Текст книги "Хитиновый мир (СИ)"

Автор книги: Павел Брыков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

2. Мы те, о ком вы пишите свои романы

Николай Семёнович встает, протягивает руку и здоровается с гигантом. Когда он оборачивается, глаза его сияют, губы дрожат, выдавая крайнюю степень волнения. Н. С. говорит: «Семен, вот так фортель! Знакомьтесь…».

Музыка заиграла громче, кто-то закричал, и он не расслышал имени. Судя по движению губ, оно было похоже на «Георгий» или «Григорий». Н.С. представил гостя без отчества – значит они между собой накоротке. «Типчик» (совсем не типчик) протянул руку, и они прикоснулись друг к другу. Ладонь Георгия-Григория была мягкой, но при этом в рукопожатии чувствовалась нечеловеческая запредельная сила. Было странно ощущать, как осторожно этот «типчик» сжимал его пальцы.

То был первый звоночек. А второй прозвенел, когда они встретились взглядами. Они смотрели друг на друга долю секунды, но этого хватило, и стало понятно, что Н. С. – это клерк, секретарь, тень тени, а пришедший – это… это… Нет такого слова, чтобы выразить спокойствие гостя, его непоколебимую уверенность в себе. Чтобы не трогать величие, легче описать свою никчемность. Он, Семён, перед гостем почувствовал себя даже не вторым помощником коллежского асессора… но ещё ниже! Блоха, пыль, мерзкий никому ни слышный звук…

Было больно падать, особенно после недавних мыслей о том, что он теперь может считать себя писателем. Мгновения эйфории, счастья, промелькнули, и вот, – здравствуй, старое доброе болото серости, никчемности, ненужности… Но закон трех «Н» сработал не полностью. «Неудача» здесь не прокатит – он точно знал, что ему повезло. Ещё как! Наверное, простому человеку не дано осознать, кто вошел в этот тихий уютный зал, но его-то, Семёна, не провести! Тот, кто учится плавать в реке, должен знать о существовании акул. Или догадываться об их наличии в темных страшных водах…

Он совершенно не помнит, о чем они тогда говорили и вообще, был ли хоть какой-то разговор между ними. Н. С. их представил, а дальше – провал. Но что-то ведь произошло! Он не пил, не вдыхал порошок, его не били по голове, не вкалывали в вены иглы…

Ночь ушла, настало утро, солнце взошло, и вот он здесь – заспанный, беспамятный, на восточной стороне высокого холма, холма, заросшего ельником и дубами… Он вылезает из старой машины, а рядом… Ну, наберись смелости, спроси себя, кто же сидел за рулем? Кто его привез в эти дебри? Кто этот здоровяк с каменными руками? А внутри шепчет страх: «Ох, лучше бы этого не знать».

Нет, он ещё не полное ничтожество! Набрался смелости, спросил:

– Куда вы меня привезли? Зачем я вам?

Такое бывает. Особенно у него. Задавая вопрос, он часто догадывается, что ему могут ответить. Вот сейчас этот человек, имя которого он не расслышал, скажет так: «Если бы мы поднимались в лифте на сотый этаж или летели в самолете, путешествовали на поезде, и мне надо было бы доставить вас в это место – на восточный склон холма – уж поверьте, мы бы оказались именно там, где стоим сейчас. За одно мгновение, и ничто бы мне не помешало это сделать. Но выбирать столь радикальные методы – это рисовка, это неправильно. Поэтому мы прибыли традиционным путём. Достаточно просторная для моего роста машина с хорошей проходимостью и несколько часов в дороге. Этот вариант вас устроит?».

Но ответ был иным…

– Нам нужна ваша помощь. Вы должны поговорить кое с кем. Я не знаю почему, но он вас выбрал. Подобные решения обязательны, и не обсуждаются.

– Кого я должен увидеть? – он промямлил, прошептал, выдавил из себя вопрос, заранее страшась ответа.

– Одного из нас.

– А кто вы?

В этот раз он догадался, каков будет ответ, и он совпал с реальностью почти слово в слово.

«Мы – это те…»

– Мы – это те…

«…о ком вы пишите ваши…»

– … о ком вы пишите…

«…романы».

– …истории.

