Текст книги "Рапорт инспектора"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Это простецкое, уличное – Шурка – прозвучало естественно, легко, и Мазин впервые почувствовал в Ларисе недавнюю поселковую девчонку. И еще он заметил, что красота ее грубовата, немного вульгарна, и с годами это станет бросаться в глаза.

– Вы ее знаете?

– Еще бы!

– Она сказала правду?

– Да, – мы учились с Володькой в школе.

– И только?

– Зачем вам больше?

На это можно было и возразить, однако Мазин уступил инициативу, как он делал обычно, пока не убеждался, что имеет дело с противником.

– Смерть, Лариса, дело серьезное.

– Володька случайно утонул.

– Может быть.

– Может быть?

Мазин пожал плечами.

– Странно, – сказала Белопольская и затушила сигарету о край тарелочки, заменявшей пепельницу. – Но я, кажется, начинаю понимать. Вы расследуете обстоятельства его смерти?

– Да.

– И пришли ко мне. – Она провела рукой по лбу, убирая упавшие на глаза свободно распущенные волосы. – Вас направили Крюковы. Да, я понимаю. Они убедили вас, что это я погубила Володьку. Но это же ужасно глупо!

– Успокойтесь! Вам никто не собирается ставить в упрек личные отношения.

– Да не было никаких отношений! – впервые повысила она голос. – Не было! Какие это отношения, если он мне проходу не давал? А я при чем? Ну, играли на улице. Он меня за косу таскал. Потом в школе учились. Мороженое ели, в кино ходили. Почему и не дружить с соседским мальчиком? Но ему больше требовалось. А я то, что ему нужно, дать не могла. Ему семья нужна была, дети, дом. Только не говорите, что и у актеров дети бывают! Бывают. Но все это не так, как у Крюковых, как в том доме, где я выросла. Я ушла оттуда. От обывателей, от мещан. И он такой же, как все они. Хотите знать, что он мне внушал? Что у меня таланта нет. Говорил для того, чтобы из театра вытащить. Дурак! Как будто я могла полюбить человека, считавшего меня бездарью! И я ж еще виновата, что он напился и свалился в реку!

Она бросила монету на тумбочку. Монета ударилась и подскочила. Мазин поймал ее.

– Что ж вы молчите? Осуждаете? Считаете, что покойников всегда хвалить нужно?

Мазин положил монету на тумбочку.

– А вы действительно талантливы? – спросил он спокойно.

Вопрос застал Ларису врасплох.

– Вы видели меня на сцене?

– К сожалению, не приходилось. Я только поинтересовался вашим мнением о себе.

– Ну, мнение у нашего брата о себе у всех одинаковое. Да это к делу не относится. Я прекрасно понимаю, что монета всего лишь предлог. Вам известно, что Володька заходил ко мне в тот вечер, и вы хотите связать это с его смертью. Жаль, что Зина ушла. Она бы вам все рассказала.

Мазин ничем не высказал своего удивления, хоть и услышал о приходе Крюкова в общежитие в первый раз.

– Зина – это ваша подруга?

– Сожительница, – усмехнулась Лариса. – Вам придется подождать ее. Она в магазин выскочила.

– Разве Зина знает больше, чем вы?

– Она с ним виделась.

– Как это получилось?

– Очень просто. Я увидела в окно, как Володька выходит из такси, и разозлилась. Надоели его преследования. Не хотелось тратить время на переливание из пустого в порожнее. Я попросила Зину сказать ему, что ушла с мужчиной. Это было жестокое вранье, конечно, но откуда мне было знать?..

Она зажгла вторую сигарету.

– И вы спрятались?

– Зачем? – удивилась Лариса. – Зина поговорила с ним в коридоре.

– И что же?

– Ничего. Он ушел.

– Крюков был пьян?

– Он всегда набирался для храбрости.

– Да, – произнес Мазин неопределенно.

– Я виновата?

Вопрос был трудным.

– Вы же не знали.

– А если бы знала? Должна была выйти за него за муж? – спросила она с вызовом.

– Не волнуйтесь. Вспомните лучше об этом брелоке, – попросил Мазин.

– Да зачем он вам? Я же вам главное рассказала, а вы с мелочами такими.

– И все-таки мне хочется знать, откуда попала к Крюкову эта монета?

Наступила пауза.

