Текст книги "Дождь-городок"
Автор книги: Павел Шестаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
Старуха была польщена…
На урок я пошел в том редком и счастливом настроении, когда не хочется ставить даже троек, когда хочется быть хорошим и добрым, хочется любить всех учеников, даже Еремеева и Бандуру, и хочется, чтобы они тоже любили тебя.
Все это класс увидел сразу и сразу же постарался извлечь из моего настроения свои маленькие выгоды. Я не осуждаю ребят. Им тоже приходится туго: пять-шесть часов в школе да сколько домашних заданий! Пожалуй, для их возраста это слишком высокое давление. Однако если клапан приоткрыть, в него всегда устремляется струя более шумная, чем хотелось бы учителю.
Но у меня уже был некоторый опыт, и я быстро отрегулировал давление, дав ясно понять, что хотя сегодня кое-что и можно, но далеко не все. Проверенная отличница Ляховская пошла к доске, Бандура срочно листал учебник, а спрошенные два-три урока назад негромко шептались или читали под партами книжки. Я присел на подоконник и, постукивая указкой, время от времени утихомиривал наиболее энергичных, раздумывая о том, что каждый учитель немного напоминает кочегара, у которого на попечении котел под паром. И я прислушивался к легкому шумку в классе, как кочегар слушает гул своего котла.
Шумок стих неожиданно и вне всякой связи с моей указкой. Я поднял голову, как солдат, проснувшийся от того, что утихла канонада. Ученики прилежно смотрели на меня, так прилежно, что я почувствовал небольшую тревогу. Они уже знали что-то такое, чего я еще не знал. Я пробежал глазами с лица на лицо, начав с дальнего угла и закончив первой партой. Еремеев сидел, как ангел, сложив ручки, но мне показалось в нем что-то злорадное. Я глянул на малыша Комарницкого. Они по-прежнему сидели вместе. Комарницкий учился в целом неважно, но обожал физику и был любимцем Андрея Павловича. Свое отношение к моему предмету он выразил однажды в конце урока, когда я записывал на доске домашнее задание. Малыш вздохнул глубоко и горестно и сказал, совсем как взрослый:
– Но это же просто невыносимо.
И все-таки я любил его и знал, что он тоже любит меня.
Вот и сейчас он, встретив мой взгляд, незаметно и заговорщически повел глазами в сторону двери. Там стоял директор.
Я уже говорил, что двери были до половины застеклены, и застеклены не только для того, чтобы пропускать свет в коридор. Через них было очень удобно наблюдать незаметно из темного коридора, что происходит в классе. И директор делал это мастерски, у него была вкрадчивая, почти бесшумная походка.
И теперь он отошел от двери совсем тихо, заметив, что в классе увидели его. Нетрудно было представить себе его впечатления – ученики шепчутся, читают посторонние книжки, а учитель сидит на подоконнике и думает черт те о чем! И нужно же ему было подсматривать именно сегодня! Ох уж эта ложка дегтя, которая всегда находится в самый радостный день!
На перемене я ждал заслуженной нахлобучки и, наверно, получил бы ее, если б Троицкого не отвлекли.
Отвлекла Прасковья. Голос ее я услышал еще за дверями учительской, но она, видно, меньше всего думала о том, что есть вещи, которые ученикам слышать необязательно.
– Такого в моем классе сроду не было! Двенадцать двоек! Да что ж у меня, одни дурни собрались, по-вашему?
Орала она на Светлану, а та нервно отламывала щепки с указки и ничего не отвечала.
Тут же стоял и Троицкий. Наверно, ждал, пока Прасковья утихомирится, чтобы внести руководящую ясность в конфликт. Зато я не стал ничего ждать и улизнул из учительской, по-мальчишески довольный, что начальству не до моих грехов. Прасковьиному крику я не придал никакого значения, она кричала слишком часто, а о директорском подглядывании забыл уже на следующем уроке. Помнил только одно – улыбку, с которой поздоровалась со мной Вика. Она означала, что вечером я буду у нее…
Время между последним уроком и тем часом, когда можно было выйти из дому, показалось мне очень длинным. Не скажу, чтобы это было сплошь радостное ожидание, скорее, хаос самых противоречивых чувств – то подхватывающих на крылья, то обрушивающихся холодным душем, неустрашимых и малодушных, которые под конец так перемешались, что я совсем в них запутался, и, только увидев зеленый свет в ее окне, почувствовал себя легко и свободно.
