Текст книги "Рапорт инспектора"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Лариса поднялась и оправила замшевую юбку:

– Слава! Вы или большой хитрец, или совсем недогадливы. Неужели вы не понимаете, что для вас сейчас главное – доказать, что вы не были знакомы с Крюковым до угона машины?

– Не понимаю.

– Или не хотите понять? Меня не бойтесь. Я – друг. И даже чуточку больше, чем друг. Если б вы были немного серьезнее. Ну, да не об этом сейчас речь. Короче, мне показалось, что милиция допускает, что машина была угнана с вашего согласия. Такое впечатление я вынесла из разговора с Мазиным. И я сказала ему, что Владимир был неравнодушен ко мне, даже преследовал. Вот и все. Меня обеспокоило ваше положение, и я думаю, вам нужно обязательно доказать, что вы узнали Крюкова только после налета.

– Химера какая-то. Неужели все это серьезно?

– Если человека убивают, это серьезно, Славик. Кто-то должен за это ответить.

– Кто?

– Не знаю. Подумайте на досуге. А мне пора. Чао!

– Лариса! – схватил Горбунов ее за руки. – Неужели вы уйдете?

– Конечно.

– И оставите меня в таком состоянии?

– Не могу же я провести ночь в доме убийцы.

– Ах, зачем вы так! Это же нонсенс.

– Хотела бы верить, Славик.

И она ушла.

Вот это последнее – «хотела бы верить» – и доконало Горбунова.

– Понимаете, – сказал он Мазину, – если даже она усомнилась, что ж мне было думать о вас?.. А вы сразу – мещанин, эгоцентрист. Всю жизнь не могу избавиться от ярлыков.

– И вы позвонили мне и, чтобы не упоминать фамилию Белопольской, придумали анонимку?

– Да. Я хотел поступить как честный человек.

– А она? – спросил молчавший почти все в Трофимов. – Она, по-вашему, как поступила?

– Я считаю, по-дружески.

– И сейчас считаете? – спросил Мазин.

Горбунов понял смысл его вопроса. Он достал носовой платок и вытер вспотевшую лысину.

– Она, конечно, могла повредить мне, но не желая. Как я этому шахматисту. Или я ошибаюсь? Вы уже все знаете, Игорь Николаевич? – решился он впервые облегчив душу признанием, обратиться к Мазину по имени и отчеству.

– Мне еще нужно подумать, – ответил Мазин.

– Она актриса, эмоциональный человек.

– Я знаю. Я видел Белопольскую в спектакле.

8

Театр, в котором работала Лариса Белопольская, был построен в незапамятные времена отцами города, а проще, разбогатевшими на хлебной торговле владельцами знаменитых степных «ссыпок» и мельниц. Строился он отнюдь не в целях просветительных, а совсем наоборот, чтобы было где людям, утомленным прибыльной коммерцией, душу отвести, встряхнуться под веселые куплеты доморощенных и заезжих див, сбивавших с партнеров котелки стройными ножками в ярких чулках и подвязках.

И хотя со сцены чаще звучали песенки типа:

 
По Невскому гуляла
Прелестная Катрин,
Как вдруг проказник-ветер
Поднял ей кринолин,
 

строилось театральное здание отнюдь не легкомысленно, а по столичным и даже заграничным образцам, «как у людей», с колоннадой, музами на фронтоне и коваными фонарями на чугунных цепях. Пережив войны и исторические потрясения, театр весьма удачно вписался в новую стеклобетонную архитектуру, оставаясь излюбленной натурой для тяготеющих к классическому прошлому съемочных киногрупп. Время от времени фанерные щиты с афишами, установленные между колонами убирались, и тогда, как и сто лет назад, на широких каменных ступенях мелькали воздушные фигуры прекрасных дам и красавцев-кавалеров, каких уже не встретишь в наше обедневшее мужчинами время. Но приходила осень, киношники укрывались в павильоны, а на восстановленные щиты наклеивали новые афиши.