Попытался проглотить застрявший в горле ком, несколько раз моргнул, открыл рот, чтобы спросить ещё о чем-то, но слова, когда-то ничего не значащие, сотканные из воздуха образы, вдруг для него приобрели бетонообразную материю. Они, как супрематическая пародия на снежинки, вооружились рогами, отростками, хвостами, украсились резьбой и сплелись кружевами.

Георгий-Григорий посоветовал:

– Вдохните и задержите дыхание. Через несколько секунд выдохните. Отдышитесь и повторите. Три раза. Успокаивает сердцебиение. Пойдемте…

Развернулся и пошел в лес.

Что ему ещё оставалось делать? Обошел машину со стороны капота, при этом почувствовал идущий от радиатора сильный жар и отметил про себя, что ехали они долго. Мелькающая среди стволов светлая куртка быстро удалялась, и он побежал догонять этого слишком большого, слишком необычного человека. Человека ли?

Мысли скакали, как шарики в барабане для лото, высекали искры, бились друг о друга. Он выискивал в высокой траве хоть какой-то намек на тропинку, а перед глазами плавали белые точки. Это от давления. Адреналин. Сердце с усилием кровь гонит по венам. Наверное, пульс пошел вскачь.

Спустился в ярок, где змеилось высохшее русло родника – здесь вода пробивала себе путь после дождя. Вот и коряга – поваленное ощетинившееся рогами дерево – корни так причудливо и грозно выгибались во все стороны, что, казалось, это лежит булава великана. Русло повернуло вправо, и за кустами дикого шиповника стала видна просека и тропинка, ведущая из овражка. Шел, уже не выискивая впереди светлую куртку, не боясь заблудиться. Поднимался по склону холма так долго, что начали болеть ноги и сбилось дыхание. Рубашка намокла на спине и подмышками, пот намочил волосы, а когда стал щипать глаза, промелькнула мысль: «Это настоящий гребаный стыд». Наверное, от него несло вонью немытого тела, но он этого не чувствовал – ноздри жадно глотали испарения от влажных мхов, затхлой травы, высушенных на солнце цветов солнцецвЕтов.

Чтобы легче было подниматься, стал помогать себе руками – упирался в колени, а если рядом с тропинкой росли деревья и кусты, то хватался за ветки, нагибал их, тянул на себя. Когда решил остановиться, чтобы передохнуть, то заметил, что он уже почти на месте – вверху на краю небольшой площадки его ждал «Георгий-Григорий».

Поднявшись на козырек, осмотрелся. Они забрались почти на середину склона холма – вершины не было видно – пряталась за деревьями, а внизу, под ними, открылась панорама зеленого леса. Когда он в своих историях описывал море, то часто использовал словосочетание «водная гладь», но сейчас он смотрел на «лесную зыбь». Деревья без прогалин и просек стояли плотно, до самого горизонта, и невольно возникал вопрос: а как они доехали сюда? Разум подсказывал, что с такой высоты асфальтовой дороги просто не видно – её закрывают заросли, – но сердце и фантазия рисовали иную картину. Издали лес был похож на бескрайнее, лежащее складками, сшитое из зеленого бархата одеяло… Вот как бы он написал в своей книжке, если бы пришлось рассказывать об этом странном путешествии. Эти заросшие кленами, буками, ельником холмы – есть центр мироздания, первобытные чащи-пущи, куда обычным людям путь заказан, но ему оказана великая честь… Эти холмы, древние леса, эта ширь и пиршество первобытной природы выглядят нереально красивыми. Такое и представить трудно. Ну а вдруг, перед ним произошла материализация ещё не написанного? Он читал где-то когда-то – наверное, в детстве – о сумасшедшем писателе, который попал в придуманный им мир. Сюжет стар, но что в нашей жизни можно назвать новым?

– Мы пришли.

3. Вот и пришли

Он обернулся. Так и есть – вдали чернел вход в пещеру или штольню. Вокруг зелень-зелень-зелень, вверху солнце и прозрачное голубое небо без единого облачка. Но глаза невольно отворачиваются от всей этой красоты. Внимание притягивает чернота – глубина пещеры, где поселилась тьма. Вход в штольню был обрамлен светлым песчаником, и, казалось, что он выложен высокой, похожей на подкову аркой. Подумалось, что мало кому захочется идти в глубь холма. Здесь свет и тепло, а там сырость и холод. Здесь день, а там ночь. Здесь жизнь, а… не… Лучше быть здесь, чем там.

