Текст книги "Голубые следы"

Автор книги: Павел Винтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Зинаида Сагалович. Горькая радость

С Павлом Винтманом мы познакомились в далеком 1933 году на занятии радиокружка при Киевской детской технической станции. И он и я заканчивали семилетку и стояли перед выбором дальнейшего пути. Будущий поэт тогда, мне кажется, и стихов еще не писал; любил стихи, знал многие наизусть, но о том, что сам пишет, не говорил. В то время его, как и меня, влекла техника, и не удивительно, что вскоре наши дороги сошлись в Киевском политехникуме связи, а когда техникум перевели в Харьков, мы вместе подали заявления на 4-й курс рабфака.

Возможно, к тому времени в душе его уже «сражались» за первенство «технарь» и поэт, но «технарь» позиций не сдавал: страна жила пафосом индустриализации, механизации сельского хозяйства; к тому же с газетных полос не сходили призывы крепить оборону. Пин (так «укороченно» звали его дома и в кругу друзей) посещал стрелковый кружок и даже придумал усовершенствование к пулемету «Максим», за которое получил денежную премию и благодарность от наркома обороны.

После рабфака Винтман поступил в Сельхозакадемию на факультет электрификации и механизации.

Зинаида Сагалович и Павел Винтман. Киев, 1939 г.

Впрочем, именно здесь, в Сельхозакадемии, «технарь» милостиво «позволил» поэту подать голос: Пин стал посещать занятия студенческого литкружка и начал (а может быть, просто продолжал, но уже не таясь) писать стихи.

Эти годы – 1935–1936 – и можно считать началом его творческого пути, поэзия полностью овладела им, стала смыслом его жизни.

В 1937-м Павел переводится в Киевский университет имени Т. Г. Шевченко на русское отделение филологического факультета и с первых же дней с головой окунается в литературную жизнь, бурлившую там: литстудия (в работе которой принимал участие ряд уже «настоящих», издавших книги или, по крайней мере, печатающихся в прессе поэтов, прозаиков, критиков), литературная стенгазета (в особенности юмористический ее раздел – «Парнасский брадобрей»), просто – встречи с друзьями (до и после лекций), встречи, которые и начинались с чтения стихов и чтением стихов заканчивались; причем «запойно» читались стихи и свои и не свои. Любимыми поэтами Павла и его друзей были Багрицкий, Тихонов, Луговской, Сельвинский, из украинских – Рыльский, Сосюра.

Со мной, хоть я и осталась «технарем», Пин продолжал дружить. Более того, он ввел меня в круг своих университетских товарищей. Конечно, я и раньше много читала, любила стихи; но стоило сойтись двум-трем молодым университетским литераторам, как сам воздух вокруг пропитывался поэзией. В те незабываемые дни поэзия навсегда вошла и в мою жизнь как одна из самых насущных необходимостей.

В этой поэтической атмосфере и родилась наша любовь. Иногда мне кажется, что она из стихов и возникла. Хоть если «по житейски», Пин и внешне был привлекателен. Общительный, веселый, остроумный в разговоре, он всюду, где бывал, обращал на себя внимание. Вероятно, этим он поначалу заинтересовал и меня… Но это было не главное в нем. Истинная красота его открылась, когда я увидела Павла-поэта.

Мне посчастливилось: я не только часто бывала первой слушательницей (и читательницей) новых его стихотворений, мне не раз случалось быть свидетельницей их рождения. И эти часы – самые яркие, самые дорогие в моих воспоминаниях.

Одним из первых стихотворений, возникших на моих глазах, было о ночном огоньке на реке. Впоследствии он так и назвал его – «Огонек». Как-то поздним вечером мы гуляли по аллеям днепровских парков, и Пин, увидев на черной ночной реке маленький огонек, стал шептать:

 
Огонек ночью
Обмануть хочет.
Кажется он близким —
Вот рукой подать…
 

Через несколько минут сложилась строфа:

 
Только наклонись ты,
Светлячком искристым
На твоей ладони
Будет он сверкать…
 

Потом я услышала первые строчки следующей…

Через несколько лет, когда Павел ушел на войну, а я стала хранительницей его рабочих тетрадей, в одной из них я нашла это стихотворение (начальный его вариант и последующие, сплошь испещренные правками) и другие его стихи, так легко, на ходу зарождавшиеся, и воочию увидела, как трудно из «руды» импровизаций добывал он «радий» поэзии. Хоть, впрочем, я и до этого догадывалась, как неистово он работает, вытачивая каждую строку, стремясь добиться совершенства, которое каждый раз манило его, как тот ночной огонек, а чуть приблизишься, уходило дальше… То и дело он при встрече говорил мне: «Вот послушай – новый вариант». И вариантов таких бывало множество.

