Текст книги "Рапорт инспектора"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Первый раз увидел. А зачем? Не знаю, зачем. Я ж на месте не стоял, мне баранку крутить надо, трудящихся обслуживать. Правильно я говорю?

– Болонья-то цвета какого?

– Ночью все они одинаковые.

– Правильно, – согласился Трофимов, не дожидаясь раздражающего его вопроса – Выходит, не опознаешь мужичка?

– Трудно. С гарантией – нет. А липа вам зачем? Пра.

– Пра! Липа нам ни к чему. Спасибо и за то, что сказал. А теперь, будь любезен, подбрось меня к общежитию строительного института.

По пути Трофимов попытался оценить то, что узнал.

Выходило не так уж густо. Правда, выяснилось, что часть последнего в своей жизни вечера Крюков провел не один. Но что из того? Встретились на бойком месте, в центре, где не мудрено на знакомого наткнуться. Встретились – разошлись. Ну, по стаканчику пропустили.

– Крюков выпивши был?

– Нет. Что вы! Как стеклышко.

Белопольская говорила другое. Но со слов подруги. Да и что стоит бабе взволнованного человека за пьяного принять? Шофер лучше разбирается. И никакого противоречия здесь нет. Напиться Крюков мог и потом. Не застал артистку – захотелось досаду унять, а тут опять таки приятель. Мужичок в болонье.

– Приехали, шеф.

– Спасибо. Можешь быть свободен.

Строительный институт недавно обзавелся многоэтажным общежитием, построенным с запасом, так что мест пока хватало и приезжим и городским. Везде было просторно, застекленные двери выходили в приятно окрашенные лоджии, но в комнате Галины Сидоровой, несмотря на теплую погоду, лоджия уже была законопачена обрывками поролона, а сама студентка сидела, натянув две теплые кофты, которые несколько скрадывали ее худобу. Вся она – в очках, кофтах и байковых шароварах, с покрасневшим длинным носом, которым беспрерывно хлюпала, – была из тех потенциальных старых дев, что активно презирают не замечающих и презрения мужчин Впрочем, для Трофимова она сделала некоторое исключение.

– Садитесь от меня подальше, – предложила она великодушно. – Я захватила страшный грипп.

Инспектор охотно принял дистанцию, расположившись у столика, на котором лежал толстый альбом.

Обыкновенный альбом, не с дерзкими проектами подводных и подземных городов будущего – училась Сидорова на факультете сантехники, – а весьма патриархальный плюшевый девичий альбом с фотографиями школьных подруг и надписями и пожеланиями типа:

 
Пусть жизнь твоя течет рекою,
Имея множество цветов,
И пусть всегда живут с тобою
Надежда, Вера и Любовь!
 

– Кто ж это над нами подшутил, Галочка? – начал Трофимов по возможности бодро, стараясь не думать о бедных новоселах, коим предстоит пользоваться плодами трудов будущей специалистки.

Сидорова ответила простуженным и от этого еще более серьезным голосом:

– Я со всеми переговорила.

– Запираются?

Шутка не получилась.

– Не знают они.

Не принес новых надежд и словесный портрет. В высокой интересной брюнетке Галина никого из подруг не признала. Хоть и встречается такая непонятная, на первый взгляд, форма дружбы – красавицы с замухрышками, но здесь оказался не тот случай.

– Что поделаешь, – вздохнул Трофимов. «В конце концов, на этих десяти этажах столько девиц! И чтобы назвать Сидорову, вовсе не обязательно быть ее поверенной в душевных тайнах, достаточно прочитать фамилию на доске приказов о вселении в общежитие.».

Уходить, с чем пришел, было, однако, неприятно. Медля, инспектор перевернул страницу в альбоме. Открылась фотография школьного выпуска, обыкновенный, не лучшего качества снимок с четырьмя рядами овальчиков: крупные – учителя (в центре директор и завуч), помельче – вчерашние ученики. Веселые, довольные близкой самостоятельностью, не ведающие своих завтрашних забот. Одна девчонка Трофимову приглянулась – видная из себя, задорная, светленькая. И фамилия подходящая – Занозина. Остальные были попроще. Он закрыл альбом.