Одна из них оповещала о современной и модной пьесе, которая давала, как говорили, приличные сборы, не вызывая при этом осуждения подозрительных к «коммерческому» успеху знатоков. В пьесе этой у Ларисы была заметная роль, с выходами в обеих половинах. Пьеса будучи современной, состояла не из устаревших актов и картин, а из двух частей, по ходу которых для ориентировки публики над сценой зажигалось нечто вроде спортивного светового табло, оповещавшего, что происходит и где. Было это необходимо, так как декорации и костюмы не менялись, а события перемещались стремительно от Москвы до Чукотки, где герой искал счастья в жизни.

Редко бывавший в театре Мазин, войдя в зал, который, как и в купеческие времена, опоясывали подковы ярусов с лепными украшениями и ложами для значительных персон, решил сначала, что он опоздал, так как занавес был поднят и сцена освещена. Однако по залу бродили зрители, в основном, организованные – солдаты и подростки, хотя были и частные лица. Многие ели мороженое и громко разговаривали. Оглядевшись, Мазин пришел к противоположному выводу, что он появился в театре слишком рано, тем более, что на сцене он не заметил ничего похожего на обычные декорации, если не считать обыкновенных строительных панелей, сваленных, как это случается на законсервированных стройках. И в том и в другом случае Мазин ошибался. Пришел он вовремя. Внезапно резко зазвучала механизированная, из динамика, мелодия, и вслед за ней на сцене появилась Лариса и уселась на плиту, которую тут же зацепили крючьями на стропах и подняли вместе с актрисой на некоторую высоту, откуда она стала неудержимо хохотать и всячески издеваться над неказистым парнем, раскачиваясь над ним, как на качелях. Парень этот был простым рабочим, влюбленным в Ларису, а она его отвергала и презирала, что режиссер и выразил, подняв ее повыше, а его приземлив.

И хотя была Лариса не в кринолине, а в мини-юбке ноги ее вызвали сдержанный одобрительный эффект пьяных купеческих выкриков, конечно. Солдаты пошептались под мороженое – и все, перестали, потому что пьеса оказалась серьезной и проблемной. У никудышного паренька открылся талант менестреля и акына. Он стал петь, и его сразу полюбили все, кроме Ларисы, но он заподозрил, что любят его не за душевные качество, а как обыкновенного развлекателя, и уехал на стройку, о чем сообщило световое табло.

Плиты и панели задвигались в разных направления символизируя размах строительных работ. Несмотря на трудовой энтузиазм, акын начал зазнаваться, в связи с чем режиссер подтянул его на панели повыше, и там, на высоте, у них с Ларисой, неизвестно откуда взявшейся на стройке, произошло нечто решающее: Лариса и менестрель уселись рядом и покачались немного, после чего певец спрыгнул с панели и почему-то, разочарованный, уехал на другую, очень дальнюю стройку, где внезапно догадался, что любил не Ларису, а некую малоприметную замухрышку, молчаливо его обожавшую. Табло сообщило, что он возвращается, но увы! – замухрышка сама решилась к нему ехать и даже украла деньги на билет. Появился не разбирающийся в любви милиционер и увел ее за плиту, поставленную на ребро, что означало, по-видимому, исправительно-трудовую колонию. А бедный певец взял гитару и отправился бродить по зрительному залу, оказавшись вблизи симпатичным молодым человеком. В песне он сравнивал себя с Одиссеем, а замухрышку с верной Пенелопой, которая выполняет там, за плитой, общественно-полезную работу, пока Одиссей путешествует в проходе между рядами.

Песня Мазину понравилась, а история с влюбленной воровкой не очень, хотя из рецензии в местной газете он и узнал, что правда искусства выше правды факта, пьеса – новаторская и талантливо поставлена опытным режиссером. В актрисе, играющей замухрышку, рецензент отмечал тонкий лиризм, а в Ларисе – не всегда уместное подчеркивание внешних данных в ущерб глубине трактовки образа.

Мазину никогда не приходилось писать театральных рецензий, но игру Белопольской наблюдал он внимательно. Она сама толкнула его на это, когда на вопрос – «Вы действительно талантливы?» – ответила: «А вы видели меня на сцене?». Теперь он видел и имел собственное мнение. Нет, записать Белопольскую в бездарности было бы опрометчиво. Да и внешность ее, вопреки снобистским утверждениям рецензента, помогала ей, и была как говорится, в образе. Заметно было другое – Лариса играла на пределе возможностей, и трудно было представить ее иной, способной на то поразительное, чем существует настоящее искусство. Она не пыталась совершить хоть крошечное чудо, приподняться над бутафорской плитой, на которой возили и раскачивали ее над сценой. Вместо этого она временами просто переигрывала.