Я поднялся на порог, придумав множество чудесных слов, чтобы сказать, когда войду в ее комнату, но они не понадобились. Открыл мне… майор. Хорошо, что в самый последний момент, когда я уже постучал, меня снова охватило волнение, и он не увидел дурацкой счастливой улыбки на моем лице. Зато он заметил, наверно, как оно глупо вытянулось.
Собственно, удивляться мне не стоило: ведь он был здесь куда более частым гостем, чем я! Но обо всем этом я совершенно позабыл. В своем лихорадочном состоянии я умудрился обдумать целую кучу невероятных вариантов наших с Викой будущих отношений, однако эту главную фигуру на шахматной доске проворонил совсем по-дилетантски.
И вот неожиданно появившийся ферзь полностью разрушил мои построения, и, снимая пальто, я думал только об одном – как бы скрыть от них, что я круглый идиот.
– Николай Сергеевич, простите ради бога, но Алексей Борисович совершил подвиг – достал билеты в кино! Отказать ему не смогла бы ни одна женщина.
Значит, нужно было сразу же уходить. Это немножко поддержало меня, потому что переживать такое поражение в одиночку все-таки легче. Я собрался с духом и сумел даже сказать, как мне показалось, саркастически:
– Да я, собственно, за книжкой, что вчера забыл взять.
Но удар не достиг цели.
– Да-да… – откликнулась Вика вполне серьезно. – Как же это! Кстати, Алексей Борисович, я вами недовольна. Ведь это вы напоили Колю так, что он забыл даже, зачем пришел.
– Вот уж не думал. Он держался молодцом. Может быть, здесь потерял память?
– Сейчас я принесу книжку. Она у хозяйки.
Вика вышла.
«Зачем ей потребовалось приплетать сюда хозяйку?» – подумал я безразлично.
Майор смотрел на меня весело и великодушно. Наверно, я казался ему этаким бесспорным неудачником, которому можно и посочувствовать.
«Жаль, что он никогда не узнает про вчерашний вечер. Ему бы стало погрустнее», – утешил я себя мстительной мыслью.
Вернулась Вика и протянула мне какую-то книжку. Я, как студент, засунул ее между пуговицами пальто.
Проводили они меня очень вежливо.
По пути домой я четко сформулировал итог солидными мужскими словами: «Жалеть не о чем, если ей все равно, с кем спать, не велика потеря!»
Но потеря отдавалась болью, давила, как давила грудь острым углом ненужная книжка. Я вытащил ее из-под пальто и хотел было швырнуть за ближайший плетень, но успел резонно сообразить, что это будет уже истерика, и постарался успокоиться. Мне даже захотелось узнать, а что это за книжка. У неподбитого фонаря я развернул ее, потому что обложка была обернута в газету, и увидел записку:
«Приходи в одиннадцать. Если на окне будет ночник, входи без стука. Дверь будет отперта. В.».
Я свернул записку и спрятал ее в карман. Было неожиданно и беспредельно радостно, а еще смешно и стыдно. Потом посмотрел на часы. До одиннадцати оставалось три часа. Идти домой было невозможно. Это значило снова думать и думать. Да и неудобно уходить из дому так поздно. Я пошел к Ступакам.
*
У Ступаков царило уныние. Я заметил это сразу, да и Вовка, серьезный мальчишка, преисполнившийся ко мне честного детского доверия с первых дней нашего знакомства, сказал откровенно:
– Дядя Коля! А мама плакала…
Андрей Павлович смущенно потрепал его по головке:
– Дяде это неинтересно, малыш.
Светлана с припухшими глазами улыбнулась виновато:
– Часа два проревела…
А я-то собирался поболтать о какой-нибудь чепухе!
– Неужели из-за этой старой дуры?
Она кивнула.
– По-моему, зря вы… У нее вообще заскоки, но директор-то разберется?
– Уже разобрался.
– Ну и что же?