– Ну, что ж, Галя. Будем считать нашу операцию в основном завершенной. Если вспомните что – вот телефончик мой. Я с хорошим человеком поговорить всегда рад. – Он поднялся. – Комнатка у вас приятная. Недавно заселились?

– Собирались к началу учебного года, а въехала только пятнадцатого октября.

– Строители подвели? Позволь. – Трофимов вспомнил. На кассира напали четырнадцатого. – Погоди. Выходит, свидетельница, что твоей фамилией назвалась, знала о вселении раньше, чем ты въехала?

– Да. Так получается. А что получается? – спросила Галина в недоумении.

– Пока получается, что случайно не могли тебя назвать. Много народу знало о твоем вселении?

– Четырнадцатого? Да никто. Я и сама не знала, что места в общежитии есть. Уже после лекций зашла в профком, а мне бытсектор Коля Громов говорит: «Хочешь, пиши заявление».

– А в группе? Знали?

– Никто не знал. Я из профкома прямо домой пошла. Заявление на другой день сдала.

Трофимов натянул на лоб кепку:

– Ладно. Пока запеленговали: до четырнадцатого октября о том, что ты будешь жить в общежитии, никто знать не мог. Четырнадцатого мог предполагать Коля, но он на нашу девушку не похож.

– Не похож, – уныло подтвердила Галина.

Когда Трофимов вышел из общежития, вечерело. Однако время, чтобы успеть к концу смены на фабрику, где работала Шура Крюкова, еще было. По пути он, привычно отделяя главное от второстепенного, вспомнил фамилию «Занозина» в плюшевом альбоме. Показалось, что фамилия знакомая, где-то встречалась. Но мало ли фамилий проходило через его память? Сотни. Шуру Трофимов встретил на площади у комбината, потому что опоздал-таки немного, подвел общественный транспорт. К счастью, поток работниц – молодых, оживленных предстоящими приятными вечерними развлечениями, и немолодых, семейных, чьи планы определялись повседневными домашними заботами, но тоже говорливых, поспешающих, регулировался подземным переходом под шоссе на площадь, куда сходились мигом наполнявшиеся автобусы и троллейбусы. Тут-то, на выходе из тоннеля, несмотря на суматоху, Трофимов Шуру и успел перехватить, не прозевал и вытащил из толпы.

– Опять вы? – спросила она недовольно.

– Я, – откликнулся он миролюбиво.

– Делаете вид, что случайно встретили?

– Ничего подобного. Полчаса дожидаюсь, – прибавил немного Трофимов.

– Чего ради?

– Посоветоваться нужно.

– Что еще затеяли? – не приняла Шура его мирного тона.

– Что я затеять могу? Обстоятельства складываются не очень хорошо, вот в чем дело. Появилось у нас. Шура, предположение, что с братом твоим не случайность произошла.

– А что же? – остановилась она.

– Могли его убить, если уж говорить прямо.

– Ну! – только и ответила Шура, потому что к услышанному никак подготовлена не была.

– Есть такое предположение, – повторил Трофимов, дожидаясь, пока Шура осознает горькое значение его слов.

В сумерках набежали незаметно тучки, посыпались капли редкого дождя. Над головами предусмотрительных прохожих появились шапки зонтов. Но Шура погоды не замечала.

– Кто ж это сделать мог? Зачем?

– Нужно узнать.

– А узнаете?

– Работаем, стараемся, – заверил Трофимов осторожно. – Потому и к тебе пришел.

Она посмотрела на него долгим взглядом, как бы оценивая возможности инспектора. Трофимов поправил кепку. Хотел спросить: «Ну и как впечатление?», однако юмор был неуместен.