Знает ли Белопольская о том, на что реально способна? Понимает ли, что ждут ее десятилетия провинциальной актерской неблагоустроенной жизни, без взлетов и той громкой славы, о которой не может не мечтать каждый, выбравший искусство? А если знает, то готова ли этой участью удовлетвориться, согреваясь слабым огоньком причастности к «малому» искусству, но все-таки искусству, отличающему даже бедолагу от простых смертных? Или считает себя способной на большее? Ждет принца, который откроет ее, снимет в фильме, прославит среди миллионов? Или, скрывая правду, с горьким разочарованием относится к жизненному выбору, со страхом и отвращением думает о будущем, не находя иного пути?

Чтобы ответить на эти сложные вопросы, было, конечно, мало понаблюдать единожды, как раскачивается Лариса на плите: качелях вниз и вверх, хохочет и лжет прославившемуся неожиданно гадкому утенку. Чтобы понять, кем видит она себя там, в высоте, лебедем или ястребом, нужно было знать многое другое. Кое-что Мазин знал, остальное узнать предстояло.

Он подождал ее после спектакля у выхода. Падал снег, густой, неторопливый, легкий, радостно волнующий людей. То и дело кто-то лепил рассыпающиеся неопасные снежки, под хохот и визг они попадали в знакомых и незнакомых, толпящихся возле театра в ожидании троллейбуса. Толпа выглядела оживленно, празднично, как в новогоднюю ночь, снежинки кружились вокруг старинных чугунных фонарей и современных бледных светильников карнавальными хороводами, и Мазину было грустно стоять одному поодаль и думать об отнюдь не праздничных вещах.

Наконец, зрители разошлись и разъехались, и из служебного входа потянулись те, кому пришлось работать. Выходили по двое, небольшими группами и тоже шумно, поддерживая друг друга на скользком, притоптанном снегу. Мазин подумал, что ему будет трудно обратиться к Ларисе, если она выйдет не одна, но она появилась позже других, когда он уже начал беспокоиться, не прозевал ли, и появилась без спутников.

Мазин взял ее под руку.

– Здесь скользко, – объяснил он.

– Вы бываете в театре? – удивилась Лариса.

– Как видите.

– Не устояли перед нашей замечательной пьесой.

– Нет, я приходил посмотреть вас.

– Разочаровались? – спросила она. – Впрочем, в глаза это могут сказать только женщины. Мужчины – трусы.

Она была права.

– Наверно, чертовски трудно играть, не чувствуя твердой опоры под ногами? – уклонился Мазин от прямого ответа и не вступился за мужчин.

Лариса не стала его упрекать.

– Еще бы! Труппа на качелях. Это же цирк! Но так пожелал его театральное величество – режиссер. Он, видите ли, не желает уходить на пенсию и решил доказать, что способен поставить современный спектакль. А мы должны каждый вечер дрожать от страха. Вот увидите, кто-то сломает кости, и тогда спектакль быстренько прикроют. Мы ждем не дождемся этого дня. Хотя каждый надеется, что ногу сломает партнер.

– В театре все такие беспощадные?

– Да, мы злые. Но ведь вам к злым не привыкать?

– Мне встречаются разные люди.

– Правда. Не все же ваши знакомые преступники!

– Не все.

Она засмеялась:

– Вы сегодня… неразговорчивый. Прошлый раз в показались мне другим.

– Я ведь приходил со служебной целью.

Лариса опять засмеялась:

– А сейчас вы… отдыхаете? Обидно. Нет, хорошо. Лучше когда вы не при исполнении. Или как там у вас говорится? А то опять начнете допрашивать.

– О чем?

– Откуда мне знать. Почему я не пришла с Шурой? Почему не поделилась опасениями?

– В самом деле, почему?

– Да потому, что я трусиха. Разве это не заметно?

Нет, он не видел этого, он еще слышал ее смех, но она больше не смеялась.

