Текст книги "Голубые следы"
Автор книги: Павел Винтман
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
Увы, увы, для второго стиха опять не осталось места. Отложим до следующего. Утешайся пока тем, что это лучшее и самое искреннее. Я только молю бога, чтоб все было так, как и написал. Целую всех. Привет взрослым, и вся моя любовь – тебе и дочурке.
Твой навеки Пин
P. S. Ты еще раз мне снилась. Это единственное мое счастье.
* * *
21.02.42 г.
Девочка моя! Хорошая моя, единственная!
Как я рад, что, наконец, получил твое письмецо, что у тебя все в порядке, что существует наша милая, хорошая дочурка, наш Галчонок. Что касается этого имени, то я не возражаю… Хоть и жаль расставаться с мечтой о гордом имени Инга, сверкающем, как весенняя льдинка, и звонким, как ее падение, но твои возражения тоже имеют под собой почву, особенно последнее; но мне смешна огульная ненависть к немецкому. Наверно, я никогда не научусь ненавидеть кого бы то ни было. Что касается твоего пожелания – не дрогнуть перед лицом врага, то оно делает тебе честь, но не делает чести мне – неужели ты во мне сомневаешься? Ведь это вещи, которые сами собой подразумеваются в наше время, время мужественное и суровое. Полковая школа явление временное. Выпущу командиров отделений и приму одно из подразделений полка. Какое именно – точно еще не знаю, но поговаривают, что я назначен командиром, не то помощником командира роты противотанковых ружей…
Что тебе еще написать о себе? Работы сейчас много, но все же остается время и почитать… Прочел мемуары Дениса Давыдова – хорошая книга. Купил одну книгу совершенно изумительную – сборник статей Макаренко. Завтра сделаю попытку отправить тебе ее бандеролью, но не знаю, примут ли. Вообще, с книгами довольно туго. Самую же большую радость мне доставил маленький томик стихов Маяковского с «Облаком». А мне сейчас так хотелось бы перечитать самое любимое – Маяковского, Пастернака, Асеева, Блока. Так много связано в моей жизни со стихами – и юность, и любовь, и дружба. И всего этого не вернешь, то есть всего, кроме любви, ибо она со мной, моя. Моя любовь к тебе и в жизни и в смерти. Поцелуй за меня Галку. Это имя близко мне еще и потому – что оно украинское. На чужбине это особенно сладко.
Твой Пин
* * *
3.03.42 г.
Хорошая моя, единственная!
…Перечитал я сейчас все, что намазюкал. Пришел к выводу, что написал не письмо, а рецензию на твою телеграмму…
Что тебе написать, кроме этого? Служба моя протекает не без терний – окончательно отморозил себе один палец на левой ноге, – но и не без лавров: наша школа лучшая в дивизии, а мой взвод – лучший в школе. Имею благодарность от командира полка за выполнение (первым) огневой задачи. Мой взвод – единственное подразделение в полку, которое отстрелялось на «отлично». Вот где пригодилась моя снайперская школа. Видишь, ничто в этом мире не пропадает даром…
…Пиши, и побольше, о себе, дочурке и о наших.
Твой Пин
* * *
14.03.42 г.
Родная моя!
