печки пряселку с куделью, воткнула ее в донцы, уселась на них и сказала:

Почитай–ка мне.

Вздохнув, я открыл Библию и забубнил… Едва кончил одно, а мать снова просит:

Прочитай–ка там, сынок, еще от Иоанна вторую главу, – а сама все трещит веретеном. Многое в Библии мне было непонятным, и я спрашивал мать. А она, толком не умея объяснить, рассказывала долго и тоже непонятно. Я просто изнывал от скуки, читая то Библию, то баптистский журнал «Братский вестник», но вырваться из кухни не было возможности – неумолимая мать усердно пеклась о моей душе…

Закончив заданную главу, я с превеликим удовольствием захлопывал книгу и облегченно говорил:

Все, мама! Я пойду?

Но не тут–то было! Благостным, умиротворенным голосом она распоряжалась:

Почитай еще от апостола Павла пятое послание.

И я читал, читал до беспамятства…

Совсем одуревший от чтения, я вышел перед сном подышать свежим воздухом.

Звякнула щеколда. Пришла Феня. Беззвучной тенью скользнула она к деду в его мастерскую–сарай. Зачем она приходила к деду, я не понимал. И не понимал, почему она приходила так осторожно, крадучись. Дед встречал ее всегда обрадованно. Мне она то–ясе нравилась. Красивой была Феня. В красоте с ней могли поспорить только Фрося – жена пьяницы Фильки да Анюта – счетовод «Заготсырья»…

С реки несло прохладой, над поселком сгущались сумерки. На крыльце сидел сторож молельного дома Калистрат Нимчина. Сидел он в тулупе, в шапке и валенках. Он почему–то всегда мерз, может быть, оттого, что всю жизнь возился в воде, добывая рыбу и пиявок для продажи. Каждый вечер Калистрат Нимчина закидывал в озеро снасти, а утром проверял их, остаток же дня проводил за копчением или засолкой рыбы. И непонятно было, когда он только спал.

Кто тут? – сонно спросил меня сторож, брякнув колотушкой с привязанными к ней деревянными шарами.

Это я, Никандров внук.

А, ну ступай с богом, куда надобно.

Да я с тобой посижу.

Сиди, коль охота, – сторож тихонько сопел широкими ноздрями.

В проулке послышался пьяный голос, и скоро перед нами появился Филька Милосердов.

Здорово, дед!

Ступай мимо, – лениво попросил Нимчина.

Я по делу к тебе, а ты… Жрать я хочу, вот что, – проныл Филька.

А тебе чего здесь, харчевня, что ли? – рассердился сторож.

У вас, поди, после моленья чего осталось? А может, рассол капустный есть? Опохмелиться бы, – Филька сплюнул. – Аж в голове мутит. Со вчерашнего вечера не жравши. Жена–то в гости уехала, и некому накормить меня.

На водку–то нашел, небось…

Дай рассолу! – взмолился Филька.

Сейчас получишь. Сколько тебе, много?

Да хоть ковшик, – Фильку трясло.

Подай–ка вон палку–то, вишь, стар я, без нее как без ног.

Филька вмиг подал палку.

Дай бог тебе жить долго, Филька! – И сторож неожиданно поднялся и треснул его палкой по заду.

Да ты что, сдурел, старый?!

Вот тебе похмелка! Не проси, где не следует! Тут тебе не кабак, а молельный дом. Ступай своей дорогой, а помолиться с утра приходи, – старик опустился на крыльцо и, положив поближе к себе палку, забормотал :

Ишь ты, в святой дом опохмелиться пришел…

Я смеялся, видя, как Филька, пошатываясь, семенил к своей избе.

БУДНИ

Дед вызывал у меня опасливое любопытство.

Мне всегда хотелось узнать, какие мысли бродят у него в голове. Дед был невозмутимо спокойный и даже какой–то таинственный. Волосы у него росли из ушей, ноздрей, на груди, на спине, на руках и ногах. Густые, длинные, с легкой проседью лохмы спадали до плеч, оставались открытыми лишь глаза, слегка фиолетовый, будто распухший, нос–картофелина и маленький рот с полными губами. Когда дед смеялся, были видны ослепительно–белые красивые зубы. А ему было уже шестьдесят пять лет. Большие зеленоватые глаза его смотрели загадочно и многозначительно. Может быть, из–за этих глаз и побаивались его в поселке.

В субботу дед крикнул моему отцу:

Никишка, где ты?

Чего тебе, тять? – услужливо отозвался отец.

Подстричься!

Отцу только этого и надо. В поселке нет парикмахерской, значит отец может выжимать из дедова кошелька по двадцатке каждую субботу.