– И сейчас боитесь?

– Сейчас особенно. – Приостановившись, Лариса схватила его за руку и заглянула в глаза. Глаза были широко открыты, однако Мазин не понял, чего в них больше – страха или любопытства, желания что-то узнать, может быть, подтвердить какие-то предположения. Но само движение показалось ему непроизвольным, доверчивым.

– Простите, – сказала она. – Мне снова стало страшно. Я вспомнила. Это правда… про Редькина? Мне говорила Шура.

– Да. Он умер.

– Ужасно. Он был такой милый. Хотя и со странностями. Но у кого их нет? Скажите. Или вам нельзя задавать вопросы?

– Можно. Но на все я не возьмусь ответить.

– У меня только один. Женя, то есть Редькин. Он действительно сам?..

– Это трудный вопрос.

– Вы не имеете права ответить?

– Я не могу дать определенного ответа. Есть предположение, что в его квартире побывал человек.

– Неужели его убили? – почти прошептала она, и Мазин снова был готов поручиться, что это не игра, что предположение об убийстве в самом деле пугает ее, повергая в непонятный ему страх.

– Если это убийство, мне трудно представить в роли убийцы Горбунова. А ведь вы, кажется, его боитесь?

– Я не верю в убийство, – сказала она быстро. – Женя был такой неуравновешенный.

– Вы хорошо его знали?

Она заколебалась:

– Пожалуй, нет. Немного.

– Чисто курортное знакомство?

– Не совсем. Одно время он работал у нас в театре осветителем. Но, конечно же, это не устраивало его. Театр нужно любить. Даже в самой маленькой роли.

Это было очень верно. Но любила ли она сама свою профессию? И не потому ли запомнила Редькина, что он тоже не любил.

Впрочем, для таких выводов было недостаточно оснований.

– И с тех пор он и запомнился вам таким… неуравновешенным?

– Да. Вечно все путал. Давал не тот свет. Потом скандалил, доказывал, что был прав. Переругался со всеми и ушел. Вот и все.

– С вами тоже?

– Думаете, я на него наговариваю? Нет! Я даже сочувствовала ему. Чем он виноват, если попал не на свое место! Почему у одних все сбывается, получается, а другой должен прозябать?

И эта мысль показалась Мазину внутренней, не на ходу пришедшей в голову Ларисе. Однако ответить на нее было трудно.

– Видите ли. Я не думаю, что есть люди, которые считают, что сбылось все, о чем они мечтали. С другой стороны, что значит прозябать? Заниматься скромным трудом или, простите, иметь мало денег?

Она сморщила ироничную гримаску:

– Ах, я совсем забыла. Не в деньгах счастье?

Мазин покачал головой:

– Не иронизируйте, пожалуйста.

– Что вы! Но быть одетым хорошо всегда приятнее, чем быть одетым плохо. А это, между прочим, зависит от наших материальных возможностей.

– Разумеется. Текущие радости тесно связаны с нашим бюджетом. Однако счастье – это уже нечто иное, Это гораздо сложнее. Состояние души, если хотите. А его за деньги не купишь. Впрочем, я становлюсь скучен. К сожалению, по роду занятий мне приходится встречать людей, склонных упрощать этот вопрос и искать счастье совсем не там, где оно может быть. Кажется, и Редькин был из таких.

– Возможно. А что удивительного? Вы сказали счастье. О людях, что ищут не там. А где искать? Кто назовет точный адрес? У каждого свое понимание счастья, а жить хочется всем. И он хотел. Его десять лет учили, что для него открыты все дороги, а тут в элементарный вуз не попадешь. Пришлось спуститься с облаков на землю.

Она кажется, не заметила жестокой двусмысленности последней фразы.

– Грешную землю, говорят в таких случаях.

– Какая есть. Мы ее не выбирали. Его тоже не спросили, хочет он жить или нет.

– Не спросили? – не понял Мазин. – Вы ведь говорили, что не верите в убийство.

– Какое это имеет значение, верю я или нет. Но самоубийцы обычно оставляют записки, объясняют причины. Разве он не написал? Он ведь оставил записку?

– Да, но она была написана не в день смерти.

– Как же ее нашли?

– Записка лежала на столе.