– Вы очень деликатно ждете моего ответа, – нарушила ее Белопольская.

– Разве он затрудняет вас?

– Нисколько. Но я не люблю отвечать на вопросы, смысл которых мне непонятен.

Мазин уступил еще раз.

– Загадки тут нет. Шура Крюкова считает, что брелок подарили ее брату вы, а у нас есть сведения, что принадлежал он одному инженеру. И только.

– Которого вы подозреваете?

– Ну зачем вам наши служебные соображения? Уверяю, они не столь увлекательны, как обычно думают.

Лариса улыбнулась:

– А вы удивительно выдержанный человек! Но я знаю, о чем вы думаете.

– О чем же?

– Уверена: вас злит мое упрямство, хоть вы и виду не подаете. Ведь вам хочется узнать, почему я так настойчиво избегаю ответа на ваш вопрос?

– Хочется, – согласился Мазин миролюбиво. – Почему?

– Догадайтесь.

– Боитесь, что я заподозрю вас в убийстве?

– Нет. Для этого вы слишком проницательны, – польстила Лариса без нажима. – Я бы не рискнула водить вас за нос. Но я увиливаю, в самом деле увиливаю, потому что боюсь повредить невиновному человеку.

– Повредить? Разве я обвинял кого-нибудь?

– Пока нет. Но я не дура. По пустяку вы не придете. Значит, подозреваете, что Володьку убили. Как это связано с моей монетой, не представляю, однако связано, наверно, или предполагаете, что связано. Вам виднее. Вас интересует, откуда монета попала к Володьке? Мне легко ответить: я ему не дарила. Шурка выдумала по своей злобности на меня. Правда. Но не могу я сказать, что вижу брелок этот в первый раз. Вот и увиливаю, не знаю, что сказать. Врать не хочется.

– Говорите правду.

– Скажу. После того как вы упомянули инженера, можно, пожалуй. Раз вы сами о нем знаете. Вы о Горбунове говорите?

– О нем.

– И он не скрывал, что брелок его?

– Нет, конечно.

– Это другое дело. Не люблю людей в истории впутывать. О себе говорить легче. Это я подарила Горбунову монету. Понимаете? Горбунову, а не Крюкову. И я не представляю, как попала она к Володьке.

– Спасибо. Это уж наша забота. Вы дружны с Горбуновым?

– Не в сомнительном смысле. В самом прямом. Мы познакомились на юге. Знаете, как легко сколачиваются там компании? Вот и у нас была такая, «дикарская». Изобретательность Горбунова спасала нас от скуки, и я решила отблагодарить его, подарить на память какую-нибудь приятную мелочь. У нас монета валялась, я уж не помню с каких пор. Я подумала, что ее можно приспособить к колечку для ключей. Сейчас брелоки в моде, Славик был рад. Во всяком случае, рассыпался в благодарностях. Но он вообще дамский угодник. Вот и все.

– Итак, инженер Горбунов – человек приятный?

– Больше! Как гоголевская дама – приятный на всех отношениях.

– И умный?

– Ну, очень умный приятным, по-моему, быть не может. Но с ним было интересно, Он знает массу всевозможных историй.

– Какого рода?

– Разных. И уголовных в том числе, – сообщила Лариса, будто желая обрадовать Мазина. – Слава считал преступников большими дураками.

– Вот как. А милицию?

– Простите, о милиции он тоже невысокого мнения. Говорил, что умный человек любого сыщика обведет вокруг пальца.

– Благодарю.

– Это цитата. Про вас так не скажешь.

– Спасибо, – наклонил голову Мазин.

– Не беспокойтесь! Смешно, что Горбунов попал в такой переплет. Наказанный гордец. Но ведь ни в чем серьезном его не подозревают? Это невозможно. Я уверена, он потерял монету. Или ее забрал Володька, когда чинил ему машину.

– Украл?

– Нет, из ревности мог не отдать.

– А они были знакомы?

– Кажется, Володька помогал Славе с машиной.

– После угона?

– Понятия не имею.

Но Мазин уже понял, что беседа с артисткой оказалась не только приятной, но и полезной.

– Как жаль, что работа не дает мне возможности систематически бывать в театре. Мне очень хочется посмотреть вас в спектакле, – сказал он, прощаясь. – Что вы порекомендуете?