Однажды дед сказал, что женится на Фене, а отцу это не понравилось. Мол, пойдут у них дети и дед все деньги на них перепишет. Вот и старался отец. Брал за стрижку, брал за то, что парил в бане. Договорятся за десятку, а дед разомлеет от жара и кричит:

Никишка, жварь на всю двадцатку!

И вообще все просьбы деда отец удовлетворял только за деньги. Хоть десятку, хоть три рубля, да вырвет у него. Отец злился и завидовал тому, что дед скопил немало денег…

Отец взял в руки металлическую расческу, ножницы и, подойдя к деду, спросил:

Сколько на сей раз?

Двадцать. Больше не дам, – заявил дед, оценвающе поглядев на свои волосы в зеркале, вставленном в самодельную фигурную раму. – А то разоришь ты меня вконец!

Го–го–го! – засмеялся отец. – Разоришь тебя! Это вот Фенька твоя…

Замолчи! – прикрикнул дед и покосился на меня.

Ладно, батя, живи, как хочешь. Ты мне не помеха, – продолжал отец, чикая ножницами.

Не помеха! Дурак! Я тебя насквозь вижу. Смерти моей ждешь. Умрет, мол, все мне достанется. А я не дурак! Не корчись. Золотишка у меня нет, а то, что есть, я с собой унесу. Не хочу, чтобы после смерти надо мной гоготали. Вот, мол, старый дурак! Копил, копил деньжата, а мы их прикарманили. Я им место найду. А ты облизнешься только.

С собой в гроб ничего не возьмешь, – разозлился отец.

Замолкни! – вскочил дед. – И чтоб больше ни слова об этом! Как велит душа, так и будет, – когда дед успокоился, он снова сел к зеркалу.

Опять посыпались на пол клочья дедовых волос. Некоторое время он угрюмо глядел на них, а потом заговорил глухо и встревоженно:

Вот так и человек… Скосит его безносая, и будет он валяться никому не нужный. А может, и я так–то вот… Понимаешь, никому не нужный, ни богу, ни людям? – И вдруг глаза его округлились, он испуганно прошептал: —А что если там, – он покосился вверх, – там ничего нет? А? Умру, а там ничего? Пустота одна. И бессмертной души никакой нет? А есть только одна, земная жизнь? А мы ее отринули во имя пустоты?

Что ты, что ты, – отец испуганно отшатнулся от деда. – Верить надо сильнее. Ведь сам знаешь, что умом бога не постичь. В него нужно только верить, безоглядно верить. Ты же избранный, крещение принял. Да ты что? Вот ведь что может случиться, если хоть щелочку оставишь для земного. Гони его от себя.

Торопливо вошла мать и воскликнула:

Наказал господь антихристов!

А что? Что? – так и встрепенулись отец с дедом.

Затор! Плотину–то, видно, размоет. Вода через край идет. Вдоль берега все огороды затопило. Бабенки охают, а я им говорю, обратитесь, мол, со своей скорбью к богу. Тут они и давай его поносить. А я им кричу, что, мол, господь еще сильнее их накажет. Так они меня на смех подняли. Татарки дурой обозвали и всяко представили. А Фроська–то, Фроська, Филькина бабенка, пуще всех смеялась!

И накажет их господь, сегодня же накажет. Фроська больше всех смеялась? – спросил дед.

Она, она!

Ладно, – задумчиво протянул дед. – Ладно… Господь, он ко всем справедлив, кого накажет, кому поможет. – Дед встал и ушел в свою комнату за деньгами, расплатиться с отцом за стрижку. Деньги он хранил в сундуке.

Мне всегда мучительно хотелось порыться в этом сундуке, но дед гнал меня. И все–таки, хоть издали, мне удавалось заглянуть в сундук. В нем лежало много всякой неношеной, незнакомой мне одежды, темнели старинные книги с медными застежками.

Однажды, когда дед уехал в соседнюю общину, я попытался отомкнуть сундук, но у меня ничего не получилось. Замок был надежен.

Сегодня я проскользнул вслед за дедом, притаился в сторонке и вновь увидел таинственные вещи. Из сундука сильно пахло залежавшейся одеждой, нафталином, кожей и старой бумагой. Дед запустил руку глубоко в сундук, что–то вытащил – наверное, деньги, – сунул их в карман и вдруг стремительно оглянулся, увидел меня.

А ну, пошел отседова, пока цел! – взревел дед. Я вылетел за дверь.

Прибежав на речку, искупался, а потом лег на спину и стал глядеть в небо, по которому лениво ползли облака.

Неожиданно к речке спустились мальчишки с нашей улицы. Среди них я увидел одноклассника, рыжего Тольку Пономарева.