– Он тоже считает, что в показательном классе не должно быть двоек.
– Это понятно. Класс без двоек – голубая мечта каждого директора. Но что вы можете сделать, имея час в неделю, если их за восемь лет не научили русскому языку?
– Посмотрите сами, что я могу сделать…
Она бросила мне на колени несколько тетрадок. Я открыл верхнюю и мельком глянул на красные чернила, прошнуровавшие строчки сверху донизу.
– Покажите все это Троицкому.
– Троицкий видел. Он не хуже моего знает, что полкласса пишут корову через ять. Но ему нужны не знания, а оценки. Хотя бы тройки…
– Света, не горячись, – попросил Андрей Павлович.
Я тоже не хотел, чтобы она нервничала, да и вообще, повседневные учительские заботы были от меня так далеки в тот вечер! Что за важность, в самом деле? Обычные пререкания из-за пресловутого процента успеваемости…
– Ну так поставьте эти тройки. Порадуйте старика и себе нервы сберегите!
Я смотрел на нее и улыбался, думая не о том, что говорит она и что я ей отвечаю, а о том, что ей идет быть такой взволнованной, с такими порозовевшими щеками, немного спутанными волосами и глазами, в которых все время вспыхивают блестки. Но тут блестки исчезли, и в глазах что-то потухло. Я понял, что сморозил глупость.
– Значит, делать подлости?
– Почему подлости? – возразил я не менее глупо. – Вы уверены, что правильно его поняли?
– Какой вы, Николай Сергеевич, еще… – она наверняка хотела сказать «глупый», но сдержалась, – …наивный! Или не наивный? Может быть, вы совсем не наивный, а?
– Светлана! Не нужно обижать Николая Сергеевича, – сказал Ступак серьезно.
– Еще бы! Ну за что его обижать-то? Ведь он только посочувствовал бедному старику, которому так неприятно, что милые шаловливые дети плохо учатся русскому языку. Ах уж этот благородный седой старик и строптивая молодая учительница! Почему она не слушается доброго дедушку? Ведь дедушка дает такие хорошие советы! Дедушка-то все знает и плохого не посоветует. Вот разъяснил он Николаю Сергеевичу, что нельзя ругать хама Еремеева, и Николай Сергеевич больше Еремеева не обижает. Потом разъяснит, как процентик поднять, и Николай Сергеевич поднимет… Эх, Николай Сергеевич, не хотела бы я с вами работать через пару лет, когда вы все дедушкины советы-то усвоите!
Мягко говоря, это было несправедливо, но я все-таки почувствовал себя виноватым, виноватым хотя бы потому, что несерьезно отнесся к ее волнению.
– Напрасно вы меня так…
– Совсем напрасно, – подтвердил Ступак. – И завтра же будет жалеть, что наговорила чепухи…
– Может быть, и буду! Но я говорю, что думаю, а вы, мужчины, всегда умудряетесь говорить то, что считаете нужным. Потому вам и не приходится жалеть о сказанном.
– Неужели Троицкий хочет, чтобы вы завышали оценки?
Светлана кивнула на мужа:
– Спросите у него.
Я посмотрел на Ступака.
– Света, если мы каждый раз будем атаковать Николая Сергеевича морально-этическими проблемами, он просто перестанет к нам заходить…
Ушел я от них, когда до одиннадцати оставалось еще больше часа. Час этот нужно было провести на ногах. Я поднял воротник, потому что было холодно, и зашагал по ближайшей улице. Под ноги то и дело попадались подмерзшие комья грязи. Нечастые фонари покачивались на ветру, и в желтых кругах, которые они отбрасывали вниз, земля с кочками и ухабами двигалась то туда, то сюда.
Я старался обходить эти светлые пятна и держался поближе к домам, давно уже отгородившимся от улицы прочными ставнями. Правда, прохожих не было видно, но мне не хотелось попадаться на глаза даже случайному человеку. Городок был слишком мал, а я как-никак вступил на неверный путь нарушения общественной морали…
Почему-то меня потянуло к реке, хотя я и знал, что там холоднее, чем среди зданий. Я спустился к мостам и попал в полнейший мрак. Даже тусклые уличные лампочки остались где-то на горе. Я прислонился к ненадежным перилам и глянул вниз, в черную, почти невидимую воду. Такая вода, темная, холодная, всегда пугала меня во сне. Мне с детства снились такие страшные сны, будто меня несет в лодке или на плоту черный поток, справиться с которым нет сил, только уткнуться головой куда-нибудь, чтобы ничего не видеть, и ждать, когда же кончится этот отвратительный сон.