– Лучше всего сейчас смотрится «Одиссей».

– Это по Гомеру?

– Что вы! – засмеялась она снова, удивившись неосведомленности Мазина. – Это современная пьеса.

– Спасибо! Обязательно воспользуюсь вашей рекомендацией. Лариса протянула ему руку.

2

Ресторан «Мельница» был недавно открыт там, где еще до войны существовала настоящая мельница. Когда зимой сорок третьего наши войска форсировали замерзшую реку, немецкие батареи, установленные на высоком противоположном берегу, разнесли прочное здание, построенное в прошлом веке, и лет двадцать с лишком на его месте высились лишь обломки красных кирпичных стен, пока городские зодчие в погоне за модой не соорудили на развалинах экзотический «ветряк» с неподвижными, украшенными неоном крыльями.

Посетителей ресторан привлекал не оригинальностью архитектурного замысла, а своим удачным местоположением. Находился он отнюдь не на бойком месте, а совсем наоборот, как говорили в городе, «вдали от жен», и потому охотно посещался любителями развлечься за пределами семейной да и общественной видимости. Заезжал сюда народ, чьи расходы превосходили официально зафиксированную заработную плату, но о доходах здесь не спрашивали, излишнее любопытство было на «Мельнице» не в почете.

Мазин понимал, что узнать новое о Крюкове в ресторане будет трудно, и потому, не теша себя иллюзиями, не стал затевать бесполезных расспросов, а выпил спокойно бутылку пива и вышел на свежий воздух. Стояла редкая для октября солнечная погода. За длинным и узким островом, еще укрытым золотящейся листвой, виднелись коробки высотных зданий, но возвышались они достаточно далеко, чтобы не мешать, не отвлекать от размышлений. И Мазин с удовольствием шел пустынным берегом, переступая через корни старых сосен, змеившиеся то здесь, то там по сухой песчаной земле.

Подойдя к крошечной бухточке, где неподвижная вода открывала взгляду дно, поросшее бархатистыми зелеными водорослями, Мазин остановился. Отсюда, от места, где нашли мертвого Владимира Крюкова, лес тянулся до водной спортивной станции, летом многолюдной, теперь же притихшей, хотя несколько энтузиастов и продолжали гонять вдоль берега свои байдарки, энергично работая веслами. Взобравшись повыше, Мазин присел на пенек, оглядывая бухту и реку.

– Спички не найдется? – прервал его размышления женский голос.

– Не курящий, – ответил Мазин, не поднимая головы, недовольный неожиданной помехой.

– Здоровье бережете?

– И вам советую, – сказал он, но, подняв голову, понял, – что с советом поторопился.

Меньше всего могла оценить его девушка, что спрашивала спички. Была она из тех, что не отшлифованы природой, но крепко сколочены. Спортивная форма плотно облегала здоровое тело, а сохранившие еще летний загар сильные ноги прочно держали ее на земле, так что беглого взгляда было достаточно, чтобы понять – о болезнях она знает разве что из популярной литературы.

Но Мазина девушка послушалась.

– Ладно, – сказала и швырнула на траву пачку, в которой еще оставалось несколько сигарет. – Все равно намокли.

– Тренируетесь? – спросил Мазин, заметив за прибрежными кустами пустую байдарку.

– Нет уж. Для собственного удовольствия катаюсь.

Сказала она это серьезно, даже с вызовом.

– В чемпионки не выйдете, – откликнулся Мазин без осуждения. Девушка ему нравилась.

– Не стараюсь.

– Плох солдат, что не стремится в генералы.

– А генерал в спорте ничего не значит. – Без приглашения она присела рядом на высохшую траву. Капли воды поблескивали на смуглых икрах. Девушка стряхнула их ладонью и продолжала говорить. Видимо, Мазин затронул за живое. – Что вы о спорте знаете? Как все, конечно? Чемпионов? А вы на вторых, на третьих посмотрите! Человек не добрал долю секунды, а горюет, будто родную маму схоронил. Вся жизнь треснула! Нет, не для меня это. Характер не тот.

– Своеобразная вы спортсменка, – сказал Мазин о некоторым удивлением.

– Не спортсменка я. Физкультурница. Чтобы тело и Душа были молоды, ты не бойся ни жары и ни холода! Вот моя программа. А работать на износ не хочу. Жить хочу долго. Как бабушка моя. Ей девяносто, а умирать не собирается. Потому что рекордов никогда не ставила.