– Вот видите! Значит, он сам. Зачем его убивать? Ведь больше вы ничего не нашли?

– Что можно было там найти?

– Не знаю. Это я невпопад. Не знаю.

Она остановилась и вдруг улыбнулась снова.

– Как я себя глупо веду! Вы пришли в театр, любезно провожаете меня. Такая чудесная погода. А я задаю глупейшие вопросы. Все выдумала, все наврала. Это от актерского фантазерства и мнительности, честное слово! Или я вхожу в какую-то еще не написанную роль?.. Так бывает. Вдруг ощущаешь себя другим человеком. Все видишь иначе, чувствуешь. Происходит тайна перевоплощения. И играю в ненаписанной пьесе, вокруг меня опасности. – Она говорила шутливо и серьезно одновременно. – А ведь виновник этого – вы! Да, конечно же, вы. Вы пришли в наше общежитие, где бурлят бутафорские страсти, и принесли подлинную трагедию и ее символ – серебряную монету с непонятными иероглифами, символ беды. Разве этого недостаточно, Чтобы сбить с толку человека, у которого воображение – профессиональная необходимость?

– Жаль, если я так нарушил ваше равновесие.

– Что вы! Наоборот. Мы закисаем в повседневности. Это так замечательно – почувствовать себя в ином, полном опасностей мире. Но, увы, милейший дон-жуан Горбунов, конечно же, не злодей, Володя, мой школьный друг, жертва неосторожности, а Женя – обыкновенный больной бедняга. И простите дурацкую историю с Шурой.

– Значит, вы больше не боитесь?

– Нет. А чего мне бояться?

Она снова глянула широко открытыми глазами, но на этот раз не приблизилась к Мазину.

– Вот и хорошо. Будем считать, что я искупил свой грех. Вы ничего не хотите мне больше сказать?

– Я? Нет. Нет.

Рядом с ними остановился троллейбус. Лариса всплеснула руками:

– Да ведь это мой! Как удачно. Я побегу, хорошо?

И, вскакивая на подножку, крикнула:

– Приходите! Я постараюсь сыграть лучше. Честное слово!

Сквозь подморозившееся стекло с прозрачными еще узорами он видел, как она села на свободное сиденье.

– Вчера я видел Белопольскую в спектакле, – сказал Мазин Трофимову и Горбунову.

Про разговор, который произошел у них на светлой от снега ночной улице, он не сказал ничего.

– Как она вам понравилась? – оживился инженер.

– Немножко переигрывает.

– Вы обратили внимание, да? Как жаль!

Беседа могла принять светский характер – так уж был устроен Горбунов: ему ничего не стоило молниеносно отвлечься от новых тревог, если бы не прагматик Трофимов, который не зря долго молчал. Его голова, как всегда, работала в практическом направлении.

– Белопольская часто бывала здесь? – спросил он.

– Нет. Я, право, удивился, когда увидел ее.

– Но все-таки бывала?

Мазин прислушался.

– Вы должны понять правильно.

– Не беспокойтесь, поймем, – заверил Трофимов.

– Я буду откровенен. Лариса была здесь раньше. Не скрою, я надеялся. Вы знаете, я был к ней неравнодушен, однако она. – Он развел руками. – Короче, однажды мне удалось добиться ее согласия побывать у меня, но она привела с собой Редькина. Можете представить мое настроение! Этот наглец толкался по комнате, все время требовал выпивки, лез беспардонно, куда не положено.

– Что значит лез куда не положено? – переспросил капитан.

– Да куда угодно! Подойдет, откроет ящик в столе и роется. Хам. Хотя и покойник. Представьте себе такое в вашей квартире! Вы бы ордер у него запросили, наверно, – пошутил Горбунов.

– Обязательно, – кивнул Трофимов серьезно.

– Мне показалось, что и Ларисе это не понравилось. Ей стало стыдно за него. И они довольно быстро ушли.

– Простите. Меня заинтересовало, что Редькин лазал у вас по ящикам. С ваших ключей, видимо, была сделана копия.

– Вы думаете, он выкрал мои ключи от машины?

– Может быть. У вас ведь были запасные?