Только подумал об этом, как понял, что очень хочет пить.

Георгий-Григорий вытащил из кармана оплетенную ивняком флягу. Протягивая, сказал с усмешкой:

– Пейте, нам ещё спускаться.

Осилил несколько глотков – вода была так холодна, что невольно родился страх, как бы не заболеть. Отдав бутылку, направился к входу. Пройдя через утрамбованную площадку, он оказался возле высокой, почти в два человеческих роста арки. Стены и потолок пещеры были сухими, как бы пропыленными. Вверху висели, связанные толстым кабелем старые обшитые проволокой стеклянные плафоны. Георгий-Григорий подошел к электро-щитку, открыл его, и перевел в верхнее положение ряд тумблеров. Глубоко-глубоко в глубине горы еле слышно загудело, и лампы зажглись, стирая, размывая четкую до этого мига линию порога солнечного света и тени.

Переступив через порог, он тут же почувствовал разницу. На улице его окутывало облако лесных испарений, а здесь изнутри пещеры дул сухой, не имеющий резких запахов, почти стерильный воздух. Штольня, ровная у входа, стала опускаться. Он шел, отмеряя расстояние лампами, а тени кружились вокруг. Лишние звуки стерлись. Под ногами трещали, крошились камушки песчаника, шелестела при ходьбе одежда. Было слышно, как за спиной дышит Георгий-Григорий. Захотелось обернуться, но вспомнился старый запрет из прочитанной в детстве повести, – память услужливо прошептала: «Бестужева-Марлинского». Глупо? Да, глупо, но всё же… Чтобы не всматриваться в чернеющую вдали глубину тоннеля, он заставил себя смотреть под ноги.

– Здесь когда-то добывали гипс. Ещё немного и вы увидите. Там, ниже, начинаются выработки. Рельсы, вагонетки старые… Когда мы сюда перебрались, пришлось всё убирать.

– Почему?

– Почему перебрались? Летом и зимой одна температура. Удобно, – ответил Георгий-Григорий.

Они шли молча, а когда тишина начала его кусать за лопатки, не выдержал, спросил:

– Обычно в таких местах туристы на стенах пишут всякое. Но здесь стены чистые.

– Некому писать. А что было – стерли.

– Зачем?

– В таких местах должен быть порядок.

– Какой? И в каких местах?

Он знал, что на краткие вопросы сложнее отвечать…

– Мы вас пригласили к себе домой, а дома должен быть порядок…

Всё, песчаник закончился, и стены изменили цвет с буро-серого на мертвенно-пыльный. Цепочка ламп прервалась – тоннель стал расширяться, потолок и стены ушли вверх, в стороны, в пустоту и затерялись во тьме. Они словно попали в ангар.

– Дальше куда?

Георгий-Григорий свернул налево, прошел вдоль так необычно и так красиво изломанной стены, что казалось – это не работа динамита и кирки, а барельеф скульптора. Остановившись возле выступа, к которому крепились железные листы с приваренными к ним цепями, крюками, ржавыми кольцами, он оглянулся и посмотрел на гостя – идет ли? На полу стояло несколько очень старых керосиновых ламп. Шипение – вспыхнул огонек спички, из которого родилось пламя больше и ярче.

– Почти пришли. Тут недалеко.

Так и вышло: не успели они оставить за спиной цепочку огоньков, и полностью погрузиться во тьму подземного зала, как в стене показался проем. Там внутри темнела тяжеленная железная дверь с грубо приваренной ручкой.

– Вот мы и дома, – сказал Георгий-Григорий, поднимая выше лампу, и в его голосе появилась первая за время их знакомства… что? Радость? Тихое удовольствие человека, хорошо сделавшего свою работу?

4. Претор и патрон

Петли хорошо смазаны – дверь открылась легко и без скрипа. За ней шел достаточно тесный, чуть выше человека, коридор. Разница была особенно заметна после просторов штольни и гипсового зала. Снова пошел первым. В этот раз оглянулся скорее из-за любопытства – заденет ли Георгий-Григорий макушкой потолок или нет? Мастера, рубавшие этот проход, высоту подгоняли, наверное, под рост такого вот гиганта – получилось тютелька в тютельку. Другой бы на его месте все равно присел или наклонил голову, но Георгий-Григорий словно и не замечал, как его волосы касаются грубо обтесанного потолка. Он что, замороженный?

