Текст книги "Жестокость. Испытательный срок. Последняя кража"
Автор книги: Павел Нилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
ИСПЫТАТЕЛЬНЫЙ СРОК
Повесть
1
Зайцев быстро освоился. Он носил теперь старенькое, узковатое в плечах пальто, не иначе как приподняв воротник. Кепку натягивал до самых бровей так, что не было видно огненно-рыжих волос. И смотрел на всех, чуть выкатив сердитые серые глаза.
Еще весной на книжном развале он купил замусоленную книжку с описанием японских способов борьбы, собранных, как было указано на обложке, господином Сигимицу, начальником тайной полиции, в помощь сыщикам, морякам и господам офицерам, желающим усовершенствовать свою мускулатуру.
Сделавшись, таким образом, обладателем всех этих хитроумных способов борьбы, Зайцев прямо-таки рвался к деятельности, бурной, рискованной, головокружительной, готовый хоть сейчас поставить на карту всю свою восемнадцатилетнюю жизнь.
А деятельности все еще не было.
Вернее, деятельность-то была: в уголовном розыске почти непрерывно звонил телефон – из районов города и губернии сообщали о происшествиях – убийствах, кражах, ограблениях. Но Зайцева пока не допускали к этим делам.
И Егорова не допускали.
Впрочем, Егоров, как видно, и не стремился к опасным приключениям.
Угрюмый, стеснительный, похожий в кургузом черном пиджачке и вылинявшей форменной фуражке на обносившегося гимназиста, он целый день сидел на широкой скамейке, где обычно ожидают своей очереди потерпевшие или задержанные по подозрению, пока их не опросит дежурный. И его самого было легко принять за потерпевшего.
Дежурный по городу так ему и сказал:
– Ты, брат, тут не сиди. А то ты только путаешь меня…
Егоров пересаживался поближе к столу дежурного. Но здесь сидеть было уж совсем неудобно. К столу то и дело подводят задержанных или подходят потерпевшие, и надо все время кому-то уступать место.
А Зайцев большую часть дня проводил в разных комнатах – слушал, как ведут допросы, или заглядывал в окошечко арестного помещения, где сидят и шумно переговариваются еще, должно быть, не протрезвившиеся самогонщики.
Да и протрезвиться им мудрено: отобранные у них самогонные аппараты свалены тут же рядом, в кладовой, отчего весь коридор пропах сивухой. Чиркни, кажется, спичкой – и воздух вспыхнет синим спиртовым пламенем.
Встретив в этом длинном полутемном коридоре заблудившуюся торговку, пришедшую заявить о краже со взломом, Зайцев, раньше чем провести ее к дежурному по городу, сам ей тут же учинял допрос. И держал правую руку в кармане, будто у него там пистолет. Но пистолета Зайцеву еще не выдали.
И Егорову не выдали.
И неизвестно, выдадут ли. Неизвестно даже, оставят ли их работать в этом грозном учреждении.
Жур, к которому они прикреплены в качестве стажеров, вот уже который день лежит в больнице. Его подстрелили бандиты на Извозчичьей горе. Говорят, очень сильно попортили ему руку. И еще неизвестно, вернется ли Жур к исполнению своих обязанностей.
Ничего неизвестно.
А время идет.
Дежурный по городу, сидя за обшарпанным столом, часто взглядывает на стенные часы и записывает время в толстую тетрадь. Он записывает с точностью до минут, когда было заявлено о происшествии, когда агенты поехали на поимку преступников, когда привели задержанных. Он записывает течение времени. Спокойно записывает, потому что ему некуда спешить. Он уже устроился на работу, и вместе с временем идет ему зарплата.
А Егорову и Зайцеву зарплата не определена.
Все будет зависеть от Жура. И не только от Жура, но и от обстоятельств.
Дело в том, что в губкоме комсомола ошибочно выписали две путевки на одну штатную должность. Значит, кто-то один может остаться на работе – или Егоров, или Зайцев.
– Останется тот, кто покажет себя с лучшей стороны, – сказал Жур в первый же день, как приставили к нему стажеров. – Но вообще-то вы не сильно тревожьтесь, ребята. Штат, конечно, почти весь заполнен. Однако у нас особая работа: все время происходит движение в личном составе. Может, вам внезапно обоим повезет. Вдруг откроется непредвиденный шанс.
