Текст книги "Все радости жизни"
Автор книги: Павел Кодочигов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1.
Показания Серегина были предельно сжаты и полностью согласованы с показаниями собутыльника Глотова: да, утром выпили на ферме, пили вдвоем, без жены Глотова. Не хватило. Поехали за водкой на лошади, трактор остался на ферме. Выпили еще, прямо на телеге. Как и когда попал домой, не помню. Был сильно пьян. Нет, на мне в тот день были новые кирзовые сапоги.
На этом треволнения Серегина могли и закончиться: что тянуть жилы из человека, который ничего не помнит? И уже обнадежился он, и уже поглядывал безмятежно, и уже, оставшись в зале, с некоторым даже любопытством слушал показания других свидетелей: «Перемелется – мука будет», – решил Серегин и потому даже определение суда о выезде в Глубокое для допроса его жены выслушал спокойно: что от этого изменится?
Так думали многие. Недовольный говорок пробежал по залу: часа два-три проездят, сиди и жди, пока вернутся!
Решение допросить больную женщину Миронов принял скрепя сердце. Думал ограничиться оглашением ее показаний и, наверное, так бы и поступил, если бы не подтвердила в судебном заседании очень уж уверенно свидетель Панова, что бежавший от трактора мужчина был в старых яловых сапогах. «У яловых и голенища по-другому выглядят – гармошкой они, и подметка гладкая, не в шишечках, и каблук не такой». Если бы не удалось установить, что Белозеров яловых сапог не имел.
Миронов собирался провести допрос быстро, не очень уверенный в том, что больная могла запомнить, в какой обуви был в тот день ее муж. Но получилось иначе. Серегина заявила, что двадцать восьмого апреля муж уходил на работу в старых сапогах. Она запомнила это потому, что стаскивала сапоги, когда муж пьяный прямо в них улегся на диване. Сомневаться в справедливости показаний Серегиной не приходилось, и это был еще один сюрприз судебного заседания.
Пришлось провести дополнительный допрос Серегина. При жене он сказал, что был в яловых, без нее снова заговорил о кирзовых.
– Все утверждают, что вы были в старых сапогах. Почему вы так упорно отрицаете это? – начал выходить из себя Миронов. – Вы отказываетесь давать показания?
– Нет…
– Мы слушаем вас.
– Так… Ну как сказать?.. Ну, был в старых!
– Объясните суду, почему так долго приходилось добиваться от вас истины? Чего вы боялись?
– Я ничего не боялся, я… я стеснялся…
Все точки над «и», казалось бы, были поставлены. Почему Серегин упорствовал в признании, тоже было ясно. Но адвокат в ходе процесса убедился и в другом: Серегин был подготовлен к совершению аналогичного преступления не только в тот злополучный день, но и в любой другой. Ему нельзя доверять управление трактором! Он опасен! Хорошо бы в этом плане добиться признания Серегина…
– Серегин, вы помните, что писали в объяснительной записке в день происшествия?
– Помню немного, – не сразу и настораживаясь, ответил Серегин.
– Вы писали, что распили с Глотовым бутылку белого и столько же красного, заглушили трактор и ушли домой.
– Та-а-к…
– Четвертого мая на допросе вы рассказывали другое: оказывается, вы не «ушли домой», а отправились на лошади снова за водкой, выпили ее, и наступил провал памяти. Чем вызвано такое изменение показаний?
– Ну, как чем? Сначала я забыл, а потом… – начал заученно Серегин, но адвокат перебил его:
– Вы все время настаиваете на том, что вообще ничего не помните!
– Это после третьей бутылки, а до нее я еще немного соображал, – последовало спокойное разъяснение.
– А не потребовалась ли вам эта третья, заключительная, для того, чтобы «все забыть» и ничего не объяснять?
– Как хотите, так и считайте, – раздраженно ответил Серегин.
– Хорошо. Не может ли суд узнать, чем была вызвана такая ранняя и обильная выпивка?
Серегин хмыкнул:
– Да с похмелья…
– Перебрали накануне?
– Было дело.
– А днем раньше?
– Ну, тоже выпивал!
– И все эти дни ездили на тракторе в состоянии опьянения?