Ещё одна дверь – простая, сколоченная из сосновых досок с широкими щелями, через которые пробивался тусклый свет. Толкнул её и вошел в комнату. Аскетизм архитектурных линий – серые шершавые голые стены, ровный чистый пол, арочный покатый потолок, прямоугольник двери напротив, горящие толстые свечи в подставках, залитых застывшим воском. Ничто не давило, не пугало, не указывало на то, что эта комната находится глубоко под землей. Казалось, он попал внутрь древней крепости или молельни в монастыре, не хватало только образов и церковной утвари.

– Надо подождать. Сейчас к вам выйдут. Это наш старший, – сказал Георгий-Григорий, вешая лампу на прибитый к стене крюк. Великан, не прощаясь, открыл дверь напротив и ушел.

Вот, наконец, Семен остался один. В келье без окон. Без икон. Нет больше прошлого – боли, досады на себя. Просчеты, обиды, лень и глупость, вечная рассеянность и забывчивость испарились, но пришла уверенность в том, что он… Кто? Первопроходец? Да, так и есть. Он как первый покоритель Эвереста Мэллори или полярник Амундсен, океанолог Кусто или космонавт… Провалы в памяти, чудесные перемещения во времени и пространстве, явное присутствие чародейства – ни об этом ли он мечтал всю жизнь?

Логика никогда не была его сильной стороной. Интуиция, нерв, фантазия – вот тот океан, те воды, где ему комфортно. Поэтому сейчас он не хотел, не желал думать, строить выводы на основании имеющихся, лежащих перед ним фактов. Ведь если пойти по такому пути, то можно набрести на пугающие выводы и тогда невольно придется испытывать страх. А это так унизительно – бояться в ситуации, когда от тебя ничего уже не зависит! Только эмоции, только вера в то, что рано или поздно всё завершится. Он оптимист, и в его душе где-то сейчас теплится надежда, что он сумеет выкрутиться из этой сумасшедшей ситуации. И всё же фантазия вдруг начала лепить сказочные проекции из фантастических рассказов Шекли, с джиннами, каменьями, золотом и прочими драгоценностями. Но он запретил себе думать о награде – была у него такая слабость – везде хотел остаться не только при своих, но и ещё чем-нибудь поживиться. Тут, в потрохах земных, как бы последнее не потерять, какой уж гонорар…

Дверь открылась, и в келью вошел человек в халате. Наверное, его разбудили – помятое со сна морщинистое лицо древнего, видевшего в своей жизни многое, человека. Мешки под маленькими глазами-бусинками, отвислые щеки, полные дряблые губы с вавками в уголках. Большие, покрытые пухом, хрящеватые выступающие в стороны уши. На их кончиках росли длинные седые, похожие на антеннки, волосинки, – они сразу же бросались в глаза. А ещё бородавка на подбородке и коричневые пигментные пятна по всему лицу, и особенно густо – по дряблой шее.

Домашний потертый местами халат из байки и видная из-за ворота белая нижняя рубашка только подчеркивали догадку о том, что хозяин этой пещеры отдыхал. Старик принес с собой лепешку и глиняную бутылку. Её он держал за горлышко, а хлеб лежал поверх коричневой морщинистой ладони. У старика были длинные пальцы с желтыми ногтями такой толщины, что, казалось, они сделаны из потрескавшегося от времени пластика.

– Это вам, – сказал старик.

Семён машинально взял дары. Приблизив горлышко, потянул носом и понял, что внутри плещется молоко со странным непривычным запахом.

– Как-то не хочется.

– Вы завтракали?

– Нет.

– Только встал… Здесь нет солнца и часы давно уже сбились. Поспишь часа три и шесть работаешь, а потом снова тянет прилечь… Это козье. Полезно. Хлеб сами печем. Ешьте.