И сейчас, хотя я не спал и мне нечего было бояться, я почувствовал страх, извечный человеческий страх перед тем, что будет, когда все кончится, и хорошее и плохое, когда не нужно будет волноваться или радоваться. Конечно, это случится еще очень не скоро, так не скоро, что в это и не верится по-настоящему, но, глядя в тяжелую, мутную воду, бежавшую подо мной, я остро, может быть впервые в жизни, ощутил, что каждая минута, которая уже прожита, никогда не вернется, как и этот поток…
Хотя к дому, где жила Вика, я подошел раньше назначенного срока, ночник уже горел на окне. На всякий случай я прошел до угла, убедился, что вся улица спит, и только тогда толкнул калитку.
Калитка не скрипнула, дверь тоже отворилась бесшумно.
– Снимай сразу туфли, – шепнула Вика, и я услышал, как повернулся ключ в замке.
– Я видела, как ты ходил по улице. Ты был похож на американского шпиона.
– По-моему, шпионы храбрее, – отшутился я.
Она прижалась ко мне и почувствовала, как я дрожу.
– Замерз?
– Да. Больше часу бродил по городу…
– Сейчас согреешься…
Вика потерла ладонями мои замерзшие уши.
Я посмотрел на разобранную постель, белевшую отглаженным пододеяльником, и нажал кнопку ночника. Теперь нужно было раздеться, совсем как дома, повесить на спинку стула пиджак, развязать галстук. Я делал это, плохо владея не отошедшими еще от холода пальцами, и не понимал, почему все необычайное бывает таким обыкновенным.
– Ты просто ледышка…
Я провел рукой по ее лицу, волосам, плечу, потом вспомнил черную воду в реке и не поверил, что черная вода была. Мне хотелось сказать Вике об этом, но это было трудно объяснить, да и не нужно, наверно. Вместо этого я неумело ласкал ее, поражаясь тому, что двадцать с лишним лет жил, ничего не зная о ней. Это было так же невероятно, как и то, что сейчас эта женщина была со мной.
Так прошло очень много времени, пока она не спросила:
– Какой у тебя завтра урок?
– Первый…
На туалетном столике чуть-чуть светились стрелки маленького будильника. Вика поднесла его к глазам.
– Между прочим, у меня только третий.
И засмеялась, как маленькая девочка, которой удалось обмануть взрослого.
– Сколько там?
– Четверть четвертого.
Уходить было мучительно. Я прислушался к ветру за окном.
– Что, неохота? Ничего, мальчик! Спать до утра будешь с женой. А свобода требует жертв.
Я вздохнул и сел на кровати. Как мне хотелось уткнуться носом в подушку и заснуть!
– Коля.
– Что?
– У меня есть одна просьба. Только она трудная-претрудная.
– Ограбить раймаг? Добиться стопроцентной успеваемости?
– Нет. Гораздо труднее… Выполнишь?
– Обязательно.
– Знаешь, Коля, вот пройдет много-много времени. Ты будешь почтенный отец семейства, уважаемый человек. По ночам ты будешь спать не в бумажных трусах, а в мягких заграничных кальсонах, и под боком у тебя будет мирно посапывать ворчливая жена… Вот в одну из таких тихих ночей проснись в четверть четвертого и вспомни не неприятности на службе, а меня, ладно?
– Ладно, – пообещал я разочарованно. – Тоже мне, нашла трудную просьбу!
– Ох какая трудная, Коленька! Очень трудная… Все мы забываем так быстро, а хорошее быстрее всего. Я вот, дура, и плохое забываю… Но ты все-таки вспомнишь, а?..
Утром, когда я с наслаждением растирал грудь и плечи мохнатым полотенцем, хозяйка спросила, чуть улыбнувшись:
– Вы, Николай Сергеевич, припозднились вчера?