– Так мою работу за меня никто не сделает.
«Наконец-то сам себя и посек!» – удовлетворился адвокат и от дальнейшего допроса отказался.
2.
Вечером, едва он переступил порог, Раиса Петровна спросила с надеждой:
– Закончили, Саша?
– Можно бы, во всяком случае, прения провести, да прокурор попросил отложить до завтра, чтобы к речи подготовиться.
– А ты бы и сегодня мог? – спросила Раиса Петровна с привычной насмешливостью.
– Мог бы, мог, – ответил раздумчиво, – но и мне лишний вечер не помешает. Кое-что продумать тоже надо.
– И так уж все продумал – извелся с этим процессом, – Раиса Петровна знала, какой оборот приняло дело в суде, и спросила с удивлением: – Ты думаешь, прокурор будет просить об осуждении?
– Кто знает… Кто знает… Возможно.
– А ты?
– Мне сам бог велел добиваться оправдательного приговора.
Прокурор Хомутинин работает в Богдановиче недавно, отношения с ним пока сугубо официальные, и как он поведет себя дальше, действительно сказать трудно. Это не Тарасов, первый прокурор, с которым Александру Максимовичу столько лет пришлось работать под одной крышей и сколько раз идти «в одной упряжке». Немногословен был человек, с виду – грозен: и рост, и осанистая фигура, и голос – все соответствовало занимаемой должности. Душа же у Георгия Георгиевича была живая, трепетная, отзывчивая. Тарасову перед прениями можно было шепнуть на ушко: «Берегитесь, Георгий Георгиевич: иду на Вы!» Или того проще: «Разделаю я тебя сегодня под орех! Валидольчик есть в кармане?» И он пригрозит бывало: «Я давно на тебя нож точу, Камаев! Скоро зарежу!» – и расхохочется. Хорошо с ним работалось!
Как-то во время защитительной речи на колхозной электростанции что-то случилось. Он не знал этого и продолжал говорить. В зале зашушукались.
В чем дело?
– Адвокат Камаев, – раздался голос судьи Кропотина, – прервитесь на время – света нет.
Вот оно что! Электричества не давали долго, потом послышался бас Тарасова:
– Адвокат Камаев, лампочка горит уже пять минут. Вы не уснули?
Всю обратную дорогу Тарасов был оживлен – рассказывал, как адвокат Камаев заснул, произнося речь, и проснулся лишь после того, как были вызваны пожарные и окатили его из кишки.
– А кишка прямая, прямая была! Кропотин, ты видел – подтверди!
Молодые тогда были – и пошутить любили, и разыграть друг друга, и обижаться на розыгрыш еще не научились.
Прокуроры – народ разный. У каждого, как и у человека любой другой профессии, свои привычки, наклонности, интересы. И огромная ответственность. Поэтому работают, отдаваясь делу до конца. Если в шутку, то адвокат для прокурора – «враг под номером первым!»: «Опять настрочил жалобы, и приговор полетел!», «Добился своего: вернули дело на доследование!»
Все так, все так, однако и скованы они одной цепью. При рассмотрении уголовных дел стол обвинения еще может пустовать, суд вправе вынести приговор и без участия государственного обвинителя. Но если в судебное заседание приходит прокурор, то оно без адвоката не начнется: чтобы суд был справедливым, он должен вершиться на народе и быть состязательным. «Противные стороны» наделены в процессе одинаковыми правами. Адвокат даже имеет некоторые преимущества – бремя доказательств лежит на обвинителе, а любое сомнение толкуется в пользу обвиняемого. И суд выносит приговор, лишь выслушав доводы сторон, взвесив все «за» и «против». Они часто – плюс и минус, соедини – вольтова дуга полыхнет. Но не потому, что прокурор всегда должен обвинять, а адвокат – защищать, выгораживать, помогать доверившемуся человеку любыми способами оправдаться или как-то замять, сгладить вину. Нет, и прокурор, случается, просит суд о вынесении оправдательного приговора, и адвокат не оспаривает вины подзащитного, если она найдет достаточное подтверждение в судебном заседании.