В те годы Павла, как и всех нас, заботила надвигающаяся война с фашизмом. Он, конечно же, как и все его поэтические сверстники, писал и о любви, и о родном Киеве; многие его стихотворения были порождены «гриновскими» мотивами («Песни города Зурбагана» и другие), но главной темой его поэзии было предгрозье. Можно сказать, что он с ней и родился как поэт (примером могут служить его юношеские поэмы «Тревога», «Пограничник», написанные в 1935–36 гг.). Позднее военная тема накладывает отпечаток и на стиль письма; вместо длинных, многословных поэм, появляются до предела сжатые, лаконичные (8–12 строчек), как и все у Винтмана, романтичные, но вместе с тем и по-мужски строгие стихи «Причина», «Романтика седых ночей», «Призывнику», «На углу, на повороте», «Автобиография» и много, много других.

Да, война бродила около, вот-вот она разразится, и Павел не только писал об этом, он готовился встретить ее полноценным бойцом – пошел в снайперскую школу и успешно закончил ее. Впоследствии, в 1939 году, в разгар финской войны, снайперское удостоверение помогло ему «пробиться» в лыжный батальон, когда ему поначалу, как ранее не служившему в армии, в этом отказали.

Я потом часто думала об этом: летом того же 1939 года, в конце которого Павел так упорно стремился попасть (и добился своего – попал) на финский фронт, мы поженились. Как горячо надо было любить свою Родину, чтобы через несколько месяцев после этого уйти на фронт!

Но в нашей только-только родившейся семье, да и шире – в кругу наших друзей не принято было произносить громкие слова, и решение Пина было воспринято как само собой разумеющееся.

А до большой войны, даже после финской, еще было время, и мы старались его не тратить зря. Теперь товарищи Павла собирались в семейном нашем «доме» – в нашей комнате или у друзей, и все было, как прежде – стихи, споры о литературе, театре; иногда мы гурьбой бродили по киевским улицам, а летними теплыми вечерами, так же – «всем составом», ходили в Первомайский сад на концерты, которые бесплатно для всех желающих давал Украинский государственный симфонический оркестр, которым попеременно дирижировали уже тогда известные дирижеры Рахлин и Шебалдина.

Через несколько лет после войны я послала Натану Григорьевичу Рахлину стихотворение-воспоминание Павла об одном из таких вечеров («Обыденный день превращается в вечер»), написанное им уже на войне – в феврале 1942 года, и вот какие строки прочла в ответном письме музыканта:

«…Спасибо за стихи. В них аромат киевского летнего вечера на склонах Днепра, теплая, красивая душа молодого, умного существа, любящего прекрасное и потому понимающего, постигающего сущность музыки… Много, очень много людей, преимущественно молодых, затаив дыхание, слушают… В перерыве они все разные, шумные, веселые… Беседуют, смеются… Но когда звучит оркестр, их подымают над обыденностью Бетховен, Лист, Чайковский. Звучание меди, струнных внушает оптимизм, веру в добро, торжество красоты и грядущее счастье.

И вдруг… ужас, хаос, горе… безвременно погибший юноша… Тоска одолевает от сознания, сколько талантов, могучих натур, Человеков уничтожило безжалостно-страшное время!»

Но я и после этих строк не спешу к 41-му году. На земле еще мир. Павел еще жив. Мало того, он как бы живет за двоих, за троих. Учится в университете, сотрудничает в газетах («На зміну», «Юный пионер», «Сталинское племя») и – пишет стихи, каждодневно, не давая себе и малой передышки, пишет. В эти годы, кроме целого ряда стихотворений на разные темы, он создает большой цикл на историческом материале – «Татарская степь» («Русь»). В последнем предвоенном году Павел впервые выходит к читателям: в «Киевском альманахе» появляются три его стихотворения; у него завязывается оживленная переписка с Ильей Сельвинским, который просит его прислать новые стихи, – и это значило, что вот-вот строки Винтмана появятся на страницах солидного столичного журнала, в котором И. Сельвинский тогда работал…

Есть у Павла стихотворение, которое начинается словами: «Война ворвалась в дом…»; заканчивается оно такими строками:

 
Так дух войны сухой тревогой полнит
Последний день почти что детских лет.
 