Девушка засмеялась, и Мазин не смог не улыбнуться в ответ.

– Как вас зовут?

– Ольга. А вас я знаю.

– Откуда?

– В дружине дежурю иногда.

– Много правонарушителей задержали?

– Да уж от меня не уйдешь! Мужики-то дурни. Особенно пьяные. Сам на ногах не держится, а все себя сильным полом считает. А я такому сильному очень даже по шее накостылять могу.

Мазин от души расхохотался:

– Нравится милицейская работа?

– Нет, – отрезала она. – Что хорошего, всю жизнь жуликов ловить?

– Некоторым приходится.

– Ну, у вас-то дела поважнее.

Она хотела что-то добавить, но Мазин, не любивший похвал в свои адрес, прервал ее:

– Что же вам нравится, Оля?

– Да все мне нравится, – сказала она с досадой. – Все. Жить мне нравится. Вот денек-то какой сегодня – рудо! А никто не понимает. Каждый о своем думает. Мудрят, путают.

– Ну, это народ взрослый. А молодежь.

– Еще хуже! – сказала она убежденно. – Вот парень у меня есть. Но про парня говорить ей почему-то не захотелось. Замолчала.

– Что ж парень? – спросил все-таки Мазин.

– Да то. Час целуемся – три дня отношения выясняем.

– Плохо это?

– Лучше б наоборот.

– Веселая вы, Оля!

– А разве не правда? Жить хочется просто.

– Как просто?

– Ну, нормально. А везде психи.

– Не понимаю.

– Что ж непонятного? Вот из института меня вытурили.

– Из какого?

– Политехнического. А думаете, за что?

– Не знаю.

– Насели на меня: тренируйся, у тебя данные, разряд! А я учиться поступала. Конечно, без разряда меня б не приняли. Балла я не добрала. Но раз уж поступила, учиться нужно, правда? А они мне про спортивную гордость. Ведь про каждый рекорд газеты пишут, снимки печатают, кубки дают, медали. Такого человека можно и от учебы освободить. Пусть себе гребет, институту славу загребает. А я не захотела. Принципиально я против рекордов, понятно? Ну и завелась, конечно. Сессию завалила. Короче, ушла. А что я, пропаду, что ли?

Мазин посмотрел на ее крепкую ногу, упершуюся в корень сосны.

– Вряд ли.

– И я так думаю. Сейчас медсестрой работаю.

– Нравится?

Она опять замотала головой:

– Теперь в педагогический собираюсь. На дошкольный.

– Детей любите?

– Маленьких. Они нормальные. Хочет чего, говорит – хочу! Не хочет – ревет. Понятно все.

– Снова тренироваться заставят.

– Ну, ради детишек можно и потерпеть.

Вдоль берега прошла байдарка. Сидевший в ней мускулистый мужчина посмотрел на Ольгу и Мазина. Ольга поднялась. Неожиданно, как и появилась.

– Между прочим, банду, что на институт напала, не нашли?

– Ищем.

– Ну, успеха вам!

– Спасибо.

Она чуть потянулась, расправив плечи.

– Понравилась я вам?

– Понравилась.

– И вы мне.

На берегу Ольга легко приподняла и сдвинула в воду; лодку, села ловко.

– До свиданья! Может, увидимся еще.

Мазин махнул ей рукой, подумав, что встречи с ним не всегда доставляют людям радость.

Бухта скрылась за деревьями, и Ольга положила вес до поперек байдарки. Капли стекали по гладкой поверхности, оставляя на воде пунктир. Течение несло лодку к пристани. Можно было ускорить это неторопливое движение, но на пристани стоял Девятов, тот самый мужчина, что видел их с Мазиным, и Ольга не спешила, надеялась, что он уйдет.

Девятов работал на водной станции тренером и выглядел, как многие профессиональные спортсмены, которым перевалило за тридцать, и мечты о собственных победах остались позади. Он еще следил за формой, любил свое свыкшееся с многолетним режимом тело, но четкий рисунок мышц неотвратимо смягчался, и плавки, размер которых он упорно не хотел менять, начали оставлять на животе красную, саднящую полосу. Впрочем, окружающим изменения эти в глаза не бросались: лицо Девятова казалось мужественным, плотно обтянутым бронзоватой, всегда гладко выбритой кожей, хотя и на лице временами, особенно когда Девятов оставался один, пробивалась усталость, озабоченность, и тогда взгляд его становился тяжелым, недобрым.