– Да я-то что могу?

Шура вновь пошла, резко, быстро.

– Не спеши! Дыши глубже. Успокаивайся. А я, по возможности, мысль свою поясню. Договорились?

– Где ж говорить-то будем?

– Попутно. Я тебя до дому провожу. Или дождика боишься?

– Не сахарная.

– Я тоже.

И, обогнув автобусную остановку, они пошли в сторону поселка новым, недавно устроенным на месте снятой трамвайной линии бульваром, вернее, будущим бульваром, где заботливо высаженные и огороженные рейками Деревца были не выше шагавших мимо прохожих. Народу вокруг поменьшало, только возле щедро остекленного кинотеатра «Текстильщик» толпились жаждущие увидеть интригующий фильм «Мужчины в ее жизни».

– Видишь ли, Шура, артистка монету твоему брату не дарила, а узнать, откуда брелок у Владимира взялся важно.

Трофимов испытывал затруднения Ведь если Горбунов действительно вспомнил, что видел брелок после нападения, версия о том, что был он взят Крюковым из угнанной машины, напрочь отпадала, а, следовательно, и предположение о его участии в налете становилось ни на чем не основанным. Однако и Мазин и Трофимов, сознаваясь друг другу в неположенной, субъективной неприязни к Горбунову, довериться его словам полностью не могли и не считали вопрос исчерпанным хотя бы потому, что между Горбуновым и Крюковым существовали все-таки какие-то, возможно, и не предосудительные контакты. Все это объяснять Шуре было нелегко да и не следовало, но, на счастье Трофимова, сама она до сути докапываться не стала. Сказала только:

– Если не от Ларки, тогда не знаю.

– А инженера Горбунова знаешь?

– Горбунова? Что машину угнали? Видала раз. Ему Володька замок переделывал.

– После угона?

– После, конечно. Перепугался он, что снова ключ подберут.

– Горбунов и раньше с Владимиром контачил?

– Не знаю. Раньше я его не видала. Да зачем это?

Трофимов не ответил.

– Как думаешь, почему Горбунов к Владимиру с замком обратился, а не к другому кому?

– К Володьке многие обращались. Руки у него золотые… были. Да объясните вы мне толком, кто его убить мог?

И Шура остановилась опять, будто намереваясь стоять, пока не получит прямого и окончательного ответа. Но был в Трофимове талант простыми словами, а может, и не словами, а тоном, каким произносились эти сами по себе не столь значительные слова, убеждать собеседника, вызывать в нем доверие, и он лишь взял Шуру за локоть и подтолкнул слегка, сообщив вещь очевидную:

– Дождь-то идет. Зачем стоять?

И она пошла послушно.

Бульвар заканчивался двумя строительными площадками, на которых очень высокие краны поднимали панели с пробитыми окнами и дверьми, сооружая дома-башни, своеобразные ворота в поселок, бывшее село Переваловку, недавно включенное в городскую черту, после того как заработал на полную мощность текстильный комбинат, и народ из села сам для себя незаметно превратился из земледельцев в рабочий класс. Трофимов и Шура шли теперь улицей, хотя и заасфальтированной, но покрытой натасканной машинами грязью. Машины эти сновали ежеминутно, подвозя на стройку, что требовалось, и приходилось держаться поближе к заборчикам, что ограждали поселковые домики в пожухлой осенней зелени осыпающихся садов.

– Разобраться нужно, Шура, что за люди брата твоего окружали. Вот тот же Горбунов. – повел Трофимов издалека. – Что ты нем сказать можешь?

– Бабник обыкновенный.

– Уверена? Основания имеешь?

– Какие еще основания? Он и с Ларкой путается.

Новость эта была не из самых свежих, непонятна лило только, зачем Крюков взялся помогать Горбунову, если выходило, что они соперники?

– Не ошибаешься?

– Тут большого ума не требуется. Заявлялись они ко мне оба, бессовестные.