– Конечно. Но их Редькин выкрасть не мог. Я хорошо помню, что он все время был в комнате. А ключи хранятся на кухне, у меня там специальный шкафчик с металлической чепухой.

– Покажите, пожалуйста.

Горбунов повел капитана на кухню, а Мазин остался. Он тоже думал о Ларисе, но в другом плане, нежели Трофимов.

Лариса удивилась, в голосе ее прозвучала тревога, когда он упомянул о человеке в квартире Редькина. Почему? С такой настойчивостью она искала «доказательства» вины Горбунова. Почему же не захотела воспользоваться новой возможностью? Почему вдруг заговорила об ошибках? О том, что Горбунов всего лишь обычный дон-жуан? Объяснить это можно было двояко. Или Лариса искренне заблуждалась с самого начала наконец, поняла, что заблуждается, или появление неизвестного у Редькина чем-то нарушило ее планы. Впрочем, какие планы?

Трофимов вернулся довольный. Это Мазин увидел, хотя держался капитан вполне обычно, только чуть потеплел голос.

– Очень хорошая у вас кухня, Владислав Борисович, замечательная, можно сказать.

– Понравилась? – спросил Мазин.

– Понравилась, замечательная кухня, – повторил Трофимов.

– Боюсь, хозяин твои восторги за намек примет, пообедать предложит.

Горбунов смутился:

– К сожалению, я раб общественного питания. Дома – только закуска, но я сейчас, мигом.

– Спасибо, нам пора, – поднялся Мазин. – Как все-таки вы познакомились с Крюковым?

– Я ведь говорил. Приехал к нему в таксопарк.

– Почему именно к нему?

– Я знал, что он может помочь мне переделать замок. Лариса как-то упоминала. Говорила, что ее сосед – слесарь.

– Значит, это она вас познакомила?

– Нет, как раз наоборот. Я просил ее, а она отказалась. Говорила, что он гордый и влюблен в нее и это будет для него оскорбительно.

– А вы не послушались?

– Почему? Просто освободил Ларису от неприятного посредничества. Обратился к Владимиру сам.

– И он все безотказно сделал?

– Конечно. Очень приятный молодой человек. Мы мило поболтали.

– Об угоне? – уточнил Трофимов.

– Естественно. Он еще расспрашивал меня о ключах. Дескать, если машину открыли ключом, то каким? Спрашивал, не давал ли я кому ключи. Ну, обычный в таких случаях разговор. Кто бы мог подумать, что ему оставалось жить один день!

Мазин прикинул в уме даты. Горбунов не путал.

– Спасибо. Значит, во время ремонта брелка у вас уже не было?

– Нет.

– А когда вы получили его?

– В тот вечер, когда Лара приходила с Редькиным. Я же говорил, она хотела загладить его невоспитанность. Она сказала: «Кажется, мой визит принес на одни огорчения. Не стоит огорчаться. Возьмите этот маленький сувенир. Он подойдет к вашим ключам».

– И вы закрепили брелок на цепочке?

– К сожалению, нет, иначе бы он не пропал. Я хотел найти подходящее колечко, а монету положил в ящичек в машине. Оттуда она и пропала. Если бы брелок был брелок вместе с ключами, он лежал бы в кармане и не попался на глаза бандитам.

– Понимаю, – сказал Мазин.

– А ты понимаешь? – спросил он у Трофимова, когда они сели в машину. Мазин – усталый и задумчивый, а капитан, напротив, бодрый и довольный собой.

– Понимаю я, Игорь Николаевич, одно – одурачить того олуха ничего не стоило. Пока Редькин отвлекал его в комнате, Лариса, которая, кстати, варила на кухне кофе, могла забрать ключик премилейшим образом.

– Сделали дубликат и положили на место?

– Легче легкого. Редькин-то зачем шлялся? По институтским делам якобы.

– Возможно, Трофимыч, возможно.

– А вы не верите?

– Важно, чтобы суд поверил. Нужны факты. А у нас все, как заноза под кожей. Саднит, а не видно.

– Заноза? – переспросил Трофимов и вдруг дотронулся двумя пальцами до лба.

– Что ты?

– Да так. Будут факты, Игорь Николаевич. Все на поверхность выйдет, – сказал Трофимов уверенно.