– Понятно, – кивнул Зайцев и весело улыбнулся, как Жур.
А Егоров ничего не понял. Не понял, какой может вдруг открыться непредвиденный шанс.
Зайцев объяснил ему это, когда они вышли из комнатки Жура.
– Ну, честное слово, ты как бестолковый, – сказал Зайцев. – Сотрудников же непрерывно убивают. Ты сам видишь, какой повсюду бандитизм. Даже в газетах об этом пишут. Ну и вот, если кого-нибудь при нас убьют, нам освободятся места. Или, – Зайцев опять улыбнулся, – или нас самих тут ухлопают, пока мы еще не в штате…
У Егорова потемнело лицо.
– Боишься? – спросил Зайцев.
– А ты?
– Не очень.
– Ну и я, – сказал Егоров.
И по-другому он не мог сказать. Неужели он признается, что боится! А может, Зайцев нарочно испытывает его?
Зайцеву было бы куда лучше, если б Егоров испугался: пошел бы в губком комсомола и заявил, что тут у вас, мол, вышла ошибка – две путевки на одну должность. Пусть, мол, там в угрозыске остается Зайцев, а я хотел бы пойти на курсы счетоводов, как настаивает моя сестра Катя. Или хорошо бы, если есть свободная путевка, устроиться в Завьяловокие механические мастерские – учиться на слесаря-водопроводчика, как советовал покойный отец.
Конечно, Зайцев был бы доволен, если б Егоров именно так поступил. Но Егоров так не поступит. Ни за что не поступит.
Нет, уж он лучше подождет Жура. Подождет сколько надо. Хотя сидеть часами в дежурке и ждать своей участи очень нелегко.
Дежурный по городу, когда подле него нет ни задержанных, ни потерпевших, достает из-под бумаг пачку печенья «Яхта», сердито разрывает обложку и, откусывая сразу от двух печенюшек, пьет чай из крышки от американского термоса.
На Егорова он теперь не обращает никакого внимания, будто это не человек, а неодушевленный предмет, такой же, как высокая китайская ваза, что стоит зачем-то вот там в углу.
Напившись чаю и съев в задумчивости всю пачку печенья, дежурный выплескивает из термосной крышки остатки чая прямо на пол, завинчивает термос и, вытерев губы аккуратно сложенным носовым платком, выдвигает ящик стола.
В ящике он устанавливает небольшое зеркало и, глядя в него, осторожно, как женщина, укладывает пальцами волнистые длинные волосы.
Вдруг на щеке он заметил какой-то непорядок, пятнышко какое-то, обеспокоился, сделал страдальческое лицо и стал натягивать кожу ногтями. Ногти у него давно не обрезались – такая мода. Особенно длинный ноготь на мизинце. Этим ногтем, как шилом, он долго оперирует щеку – счищает пятнышко, и ему, наверно, совсем неинтересно, что о нем думает Егоров.
А Егоров думает о многом.
В Дударях, где жил Егоров еще недавно, тоже есть уголовный розыск. У Егорова там были знакомые ребята. Он иногда заходил к ним. И вот если сравнить ту дежурку в Дударях с этой, то получится просто позор.
Там, в Дударях, чистота, все стены заново побелены, а тут только слава, что губернский уголовный розыск. Пол затоптан, стены и вся мебель обшарпаны.
И на стенах всюду надписи гвоздем, и карандашом, и еще чем-то. Например: «Усякин, я тебя не боюсь». Или: «Иванова Женя пусть помнит…» – дальше зачеркнуто карандашом. «Костю Варюхина давно бы надо выгнать отсюдова. Даже фамилия, обратите внимание, Варюхин. Этого терпеть нельзя». И опять: «Усякин, я тебя не боюсь».
Дежурный, должно быть, не видит, не замечает этих надписей.
Выдавив угорь на щеке, он осторожно прижигает ранку пробочкой от пузырька с йодом. Затем выходит из-за стола и, по-петушиному отставив ногу, как артист на сцене, читает стихи, грустно глядя в отпотевшее окно, за которым идет дождь со снегом:
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое…
– А кто такой Усякин? – вдруг спрашивает Егоров.