Порой длительная совместная работа, споры на процессах приводят к ненужной раздражительности, нетерпимости и даже к острым конфликтам. Тогда встает вопрос о несовместимости. И такое не исключено. В президиуме коллегии адвокатов Камаева не раз спрашивали о взаимоотношениях с прокурорами и судьями. Он неизменно отвечал, что они хорошие. Этому удивлялись и пытались понять, как он этого добивается.
А он никак не добивался, ему всегда везло на тех и других. Отношения как-то сами собой складывались деловыми, часто даже дружескими, однако без панибратства. Прокурор Владислав Михайлович Ширинкин вот уже три года работает в Сургуте, а в отпуск приезжал, так первым делом к нему. Посидели вечерок, повспоминали о «былых сражениях». Письмо недавно из города Талица пришло – просили выехать и принять участие в процессе. Это Николай Иванович Еловских постарался. Любопытная ситуация – прокурор рекомендует пригласить адвоката из другого района!
Да, со своими прокурорами Камаеву всегда работалось дружно, а вот при выездах в другие города и районы бывают и осложнения. Теряются вначале прокуроры при виде его: «Слепой адвокат! Эт-то еще что такое?» Но ничего, проходит время, и все встает на свое место. С Хомутининым пока ничего не вырисовывается, только официальность… Какую позицию он займет завтра?
– Опять до полуночи сидеть будешь? – вздыхает жена.
– А что делать? Надо подготовиться к выступлению, хотя до него, возможно, дело и не дойдет.
Эта мысль окрепла, когда еще раз проанализировал все материалы дела. Обвинительный приговор исключен: не очень крепкие подпорки обвинения в судебном заседании не выдержали непосильной нагрузки и рухнули, однако и оправдательный – вряд ли возможен. За ним должно последовать определение о привлечении к уголовной ответственности Серегина. Пойдет ли на это суд? Улик против Серегина вроде бы и достаточно, но сцементированы между собой они пока слабо. Можно ожидать, что прокурор попросит вернуть дело на доследование.
А какую позицию занять ему? Алиби подзащитного установлено прочно, его не поколебать. Совершенно неожиданно выяснилось, что наезд на Красикову наблюдала еще одна женщина, которая будто бы сказала: «Этот чертов тракторист всегда так гоняет, что ребенка на улицу выпускать опасно». Если так, то она местная, наверняка знает виновника в лицо и может стать тем, кем был до судебного заседания Кабаков – прямым свидетелем обвинения.
3.
Прокурор, как и думалось, ходатайство заявил. Поколебавшись, Камаев не стал возражать.
– Суд уходит на совещание для выяснения определения, – объявил Миронов.
Все привычно поднялись со своих мест. Анна Никифоровна устремилась к Камаеву:
– Это что же такое, Александр Максимович? Дергали-дергали и теперь снова? Каждому ясно, что не виноват Вовка, а вы вроде и не верите!
– Успокойтесь, Анна Никифоровна. Я полагаю, что суд вернет дело на доследование, но уверен, что в отношении Володи оно будет прекращено.
– Так это же опять допросы?
– К сожалению…
Для Анны Никифоровны такой исход был полной неожиданностью. Ее возмутило, что сына не оправдают, он останется под подозрением, и снова начнутся допросы, бессонные ночи, тревоги и ожидания. Она не понимала и не могла понять значения и целесообразности случившегося и находилась в таком состоянии, что успокаивать ее было бесполезно, потом разве, когда немного отойдет…
У адвоката есть неприметная для постороннего глаза и весьма тяжкая сторона профессии – разговор с родственниками после неудачно закончившегося процесса. Он труден всегда, но особенно, если до суда подсудимый находился на свободе. В этом случае домой возвращаются как с похорон, но если после кладбища первую, и самую острую, боль в какой-то мере снимают поминки – они для того и устраиваются, – тут спасительных средств нет. Родственники растеряны и подавлены. Как так? Почему? Адвокат же просил о другом! И ищут ответа у него же и винят во всем его – он что-то не сделал, или сделал не так, или не сумел сделать так, как надо. И наступает отчужденность.