– Когда? – усмехнулся Мазин.

– Завтра.

Назавтра зима полностью вступила в свои права. Еще не привычная, но уже со всеми долговременными приметами. На улицах стало холодно, а в помещениях потеплело. Бытовые службы, как водится, утрясли сезонные неполадки, батареи нагрелись, и Мазин больше не массировал замерзшую руку. Он листал плюшевый девичий альбом, который положил на стол Трофимов.

Владелицы альбома в кабинете не было. Капитан застал ее в общежитии и выяснил все на месте.

Галина уже излечилась от простуды, но это не придало ей скорости в реакциях, по-прежнему держалась она уныло и недоверчиво.

Унылость эту Трофимов решительно игнорировал:

– Галочка! Маленький вопросик. Тогда, четырнадцатого, когда вы шли из месткома, узнав об общежитии, вам никто не встретился на улице?

– Встретила, помню, – ответила она тоном человека, обладающего прекрасной памятью и совершенно не обученного использовать это преимущество.

– Кого?

– Девушку одну, из нашей школы, Лару.

– Она теперь артистка?

– Как вы узнали?

В голосе ее промелькнуло нечто вроде восхищения проницательностью капитана, но у него было на этот счет другое мнение.

– Если бы мог, Игорь Николаевич, сам бы на себя взыскание наложил, – говорил он Мазину. – Держал снимок в руках, обратил внимание именно на нее и не смог вспомнить, откуда мне знакома ее фамилия. А дело – проще пареной репы. Ведь я фамилию на калитке прочитал, когда Крюковых разыскивал. Занозины рядом! И забыл. Это ж надо? Белопольская! Без году неделю замужем прожила и фамилию сменила, а я и не сообразил!.

– Не расстраивайся, – успокоил его Мазин, – хорошо все, что хорошо кончается.

Конечно, это был не конец, но это была реальность. Подтвердилось то, что впервые он понял, когда Горбунов рассказывал о Белопольской.

«Хотела бы верить!» – так сказала она, сомневаясь в его невиновности, и это была, с точки зрения Мазина, стопроцентная ложь. Если и мог он с натяжкой допустить, что Лариса возьмется спасать запутавшегося невиновного человека, то уж преступника – ни за что. Чтобы спасать преступника, нужно быть или сообщником, или любить его. Сообщницей Горбунова Лариса не была, возлюбленной тоже, еще меньше была она похожа на экзальтированную альтруистку, готовую мчаться на помощь любому в любых обстоятельствах. Даже немногие встречи убедили его, что Белопольская достаточно эгоистична и слишком трезво мыслит, чтобы всерьез заподозрить хорошо ей известного Горбунова в хладнокровных преступлениях.

– Она просто переиграла, Трофимыч. Понимаешь? Как на сцене. Не справилась с ролью. Ей не следовало делать вид, что она подозревает Горбунова. Его нельзя доводить до паники. В панике он теряется. Этого она не учла. Ей требовалось, чтобы он обычно, правдоподобно, но все-таки заметно соврал нам. Соврал и вызвал нормальные подозрения. А он, доведенный до паники, состряпал на себя анонимку и понес полную ахинею. Я ждал, что в этом непрофессиональном деле перегиб неизбежен, но, сознаюсь, вначале не понял, кто его допустил Горбунов или другие.

– Другие?

– Ну, не одна же Занозина столько бед натворила. Тут целая труппа. Любительская, но каждый со своей ролью. Хотя у меня и был соблазн принять замаскированного парня за женщину. Теперь ясно – у Ларисы была другая функция: ввести нас в заблуждение.

– Она показывала правильно.

– Да. Только подробнее всех. Они боялись, что настоящие свидетели не запомнят, перепутают. Ловко придумано и зло. Я не люблю таких людей, Трофимыч. Любое зло отвратительно, но хладнокровно рассчитанное – во сто крат. Впрочем, они уже начали платить по счету. Человек в квартире Редькина вызвал у нее страх. По-моему, она боялась его больше, чем нас.

– Кого?

– Не знаю. И не уверен, что Редькин убит. Но они уже не верят друг другу.

– Если один из них Редькин, у него должны были быть деньги. Денег мы не нашли, – рассуждал вслух Трофимов, – Следовательно, или их взял сообщник.