Дежурный, вздрогнув и прищурившись, подозрительно смотрит на Егорова.
– А тебе зачем?
– Тут написано, – показывает Егоров.
– Мало что тут написано, – строго говорит дежурный. И опять садится за стол, сметая рукой обертку от печенья в специальную корзинку, стоящую подле стола.
Зайцев уже узнал, что этот дежурный по городу готовится в артисты.
«Все куда-нибудь готовятся, – уныло и завистливо думает Егоров. – А я…»
И не может додумать свою мысль до конца. Не успевает. На столе звонит телефон и спутывает мысли Егорова.
– Дежурный по городу Бармашев вас слушает, – говорит в телефонную трубку дежурный. И, как-то по-особенному вывернув ручку, записывает широким пером «рондо» очередное происшествие.
Почерк у дежурного тонкий, паутинный, со многими завитушками. И сколько Егоров ни вытягивает шею, он все равно не может прочитать, что там записывает в толстую тетрадь дежурный.
А Егорову хочется узнать, где что случилось. Каждый звонок волнует его. Но заговаривать с дежурным он больше не решается. Чего доброго, дежурный еще скажет: «А ну-ка, иди отсюда. Ты мне мешаешь…»
Егоров старается сидеть тихо. Вид у него вялый. Глядя со стороны, можно подумать, что он хочет спать. Но он спать совсем не хочет. Внутри у него все кипит и клокочет.
Уж лучше бы ему, чем сидеть вот так без толку, опять пойти по дворам. Если нет постоянной работы, можно наняться к кому-нибудь попилить, поколоть дрова, тем более у него есть хорошая лучковая пила и колун – еще от покойного отца остались. Все-таки заработок.
А то вечером придешь домой, сестра Катя спросит:
– Ну, как, сыщик, кого поймал?
– Никого я не поймал, но поймаю, – скажет Егоров. – Вот посмотришь, поймаю…
– Ну уж ладно, – невесело засмеется Катя. И поставит перед ним чугунок с теплыми картошками в мундирах. – Кушай уж что есть. И получше тебя люди не могут устроиться…
Прямо в горле останавливаются эти картошки. А что делать?
И Катю винить нельзя. Ей трудно, у нее трое ребятишек, без отца. Она целый день и ночь стирает и гладит, стирает и гладит.
А Егоров вот сидит в дежурке. И чего он сидит? На что надеется? Может, ничего из этого сидения и не получится. Даже скорее всего – не получится.
А время идет. И это ведь не просто время идет – это жизнь проходит. Было Егорову семнадцать лет, зимой будет восемнадцать.
В Дударях он было хорошо устроился: жил у дяди, работал на маслозаводе. И грузчиком работал, и помощником аппаратчика. Неплохо работал, присматривался к делу. Но дядя внезапно на старости лет женился во второй раз. Новая жена стала настраивать дядю против племянника. Пришлось уехать обратно к сестре. И не рад теперь Егоров, что уехал из Дударей. Там он все-таки считался штатным работником. А тут он кто?
– Ты гляди, что нам дали, – вдруг появляется в дежурке Зайцев и протягивает Егорову две записки. – Это билеты. Нас приглашают как сотрудников. Будет вечер. В честь Октябрьской революции. И еще полагаются талоны в буфет. Пойдем к Зыбицкому, возьмем талоны… Да ты не рассиживайся, пойдем скорее. Что ты как сонный?..
Зайцев уже знает всех. И хотя на дверях комнаты, где сидит Зыбицкий, приколочена табличка «Посторонним вход воспрещен», Зайцев смело открывает эту дверь.
А Егоров остается в коридоре.
– Да иди ты, иди, – тянет его за собой Зайцев. – Тут написано: «посторонним». А мы же с тобой не посторонние, если нас, ты видишь, приглашают…
2
Худенькая, белобрысая, похожая на сердитую девочку Катя вся вдруг осветилась от счастья, увидев пригласительный билет. Не ее приглашали, а брата, но все равно она была в восторге. Особенно ей понравилось: «Дорогой товарищ Егоров!» («Дорогой товарищ» напечатано на машинке, а «Егоров» приписано от руки).