…Сегодня мы выпустили первую партию снайперов и завтра начнем обучать еще одну партию… Думаю, что числа 10–15 мая выедем туда. Какие еще подробности о себе писать? Живу, хлеб жую – конечно, когда он есть, ибо нам выдают паек на 4–5 дней, а мы его съедаем за 3–4 дня, а потом сидим сутки на одной картошке, которую покупаем по 100 рублей за пуд. Это вообще единственное, что здесь можно купить. Да, вот еще, пожалуй, молоко – хотя и с трудом, но все же достаем по 20 рублей за литр… К концу месяца из зарплаты осталось 300 рублей, которые думал отправить тебе, но… позавчера подоспел заём и пришлось их выложить. У нас, видишь ли, такая установка, что деньги надо выложить наличными. Государство нам, очевидно, не очень-то доверяет, да оно и понятно – а вдруг мы загнемся раньше, чем через 10 месяцев? Ведь это будет такой убыток, такой убыток… В общем, хорошо, что я, наконец, собрался тебе выслать аттестат, и независимо от моей дальнейшей судьбы ты с 1 мая будешь получать 400 рублей ежемесячно. Я таю надежду, может быть, глупую, ребяческую, но все же надежду, что эти крохи дадут тебе возможность бросить свое карточное бюро и у тебя будет больше времени для нашей крошки. Ты пишешь, что тебе и больно и смешно читать то место, где я сомневаюсь в ее существовании. Ты знаешь, родная моя, что сейчас, когда от тебя долго нет письма, я прежде всего думаю о ней – «Вот с Галкой, наверно, что-нибудь случилось…». Как я ее люблю! Ни разу не видев, ни разу не держав на руках. Увижу ли я когда-нибудь ее? Обниму ли когда-нибудь тебя? Эти и только эти мысли немного отравляют мое горячее желание как можно скорее попасть туда. А желание туда – огромное. Здесь, на месте, все так осточертело, что жду не дождусь команды – «на колеса». Ждать, вероятно, не очень долго, потому что мы уже начали получать вооружение. Если бы Красная Армия с самого начала имела столько его и такого, какое нам дают сейчас, с фашистами было бы давно покончено. Но тогда были люди первого сорта и оружие 10-го, а теперь…
Ну, вот тебе (на закуску) еще один опус:
Ты знаешь, моя единственная, я даже растроган твоими отзывами о последних стихах. Правда, у меня есть какое-то чувство их общественной неполноценности: тебя они волнуют, потому что там идет речь о близких тебе вещах, но будут ли они трогать других?..
У вас уже лето, а у нас только-только весна, в городе еще лежит снег, реки еще не вскрылись, но на улицах уже лужи, над моим домом без конца щебечет жаворонок и прилетели скворцы. Почему ты не перелетная птица, почему ты не прилетела ко мне и не прилетишь! Боже мой, когда мы, наконец, будем вместе, когда кончится это одиночество – мое и твое?
Целую тебя крепко-крепко. Целую тысячу раз дочку…
Твой Пин
P. S. Снюсь ли я когда-нибудь тебе?
* * *
20.03.42 г.
Здравствуй, мой хороший Зайчик!
…Пока что у меня нового только то, что взвод мой перевели в другой конец села, и мне приходится переходить на другую квартиру. Сегодня я уже буду спать на новом месте. У тебя есть значительно больше о чем писать, например, о том, как и где ты работаешь, как поживают наши, не говоря уже о вечной нашей пісне – малышке… Под влиянием твоего письма о ней я сегодня ночью написал маленькое стихотворение. Вот оно:
Как видишь, оно простенькое, как и все, что за последнее время выходит из-под моего пера, и это даже меня немного пугает. Слишком уж это отлично от моих предыдущих установок. Впрочем, моему единственному критику и рецензенту эти стихи нравятся. Кажется, даже больше, чем «Лежат дороги, как кресты» – лучшее, что мной после начала войны написано. «Поэма» тоже стала продвигаться. Помнишь, я тебе писал, что герой, вероятно, встретит на баррикаде девушку. Ну, так вот на днях появился такой фрагмент:
Стихотворение «Без жалоб» полностью переделано и звучит теперь так:
Итак, заканчиваю свое письмо еще раз пожеланием – пиши почаще, моя хорошая, моя единственная, моя на всю жизнь.
Твой Пин
* * *
30.03.42 г.
Зайчонок, хороший, единственный мой!
Раздобыл у одного местного приятеля лейтенанта польскую тетрадь и «на радостях» сел писать тебе письмо. «На радостях» взято в кавычки потому, что кроме этого никаких других причин для радости нет. Сегодня 30 марта, а на дворе такой буран, что страшно высунуть нос. Где это видано!.. Тоска по тебе гложет меня и во сне и наяву. Между прочим, сегодня мне приснилась не только ты, но и дочурка (впервые!). И странно, ты мне писала, что она «вся в папку», а мне она представилась в виде нашей Поли, уменьшенной в сотню-другую раз. Это был какой-то очень грустный сон, полный смутных и тоскливых предчувствий. Но грусть – мать поэзии. И вот:
Не знаю, может, я и не прав, но пессимистический вывод о современном состоянии нравов, точнее – о влиянии войны на нашу нравственность, не слишком уж крепкую, по крайней мере с моей точки зрения, и до войны, подсказан мне непосредственными наблюдениями за реальной действительностью. Воины спешат «насладиться жизнью» – а женщины вообще, как говорят, не умеют переносить разлуку. В общем, я сейчас живу, как я тебе уже писал, вместе с двумя коллегами и с отвращением взираю на их быт. Один из них живет с 16-летней дочкой нашего хозяина, а другой за последнюю неделю дважды водил девок. И так, очевидно, везде. Впрочем, что это я расписался на эту тему? Можно подумать еще, чего доброго, что я сам им завидую или набиваю себе цену в твоих глазах.