– Немножко, – ответил я таким же тоном.
Больше она ничего не спросила, и я лишний раз подумал, что с хозяйкой мне повезло.
Говорят, что в маленьком городке скрыть ничего невозможно. Наверно, так оно и есть, и если о нас с Викторией никто не узнал, то это оказалось тем самым знаменитым исключением, что изредка подтверждает правило. Нам повезло. Единственным человеком, который знал о моих ночных отлучках, была моя хозяйка, но она не принадлежала к числу сплетниц. Остальных мы обманули.
Это, разумеется, удивительно. Ведь мы каждый день встречались на работе, на виду у многих, а конспиратором я был самым никудышным. Выручала меня… неопытность. Да, именно неопытность. Очень долго я не мог совместить ту Викторию, которую видел в учительской – едкую, насмешливую, независимую, с Викой, что встречала меня ночью. Мне никак не удавалось искоренить в себе идиотскую мысль, что это совсем другая женщина, что, подойди я к ней в школе и скажи: «Вика, родная…», она рассмеется мне в лицо, если даже рядом никого не будет. И я просто робел перед ней.
Но была, конечно, и осторожность. Осторожность не из страха. Да, мы прятались, и это несомненно, но прятались не потому, что считали, что делаем нечто постыдное и нехорошее. Мы берегли наши отношения, и я обещал Вике, что никто не кинет в нее камнем по моей вине.
Иногда это напоминало озорную мальчишескую игру, и тогда мне хотелось похвалиться своей ловкостью. Однажды я сказал Вике:
– Ну чем я не подпольщик?
Она ответила неожиданно, но чисто по-женски:
– Тебе это легко. Ведь ты меня не любишь.
Это было несправедливо; хотя в нас и не бушевали те неуправляемые страсти, что сводят с ума, мы знали, что в промокшем Дождь-городке этой зимой нет более близких людей, и, хотя оба чувствовали, что жизнь ведет нас разными дорогами и соединила ненадолго, не думали об этом. Место часто сопутствующего любви собственничества в наших отношениях занимало дружеское участие… Много это или мало? Думаю, что много. Мы были нужны друг другу.
Вика часто рассказывала о себе… Рассказывала такое, что, наверно, не рассказала бы мужу. Существуют вещи, которые не стоит рассказывать близким, разве что раз в жизни другу, с которым редко видишься. А я был вроде такого неожиданно нагрянувшего друга.
Мы лежали рядом долгими зимними ночами, слушали, как шуршит дождь по камышовой крыше, и она рассказывала.
*
– Знаешь, Коленька, я уже притерпелась к своей фамилии и почти не замечаю, как пошло она режет слух. Виктория Хрякина, конечно, ужасно. Утешаюсь я только тем, что это не моя фамилия и, надеюсь, временная. И отчество у меня не мое. Отца моего звали… Ну да какая разница, как его звали. Кроме меня, это теперь уже никому не нужно. Он был большой-большой и тоже рыжий. Однажды мы с матерью пошли в магазин, и я потерялась. Мне было лет пять. Когда мня привели домой, на матери лица не было. Вместо того чтобы обрадоваться, она кинулась меня колотить. Но отец поднял меня на руки, посадил на шею и говорит: «Держись, Витька! Здесь тебя никто не достанет!» И я сидела и держалась за его рыжие вихры, а мама была внизу, далеко-далеко…
А Хрякин – толстый и зачесывает волосы от уха до уха, чтобы спрятать лысину. Я знаю, у него даже в служебном кабинете зеркало, чтобы следить за лысиной. Но тогда, конечно, он поинтереснее был, хотя белый очень. И брови белесые, противные. В маму он влюбился здорово. Она на меня совсем непохожа. Мать у меня брюнетка, стройная такая, хрупкая. Ее и сейчас на улице девушкой называют.