Катя несколько раз перечитала билет, словно хотела заучить его наизусть: «Организационная комиссия по проведению праздника Октябрьской революции приглашает вас на торжественный вечер. Доклад товарища Курычева. Художественная часть. В заключение – товарищеский чай».
– Вот оно как дело-то обернулось, – говорила Катя. – Ну, я очень рада за тебя, Саша. Очень рада. – И она поцеловала брата. – А я ведь, дура, до последнего не верила, что тебя примут…
– Да меня еще не приняли, – покраснел Егоров.
– Теперь уж примут. Обязательно примут, – уверяла Катя. – Теперь уж тебя выгнать не имеют права, если пригласили. И смотри, как пишут: «Дорогой товарищ Егоров». Значит, уважают…
– Да это всем так пишут…
– Нет, это уж ты мне не рассказывай – всем. Всем, да не каждому. Товарищеский чай. Но в чем же, мне интересно, ты пойдешь? Надо бы хоть рубашку тебе купить.
И утром в воскресенье, попросив соседку приглядеть за ребятишками, Катя повела Егорова на Чистяревскую улицу.
Было слякотно, туманно, но все еще не очень холодно. Никогда, говорят, в Сибири не было такой осени – то дождь, то снег, то опять дождь.
Прежде всего они зашли в красивый магазин с громадной вывеской «Петр Штейн и компания. Мануфактура и конфекцион».
Продавец им выбросил на прилавок несколько коробок с сорочками. Но Кате почему-то не понравилась ни одна. Нет, одну она как будто хотела купить. Подошла уже к кассе, стала пересчитывать деньги, завязанные в платке.
Долго пересчитывала. Толстый приказчик в пенсне насмешливо смотрел на ее худенькую фигурку в старомодном плюшевом жакете и на Егорова в смешном, кургузом пиджачке и в гимназической фуражке.
Егорову вдруг стало тошно.
– Пойдем, – сказал он сестре. – Не надо мне никаких рубашек. – И пошел из магазина.
– Как же это так не надо? – заморгала белесыми ресницами Катя, но все-таки пошла вслед за ним.
Молча пройдя всю Чистяревскую, тускло поблескивавшую запотевшим стеклом витрин и полированной бронзой, они издали увидели в низине широкую площадь, где качались, как подсолнухи под ветром, шапки, шляпы, фуражки и рокотал многоголосый гул.
Вот уж где можно было купить все что угодно.
И на столах, и на прилавках, и на ручных тележках, и просто на рогожах на земле разложен разный товар.
Замки и старинные шкатулки, посуда и пряники, ватные пиджаки и балалайки, топоры и валенки, старые генеральские погоны и живые гуси.
И тут же лиса в клетке.
Егоров больше всего заинтересовался лисой, даже спросил, сколько она стоит. Но Катя ухватила его, как маленького, за руку и повлекла в сторону.
Она увидела старуху, распялившую на палке не новую косоворотку. Цена была подходящей. Но Катя порядилась минут пять и заставила Егорова примерить покупку. Не раздеваясь, примерить, просто вытянуть руки – не коротки ли рукава. А пока он примерял, стала прицениваться, к почти новому цвета морской волны френчу на руках у мальчишки.
Френч этот года два-три назад носил какой-то иностранный офицер-интервент, завезенный к нам из неведомых земель. Офицера, наверно, и убили в этом френче. Но сейчас не хотелось думать об этом, да и некогда было думать.
За френч и косоворотку удалось заплатить ненамного больше, чем за одну сорочку в магазине «Петр Штейн и компания».
Егоров надел френч и даже ростом стал как будто выше. А Катя, безмерно счастливая, оглядывала его со всех сторон и оправляла.
– Вот теперь ты сотрудник. Настоящий сотрудник. Я деньги берегла, хотела ребятишкам валенки на зиму купить, но теперь не жалею. Ребятишкам два шага до школы, им ничего не сделается. А тебе важнее, если тебя приняли на такую работу…
– Да меня еще не приняли, – опять покраснел Егоров.