Ольга Девятова не любила. Особенно после одного случая.

Было воскресенье, на станции толпилась уйма народу – кто купался, кто ждал лодок, кто играл в волейбол. Ольга играла. И когда брала трудную верхнюю подачу, прыгнула неудачно, напряглась, дотягиваясь до мяча, и почувствовала, как лопнул шов. Раздобыв нитку с иголкой, она зашла в пустой эллинг и, поставив ногу на перевернутую лодку, стала быстро схватывать шов. Рядом, за тонкой дощатой стенкой, шумели и смеялись, слышались гулкие удары по мячу. Сзади кто-то подошел, чья-то рука коснулась груди, и Ольга резко обернулась.

– Идем… туда… скорее… – шепнул ей Девятов и метнул замутившийся взгляд на кучу снятых с лодок чехлов.

– С ума сошел? – спросила она удивленно.

Он молча толкал ее в угол.

Ольга отступила на шаг. Девятов придвинулся совсем близко. Был он невысок, но захватил цепко. И тогда она с силой воткнула в его руку иголку.

– Идиотка!

– Пошел ты… – выдохнула она, как и он, не повышая голоса.

В открытых дверях мелькали фигуры волейболистов. Девятов исчез. Ольга завязала узелок на оборванной нитке, зашила шов, но играть расхотелось. Было противно. Чей-то транзистор, подвешенный на ветку тополя, упорно бубнил:

 
А я по шпалам,
Опять по шпалам.
 

Через пару дней Девятов подошел как ни в чем не бывало, спросил с усмешкой:

– Струсила?

– Псих. На улице б еще полез.

– Может, останешься вечерком?

– Обойдусь.

С тех пор они общались только по необходимости.

Байдарка чуть заметно ткнулась о сваю. Девятов так и не ушел с пристани.

– Свиданничала?

– Твое-то дело какое?

– Что за мужик-то?

– Следователь.

– Кто? Зачем он здесь?

– Я знаю?..

– Не знаешь?

– Мне-то на что?

Девятов смотрел на ее голые ноги.

– Не пялься.

– Мне нравится.

– Ну пялься, если нравится, – сказала Ольга равнодушно и занялась лодкой.

Девятов выплюнул недокуренную сигарету. Курить он начал недавно и все еще ограничивал себя.

– Там, где вы сидели, парень один утонул. Крюков.

– Слыхала.

– Напился в ресторане и утонул. Следователь, наверно, по этому делу заявился?

Она промолчала. Не хотелось разговаривать.

– Помог бы лучше, Девятов.

– Сама управишься, здоровая, – отказался он и по шел к станции.

На пороге с ружьем на коленях сидел сторож Романыч. Вахта его давно кончилась, но сторож частенько задерживался на «Мельнице», где трудился его внучатый племянник, который, однако, и дальнее родство уважал и не отказывал старику в стаканчике надежно крепленого винца.

– Что, Романыч, развезло тебя, что ли?

Сторож подергал сивую редкую бороденку. Был он конечно, под мухой, но не только. Печалила забота.

– Да Каштана вот, мать его за ногу, пристрелить не могу. С утра собираюсь, а рука не подымается.

Каштан был ветхой, полуослепшей и запаршивевшей собакой, все положенные сроки которой давно вышли, и только природная доброта Романыча продлевала их вопреки природе. Но и последняя отсрочка истекла.

– Чем в будку сдавать, лучше уж своей рукой.

Романыч взялся за ружейный приклад, но тут же опустил его.

– Пороху, дед, не хватает? – спросил Девятов.

– Да ведь живая тварь.

– А ты что, буддист? Это им религия комара даже давить запрещает.

– Православный я.

– Тогда не робей. Пали.

– Слушай, – Романыч запнулся, – может, а…

– Чего?

– Помогешь, может, старику? Кончишь пса?

– Что я тебе, живодер?

– Вот видишь. А мне толкуешь – не робей! Дело-то оно такое. Девятов подумал:

– Дело, дед, обыкновенное. Давай свой пугач.