Не берусь их судить, но с отцом у нее жизнь не сложилась. Почему? Всего я, конечно, не знаю… Думаю, не сошлись характерами, как говорится. Очень уж разные они были. Отец беспокойный, а мама терпеть не может неблагополучия. Короче, ушла она от него… Потом отец исчез… – Вика помолчала. – Понимаешь?.. Мне сказали, что он умер. А меня удочерил Хрякин. Благородство проявил или просто счел, что так лучше. Зачем чужой фамилии маячить рядом? Так или иначе, Коля, а бог добрых дел не забывает и Хрякину послал процветание на высокой хозяйственной работе. Дом у нас – полная чаша. Переполненная даже. Всего мне хватало. К праздникам дорогие подарки получала. Когда я брала их, мне представлялась такая картинка: Хрякин сидит в кабинете за огромным столом с телефонами, а перед ним почтительно согнулся секретарь с блокнотом: «Еще, Дмитрий Федорович, просили напомнить насчет дочки…» – «Насчет дочки?» – «Так точно. День рождения…» – «А-а… Это помню, помню. – Хрякин лезет в карман пиджака. – Вот что, голубчик. Прокатись-ка по магазинам, подбери что-нибудь. А то у меня совещание сегодня, сам знаешь. – И достает из кошелька несколько больших бумажек. – Не хватит – добавлю. А ты уж постарайся, чтоб мне дома лицом в грязь не ударить. Понимаешь?» – «Будьте уверены, Дмитрий Федорович. Как не понять? Такое дело…» Ты уже, наверно, устал, миленький, меня слушать?
– Нет.
– Ну, ладно. Так ты понял, почему я не люблю Хрякина?
– Понял.
– Жить в доме было тускло. Помню, к отцу приходили гости. Никто их не приглашал. Они врывались неожиданно, но им были рады. Становилось тесно, шумно и весело. Хорошие песни цели:
По военной дороге
Шел в борьбе и тревоге
Боевой восемнадцатый год…
А меня подбрасывали к потолку и смеялись: «Витька, хочешь быть летчиком, как Осипенко?..»
У Хрякина к приходу гостей готовились за неделю. Он диктовал маме из записной книжки, кого нужно пригласить и что кому нравится, а потом ходил вокруг стола и нюхал тарелки и бутылки. Сходились гости долго, ели не спеша, со вкусом. Ели и беседовали: «Хороша икорка!», «А сколько этот сервиз стоит?» Уевшись, начинали танцевать под радиолу. «Митичка, «Брызги шампанского»!» К десерту вызывали меня, и Хрякин говорил солидно: «Дочка у меня образованная. Сыграй, Виктория, Чайковского». Я смотрела на мать, и она тоже говорила: «Сыграй, Витусенька».
Мне хлопали, и кто-нибудь произносил глубокомысленно: «Да, Дмитрий Федорович, завоевали мы жизнь для детей. Ничего не скажешь…»
Когда гости расходились, Хрякин зевал устало и развязывал толстый шелковый галстук – он это позволял себе в такие дни. А обычно ходил в полувоенном кителе. «Ну, кажется, все довольны. А рюмки хрустальные ты зря ставила. Побить могут». – «Я же как лучше хотела». – «Тоже правда…»
Вот так я и жила, Коленька. Ты не заснул, малыш?
– Нет. Рассказывай.
– Да что рассказывать? Скучно…
Но через день или два она возвращалась к прерванному рассказу.
– Так я и жила, а потом поступила в институт. Да там и влипла. По глупости, конечно. И еще оттого, что домашнее благоденствие мне такую оскомину набило – хотелось чего-то ни на что не похожего. А где девчонка ни на что не похожее ищет? В любви, понятно.
О любви я мечтала необычной, не такой, как у всех. У всех что? Мальчишки, студентики… В кино бегают, по подъездам целуются. Я тоже целовалась… пока не влюбилась.
Он преподавал у нас зарубежную литературу и напоминал героя из повести Грина. Знаешь, есть такой космополит, выдумывал разные страны… Мой герой курил трубку, носил свитер и прохаживался по аудитории, как шкипер на палубе. А главное – знал множество стихов и читал их, как читают поэты – с подвыванием. И обязательно уставится на какую-нибудь девчонку. Девы млели, а я спичкой вспыхивала. Он заметил это и стал читать только для меня…
И все-таки совратить, как говорится, меня ему бы никогда не удалось. Я все сама себе внушила. Весь набор побрякушек, которыми девчонки тешатся: и красивый он, и умный, и вообще необыкновенный, а жена, конечно, у него старая мегера, поэтому и глаза у него такие грустные. Короче, я ему необходима…
Он ко мне относился куда реальнее. Считал, наверно, за хорошенькую дурочку. Да я такая и была. Других хоть соблазняют, а я сама… Было стыдно и противно, но уж больно мне хотелось испытать что-то необыкновенное. Тебе не противно это все слушать, миленький?