– Значит, примут, обязательно примут, – успокоила его Катя. – Как же это могут не принять, если мы затратили такие деньги только на одну одежду…
У Егорова защемило сердце. Ведь вот что наделал этот пригласительный билет. Катя, расчувствовавшись, отдала почти все свои сбережения за френч и косоворотку. А вдруг Егорова все-таки не примут? Даже скорее всего – не примут.
Егоров предложил тут же сейчас продать его кургузый пиджачок, чтобы выручить хотя бы часть денег. Но Катя сказала, что сперва починит пиджачок, приведет в порядок, а потом будет видно – может, он и сам его еще поносит. Трепать такой красивый френч во всякое время нельзя.
Возвращались они с базара по одной из главных улиц – бывшей Петуховской, теперь Фридриха Энгельса.
Улица уже готовилась к празднику. Над фасадами домов плескались флаги.
На крышу самого высокого дома – почты – рабочие поднимали на веревках портрет Карла Маркса.
– Смотри, Катя, как красиво! И тут еще лампочки к вечеру зажгут, – показал Егоров на крышу.
– А чего красивого-то? – не обрадовалась Катя. – Буржуи как были, так и остались. Только название переменилось – нэпманы…
– Это временное явление, временные трудности, – тоном докладчика произнес Егоров. И ему самому не понравился этот тон. Не так бы надо разговаривать с родной сестрой. А как?
Катя сейчас, вот в эту минуту, беспокоится, конечно, не столько из-за новоявленных буржуев, сколько из-за того, что деньги, сбереженные ребятишкам на валенки, уже истрачены, почти все истрачены. И это понятно Егорову. А что касается буржуев и неустройства жизни, тут не все понятно и ему самому, хотя он комсомолец и должен бы уметь все объяснить. Но он не умеет и чувствует себя растерянным и виноватым перед Катей. Уж лучше бы не покупать эту рубашку и френч. Но что теперь делать? Куплены.
– Хорошо вам, мужикам, – опять говорит Катя. – Беспечные вы. Никакой-то заботушки у вас нет. А женщинам ох как трудно! Особенно с детями…
«И мужчинам трудно», – хотел бы сказать Егоров. Но он молчит. Не словами надо успокаивать Катю, а делом – заработком. А когда он будет, заработок?
В ту же ночь Катя перелицевала воротник на френче, срезала малиновые лычки с серебряными птицами, перешила пуговицы. И когда Егоров снова примерил обнову, оглядев его, сказала:
– А этот офицерик, видать, был одного роста с тобой. Тоже, наверно, молоденький. Дурак, поехал воевать в Россию, даже в самую Сибирь. Вот и довоевался.
– Он же не сам поехал, – сказал Егоров, – его послали.
– Все равно дурак, прости меня, господи, – вздохнула Катя. – Теперь где-нибудь лежит закопанный. А ведь тоже, наверно, была у него мать или еще кто-нибудь. Я и про тебя тоже думаю. Радуемся, что поступаешь на работу, а ведь работа-то какая опасная…
– Сравнила! – возмутился Егоров. – Он же кто, этот офицер? Интервент. Все равно что бандит. А я…
– Ну ладно, ну ладно, – сказала Катя. – У тебя своя голова на плечах. Сам смотри, как тебе будет лучше. А люди, между прочим, выучиваются на счетоводов. И никого ловить не надо. Сиди в тепле, считай себе на счетах.
3
Вечер устраивали не в том помещении, где находился уголовный розыск, а рядом – где управление губернской милиции. И вход был с другого подъезда.
Окна на втором этаже были ярко освещены, когда Егоров подходил к зданию в восьмом часу вечера. И внутри победно играл духовой оркестр, сотрясая стены.
И может, именно духовой оркестр внушил Егорову внезапную робость. А вдруг его не пустят на вечер? Вдруг скажут, что это была ошибка с приглашением, что стажерам нельзя? А он вон как празднично приоделся, надел френч, начистил башмаки, постригся и причесался. Волосы еще мокрые после причесывания.
Двери были широко распахнуты, и с улицы, даже с той стороны улицы, видно, что каменная лестница тоже ярко освещена и устлана коврами.