– Что подозревает Лариса.

– Или он спрятал их вне дома. Или…

– Мы плохо искали?

– Да, мы не думали о деньгах.

– Квартиру Редькина заселили? – спросил Мазин.

– На нее выдан ордер пенсионеру Шилохвостову с замужней дочерью. Он въезжает завтра.

Они одновременно подумали об одном.

Пустая квартира уже не Редькина, а не имеющего к его путаной судьбе никакого отношения пенсионера Шилохвостова, выглядела приветливее, чем заполненная жалким редькинским скарбом. Солнце освещало ставшую просторной комнату, в которой вот-вот должна была прийти другая, более счастливая жизнь.

Но у Мазина и Трофимова не было времени на философский оптимизм. А для оптимизма практического тоже не нашлось оснований. Доски явно не сдвигалась со своих мест с того момента, как приколотили их скорую руку торопливые строители, бетонные стены наглухо исключали возможность тайников. Стенные шкаф и антресоли в проходе между кухней и туалетом широко открытыми дверцами утверждали свою полную непричастность к преступным действиям. Из всех вещей Редькина на антресолях завалялся только разводной ключ, которым Трофимов и простучал стены и перегородки с быстро затухающим энтузиазмом.

– Да, похоже, если деньги и были, он хранил их не здесь.

– В сберкассе, скорее всего, – улыбнулся Мазин. Но почему она спросила – «Больше ничего не нашли?».

– Она тоже могла не знать. Преступники – народ не самый доверчивый.

Мазин оглядел пустую кухню. Сначала от двери, потом, подойдя к окну. Как и в тот раз, когда он разговаривал здесь с Ольгой, Мазин оперся рукой о батарею.

– Холодная. Так и не починили. Придется пенсионеру хлопотать.

– Что? – не понял Трофимов.

– Я говорю, что у Редькина на кухне не работам батарея.

И тут он увидел в руках Трофимова большой разводной ключ. То есть он видел его и раньше, но сейчас увидел иначе.

– Слушай, зачем Редькин держал этот ключ? Недотепа Редькин, у которого в квартире не было даже молотка, элементарной отвертки?

И Трофимов понял. Чутьем, как именовал он свою отрицающую силлогизмы логику. Не говоря ни слова, приладил он ключ, закрепил его, нашел точку опоры и нажал.

Узкий полиэтиленовый мешочек, который они вытащили, был туго набит свернутыми бумажками. В нижней части батареи оказался такой же.

– Не повреди упаковку, – предостерег Мазин, придется отчитываться.

– Еще бы, – засмеялся Трофимов. – Интересно, как бы поступил с деньгами Шилохвостов?

– Вот он-то и не должен ничего знать.

– Не хотите расстраивать старика?

– Волновать не хочу. Хочу уберечь от неприятностей.

Неприятностей у старика-пенсионера и у его дочери не случилось. Все обошлось отличнейшим образом, хотя и не совсем так, как предполагал Мазин.

Трофимов приехал к Шилохвостовым утром на другой день после вселения, но не самым ранним утром, а чуть припозднившись, когда дочка уже ушла на работу и застал одного отца, бодрого, оптимистичного пенсионера, очень довольного новой квартирой, балконом, где он предполагал развести цветы, и вообще жизнью. Согласно характеру старик встретил гостя доверчиво и доброжелательно, дверь открыл сразу, в глазок посетителя не разглядывал, а на замечание Трофимова о проявленной неосторожности махнул только рукой.

– Да кому я, старый пень, нужен? Разве мы богачи какие, чтобы на нас недобрые люди зарились? А если уж у кого нужда крайняя – пусть берут! Вещи, сынок, дело наживное.

Возразить было трудно, и старик воспользовался благожелательной паузой, чтобы изложить вкратце свои взгляды на жизнь и на отдельных людей, не особенно Допытываясь, кто такой его посетитель.

– Не люблю я, парень, разных нытиков, что вечно недовольные. Все им не так, все не по-ихнему. Мало о них государство заботится! Какие вот квартиры дают, а они, недовольные, жалуются, бумажки пишут. А я считаю, потерпи немного, и все тебе сделают.