Зал опустел, подсудимого увели, а жена, мать, отец, дети – рядом, и в душе на чем свет ругают адвоката и себя за то, что доверились ему, а не кому-то другому. Во время этих полных недомолвок разговоров, тягостных пауз и вздохов всегда бывает горько и обидно.
В свое время Александра Максимовича потрясла предельной откровенностью и обнаженной беспощадностью к себе и своему делу книга хирурга Николая Амосова «Мысли и сердце», поразила схожестью переживаний хирурга после неудачной операции и адвоката после неудачно закончившегося дела. Амосов писал, что у него так и не выработалось профессиональной привычки утешать убитых горем родственников, Камаев ее не приобрел тоже.
Он не стал объяснять Анне Никифоровне, что в общем-то все закончилось благополучно, однако неприятный осадок от разговора с нею остался. И от процесса в целом.
В отличие от Анны Никифоровны он давно постиг элементарную истину: суд и осуждение близки, знал, что суд принимает дело к своему производству лишь в том случае, если есть к этому достаточные основания. Поэтому оправдательные приговоры выносятся не часто, и они тем реже, чем качественнее и объективнее ведется расследование, однако Камаеву, как и Анне Никифоровне, в душе тоже хотелось окончательного результата.
Через три часа Миронов огласил определение о возвращении дела на доследование. Анна Никифоровна больше не подошла… Ну что же? Он сделал все, что мог… Вот только стоило ли соглашаться с ходатайством прокурора? Может быть, надо было возразить? Возразить, возразить… Обстоятельства сложились так, что суд скорее всего вынес бы такое определение и по собственной инициативе. И все-таки… Ладно, нечего голову ломать. Теперь бы поскорее домой добраться, вытянуться на кровати и… Черта с два – заснуть не удастся. Еще несколько дней придется «прокручивать» весь процесс заново, а уж сегодня-то бессонная ночь обеспечена.
Камаев нащупал стрелки часов и снова чертыхнулся – автобус в Сухой Лог пойдет не скоро.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1.
Неподалеку от восточной части поселка равнину перерезал угрюмый лог, который издавна получил название Сухого. От него, говорят, и сам поселок стали звать Сухим Логом, хотя стоит он на Пышме-реке.
Не очень быстра Пышма, однако пробила русло в твердых породах, берега ее высоки и живописны. Километрах в пятнадцати на запад от районного центра у деревни Глядены (одно название чего стоит!) выступают обнажения каменных пластов и нависают над водой почти отвесно. Швейцария – не меньше! И на восток от Сухого Лога есть примечательное местечко, где еще в прошлом веке возник Курьинский курорт. И тут на равнинной, казалось бы, местности вышел на показ Урал-Камень, будто какой великан забавы ради выложил левый берег гранитными плитами. В Гляденах одно загляденье, и в Курьях – тоже, и еще кое-где, стоит лишь присмотреться.
В воскресенье середины июня сорок первого года Рая с подружкой Нинкой Шевелевой пошли в лес проверить, не поспела ли земляника-ягода. Возвращались домой поздно, когда потянуло с севера, от Алтыная, вечерней прохладой, распелись и услышали, что кто-то на окраине поселка тоже выводит на баяне «Спят курганы темные». Переглянулись, пошли быстрее и у одного дома, в палисаднике, увидели русоволосого в темных очках парня.
«Санька Камаев!» – узнала Рая. Она помнила Саньку босоногим и чумазым, а теперь – брюки наглажены, рубашка чистая и сам весь будто только из бани вывалился. Кто это так следит за ним? Неужели сам?
Саша оборвал мелодию, поднялся:
– Здравствуйте, девушки!
– Здравствуйте! – голос Раи был едва слышен.
– Так хорошо вы пели…
– А ты хорошо играешь, – отозвалась Нинка.
– Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит тот кукушку? – напряженно улыбнулся Саша.
– Точно, – подхватила Нинка, и все рассмеялись. Первая скованность прошла. – Сыграй еще что-нибудь.
– Заходите.
«Какой несмелый стал Санька! Раньше никого не стеснялся. А улыбка та же – до ушей, и все зубы на воле».