На ковре у входа стоял дежурный по городу, старший уполномоченный Бармашев в синей шерстяной толстовке и в серебряного цвета брюках дудочкой, как было модно в ту пору.
Егоров хотел незаметно пройти мимо него. Даже подождал у дверей в надежде, что Бармашев уйдет: долго и старательно вытирал подошвы. Но Бармашев увидел Егорова, заулыбался и сказал:
– Приветствую, – и протянул ему руку. – Фуражку можешь повесить вон туда, на вешалку. Проходи. Очень приятно.
На втором этаже, в светлом коридоре, прогуливалось уже много приглашенных мужчин и женщин. Пахло духами, пудрой, легким табаком и чем-то неуловимо волнующим, чем пахнут праздники нашего детства, нашей юности.
Егоров поднялся на второй этаж и сразу остановился. Ему показалось, что все теперь смотрят только на него. А этот, мол, еще откуда взялся?
Знакомых не было видно. Да и откуда тут возьмутся знакомые?
Мимо прошел чем-то озабоченный Бармашев. Видимо, и здесь он дежурный по вечеру. Оглянувшись на Егорова, он вдруг потрогал его за плечо. И это легкое прикосновение было необыкновенно приятно Егорову.
Потом всех пригласили в зал, в тот самый зал, где в обычные дни за тесно составленными столами сидят милицейские служащие, стучат машинки, прикладываются печати, толпятся посетители.
Теперь столов тут не было. Были рядами выстроены стулья и сооружен помост с трибуной и единственным длинным столом, устланным красной материей.
Егоров не пробивался в первый ряд, но как-то так случилось, что он оказался в первом ряду и впервые в жизни увидел самого товарища Курычева. Даже рябинки на его лице увидел.
Товарищ Курычев, опираясь на трибуну, делал доклад.
Егоров неотрывно смотрел на Курычева. И ему казалось, что и Курычев смотрит с трибуны только на него.
А может, оно так и было? Докладчики ведь часто почти бессознательно выбирают в зале кого-нибудь одного, на кого бы можно было опереться глазами. Вот Курычев и выбрал Егорова, еще не зная, кто такой Егоров.
А Егоров, разглядывая Курычева, только и думает о том, что перед ним стоит человек, от которого будет зависеть вся его дальнейшая судьба. Примет Курычев Егорова на работу или не примет?
Только о судьбе своей и думает Егоров. Но вот до сознания его долетает фамилия – Воровский. Этого Воровского недавно убили где-то в Лозанне, в отеле «Сесиль». Он был нашим представителем. Его убили враги нашего государства.
Никаких подробностей убийства докладчик не приводит. Он называет дальше новую фамилию – Керзон оф Кедльстон.
Этого Егоров знает. Не лично знает, но слышал.
Еще весной, когда Егоров жил в Дударях, был митинг по поводу этого лорда Керзона. Он предъявил нам ультиматум, грозил войной, если мы чего-то не выполним, а мы этого как раз вовсе не хотим выполнять. И не обязаны, потому что мы против мировой буржуазии. Мы за рабочий класс. За весь рабочий класс, какой есть на всем земном шаре. Поэтому мы сейчас приветствуем рабочих немецкого города Гамбурга, которые вот в эти дни ведут ожесточенные уличные бои с полицией.
– …Мы посылаем им сейчас отсюда наш пролетарский пламенный привет, – говорит товарищ Курычев.
И весь зал аплодирует.
И Егоров аплодирует.
Потом товарищ Курычев объясняет, почему мы еще допускаем буржуазию торговать и даже позволяем частникам открывать заводы. И приводит подлинные слова Владимира Ильича Ленина: «…Мы сейчас отступаем, как бы отступаем назад, но мы это делаем, чтобы сначала отступить, а потом разбежаться и сильнее прыгнуть вперед. Только под одним этим условием мы отступили назад в проведении нашей новой экономической политики. Где и как мы должны теперь перестроиться, приспособиться, переорганизоваться, чтобы после отступления начать упорнейшее наступление вперед, мы еще не знаем. Чтобы провести все эти действия в нормальном порядке, нужно, как говорит пословица, не десять, а сто раз примерить, прежде чем решить».