– Нет, – ответил я мужественно.
– А то скажи, я не буду.
– Рассказывай.
– Что ничего необыкновенного не получилось, я поняла, как только открыла глаза и посмотрела на него. Он страшно напоминал Хрякина, когда тот закусывал перед обедом рюмку водки черной икрой. Такое же умиротворенное выражение лица. «Вот я и сделала человека счастливым», – подумала я, и мне захотелось зареветь горькими-прегорькими слезами.
Он, наверно, сообразил что-то, потому что упал на колени и прошептал: «Благодарю, прекрасная!» Во рту у него я увидела вставные зубы. «Не стоит», – сказала я. Когда возвращались с его дачи, думала тоскливо: «И это все?..» Но винить было некого. Оставалось, говоря высоким штилем, испить свою чашу до дна. Как ни горько, но скоро я убедилась, что нужна ему не больше, чем любая другая молоденькая и смазливая девчонка. Даже, наоборот, меньше, потому что у меня было много претензий. Ведь я искала в нем то, чего в нем не было. Пришлось сознаться самой себе, что я оказалась идиоткой, что я его не люблю и не любила, что все, что я о нем выдумывала, не имеет с ним ничего общего. Я была разбита по всем пунктам. Даже его жена оказалась симпатичной и несчастной женщиной. Нужно было уходить. Мне приходило в голову много милых женскому сердцу планов. То я хотела бросить его эффектно: поехать с ним в Сочи и там уйти к какому-нибудь спортивного вида красавцу. То хотелось припугнуть его скандалом. Это была бы жестокая месть, потому что трус он был страшный. Но я добрая, Коля, я ушла, не хлопая дверью, тихо уползла зализывать свои раны в берлогу…
Несчастья имеют и положительные стороны. Об этом еще Гоголь писал. От них мы немножко умнеем и становимся не такими тщеславными и самоуверенными. И вообще, расширяется кругозор. Я, например, обнаружила, что я дура дурой. Не в житейском смысле. Это само собой. А, так сказать, в общеобразовательном, и, кроме учебников, ничего не знаю. Поэтому я засела за разные книжки, благо от любви время высвободилось. Книжки, Коленька, тоже дело полезное. Из них узнаёшь, что все твои несчастья уже тысячу раз случались с другими. От этого становится легче. Кроме того, я много зубрила язык. Так ранки постепенно и затянулись. Правда, в дождик ноют иногда, но это ничего, это уже не страшно. Да еще с тех пор меня здорово воротит от благородной седины. Кстати, ты нашего папу любишь?
Папой она называла директора.
– Не знаю, сначала он мне понравился, а теперь…
– Светка разоблачает?
– Ты все связываешь с ней.
– Нет, на этот раз не связываю. Просто они большие враги…
– Да, она его не любит.
– Он ее тоже. И склюет в конце концов.
– Светлана будет отбиваться. Да и Андрей Павлович…
– Андрей не в счет. Наоборот даже.
– Почему?
– Потом как-нибудь.
Но потом она снова рассказывала о себе…
– Собственно, грехов, Коля, тяжких я больше не совершала, но это не помешало мне попасть в другую, на этот раз смешную историю. Хотя, как сказать – смешную? Кое для кого она кончилась очень даже печально.
Началось все с того, что у меня появился активнейший поклонник, почти жених. Причем красавец. Таких только на открытках рисуют с надписью: «Пусть жизнь твоя течет рекою, имея множество цветов…» Как-то он поведал мне свою родословную: оказалось, что в нем играет кровь целого десятка кавказских народов и даже ассирийская. И звали его шикарно – Автандил. Я спросила, что значит «ндил»? «Авто» мне понятно: «авто-мобиль», «авто-мат», а вот что такое «Авто-ндил», я не знаю. Он страшно разгорячился и разъяснил, что «то савсэм другие «авто». Они пишутся через «о», а он, Автандил, через «а». Короче, древние ассирийцы, видимо, были люди серьезные и юмора своему потомку не завещали. Зато иные достоинства в нем сосредоточились в избытке. Начать с того, что Автандил пел, и не в какой-нибудь самодеятельности, а в эстрадном оркестре в кино. Это обеспечивало ему популярность в городском масштабе. Такую популярность, что какая-то дура даже умудрилась выдрать его карточку с витрины фотоателье.