Девушки прошли в палисадник, сели на скамейку. Саша играл долго и охотно, а Рае все хотелось спросить, помнит ли он ее, но неловко как-то, и Нинке почему-то не сказала, что давно и хорошо знает Сашу Камаева.
В следующую субботу подружки пошли на танцы, но в клубе куражился баянист Иван Журавлев, шумели его хмельные дружки, и хотели было девушки уходить домой, да Нинка вспомнила о Саше – не хуже Ивана поиграет. А Рае и танцевать расхотелось, и совсем не прельщала встреча с Сашей – как объяснить ему, почему не напомнила о себе в то воскресенье? Но Нинка настойчивая – захочет чего, так вынь и положь. Пришлось уступить и пойти вместе с ней за новым баянистом.
Появление Саши у танцоров восторга не вызвало. Скорее наоборот: переглядывание, жидкие хлопки, осторожный смех и громкий свист. От всего этого Раю в жар бросило.
Саша заиграл вальс «На сопках Маньчжурии». Это понравилось. Быстро образовался круг. Рая не пошла танцевать и увидела, как Степан Шевелев, Нинкин брат и друг Ивана Журавлева, вразвалочку пошел к Саше, сказал что-то на ухо. Саша продолжал играть. Степан наклонился к нему и заговорил снова. Саша отрицательно покачал головой, и тогда не привыкший к возражениям Степан рванул ремень. Баян всхлипнул и свалился с коленей, но Саша успел удержать его левой рукой, а правой оттолкнул Степана, да так сильно, что тот, хватая руками воздух, полетел со сцены. В зале стало тихо. Все замерли, ожидая драки. Пискнул баян – Саша встал, удобно пристроил его на груди и остался на ногах. Лицо его покраснело и напряглось – он ждал нападения.
Степан тоже поднялся и снова не торопясь пошел на сцену. «Изобьет, а может, и порежет!» – пронеслось в голове Ран. Она бросилась за ним:
– Не смей! Не лезь!
Каким-то образом оказалась между Сашей и Степаном, совсем рядом увидела бешеные глаза Степана, потом гримасу боли и удивления на его лице – какой-то парень завернул Степану руки. На помощь подоспели ребята с электростанции и вытолкали Степана вместе с Журавлевым на улицу.
Саша, будто ничего не случилось, продолжил начатый вальс, а закончив его, запел не очень громким, чуть глуховатым голосом: «В далекий край товарищ улетает…» Это было неожиданно. Песню подхватили. Он повел вторую…
Ох и попели в тот вечер, и потанцевали, и даже поплясали. Приглянувшегося баяниста проводили домой на рассвете, а когда занялся день, по радио объявили о войне…
2.
Война едва ли не через месяц ополовинила Сухой Лог. Каждый день, даже по воскресеньям, играли духовые оркестры, надрывались пьяные гармошки, тренькали балалайки. Мобилизованные нестройными шеренгами отмеривали короткий путь от военкомата до станции, под многоголосый бабий рев садились в солдатские теплушки и уже на ходу, под стук колес, отдавали последние распоряжения по дому, выполнение которых далеко не каждому суждено было проверить.
Вскоре стали прибывать эшелоны с эвакуированными. Сухой Лог снова пополнился людьми и стал более тесным, чем ранее.
Саша приехал на летние каникулы погостить у сестры отца, Натальи Ивановны, и пока задержался. С первого дня войны муж тетки – Евдоким Иванович, приходя с работы, первым делом спрашивал районную газету, выходил на крыльцо, усаживался поудобнее и читал вслух, чтобы мог слышать Саша, сводку Совинформбюро. Присоединялась к ним и Наталья Ивановна.
На фронте творилось что-то непонятное: немцы наступали от моря и до моря и проходили в сутки до двадцати – двадцати пяти километров. Это обескураживало даже дядю Дошо.
– Выдохнутся, – обещал он, – потопай-ка каждый день столько.
Однако немцы почему-то не уставали и уже были на подходе к Москве и Ленинграду, а наши войска «под давлением превосходящих сил противника» оставляли город за городом. Тревожное наступило время, неуверенное.