– Вот это подлинные ленинские слова, – говорит Курычев. – Я надеюсь, вам понятна вся сложность и все неимоверные трудности, в которых мы живем. – И опять смотрит на Егорова.
И Егоров невольно кивает в подтверждение того, что ему все, решительно все понятно. А чего же тут не понять! Только Катя все обижается, что ей с ребятишками очень трудно. Но ведь всем трудно, всему народу.
Однако есть надежда, что дела исправятся, как дальше доказывает докладчик. И приводит цифры добычи угля в Донбассе.
Докладчик считает уголь на пуды, на тысячи пудов. И так по его словам получается, что угля у нас в будущем году будет больше. Ненамного больше, но все-таки больше. Как-никак уже добыто пятьдесят один миллион пудов. И значит, мы постепенно ликвидируем послевоенную разруху, откроем новые заводы, сократим безработицу. А кроме того, наше правительство купило недавно в Америке триста тракторов.
– Таким образом, – говорит докладчик, – наша с вами судьба, товарищи, зависит сейчас не только от нас самих, но и от многих мировых факторов.
«Факторы» – это еще непонятно Егорову. Но ему становится вдруг понятным, что и его судьба теперь зависит, пожалуй, не только от товарища Курычева. Она связана, его судьба, и с добычей угля в Донбассе, и с боями в Гамбурге, и еще со многим, что происходит вдалеке от него, но имеет к нему, однако, прямое отношение. Он усваивает это не столько умом, сколько сердцем. И его охватывает необыкновенное, еще до конца не осознанное волнение.
– Теперь возьмем такой факт, – вытирает носовым платком лицо и шею товарищ Курычев. – Генерал Пепеляев, как вы знаете, недавно разбит. Его банды рассеяны, но не ликвидированы полностью. Они еще бродят по тайге, совершают набеги на сельские местности и пользуются поддержкой кулачества. Кое-кому они внушают надежду, что все еще переменится, что еще повторится интервенция. В деревне идет глухая классовая борьба. Она идет и в городе. Нэпманские элементы еще надеются, что им удастся хотя бы тихой сапой одолеть советскую власть. Они занимаются хищением, применяют обман, и подкуп, и другие подлости. Вы же знаете, что нам пришлось недавно удалить из нашего аппарата несколько старых работников, уличенных во взяточничестве и грязных связях с нэпманскими элементами. Мы сейчас делаем ставку на молодые кадры работников. Мы должны быть уверены в их неподкупности…
Глаза у товарища Курычева вдруг стали колючими. И вот такими глазами он смотрит на Егорова. И хотя Егоров ни в чем не виноват, он ежится под этим взглядом. И в то же время улавливает в голосе докладчика какую-то особенность, которая чуть расхолаживает его, Егорова. Есть в докладчике некоторая простоватость, не такой уж он, наверно, необыкновенный человек, как показалось Егорову вначале.
– …Во всяком случае, мы всегда должны быть начеку, – говорит товарищ Курычев. – А у нас еще есть товарищи, которые начинают почему-то думать, что мы уже всего достигли. А нам еще надо перестроить весь мир. Наша жизнь еще, как указывает товарищ Ленин, по-настоящему не налажена. В нашей жизни еще имеется много мусора, который надо изымать, чтобы можно было быстрее строить новую жизнь. Нам надо всеми силами насаждать революционную законность, беспощадно карать врагов нашего молодого государства, а также приводить в чувство тех, кто озорует, не желая войти в политическое сознание. Да чего далеко ходить! Вчерашний день в ресторане «Калькутта» опять бандиты зарезали пьяного. А он оказался кассиром, который спокойно и бессовестно пропивал государственные деньги! Где же, я спрашиваю, были мы? Где была наша революционная бдительность в обоих случаях, когда, с одной стороны, этот преступный кассир брал из кассы деньги, а с другой стороны, рисковал своей жизнью в ресторане «Калькутта»?..
4
После доклада был перерыв. Многие вышли в коридор поразмяться, покурить.
А Егоров продолжал сидеть в зале, боясь потерять это удобное место. Ведь уже объявили: после перерыва будет художественная часть.
Он сидел, положив локоть на спинку стула, и рассеянно оглядывал зал.