Но главное, конечно, то, что он умел ухаживать за женщинами. Мой доцент тоже был опытным сердцеедом, но он выступал совсем в другом амплуа. В амплуа, я бы сказала, дворняги. Его грустные глаза скулили: «Как одинок я в огромном мире. Приди, погладь меня между ушами». Это действует, сама убедилась, но до Автандила ему было далеко. У Автандила глаза пылали несгорающеи страстью, они кричали: «Мира нет вообще, есть только ты, любимая!»
Отношения мужчины с женщиной Автандил понимал, как войну за крепость. Сначала ее пытаются взять штурмом, потом затевают осаду, а если и это не приносит результата, то отступают или заключают мирный договор, заверенный в загсе. Автандил тоже начал со штурма с подкопом. Недаром же ассирийцы славились военными хитростями.
Он познакомил меня со своими друзьями. «Умнейшие, талантливейшие люди», – говорил он с пафосом и вращал черными, как южная ночь, глазами. Я осмотрела их одного за другим – дело было на «товарищеской вечеринке», как назвал это сборище Автандил, – и обратила внимание только на одну особенность «талантливейших»: все они были тощие, а их подруги, наоборот, как на подбор – толстухи. Мне даже неудобно стало за свои умеренные габариты.
Один из «умнейших» пронзил меня немигающим взглядом и завыл протяжно: «Не говори мне своего имени, ты – рыжая роза Миссисипи!» – «Вы могли бы называть меня и на «вы», – посоветовала я ему миролюбиво. «Он поэт, – объяснил Автандил. – Ты даже не представляешь, какой у него талант! Его никто не понимает!» – «Возможно. Но насчет розы – это было у Эренбурга». Автандил покачал головой недоверчиво.
Потом все пошло, как водится. Пили водку, которую называли джином, танцевали под «настоящие заграничные» пластинки, причем Автандил друзей ко мне не подпускал, за что я ему до сих пор благодарна. Поэт читал свои стихи:
Закована в решетку
И рвется дева,
Как в бурю лодка,
Трепещет тело…
Смысл стихов сводился к тому, что дева должна преодолеть ложный стыд и отдаться поэту. По-моему, и все остальные стихи пишутся с той же целью. Во всяком случае, это стихотворение я поняла правильно, потому что скоро потушили свет.
Когда я услышала, как бурно вздымается рядом со мной грудь Автандила, то решила, что для первого раза хватит. Встала и включила лампочку. Толстухи зажмурились и стали быстро застегивать кофточки. «Талантливейшие» смотрели с недоумением. Мне пришлось извиниться. На прощание поэт сказал, все так же не мигая: «Роза показала шипы и уходит».
Я думала, что мой ассириец будет в ярости, но он оказался очень доволен моей добродетелью и заявил, что такой девушке, как я, конечно, не место среди этих потаскух. Друзей обвинить он не решился.
С этого дня началась планомерная осада. Автандил был из тех, кто не допускает даже мысли о поражении. Используя отнюдь не секретное оружие – ББК (билеты, букеты, конфеты), он, изгнанный в дверь, возвращался через окно. Намерения его были самыми благородными, и ему удалось даже понравиться маме. Зато отчим сразу заподозрил его во всех смертных грехах и слышать не мог об «этом армяшке», как он называл Автандила, чего тот, разумеется, не знал и, склонный к восторгам, говорил об отчиме только в превосходной степени: «Вика! Твой папа большой человек! Вот увидишь, он министр будет!» Кто знает, может быть, эта мысль и питала его неукротимую любовь? Но не хочу думать о нем плохо. Парень он был добродушный. Да и жениться на дочке «большого человека» ему не удалось.