Зинуська, желанная моя! Воспоминания о тебе порой настолько ярки, что причиняют мне почти что физически ощутимую сладкую боль… Я помню тебя глазами, ушами (муженек мой, мужчинка…), я помню запах твоих волос и вкус твоего тела… О, если бы свершилась наша встреча! Ни один сантиметр твоего тела не уйдет тогда от своей участи, уже сейчас мной намеченной. Боюсь только, что у меня не будет достаточно времени, чтобы обсудить их пробу… Вот прошли уже сутки от того момента, как я начал это письмо, а из Завьяловки еще ничего нет… Родная моя! Мне бы очень хотелось получить от тебя фотокарточку твою и дочки. Ведь я тебе, кажется, уже писал, что у меня пропали все карточки, кроме той, знаешь, любительской, первомайской. К сожалению, я уверен, что ответ на это письмо уже не застанет меня в Бугуруслане. Но ты все же сфотографируйся – я ведь сообщу сразу свой новый адрес.
Целую крепко взрослых и маленьких.
Ваш Пин
* * *
22.04.42 г.
Родная моя!
В своем последнем письме ты написала вещие строки: «хотя я уверена, что это письмо тебя уже не застанет»… И действительно, твое письмо № 8 едва-едва не опоздало. Сегодня мы должны были выехать, но пока что-то железная дорога медлит, отправляют предыдущий эшелон и я, очевидно, выеду только завтра.
С каким чувством я выезжаю в действующую армию? Волнуюсь ли я? Из мыслей этого порядка наибольшую эмоциональную окраску получила мысль о мести за оскверненный Киев. У меня даже начали по этому поводу складываться какие-то строки, которые я, возможно, сделаю вступлением своей поэмы.
Что же касается настроения и волнения, то я сам удивлен: на финский я ехал по собственной охоте в погоне за романтикой (я никогда, кажется, тебе не говорил, что трижды имел возможность возвратиться с комиссии, т. к. не служил до этого в армии, но бил себя в грудь, вытаскивал снайперское удостоверение и добивался своего из-за того, что, во-первых, хотел, а, во-вторых, считал постыдным вернуться с полдороги), – но все-таки у меня по временам душа была в пятках. А сейчас я так свыкся с мыслью обо всем этом, что даже кошки на душе не скребут…
Заканчиваю письмо уже не в Бугуруслане, а на станции Похвистнево, которая находится в 20 км от него. Ехали мы сюда целую ночь и полдня уже стоим. Любой товарняк нас свободно обгоняет. Это меня убеждает в мысли, что, хотя мы находимся, т. е. считаемся, в рядах действующей армии, но едем не прямо туда, туда везут не так.
Зинуся! Теперь о деле. Я тебе уже писал, что выслал аттестат на 400 рублей в Термезский горвоенкомат сроком на год. Оттуда я тебе, вероятно, еще пару сотен в месяц смогу подкинуть, хотя и не ручаюсь, что продолжительное время буду получать фронтовые. Ведь их платят только живым и целым. В общем, я веду дело к тому, чтобы ты обязательно бросила, на время кормления, работу. Думаю, что ты не зарабатываешь в своем бюро больше, чем 400 рублей. Тебе будет значительно легче. Что же касается моих опасений, что Вы в «четыре руки» избалуете Галку, то пока это не играет существенной роли, а к тому времени, пока начнется ее сознательная жизнь, я надеюсь быть уже дома, и мы с тобой заложим настоящую семью (ведь Макаренко говорит, что «один ребенок еще не семья»). Какой у нас, девочка, будет сын! Обязательно сын и с моими способностями, но твоей волей!
Целую моих дорогих зверушек.
Твой Пин
P. S. Есть стихи, нет места. Придется подождать…
Еще раз целую.
Пин
* * *
4.05.42 г.
Здравствуй, Зайчик хороший мой!