– Домой? Вместе?

– Точно. «Шурочка! Какое горе! Я просто поверить не могу!» – скопировала Шура Ларису. – «Я уверена, что этот несчастный случай ко мне никакого отношения не имеет!..» Бесстыжая!

Но Трофимова интересовало другое.

– А Горбунов? – спросил он.

– Горбунов как Горбунов. В шапочке пижонской, вязаной, в платочек надушенный сморкался.

– Это, Шура, не грех.

– Да ну их обоих подальше! Вместе с подарочками ихними.

– Так не дарила ж Лариса брелок.

– А вы ей и поверили?

– Поверили. Монету она подарила Горбунову.

Шура задумалась:

– Не понимаю. Была она у Вовки. Видела я. Да и нашли у него. Как же так?

– Постой. Что значит, видела? Своими глазами?

– А то нет? Смотрю, стоит у окна, крутит колечко с ключами, а на колечке монетка болтается. «Откуда?» – спрашиваю. Юлить начал: «Какая разница?». И такую чепуху понес, вроде Ларка ему на время дала, а он отдать должен. Я и сказала: «Отдай, не унижайся!». Правда, не думала, что отдаст, а выходит – отдал, раз Ларка Горбунову ее перепрезентовала. А как она у Володьки оказалась?

– В этом и загвоздка. Возможно, Владимир взял монету, когда менял замок в машине.

Трофимов нарочно высказал это предположение, чтобы услышать, как отнесется к нему Шура.

– Ну уж это дурачина. Я-то думаю, как отдал Володька ей монету, у них объяснение произошло, разрыв. Тут она с Горбуновым в открытую и загуляла. Володька мучился, конечно, но монету воровать зачем? Не мальчик все-таки.

– И я думаю, что не просто вернулась эта монета к Владимиру.

– Все загадками говорите. Что ж он, по-вашему бандой мог быть связан?

– Как понимать, Шура. Не обязательно сообщу, ком быть, мог просто лишнее узнать. Может, через того же Горбунова. Вот как я думаю, и потому нет тебе нужды брата от нас защищать.

– Разве я защищаю?

– Ну, а как же? Сейчас говоришь – объяснение, разрыв! А в прошлый раз уверяла, что Лариса никаких надежд не подавала. Вернее, кокетничала и все. Неувязочка здесь, Шура.

– Верно, – согласилась Шура, смущенно удивившись. – Как же это вышло у меня.

– Бывает, – пояснил Трофимов просто. – Не по душе предположение тебе о связи Владимира с преступниками. Вот и горячишься, по-своему его поведение истолковываешь.

– Как же мне толковать?

– Вместе разбираться будем Между прочим, шофер, что брата твоего к общежитию подвозил, видел его с приземистым человеком в болонье. Тебе это ничего не говорит?

– Полгорода в болоньях ходит.

– Верно.

Когда они подошли к дому Крюковых, совсем стемнело и на мгновение их ослепил свет фар затормозившего неподалеку такси. Молодая женщина в распахнувшимся кожаном пальто-макси выбралась из машины.

– Привет, Александра! – крикнула она Шуре и, окинув Трофимова любопытным взглядом, скрылась в темноте за соседней калиткой.

– Видали? Ларка. Пальто асфальт метет, а юбка чуть ниже пупка.

– Мода, Шура, ничего не поделаешь, – сказал Трофимов, глядя, как артистка идет по дорожке к дому. – Ну тебе отдыхать пора. Заморил я тебя расспросами.

– А все без толку.

– Этого пока сказать нельзя. Поживем – увидим, может, и толк найдется.

И, воспользовавшись тем, что шофер задержался, пересчитывая выручку, Трофимов забрался в такси.

4

Жеста этого Шура не заметила. Она уже поднялась на крыльцо, когда ее остановил голос из-за заборчика, разделявшего дворы.