Однажды к вечернему чтению подошла и тетка Анна, Погоревали вместе и понадеялись тоже, Евдоким Иванович скрутил очередную цигарку, высек обломком напильника из камня искру, поджег фитиль – со спичками стало плохо, – прикурил и, утянув фитиль в трубочку, сказал:
– Хорошо, что зашла, Анна, надо посоветоваться, как с Сашей быть!
– А сам-то он что решает?
– В Шадринск метит, а я думаю, что ему там делать нечего. На карточки не протянет – в одну неделю их изжует, а тут и картошка своя, и все другое…
– Я же там работаю, дядя Доня, и учусь, – неожиданно для себя перебил Саша Евдокима Ивановича, – Оставаться в Сухом Логу ему не хотелось.
– Пионервожатого вместо тебя найдут, а учиться и здесь можно, – отрезал Евдоким Иванович. Он был тихим и покладистым человеком, однако толочь воду в ступе не любил. – Так и порешим, – тут же подвел итог короткому на этот раз семейному совету.
Возражать было трудно. Тем более что работа была и в Сухом Логу. В июле Сашу вызвал первый секретарь райкома комсомола Игнатий Суханов. Саша с Сухановым еще не встречался. Говорили, что ростом он невелик, однако силу имеет недюжинную, а характер задиристый. Говорили также, что дел у Суханова великое множество и потому, когда он их успевает проворачивать, ест и спит, неизвестно – всегда вроде бы на ногах, свет в кабинете горит за полночь, если же окно темное, то все равно искать Суханова в Сухом Логу бесполезно, мотается где-нибудь по деревням и селам.
– До меня дошел слух, что ты здорово отличился в клубе. Верно это? – начал Суханов без предисловий, едва успев поздороваться и усадить Сашу.
– Как отличился? – насторожился Саша.
– Да так, что молодежь до сих пор тот вечер не забыла. Понравилось, как ты поешь и на баяне играешь.
– А, вон вы о чем, – вспомнил он последний предвоенный вечер. – Попросили – поиграл.
– Так вот какое дело, Камаев, почему я тебя вызвал. Баяниста Ивана Журавлева призвали в армию. Были у нас еще двое в запасе – ушли туда же. Но война войной, а повеселиться молодым все равно хочется. Понял, куда я клоню?
– Понял.
– Вот и хорошо. Продкарточки выдадим. Зарплата – по ставке. Договорились?
– Согласен.
– Ходить тебе далеко… Ты вот что, найди какого-нибудь мальчишку-провожатого, и делу конец, – посоветовал на прощание секретарь.
И Саша стал работать баянистом. Мальчишку же искать не стал, решил сам освоить дорогу. А она была трудной. Тротуаров нет, чуть дождь пройдет, грязи по колено. Не раз падал и набивал синяки.
– Саша, давай я тебя водить буду – сломаешь шею на наших горах, – предлагала Наталья Ивановна.
– Спасибо! Я сам, – отговаривался он.
– Ой, смотри, не долго и до беды.
– Я осторожно.
Ходил без провожатого, и дорога с каждым днем становилась «ровнее»: запомнил количество шагов до пересечения улиц, врезались в память опасные места и ямы, лежащие близ домов бревна. Ходил медленно, словно прогуливаясь, но суд и магазин старался пройти быстро – там всегда толпились женщины и то удивлялись, то обсуждали, как он идет, тяжело ему или привык. Наиболее сердобольные предлагали довести до клуба.
– Спасибо! Я сам, – заученно отказывался и ускорял шаг. Охи и ахи мешали «слушать» дорогу.
Как-то на улице встретилась Рая.
– Ты куда, Саша?
– На работу.
– Я провожу тебя.
– Не надо, Рая… Я сам, – замялся он.
– Ладно, «сам», идем.
– Идем, если не боишься, что люди скажут, – не очень охотно согласился Саша. Он знал, что быть провожатым многие стесняются, и боялся, чтобы это чувство не испытала и Рая.
– На каждый роток не накинешь платок, – ответила беспечно Рая.