Чувствую себя бесконечно виноватым за то, что я нахожусь на новом месте уже 3 дня, а только сегодня собрался написать тебе письмецо…
В дороге единственным моим развлечением была подшивка газеты «Правда» за этот год, которую я достал у комиссара, и библиотека твоих писем. Времени свободного (от сна, конечно) было много, и много думалось о тебе, о Галинке, о наших судьбах. Жаль только, в строчки что-то не укладывается, а ведь я тебе обещал в каждом письме сообщать что-нибудь стихотворное. Ты ведь у меня теперь не только единственный критик и читатель, но мой единственный издатель, – ведь ты переписываешь в тетрадь мои опусы. Впрочем, за время дороги я накропал пару строк:
Теперь о стихах Уткина, которые ты для меня потрудилась (за что я очень благодарен) переписать. В общем, твое мнение правильно, но я бы выразился еще энергичней: первое стихотворение – это просто игривое – фальшивое [неразборчиво], в обычной уткинской манере. Второе – лучше, но и оно не блещет особыми достоинствами. Лучше все же оно благодаря наличию нескольких, подкупающих своею теплотой строк. Очевидно, Уткин вообще неисправим, если даже произошедшее с ним на фронте несчастье – он потерял левую руку, не научило его относиться посерьезнее, хотя бы к такой вещи, как война. Теперь услуга за услугу: я пересылаю тебе стихотворение Симонова «Жди меня», правда, в исковерканном виде, т. е. таким, каким я его запомнил:
Прочитал я письмо и увидел, что самого главного не написал – сколько мы здесь пробудем и что здесь будем делать? Здесь мы будем дополучать оружие, доукомплектовываться, доучиваться и целый ряд еще различных «до», из которых главное – дожидаться, пока командование юго-зап. фронта призовет нас выполнить свой долг перед Родиной. Между прочим, я очень рад, что, по всей вероятности, буду драться на родной украинской земле. Пробудем мы здесь вряд ли больше месяца, вероятно, письмо твое не успеет ко мне попасть, но ты все же пиши мне и, главное, телеграфируй. Чем черт не шутит, может, получу и письмо.
Целую крепко-крепко.
Ваш Пин
* * *
8.05.42 г.
Здравствуй, родная моя женуся!
Это будет очень коротенькое письмо, такое коротенькое, что я даже собираюсь попросить у тебя не обижаться на это. Просто дело в том, что у меня, во-первых, совершенно нечего писать (даже стихов новых нет!), а во-вторых, времени тоже в обрез… Итак, самое главное – я жив и здоров. Менее главное, но весьма существенное – живется мне здесь положительно неплохо – нет времени скучать. Только сейчас началась настоящая учеба: с 6-ти утра до 10 час. вечера все время с бойцами. Даже на зарядку заставили нас ходить, чего никогда еще не было. Близость фронта нас окрыляет, равно как и приказы начальства, и потому не знаю, как другие, а я на эти порядки не ропщу. Ребятам, т. е. моим коллегам по школе, немного хуже – не остается времени погулять и приходится или жертвовать любовными утехами, или недосыпать. Правда, приказом по полку официально было предложено не заводить «знакомств» с женским персоналом под угрозой разжалования в рядовые, но братва плюет на это запрещение, тем более, что население здесь так хорошо относится к Красной Армии, что девушки готовы… Но хватит об этой ерунде. Как видишь, у меня действительно не о чем писать, если я тебе пишу о вещах, интересующих меня и тебя, как прошлогодний снег.
Любимка, милая моя! Пиши, ради бога, поскорей и почаще, ведь письма от тебя были моей единственной радостью, которой я сейчас и, боюсь, надолго лишен. Как ты живешь? Что поделывает моя девонька, спокойна? Получила ли ты аттестат? Бог его знает, когда удастся мне снова получить от тебя листок бумаги с такими знакомыми буквами, угловатыми и быстрокрылыми, как ты сама. Перечитал все твои письма: почему ты ничего не пишешь о своем здоровье, о том, как ты выглядишь? Напиши обязательно. А еще лучше сфотографируйся с Галкой вместе и пришли. Посылаю тебе фото-пятиминутку. Какова рожа?
Целую крепко тебя и доченьку.
Ваш Пин
* * *
11.05.42 г.
Здравствуй, Зиница, моя хорошая!