Семен повиновался – отпив большой глоток, лепешку с силой рванул зубами. Пока жевал, смотрел на старика прямо, не мигая, подмечая нестыковки, несуразности, странности. Искал, но ничего не нашел – обычный старик, которому, наверное, за восемьдесят. Представители одной расы подмечают особенности друг друга, а остальным кажется, что они слеплены на один лад. Так и с пожилыми. Молодость не желает по-настоящему видеть старость. Впрочем… Была одна необычная деталь: хозяин подземелья на мир смотрел маленькими узкими, ничего не выражающими глазками. В голосе его слышалась теплота и намек на заботу, «это козье, полезно, хлеб сами печем», но лицо отталкивало равнодушием. Губы за долгие годы так привыкли к презрительной ухмылке, что и сейчас невольно пугали. Если бы не голос, можно было подумать…

– Имени не говорю, оно вам ни к чему… – старик чуть поклонился. – Я – претор[1].

Это многое объясняет…

– И что я натворил? – спросил Семён, не переставая жевать.

Старик, поправив полы халата, ответил:

– Я сужу не вас. Наоборот, вы прибыли мне в помощь. Вы – патрон. Защитник.

– Знаю. Так во времена Древнего Рима называли адвокатов в судах. И кого мне надо защищать?

– Одного из нас.

Семён, машинально работая челюстями, глотал хлеб, не чувствуя его вкуса. Запил теплым молоком. Думал что, наверное, сейчас его глаза также тусклы и безжизненны, как и у старика – в них погас фитилек любопытства. Какой он первопроходец, если уже имеется определение тому, зачем его позвали прототипы из книг?

– Почему я?

Допив молоко, потряс бутылку, показывая, что она пуста. Старик взглядом указал на полочку для свечей. Не доверяя узкой дощечке, Семён нагнулся и поставил бутылку на пол у стены.

– Почему я? – он повторил вопрос, чувствуя приятную тяжесть в желудке. Семён ещё держал в руке часть лепешки и не знал, что с ней делать – есть уже не хотелось.

– Патрона выбирает обвиняемый в lexsacrata – нарушении «священного закона». В нашем случае – в ворожбе и магии.

Не найдя лучшего варианта, он положил хлеб в карман и, удивляясь спокойствию своего голоса, задал ещё один вопрос:

– Когда произошло преступление и каковы последствия этого деяния?

Старик нахмурился, воспаленные кончики губ опустились ещё ниже.

– Преступление наше пока не имеет ограничения во времени. Злоумышленника искали долго, поймали чудом. А нарушение законов началось прошлой ночью и свершается по сию минуту. Итого более суток. Пойдемте. Не хотелось сразу вас тянуть, но лучше всё сделать сразу, не затягивая. Всё равно разбудили…

Претор пересек келью и коридор, направившись к железной двери. Новоявленному патрону пришлось следовать за ним. Оказавшись рядом с хозяином подземелья, он невольно задержал дыхание – иногда старики пахнут неприятно, словно выброшенный на свалку зассанный диван, но не в этот раз и не в этом месте. За претором следовал шлейф из запахов книжной пыли, свежеиспеченного хлеба, ванили и каких-то резких химикатов.

Вышли в гипсовый темный зал без стен и потолка – они где-то были, но при слабом свете невозможно было их рассмотреть и поэтому казалось, что у тьмы нет начала и конца, только вытянутая трапеция освещенного контура дверного проема с двумя черными силуэтами человеческих фигур.

Человеческих ли?

– Кто вы? – прошептал он еле слышно.

Старик, чувствуя волнение гостя, задержался возле порога и, не оборачиваясь, смотря своими пуговками во тьму, ответил:

– Мы – соль человечества.

– А я кто?

– Вы, Семён, – преступник.

– И в чем состоит моё преступление?

– Вы – писатель.

[1] Претор – чиновник в Древнем Риме, судья.

5. Проклятие писательства

Много метров вглубь земли. Нет звуков, только еле слышное, доносящееся из-за спины потрескивание свечей. Геометрия света под ногами, отвоевавшая кусок территории у мрака. Две фигуры. Одна старая, другая почти молодая. Они стоят за порогом, смотрят, но не могут видеть того, что прячется во тьме. Только дверной проем и их длинноногие силуэты, а дальше… нет ничего.

– Быть писателем разве это преступление?

– Да. Одно из найтягчайших.

– Но почему?

– Не мне вас сегодня судить. Пока вы патрон – вы неподсудны. Но потом, когда настанет время… Спрошу за всё.

– За что?