Каштан лежал в сарае, в углу, на старой полости. Заметив человека, он потянулся было навстречу, ожидая еды, но вдруг почуял недоброе, сжался, втянул голову, беспомощно повел хвостом по полу. Девятов смотрел на собаку. Смотреть было неприятно.

– Не трясись, дуралей. Сегодня ты, а завтра я.

И поднял ружье.

– Готово, старик. С тебя бутылка, – сказал Девятов, вернувшись. Из ружейных стволов чуть тянуло порохом.

– Да. Следовало бы по стаканчику, – согласился сторож. – Для облегчения. Я сейчас на «Мельницу».

– Сиди. У меня тут есть.

Мимо прошла, направляясь к автобусной остановке, переодевшаяся Ольга. Спросила, не останавливаясь:

– Чего палите зря?

– Не зря, – ответил Девятов. – По законам природы.

Он проводил Ольгу долгим взглядом, пока она не скрылась за соснами, и пошел в комнату за бутылкой.

При всей внешней ровности в поведении Ольга не была безмятежно спокойным человеком, какими бывают лишь люди глубоко равнодушные. Внешность ее вводила в заблуждение: очень здоровая, она редко проявляла признаки неуверенности и озабоченности, характерные для тех, к кому природа оказалась менее щедрой. Ее четко и потому незаметно для самой себя работающий организм обходился без лишних движений и непроизвольных реакций, и это-то отсутствие суетливости, заметных эмоций и вводило в заблуждение, принималось некоторыми за флегму и даже ограниченность.

На самом же деле Ольга часто испытывала беспокойство. Мир непрерывно поражал ее ненужными, как ей казалось, искусственными сложностями. Недоумение это шло от молодости, от недостатка познаний и жизненного опыта, от завидного здоровья, наконец, но тем на менее Ольге было всегда непонятно, отчего люди так редко ощущают себя счастливыми, зачем изводятся лишениями, чтобы пробежать на рекорд сотню метров или приобрести какую-то ненужную вещь только потому, что ее уже приобрел сосед, зачем губят время и жизненные силы за учебниками, стремясь поступить в институт, хотя учиться не хочется, а на небе светит солнце и дует в лицо свежий ветер.

Последний вопрос был для Ольги не умозрительным. Еще когда сдавала она приемные экзамены, познакомилась в институте с парнем. У парня оказалась незавидная фамилия – Редькин. Он тоже сдавал. Но чувствовали они себя по-разному. Ольга спокойно, зная, что пройдет, а Женька боялся, и не напрасно. Срезался.

Был он зол и убит горем.

– Ты-то как проскочила? – спросил недружелюбно.

– У меня разряд, – ответила она честно.

И тут он сорвался.

– Сволочь! – выкрикнул прямо в лицо с такой озлобленностью, что Ольга почувствовала все его отчаяние, но что ответить от обиды не нашлась.

Пробормотала только:

– Дурак.

Приятным такое знакомство, конечно, не назовешь. Они разошлись и позабыли о своей стычке, как и вообще друг о друге, но через год, когда Ольга уже давно работала в поликлинике, шла она случайно институтским сквериком в ту же самую экзаменационную пору и увидела на скамейке Женьку, такого же серого, убитого, как и год назад.

– Здравствуй, – сказала она и присела рядом, подчиняясь инстинктивному стремлению прийти на помощь.

Он тоже узнал ее, не удивился, не вспылил, а ответил придавленно:

– Здравствуй.

– Опять поступаешь?

Спрашивать было глупо, у него все было написано на физиономии.

– Опять провалился.

Что тут скажешь! Помолчали.

– Зачем села? – спросил он первым.

– Жалко тебя, – искренне ответила Ольга.

– Шла бы ты своей дорогой, студентка.

– Да не студентка я, – обрадовалась она возможности сказать ему что-то приятное.

Он и в самом деле оживился:

– Выгнали?

– Сама ушла.

Женька прямо развеселился:

– Сама? Скажи, способности проявились!

Ольге стало обидно:

– Способности у меня не хуже других.

– Чего ж ушла? – спросил он с любопытством.

– Не понравилось, – ответила она кратко, не желая вдаваться в подробности. – А ты-то что рвешься? Призвание?

Ответ ее удивил.