Вдруг ему кто-то замахал рукой от дверей. Кто же это может быть? Ах, да это же Зайцев!..
Егоров не сразу узнал его.
Зайцев подошел к нему. Он был в сером, излишне свободном костюме.
«Наверно, в отцовском», – подумал Егоров.
Рыжие волосы Зайцева, всегда укрытые кепкой, сейчас пылали при ярком электрическом свете. И вздернутый нос, слегка облупленный, сиял, будто чем-то намазанный. А может, и правда намазанный? Егоров, улыбнувшись, подумал, что у Зайцева, наверно, постоянный жар и от этого облупился нос. Больше не от чего – лето давно прошло.
Зайцев хлопнул Егорова по колену и сел рядом.
– Слыхал, что Курычев-то говорит? – весело спросил Зайцев. – Нужны, мол, молодые кадры, насаждать революционную законность. Даже в самом срочном порядке. А Жур, между прочим, все еще лежит в больнице, и мы из-за него должны баклуши бить. Нет, это надо поломать. Надо пойти прямо к самому Курычеву и поставить вопрос вот так: или – или…
Егоров боялся ставить вопрос вот так, как советовал Зайцев. Да и Зайцев, пожалуй, излишне горячился. Ни к кому он, скорее всего, не пойдет, ничего не скажет. Но Егорову все-таки понравился этот решительный тон, и он сказал:
– Для такой работы, как эта, я считаю, надо иметь особые способности, как вот у тебя. А я еще про себя не знаю…
– Ну что ты! – засмеялся Зайцев. И пожалел Егорова: – И у тебя хорошие способности будут. Если, конечно, приложишь старание… – И, не посчитавшись с тем, что они соперники – ведь все еще не ясно, кто из них остается на работе и кому придется уйти, – вынул из кармана потрепанное произведение господина Сигимицу, с которым он теперь, должно быть, не расставался. – Вот интересная книжонка, смотри. Если хочешь, ознакомься. По-моему, мировая книжонка, хотя автор явно не наш человек…
Егоров раскрыл книжку, прочитал название и сразу углубился в чтение. Но тут началась художественная часть. Зайцев ушел в задние ряды.
На подмостках появился Бармашев. Он весело, с прибаутками, объявлял артистов.
Первыми выступали какие-то молодые парни и девушки, одетые как испанцы, – в черных плащах и в широкополых шляпах. Они лихо плясали, били в бубен и пели частушки про лорда Керзона и про наши самолеты, которые мы выстроим назло всем керзонам.
Егорову это все так понравилось, что он сам стал тихонько притопывать ногой в такт пению. И случайно прихлопнул носок сапога своего соседа, какого-то важного старичка в милицейской форме, сидевшего рядом с женой.
– Извиняюсь, – сконфузился Егоров.
– Ничего, – сказал сосед. И кивнул на подмостки: – Действительно здорово поют. И все в самую точку. В самую точку. До чего способные и политически подкованные люди…
Машинистка милиции Клеопатра Семенова, как ее объявил Бармашев, спела под аккомпанемент рояля романс «Отцвели уж давно хризантемы в саду». Потом два милиционера в форменных брюках, но без гимнастерок продемонстрировали спортивные упражнения на брусьях, старший делопроизводитель сыграл на гитаре и спел под собственный аккомпанемент «Вот вспыхнуло утро, румянятся воды, над озером быстрая чайка летит…». Уполномоченный угрозыска Воробейчик показал фокусы с картами.
Наибольший успех, однако, имел Бармашев, читавший стихи Сергея Есенина.
И это было особенно приятно Егорову. Он вспомнил, как Бармашев разучивал эти стихи в дежурке в его присутствии.
Егоров больше уже не обижался на него за то, что дежурный по городу относился к нему еще два дня назад как к неодушевленному предмету.
Внизу, в первом этаже, были накрыты столы.
Перед каждым приглашенным поставили стакан с чаем и тарелку с бутербродами, яблоками и конфетами.
Яблоки и конфеты Егоров сразу же спрятал в карман. Потом, подумав, аккуратно завернул в чистый носовой платок бутерброды с сыром и брынзой. Все это он унесет домой племянникам и Кате.