Вчера была у меня громадная радость – я пришел в штаб и там мне вручили три, сразу три письма: два от тебя и одно от папхена. Я так обрадовался, что прямо готов был расцеловать секретаря, не говоря уже о том внимательном почтовом работнике, который из Бугуруслана переотправил мои письма. Правда, ввиду всего этого они странствовали ровно месяц, но все же они до меня дошли, а я так боялся, что не смогу уже так скоро получить от вас весточку. В предыдущем письме я писал, что, собственно говоря, писать нечего, это же повторю и сейчас… Дни бегут один за другим, отличаясь друг от друга только количеством пройденных километров, выстрелянных патронов и выпитого молока. Всего этого у меня сейчас в избытке, и я очень жалею, что не могу поделиться с тобой, – оставив себе километры и патроны и отдав тебе молоко… Итак, писать тебе [неразборчиво], кроме нового стиха, собственно, не стиха, а главы к той самой поэме. Кажется, она не очень хороша собой, но очень важна, как сюжетный пункт, определяющий дальнейшее развитие поэмы.
ПЕРВАЯ ПОБЕДА
В прошлом письме я писал тебе, что посылаю карточку, не помню, положил ли я ее действительно в конверт, кажется, что нет, на всякий случай в это письмо вкладываю еще один отпечаток своей надутой рожи. Справку, о которой просит папка, тоже высылаю в письме к ним, которое, надеюсь, напишу сегодня на стрельбище.
У меня сейчас ни минуты свободного времени, еще меньше, наверное, чем у тебя, и потому – это письмо пишется вот уже четвертый день… Зинка, хороший мой! Читаю твои строки о моих строчках, и на глаза порой навертываются слезы. Ведь, знаешь, я уже потерял веру в то, что из меня что-нибудь выпишется, хоть надежда еще кое-какая остается. Во всяком случае, хоть груз разочарования – тяжелый груз, во всяком случае, я благодарен судьбе, подарившей мне мои небольшие таланты. Ведь если бы я не писал стихов, кто знает, была б ли ты моей вечной подругой. Снизошла б ли гордая Зинаида Наумовна к какому-то толстяку. Как бы то ни было, поэма все-таки продвигается и, клянусь бородой, я ее допишу до конца, если мой собственный конец не опередит конец поэмы.
Целую крепко-крепко мою ненаглядную, мою радость, мою силу и победу.
Твой, т. е. ваш Пин
Поцелуй за меня Галчонка тысячу раз.
* * *
12.06.42 г.
Родная моя девочка!
Каким бесконечно виноватым я себя чувствую перед тобою – ведь вот уже 20 дней, как я не писал тебе. Правда, я за это время успел послать две телеграммы и одну открытку. Как можешь сама судить… я теперь не могу жаловаться на отсутствие новостей, но, во-первых, очень мало можно написать в письме (вот если б рассказать!), а во-вторых, я еще в большей степени, чем раньше, могу пожаловаться на полное отсутствие времени. Схематически все же свои новости изложу.
Мне оказано высокое доверие. Приказом по дивизии я направлен на работу в специальное соединение… Честь, очевидно, действительно немалая, если учесть, что из тысячи с лишним командиров выбрали четырех, и я попал в их число…
Путаница с адресом произошла оттого, что я, согласно действующих правил полевой переписки, назвал наше подразделение его настоящим и полным именем, а впоследствии пришло указание зашифровать его так, как это указано в другой телеграмме. В общем, я поторопился и боюсь, как бы теперь меня не отхлопали по з…, когда прийдет письмо по первому адресу. Надеюсь, правда, что это будет уже на фронте, когда отпадет необходимость [неразборчиво] местах и когда, как у нас говорят, «война спишет все». А выезжаем мы туда через недельку. Так нам вчера сказал Климент Ефремович, гостивший 2 дня в нашей дивизии…
Теперь я имею к тебе серьезную претензию: почему 2 месяца пролежало у тебя письмо Бори Михеева, а я только сейчас узнал, что оно существует. Это тем более обидно, что сейчас я буду лишен возможности ему ответить, т. к. в действующей армии люди по два месяца на одном и том же месте не сидят. А, право, жаль, мне бы очень хотелось восстановить с ним связь. Ну, пора и кончать. Обед кончился, и уже я через окно вижу, как ко мне бежит связной – звать на занятие. Приветствуй от моего имени всех, всех, всех. Поцелуй Галчонка, так же крепко, как я сейчас мысленно целую тебя.
Твой Пин
* * *
25.06.42 г.
Любимка моя!