Еще несколько раз проводила его до клуба, и пошли разговоры. Мать Нинки Шевелевой – Шевелиха, как звали ее в поселке, – поделилась новостью с матерью Раи: «Слыхала? Райка-то твоя спуталась с баянистом. Кажинный божий день гуляют под ручку – в открытую и без всякого стеснения! Эка-то девка и нашла кого?..»– «Подожди городить-то! О Саньке Камаеве, что ли, толкуешь?» – «О нем, о нем, бабонька!» – «Фу ты, а я думала… Он же наш, сергуловский. Они росли вместе…» – «Э, не говори! Эки-то дела с малых лет и начинаются. Не веришь? Ну, мое дело предупредить, а ты смекай, что к чему, да смотри за девкой-то, смотри!»
Мать Раи наговору не поверила, но сомнение в душу закралось. Потаила его несколько дней и попрекнула. «Виновнице» бы отшутиться, мать успокоить – Рая же на дыбки. Ответила резче, чем надо бы: «А если это правда?» Мать покачнулась от ее слов и закричала: «Так он же слепой! Слепой! Ты что, не знаешь этого!»
Вскоре Рая стала замечать, как косятся на нее прохожие, как оглядываются и перешептываются – пущенный Шевелихой слух пошел гулять по поселку. Наверное, на Раю косились и раньше, но тогда, не задетая обывательской сплетней, она не замечала этого. Теперь же нарочно сдерживала шаг: «Не торопись, Саша, что это мы как мыши шмыгаем?» – и выше поднимала голову.
Мать Раи не погрешила против истины, сказав Шевелихе, что они росли вместе. Дом деда Саши – Ивана Даниловича – стоял по одну сторону оврага, дом Раи – напротив. Но Санька Камаев почему-то терпеть не мог свою сверстницу. Едва услышит, что Рая на улице, сразу за камни, палки и давай швырять на ее голос. Рая тоже постоянно следила за ним. Она боялась Саньки – сколько раз спасали резвость да быстрые ноги, – и еще больше боялась за него, замирала в страхе, когда Санька несся с горы на лыжах, высоко, выше всех ребят, залезал на деревья. Те чувствуют высоту и остерегаются, а ему хоть бы хны. Взбирается, пока не начинают под ним гнуться уже совсем тонкие ветки. Убегала с улицы, чтобы не видеть такого, но долго не могла оставаться в неведении, боязливо выглядывала из-за угла дома и снова пряталась, как будто Санька мог ее заметить.
3.
Саша дал дяде Доне согласие остаться в Сухом Логу. Но его тянуло в Шадринск еще больше, чем в те первые летние каникулы, проведенные в Сергуловке. И тлела в душе надежда: если не станут принимать в здешнюю школу, настаивать не будет и в районо не пойдет, а припрет родственников к стенке и уедет. С этой маленькой и единственной надеждой он и пошел в конце августа в школу. Директор долго шелестел документами, Саша ждал, что вот-вот он произнесет привычное: «Ты не можешь учиться в обыкновенной школе, тебе надо…» А вместо этого услышал: «Хорошо, мы принимаем тебя в восьмой класс. В восьмой „В“». Все рухнуло, Саша даже пожалел, что закончил седьмой с отличием.
В здании школы разместился госпиталь, и ее перевели в другое место. Дорога до школы стала едва ли не в два раза длиннее. Первое время выручал соседский парнишка Коля Мосеев. Он же внес и «рационализаторское предложение»: «Саша, давай до реки по железке ходить будем – и ближе и ровнее». Саше оставалось лишь удивляться, как такая простая мысль не пришла ему самому. Позднее нашелся и более надежный помощник – Миша Хорьков. Миша учился в параллельном классе и снимал квартиру недалеко от реки – родители его жили в Алтынае. Однажды, когда Саша возвращался из школы один, Миша догнал его, проводил до железной дороги, показал, где живет сам, и предупредил: «Перед занятиями будешь заходить за мной, а после школы жди меня – стану провожать». И ни разу не забыл о своем обещании, ни разу Мише не помешали свои неотложные дела. Они и уроки часто вместе учили (Саша заходил в таких случаях к Мише пораньше), и карту изучали – Миша каждый день переставлял на ней флажки, обозначая линию фронта. А дела там все еще шли так плохо, что «глаза бы не смотрели», как говорил Миша.