Написано было это стихотворение в 1940-м, до большой войны оставалось чуть больше года. Но как точно Павел предугадал это превращение! Не скажу, что сразу же, 22 июня, мы его почувствовали. Но через два-три дня после рубежного этого числа, когда по недомолвкам в военных сводках, а еще определенней из рассказов первых нахлынувших с запада беженцев мы поняли, как велико постигшее нас горе, все, что было до войны, и вправду стало казаться сказочным и далеким, как детство…

А дальше все у нас было так же, как в несметных тысячах других семей. Пин ушел в армию. Я вместе с его и моими родителями эвакуировалась. Нам посчастливилось: у нас сравнительно быстро наладилась переписка. И началось у меня, как у всех солдаток, тревожное ожидание весточек…

Не могу жаловаться – Павел писал, конечно же, реже, чем мне хотелось, но, в сравнении с мужьями многих моих подруг, весьма нескупо, а наоборот, даже щедро: за год я получила от него более тридцати писем. Теперь я понимаю, что он ради них нередко жертвовал такими необходимыми военному человеку часами отдыха. Отчетливо понимаю также (хоть и тогда смутно догадывалась), что он намеренно скрывал от меня достававшиеся ему тяготы, лишения. В этом проявлялся его характер.

Но еще более ярко характер Пина проявлялся в том, что военные лишения не заглушили, не тронули в нем поэта. Чуть ли не в каждом письме были то новые стихи, то новая глава к поэме о Киеве, которую он начал писать, уже будучи в армии, то правки к прежде посланным мне строкам… Редко в каком письме не было каких-либо мыслей, пусть отрывочных, о поэзии, вообще о литературе…

Впрочем, два десятка писем Павла печатаются в этой книге; лучше, чем он сам о себе, я о нем не расскажу…

Нашей дочери было чуть больше полугода, когда пришло горестное извещение: «Ваш муж Винтман Павел Ильич, лейтенант, командир 9-й роты… в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 21.7.42…»

Что было дальше? Как несметные тысячи других солдатских вдов, я сперва не поверила, не могла поверить в это. А потом… потом вынуждена была поверить. Надо было жить, растить дочь (тяжко было сознавать, что он, вероятно, и фотографии с нее, которую я выслала ему, не успел получить, во всяком случае, письменно подтвердить получение он не успел…)

Одно у меня было утешение – дочь; мне посчастливилось – она в буквальном смысле, как копия, лицом походила на Павла! Будто ему, пусть в иной ипостаси, предстояла вторая жизнь.

Но со временем все настойчивей и настойчивей стал мучить меня другой вопрос: а как же поэт Павел Винтман? С гибелью лейтенанта Павла Винтмана прекратилась и его жизнь?

В мае 1943 года я собрала несколько стихотворений Павла, преимущественно фронтовых (ведь шла еще война!), и послала их в один из столичных литературных журналов. И что же? Ответ пришел – скорый, немногословный и, главное, однозначный: «В стихах, присланных Вами, к сожалению, не все ладно с русским языком. Рукопись возвращаем». И – все. Под лаконичным этим приговором стояла фамилия более или менее известного в те годы прозаика…

Я не стану сейчас ее называть: писателя этого, вероятно, давно нет уже в живых; во всяком случае, в последние лет тридцать я нигде не встречала ни одной новоизданной его книги, ни – даже – нескольких, подписанных им, строчек в периодике…

Когда вышел в Киеве посмертный сборник стихотворений Павла «Голубые следы», у меня мелькнула мысль: послать ему книгу. Неужели он не вспомнит своей обидно сухой, бездушной отписки вдове погибшего всего десять месяцев тому назад автора? Но передумала. Стоило ли все это ворошить?