– Мать меня просила. Очень она хотела, чтобы у меня диплом был. Понимаешь? Умерла мать.

Ольгины родители к высшему образованию относились проще. Отец на известие, что ушла она из института ответил в письме так: «Конечно, дочка, сейчас народ образованию стремится, но не всем же в конторах сидеть, а денег образованные не больше нас зарабатывают. Потому смотри сама, а мы с матерью думаем – лишь бы по душе занятие нашла».

Поэтому в первопричины Женькиного горя проникнуть Ольга не могла, но то, что парень мучается, было ясно. И ясно было, что нужен ему человек, чтобы в тяжкий день поддержать и утешить.

Так получилось, что из скверика ушли они вместе и через час поднимались в лифте на девятый этаж нового дома у самой городской черты, где больной матери Редькина исполком выделил небольшую квартирку, как имевшей право на преимущество в очереди.

Особого комфорта в Женькиной квартире Ольга, понятно, не ждала, однако невольно присвистнула с порога, когда увидела, как запустил он свое жилье.

– Веник у тебя где? Щетки? Тряпки?

– Зачем это?

– Свинюшник прибрать.

– Зачем?

– Противно.

– Ну, если твое эстетическое воспитание не позволяет.

Завалившись на продавленный старый диван, он искоса наблюдал, как она орудует шваброй. Свежий воздух проник в давно не открывавшееся окно. Ольга протерла стекла, вымела, перемыла грязную посуду, а он все лежал и молчал.

Наконец она закончила и, вытирая руки, сказала:

– Работника кормить положено.

Женька поднялся, вытащил из холодильника колбасу. В фанерном ящичке из-под посылки нашлась на кухне старая, проросшая картошка. Пока Ольга жарила все это с луком, он спустился в магазин, принес бутылку дешевого вермута. Ей пить не хотелось, но Женьке посоветовала:

– Выпей. Полегчает немного.

И за компанию сама пригубила.

Женька быстро захмелел, страдания размягчились в нем, он начал рассказывать о себе многословно, путанно. Ольга слушала терпеливо, сама больше кивала, сочувствовала, понимая, что ему выговориться нужно, а не советы слушать. Да и к советам ее он не был готов, потому что опять и опять повторял свое:

– На тот год расшибусь, а пройду.

– Может, не стоит.

– Как так? Что ж я, второй сорт, по-твоему?

– Почему второй?

– А потому, что будь ты студентка, так не мела бы здесь комнату.

Логика этого ответа была только одному ему понятна, и Ольга спор отложила. Стемнело незаметно.

– Отдыхай, Женя. Побегу я. Пора.

– Куда ж ты?

– Пора, – повторила она неуверенно.

Оставаться опять наедине со своими горестями ему было страшно, но как удержать Ольгу, он не знал. Попросил только:

– Не уходи.

И она осталась.

Утром Женька по-детски долго тер ладонями глаза.

– Это ты?

Видно было, что, как повести себя, он не знает. Ольга взъерошила ему волосы:

– Отвернись. Я одеваться буду.

Женька послушался, повернулся к стенке, но лежал напряженно, о чем-то думал.

– Понимаешь, – сказал, наконец, глядя, как она причесывается, держа шпильку в губах, – понимаешь, я ведь не могу сейчас жениться.

Она даже шпильку выпустила, уронила.

– Неужели? А я-то в загс собираюсь.

И ушла, оставив его в недоумении.

Дней через десять Ольга увидела Женьку на другой стороне улицы, когда выходила из поликлиники.

– Оль!

– Привет.

– Ты куда?

– А в чем дело?

– Поговорить бы нужно.

– Насчет женитьбы, что ли?

– Не обижайся.

Забегая вперед, он старался заглянуть ей в глаза, она шла себе, как обычно, не ускоряя и не замедляя шага. Ей было приятно, что он пришел и смотрит вот так, по-собачьи, но она не знала, что с ним делать.

– Ну, что у тебя?

Он толкнул встречного прохожего, потому что не смотрел вперед, и тот обругал его. Ольге снова стал» жаль этого неловкого Женьку, а он, спеша, говорил на ходу:

– Ты должна знать. Ты спасла меня тогда.

Наверно, слова эти он подготовил заранее, но они трогали, и ей стало неловко.

– Ну уж и спасла. Выдумываешь.