…Утро началось обычно. Саша наносил воды и дров, подмел двор, накормил корову и сел готовить уроки. В полдень пошел в школу. На улице встретилась соседка Екатерина Александровна Топорищева.
– Саша, посидел бы ты сегодня дома – погода портится, похоже, буран будет, – предупредила.
– Февраль на дворе, Екатерина Александровна, а в феврале всегда бураны, – разъяснил он соседке.
А ветер уже бросал в лицо пригоршни снега, телеграфные провода гудели тревожно. Ничего, утешал он себя, за полчаса пути не забьет, пойдет поезд – услышу.
Обычно, когда поезда догоняли его, Саша слышал их далеко – они шли лесом гулко. Звук встречных заглушала выемка у реки, но, наверное, поэтому при выходе из нее машинисты давали предупреждающий гудок. Да и без него всегда можно успеть сойти с полотна – на мосту через Пышму поезда давали о себе знать особенно четким перестуком колес.
Настоящий буран, однако, налетел так внезапно, что в одно мгновение лишил всех привычных ориентиров. Ветер, до того сдерживаемый чем-то, словно сокрушил это препятствие и, вырвавшись на простор, ошалело заметался во все стороны, не зная, куда мчаться и что сокрушать еще.
В недалеком лесу на разные голоса застонали сосны, снег забил рельсы, и дорогу все время приходилось нащупывать палкой. Вернуться? Нет, надо вперед. Пошел быстрее. Еще немного – и можно сходить с полотна…
В гул бурана вдруг ворвались какие-то новые звуки! Что-то похожее на шипение… Показалось, что дрогнули шпалы… Но гудка не было! Если бы приближался поезд, полотно подрагивало сильнее. Только успокоил себя этим, резко нанесло гарью, и тут же послышался явственный звук работающих колес. Почему? Откуда? В ужасе метнулся с насыпи вправо. Что-то коротко и грозно прогрохотало над головой. Сильный толчок в спину свалил с ног. Снег набился в рот, уши, за воротник, в валенки, слетела шапка. Что произошло? Не мог же ветер в одно мгновение похоронить его под сугробом. Стал выкарабкиваться и услышал хриплый, сорванный голос Миши Хорькова:
– Санька, дьявол! – Миша всегда ругался так. – Ты чуть под снегочист не попал!
Вот оно что! Потому и гудка не было, потому и снегом занесло.
– Пошел тебя встречать – боялся, что ты не там свернешь, – кричал Миша. – Смотрю, идешь, а снегочист на тебя. Я орать – ты не слышишь. Машу машинисту, чтобы остановился – не видит. Ну, думаю, все! А глаза открыл – ты вот он! Живой! Вставай, держись за руку!
4.
Летом сорок первого года часто шли ливни.
Это потому, говорили старики, что перемешали на войне воздух снарядами и бомбами, перепутали с дымами от пожарищ, и заметались по белу свету сырые тучи. В сорок втором война еще ширилась, и, казалось бы, дождям лить да лить, однако небо все время было прозрачно-голубым, облака лишь изредка показывались на горизонте, а солнце палило нещадно. Видно, приспособилась природа, как и люди, к новому положению, отстояла данное ей равновесие. В скорое окончание битвы уже никто не верил, уже свыклись с мыслью, что победы придется ждать долго и поработать на нее немало.
В ожидании второй голодной зимы Наталья Ивановна засадила огород плотно и поливать не ленилась. Для этого Саша каждое утро наполнял бочку водой.
Он стоял у колодца, крутил валок, подхватывал полное ведро и выливал в бездонную бочку. Работа однообразная, но она не казалась ему тяжелой и нудной, потому как полезна и необходима. И весела, если разобраться: гремит цепь, слышно, как ударяется ведро о воду, как плещется она в глубине, потом цепь резко натягивается – можно крутить валок в обратную сторону. Снова плещется вода, на этот раз в ведре, а потом, когда он поднимет его над бочкой и опрокинет, хлынет вниз упругой волной, и звук тут будет разный: звонкий, ясный, если бочка пуста, и глухой, близкий, если она полна. Любая работа не в тягость, если по душе.