Я не стала бы так подробно останавливаться на этом эпизоде, если бы не его последствия: по получении бездушной отписки у меня опустились руки. Слишком велик был в моих глазах авторитет столичного журнала, и слишком мало я могла полагаться на свое собственное мнение. А ведь военные стихи Пина мало кто, кроме меня, читал; недаром он время от времени повторял в своих письмах: «Ты мой единственный читатель и критик». Могла ли я переспорить то категоричное «не все ладно с русским языком»?

Неожиданное опровержение этого вердикта я получила много позднее, в 1973 году. К тому времени стихи Винтмана уже увидели свет в целом ряде изданий, в том числе вышедших в Москве; у Винтмана появились читатели и – даже – добровольные популяризаторы. Им-то и пришла в голову мысль послать подборку стихов Павла известному мастеру художественного слова Вячеславу Сомову. И вот строчки из письма Вячеслава Вячеславовича: «…Стихи хорошие, человек талантливый их писал, и, что нынче редко, в полном ладу с русским языком»…

Воскрешение же Павла Винтмана как поэта состоялось в 1958 году, благодаря писательнице Ариадне Григорьевне Громовой, бывшей киевлянке, в довоенные времена хорошо знавшей Пина, а после войны жившей в Москве. Мы случайно встретились с ней в один из моих приездов по служебным делам в столицу, и она первая развеяла мои сомнения и просто-таки приказала прислать ей стихи Винтмана. Так они появились в сборнике «Стихи остаются в строю», вышедшем в издательстве «Советский писатель», потом новая подборка была опубликована в сборнике «Имена на поверке» (1963 г.), потом еще ряд подборок – в журналах «Знамя», «Радуга» (Киев), в альманахе «Поэзия» (№ 13, 1974 г.)…

Надеюсь, меня не обвинят в нескромности или излишней скрупулезности, прочтя этот перечень. Очень уж дорога мне каждая увидевшая свет строчка Павла, слишком дорого каждое слово, сказанное или написанное о нем и о созданном им, – ведь только так он теперь живет и может жить!..

С большим волнением я узнала в 1973 году, что стихами Винтмана заинтересовались студенты Воронежского университета – ведь Павел и погиб в полутора десятках километров от Воронежа. В марте упомянутого года меня телеграммой вызвали в Воронеж: группа студентов, предводительствуемая филологом Мариной Дацковской, нашла в селе Шилово братскую могилу, в которой вместе с двумястами боевых своих товарищей похоронен лейтенант Павел Ильич Винтман.

И вот я в селе Шилово стою у обелиска, на котором высечены имя, отчество и фамилия моего мужа… Описать, что я испытывала в те минуты, мне вряд ли когда-нибудь удастся. А потом в сопровождении директора местной школы Ивана Васильевича Попова мы с Мариной по узкой проселочной дорожке направились из Шилово в Трушкино; по обеим сторонам этой дорожки стелились недавно только оттаявшие мартовские поля, на которых в июле сорок второго много дней шли тяжелые, кровопролитные бои. Где-то здесь и оборвалась жизнь Павла…

28 марта в помещении Воронежской областной организации Союза писателей состоялся вечер, посвященный памяти и творчеству Павла Винтмана. Выступали писатели А. Лифанов, Ю. Гончаров, Ю. Воищев, В. Гордейчев, доцент кафедры советской литературы ВГУ В. Скобелев, студенты-филологи и не филологи читали стихи Павла.

Я и вправду скрупулезно фиксирую каждую публикацию стихов Павла и каждый отклик о них, каждое проявление уважения к его памяти; разбудите меня среди ночи, и я, не заглядывая в папки с вырезками, скажу, какого числа, месяца, года появилась подборка стихов Винтмана в «Комсомольской правде», а когда во владимирской областной газете «Комсомольская искра»; когда вышла в эфир передача радиостанции «Юность», посвященная стихам Павла, и когда в Саду поэтов при восьмилетке села Крюковщина, что под Киевом, был посажен тополь в его память… Я за всем этим вижу одно: пока о нем помнят, он живет.

Я уже упоминала, что в Киеве был издан сборник Павла Винтмана «Голубые следы»; он выпущен в 1977 году издательством «Радянський письменник». А подготовить его и «проложить» ему путь помогли бывшие университетские и вообще – довоенные товарищи Павла – Л. Вышеславский, Н. Тихий, А. Бродский, которые, когда я (к сожалению, с опозданием) «вышла» на них, заинтересованно и энергично стали мне помогать. Спасибо им!