Старик должен был уже отвести помощника и начать то, ради чего Семёна вырвали из обычной человеческой жизни, но претор всё-таки решил объясниться:

– Я нарушаю правила… Впрочем, раз вам суждено увидеть своего подзащитного и, если повезет, даже поговорить с ним, то… Вы должны кое-что знать о человеческой природе. Уверен, вы слышали об этом много раз, но не предавали особого значения… Великая тайна состоит в том, что любое слово – это небольшой незримый глазу снаряд, терзающий или даже бьющий наповал психей, – психей, обитающих в закрытом для вас мире. Так было, есть и будет. Ваше словесное недержание – это проклятие. И пока существует человечество, оно будет поедать самое себя, ментальными и словесными извержениями. Ужас и горе, страдания и боль, всё мерзкое, что гнездиться и размножается в этом мире – всё от глупых, страшных, чёрных слов ваших. Вы, как бродяга на ярмарке, играетесь ими, жонглируете, бездумно потешаясь, выпячивая свою глупость и невежество. Вам, отравленным гордыней, смешно. Вы – даже не как малые глупые дети, не ведающие, что творят, нет! Вы все прекрасно осознаете. С самого детства вы душой чувствуете, как ранит слово, каким оно бывает болезненным. Мысли, чаяния, побуждения – всё имеет вещественную буквенную печать, а водоворот человеческих слов – это есть ваша вселенная. Меняющаяся, созидающая и разрушающая. Слово как константа, фундамент всего сущего. Слово – это магия! Теперь понятно? А писатели – главные преступники. Все до единого – лжепророки, несущиеся в кровавой колеснице, запряжённой неутомимыми жеребцами – грехом, похотью и самодовольством.

Старик вдруг повернул голову и презрительно посмотрел на гостя.

– Сколько у тебя романов?

– Два написанных и три в работе.

– Издано?

– Один.

– Рукописи?

– Две, не считая рассказов. Для себя распечатывал – с бумаги лучше вычитывать текст.

Претор вздохнул.

– Слово сказанное – это пуля, а напечатанное – снаряд… Однажды в одну деревню на севере забрел черный шаман – сиэхсит. И спросил, чем он может помочь людям? Ему говорят, что соседи хотят увести их оленей, сделай что-нибудь, отблагодарим. Шаман достал копыто горного козла, бубен и повел песнь смерти. Пел ночь и день, и ещё одну ночь, а наутро умер. Пошли люди к соседям, узнать что случилось. Интересно же. А соседи, перед тем, как всем пришлым перерезать горло, ответили, что злы они из-за поветрия элюю-смерти. Когда вороньи крылья начали хлопать над их ярангами, попросили своего шамана, чтобы он спас их. Времени у того было мало, – песнь успела много бед натворить, – да и молод он был, неопытен. И всё же отвел беду, начертав на кожаном одеяле своей кровью нужные слова. Тьма, кружащаяся над их стойбищем, вернулась назад и поглотила безграмотного шамана-сиэхсита. Такова цена слова сказанного и мощь слова написанного.

Я открыл тебе одну сторону, но есть и другая. Слово – это семя, попадающее в лоно. Благодаря ему рождается все прекрасное и ужасное на этом свете.

– Понимаю, – кивнул писатель. – В Библии…

– Замолчи! – закричал старик, и из его рта брызнули похожие на искорки капельки слюны. – Ничего ты не понял! Молчи и слушай. Ты и подобные тебе – ходячие свалки мусора, загромождающие пространство и время своим бредом. Ваши немощные фантазии, псевдоинтеллектуальные мысленныеполлюции подобны грязевому гейзеру. Ваши слова воняют. Вы подбрасываете вверх, в небо, комки нечистот! Но как вы не стараетесь, они все равно падают, создавая кучи, терриконы, целые горные хребты гноя и смрада. Уже невозможно определить, где было начало, как и не суждено нам узнать, когда наступит конец. Скажи, вот в твоих историях живет разная нечисть, домовые, всякие магические отбросы, колдуны и ведьмы. Но почему ты ни в одном рассказе не писал о настоящем зле? Когда мне сказали, кого придется сюда привести, я, чтобы понять мотив обвиняемого, прочитал всё, что ты написал. И заметил одну особенность. Это – сказки. Красивые, интригующие, но… пустые! В них есть притчевая основа, однако, сказка – это не реальность. Жанр воспитательный, легкий и очень далекий от попыток понять суть страстей человеческих. Ты ни разу не написал о настоящем зле. Ты даже не можешь называть его тем именем, под которым оно существует во всех известных мирах. Ответь, почему ты был так осторожен?