Свое письмо я так же мог бы начать: вчера нашей дочурке исполнилось 6 месяцев. Как видишь, от дня, когда ты мне выслала свое письмо, до дня, когда я получил возможность ответить тебе, прошел точно месяц. Правда, получил я его уже 3 дня тому назад вместе с твоей же открыткой и Бориным письмом, но эти 3 дня мы были на дивизионных учениях, сегодня отдыхаем. И, собственно, только сегодня у меня есть возможность ответить тебе. Это письмо – четвертое за 2 месяца, не считая открытки… Это, конечно, не часто, но… принимая во внимание, что у меня нет бумаги и времени – это совсем не так ужасно. Да и новостей у меня тоже нет. Все по-прежнему… Выполняем особые задания… Какие у меня еще новости? На обороте этого листа (это типографский оттиск) найдешь один мой опус, напечатанный в нашей дивизионной газете. На днях появится еще один, а может быть, и два. Редактор настоятельно советует послать их и в Москву. Может быть, последую его совету. Вообще же, стихи он (т. е. редактор, старший политрук Буркалев) понимает и любит. Большой поклонник символистов, особенно Белого. Общение с человеком, понимающим стихи, для меня оказалось очень полезным… За несколько дней закончил два стихотворения и работаю над третьим. Одно – на обороте[17]17
На обороте – типографский оттиск стихотворения «Харьковскому фронту», печатающегося в этой книге.
[Закрыть], второе вот:
ПАМЯТЬ
Ура! Ура! Достал еще листок бумаги и имею возможность несколько продлить мое письмо. Во-первых, воспользуюсь этой бумагой, чтобы немного рассказать тебе о своем житье-бытье. Должен сказать, что здесь я нашел несколько иное окружение, чем в других местах… Достаю кое-какие книги… Прочел (уже кончаю) «Диалектику природы», и в восторге. Во-первых, все понял, во-вторых, получил громадное удовольствие. В числе прочих книг достал «Новый мир», где напечатан цикл стихов Симонова «С тобой и без тебя». Оборот этого листка использую для того, чтобы поделиться с тобой несколькими стихами, доставившими мне особое наслаждение. Вообще же должен сказать о них: все хороши, но все не от строки до строки. Много в них такого, что мне совершенно не нравится.
Должен сказать, что отличительной стороной всех его стихов является исключительная простота, иногда даже бедность формы. Первым пишу то стихотворение, которое уже раз в открытке посылал тебе. Мне оно нравится, но кажется несколько растянутым. [Следуют тексты стихотворений К. Симонова «Жди меня, и я вернусь» и «Ты говорила мне: люблю»].
И еще одно: игривое, более изысканное по форме и очень милое стихотворение, в котором есть кое-что и мне в оправдание (шучу! шучу!):
Не сердитесь, к лучшему,
Что, себя не мучая,
Вам пишу от случая
До другого случая…
На прощание возвращаюсь еще раз к Энгельсу. Философы действительно бесстрашные люди. Меня лично поразила своим гробовым спокойствием заключительная фраза «Введения» из «Диалектики природы»: «…у нас есть уверенность, что материя во всех своих превращениях остается одной и той же, что ни один из ее атрибутов никогда не может быть утрачен и что поэтому с той же самой железной необходимостью, с какой она истребит на земле свой высший цвет – мыслящий дух, она должна будет его снова породить где-нибудь в другом месте и в другое время» (Энгельс «Д. П.», стр. 21). Ничего себе утешение, а? Мороз продирает по коже.
Любимая! Зинка! Вот и написал я тебе, наконец, большое письмо. Пора и меру знать. Может быть, ты будешь недовольна, что в нем слишком много чужого и слишком мало своего, но с этим ничего не поделаешь. Так вернее в смысле доставки. А что тоскую по тебе, что жажду увидеть свое самое значительное произведение – мою полугодовалую (!) девочку – в этом можешь быть уверена и без письменного изложения моих чувств. Должен только сказать, что все эти чувства, вопреки всяким физикам, возрастают пропорционально квадрату расстояния…
Мы с тобою еще поживем, моя желанная, моя киевлянка!
Целую мою женушку и доченьку.
Привет моим и твоим (тоже моим) родителям.
Твой всегда и везде Пин
P. S. Какое счастье, что достал в редакции газеты пару конвертов. Зайка! У меня кончилась рабочая тетрадь. Ради всевышнего, достань (если можно, конечно) общую тетрадь потолще и покрепче и вышли заказным письмом.
Целую П.