Не могу пожаловаться: «Голубые следы» не прошли незамеченными. Вот строки из полученных мною писем:

«…Книга получилась цельная, серьезная, по-настоящему хорошая… Уверен, что книга П. Винтмана, излучающая грозный и трагический свет своего времени, найдет свое место в истории нашей литературы».

Константин Ваншенкин.

«…Радуюсь тому, что был когда-то причастен к первой публикации Павла. Собранные воедино, строки поэта свидетельствуют о том, как много он мог бы сделать…»

Яков Хелемский.

«…Стихи его явно талантливы и очень в духе, в стиле и в поэтике нашего поколения…»

Давид Самойлов.

«…Испытываю волнение от того, что это не просто сборник стихотворений, с которыми еще одно имя спасено от забвения… Волнует, что книга эта – еще одно наглядное, зримое, материальное подтверждение, что не может пропасть и не пропадает доброе, сделанное для людей…»

Юрий Гончаров.

Есть много других отзывов от поэтов, писателей, от однокашников Павла и просто – от читателей, впервые узнавших о существовании такого поэта.

Я написала «узнавших о существовании»… Горькая радость вдовы поэта: как поэт мой Павел – живет!

1989

Николай Холод. Командир нашей роты

[25]25
  Николай Артемьевич Холод, бывший пулеметчик 9-ой роты 3-го батальона 737 стрелкового полка.


[Закрыть]

В начале июля 1942 года я возвращался в свой полк, который находился в районе села Шилово под Воронежем. Поездом доехал до станции Графская, а оттуда попутным транспортом до станции Масловка. Рано утром направился в сторону передовой. Госпитальная тишина несколько притупила чувство бдительности, и я беспечно, невзирая на то, что местность может просматриваться и простреливаться противником, двигался к реке Воронеж. Вдруг кто-то сильным толчком свалил меня в овраг, заросший кустарником. И тут же рядом разорвалась мина.

Солдат, который меня толкнул, крепко, по-фронтовому, выругался и потом спросил: «Куда тебя несет?» Я сказал, что иду в расположение Н-ского полка. А он мне ответил: «Вот ты и пришел!»

Это был 737 стрелковый полк. В штабе мне сказали, что я должен, как стемнеет, переправиться через реку на правый берег в 9-ю роту пулеметчиком. Меня зачислили в пулеметный взвод.

Утром рано к нам в пулеметный расчет подошел лейтенант и стал расспрашивать о самочувствии, все ли мы позавтракали, а, увидев меня, спросил: «Что, новичок, откуда родом?» Я сказал: «Из Запорожской области, а теперь вот прибыл из госпиталя». А он говорит: «Я думал, ты еще необстрелянный, а, выходит, уже успел в госпитале побывать».

Когда он ушел, я спросил товарищей, кто это был, мне сказали: командир 9-й роты Винтман. Так у нас произошло знакомство.

Позже мы много раз встречались, особенно, когда выпадет затишье. Лейтенант Павел Ильич Винтман был очень простой и душевный человек. С солдатами он обращался и как командир, и как отец, особенно внимателен был к молодым. Я как молодой солдат при встречах с ним тоже ощущал его душевность. Но мало времени было у нас для встреч…

20 июля 1942 года рота получила приказ остановить противника в районе села Шилово, выбить его с господствующей высоты и освободить населенный пункт. Бой был тяжелый. 9-я рота наступала чуть правее церкви, где очень крутой склон горы. Пулеметный расчет продвинулся почти к склону горы, и тут к нам подбежали Павел Ильич и замполит роты. Лейтенант крикнул, чтобы перевели огонь в сторону колокольни и потом добавил, подбадривая нас, что к вечеру Шилово все равно будет наше. И вдруг он соскочил с бруствера и бросился наперерез убегавшим солдатам.

Дальше я ничего не помню. Не помню, что было с командиром роты, с замполитом и с нашим пулеметом. Я был контужен и очнулся уже в госпитале.

Только через 40 лет (в 1982 году) на встрече ветеранов 206-й стрелковой дивизии я узнал, что лейтенант Павел Ильич Винтман в том бою погиб.

А у меня остались самые светлые о нем воспоминания.

1987

Зинаида Сагалович и Леонид Вышеславский в Саду поэтовс. Крюковщина Киевской области. 20 апреля 1985 г.