– Нет, нет. Я, знаешь, из окна хотел. Она остановилась:

– Спятил?

– Нет, правда. Ты должна знать. Я не хочу, чтоб ты считала.

– Да не считаю я ничего.

– Ты понять должна.

– Что ты жениться не можешь? И засмеялась первая.

Так у них возникли отношения, в которых перемешались случайность и жалость, участие и признательность, так и не определившиеся отношения не влюбленных, но нужных друг другу людей, отношения, в которых Ольге страсть заменяла прирожденная потребность сильного опекать слабого. Она не могла не чувствовать, что взятая ею роль не проста и не всегда успешна, что при всей нужде в ней и благодарности Женька не только не может, но и не хочет связать себя прочно, постоянно, что опека тяготит его, как и каждого слабого человека, сознающего свою слабость, страдающего от этого и мечтающего проявить себя с иной стороны, доказать противное. Потому нежность и признательность сменялась в нем то угрюмой хандрой, то оскорбительной заносчивостью, и тогда Ольга обижалась, уходила. Но совсем уйти не могла, мешала навязанная самой себе ответственность за незадачливого парня, с которым свела ее судьба в лице институтской приемной комиссии.

Тогда еще, в конце лета, после второго провала, оглядев Женьку как следует, Ольга решила категорически:

– Нужно тебе, Женя, отдохнуть. Экзамены с тебя полчеловека сделали, да и тот на ладан дышит.

– Возьму шезлонг напрокат, буду на балконе воздухом дышать. Вид у нас с верхотуры замечательный. В бинокль можно свиней разглядеть в пригородном совхозе.

Говорил он с неприятной усмешкой, чуть перекашивающей рот.

– Поезжай на море. Недельки на две. Женька скорчил уже сознательную гримасу:

– Я не ослышался? Прошу только море уточнить, Средиземное? Ницца? Копакабана?

– Наше море, обыкновенное.

– Это меня не устраивает. Хочу на Гавайские острова. Всегда останавливаюсь в Хилтон-отелях.

– Перетерпи разок. У меня есть хозяйка одна знакомая. На самом берегу домик.

– Она его за красивые глаза сдает?

– Я одолжу тебе.

Денег он брать не хотел, возмущался, долго изводил ее и себя уничижительными словами.

– И чего ты кипятишься? Заработаешь – отдашь. Женька выдохся наконец, согласился.

Вернулся он загоревшим, поздоровевшим, Ольге обрадовался, но жил по-прежнему в себе, часто замыкаясь, прячась, отгораживаясь.

И снова потянулись отношения, к которым уклончивое понятие «встречаемся» было применимо в самом прямом смысле. И хотя в постели он, забываясь шептал искренние, берущие за сердце слова, оставались они людьми не только разными, но противоположными по мироощущению. То, что составляло суть одного, скрывалось от другого за семью печатями, ибо смотрящий сквозь рентген не замечает живой плоти, обычный же нормальный взгляд видит живое тело, а не скрытые в нем кости. Ольга смотрела на мир открытыми глазами, Женька видел скелеты.

Редькин жил в одном из крайних, похожих друг на друга домов, и Ольге пришлось, как всегда, поискать нужное здание по номеру. Из лифта она вышла с некоторым волнением, потому что никогда не знала, как поведет себя Женька.

Он был дома и показался Ольге желчнее обычного. Курортный подъем давно миновал.

– Киснешь? – спросила она с порога.

На такие вопросы Женька обычно отвечал очередными жалобами на жизненные неурядицы, но сегодня возразил:

– С чего ты взяла?

– Небритый, желтый.

– Я приболел немного.

– Что случилось?

– Ерунда, все в порядке, – сказал он с необычайным оптимизмом, запирая за ней дверь.

Ольга переспросила недоверчиво:

– Значит, не киснешь? Это хорошо. А я прямо со станции. Погребла немного. Только под конец Девятов настроение испортил. Ну что за противная рожа!

– Если баба мужика ругает, значит, он ей нравится, – сказал Женька убежденно.

– Кто это тебя такой мудрости научил? – спросила она.

– Сам знаю. Не маленький.

– В самом деле?

Он вдруг взъерепенился:

– И тебя знаю.

При всей необязательности их отношений Женька считал необходимым время от времени проявлять собственнические чувства.