Откровенно, как на исповеди, писатель ответил:

– Я верю в Бога. И мне кажется, что есть такое области, которые неугодны Богу настолько, что он может… не обидеться, конечно…. а наказать. Зло осязаемо. Я много раз слышал о темных знаниях, запрещенных книгах. Проклятых созданий я не называю истинными именами, потому что боюсь накликать беду.

– Вот видишь! Ты всё прекрасно понимаешь. И ты правильно боишься. Чем больше в мир входят книги о зле, тем сильнее оно становится.

Всё же он должен был спросить…

– А что, вампиры и правда существуют?

Претор нахмурился. Было заметно, что его подмывало крикнуть, губы подрагивали, но он заставил себя некоторое время помолчать и только когда успокоился, ответил:

– Сколько людей, столько и миров, а у каждой избушки – свои игрушки. Есть и вампиры, и оборотни. Кто специально нервы треплет, тот и вампир, а садисты, наслаждающиеся страданиями и бессилием жертв – настоящие звери в человеческой шкуре.

– А тот, кого я должен защищать, он кто? Первый или второй?

Старик вздрогнул.

– Тебя позвал сиэхсита, – судорога исказила лицо претора, словно у него заболел зуб. – Он уже вторые сутки ведет песнь и только Небу известно, над чьими ярангами сейчас хлопают вороньи крылья, и найдется ли в том несчастном крае умеющий писать.

Старик протянул руку, схватил Семёна за запястье и повел за собой – во тьму. Его пальцы были такими же сильными, как и у воина, доставившего патрона в подземелье. Железная дверь, из которой сиял свет, осталась позади. Они шли в кромешном чернильном мраке. В ушах звенело. Был слышен только шум бьющихся в груди сердец и хрип дыхания. Старик дышал с присвистываем, как старый курильщик или астматик. Гипсовый зал стал настолько черен, что невольно хотелось пригнуться и ноги приходилось поднимать выше. Страх подсказывал, а вдруг ты ударишься головой о какую-нибудь балку или на земле могут оказаться камни? Но разум успокаивал: «Здесь настолько высокие потолки и ровный пол, что в этом подземелье можно проводить соревнования по баскетболу. Твое тело поступает так, как и должно в сложившейся ситуации. Им командует обычный первобытный страх перед неизвестным, невидимым, и разум тут бессилен».

Как ни успокаивал себя, но ужас медленно и неумолимо вползал под кожу. Невозможно от него отмахнуться, как от надоедливого слепня. Страх сильнее. Переставляя ноги в кромешной тьме, ощущая стальную хватку чужих пальцев на запястье, вдыхая стерильный лишенный какого-нибудь запаха воздух, чувствуя тошноту от козьего молока, и с каждым мгновением понимая, что это только начало, Семен покорно шел в пустоту, в пустоте. Ему до боли снова захотелось вдохнуть аромат свежей зелени после дождя, услышать птичий гам, а не шарканье подошв по мертвому шершавому гипсу.

У всего есть начало и конец. Его путешествие началось с ощущения счастья, а завершается корчами животного ужаса. Вдруг вдали показалось светлое пятно. Оно было похоже на четвертинку бледной, пробивающейся через тучи луны. Там за поворотом горит свет. Это может значить только одно: завершается путь и наступает время испытания. Он не любил стоматологов, боялся и в детстве и взрослым – считал посещения зубников некой единицей измерения страха, – но сейчас обжигающий его внутренности ужас был в миллионы раз сильнее. Такого раньше ему не приходилось переживать. Даже когдаперелазил через балкон к соседям и чуть не сорвался с карниза; когда, попав в аварию, сломал руку, разбил голову – потом неделю тошнило и кружилось все перед глазами, – но ТАКОГО страха в его жизни ещё не было…

Старик подвел его к выдолбленному в гипсе широкому проходу и разжал пальцы. В глубине тоннеля сияли огни.

– Нам сюда.