– Александра! Зайди ко мне на минутку.

– Зачем еще? Я со смены.

– Да дело у меня. Хочу без посторонних поговорить, а наши ушли как раз.

Несмотря на взаимную неприязнь, сохраняли она отношения обыкновенные, соседские.

– Ладно.

Шура обошла забор, зашла в соседский дом вслед за Ларисой.

Та зажгла свет, сняла пальто. В замшевой миниюбочке и сапогах на платформе артистка хоть и не вполне гармонировала с обстановкой комнаты, где между; оконными рамами по старинке выставляли водочные стопки с солью, но и изгоем не выглядела. Вела она себя дома независимо, однако и без пренебрежения, как бы подчеркивая, что если жизнь здешняя ей по вкусу и не пришлась, то и в войну с этой жизнью она не вступила, а просто обеспечила самостоятельность и пользуется ею, приходит и уходит без раскаяния и без ненужной вражды, игнорируя домашние нападки.

– Садись, Александра, – предложила она, присаживаясь к столу, и положила на белую скатерть пачку сигарет, просыпав на чистую ткань табачные крошки.

Шура тоже присела:

– Что скажешь?

– Скажу. Погоди. Дай сапоги расстегнуть. Жмут проклятые.

– А зачем носишь тесные?

– Такие достала. Я ж их не в магазине выбирал. Зато красивые.

– Стала б я из-за этой красоты мучиться!

Лариса засмеялась, проведя ладонями по полным икрам.

– Ты, Шурка, пережиток.

– А ты передовая?

– На уровне.

– Каком? Барахольском?

– А что? Чем плохой уровень Мне нравится. Только денег вечно не хватает.

– Тратишь много.

– Я-то? Да мне в десять раз больше дай – и не хватит!

– Не выдумывай. Зачем тебе столько?

– Чтобы жить, Шурочка.

– Будто у тебя три жизни.

– В том-то и беда, что одна Да еще женская. Сколько она длится? Вот. – Лариса показала кончик пальца. – Так что смени пластинку, Александра. Не люблю проповеди. Все к одному гнут Живи, как им нравится. Тут отец зудел, теперь коллектив внушает. А я по-своему жить хочу. Так мне нравится. Вопросы есть?

– Да живи, пожалуйста. А вопрос один: зачем позвала? Что скажешь?

– Да есть что. Мы с тобой подруги, Шура.

– Вот уже не замечала, – перебила Александра.

– Не лезь в бутылку раньше времени. – Лариса стряхнула табачные крошки на пол. – Не задушевные, Конечно. Ты постарше, а все-таки рядом выросли. Делить ничего не приходилось. За что же ты меня так ненавидишь?

Шура смутилась немного от этого поставленного ребром вопроса, но хитрить не стала.

– Никто тебя не ненавидит, а не люблю, точно.

– За что?

Лариса зажгла спичку.

– Сама знаешь.

– За Вовку? Глупо это.

– Не смей! Умер он.

– Но не по моей же вине! Пойми! Ты ж умная. Мне мать всегда говорила: смотри, какая Шурка серьезная, не то, что ты!

– Это старые разговоры, а Вовку ты довела.

Шура сказала это упрямо, хотя внутренней полной уверенности в ней уже не было, поколебал ее Трофимов, но и страшное предположение Трофимова о банде, с которой брат ее, пусть случайно, не злонамеренно, однако находился в каких-то трагических связях, тоже было для нее неприемлемо, отталкивало, и потому легче было Шуре винить эту расфуфыренную, гладкую Ларку, не знающую, по представлениям Шуры, настоящего труда, а развлечение одно, игру на сцене и в жизни.

– Значит, мстить решила?

– С чего ты взяла?

– Тебе лучше известно.

– Не выдумывай, Ларка! Пойду я лучше.

– Нет, подожди. Ответь сначала, что ты задумала – в тюрьму меня посадить или только грязью облить, из театра выжить?

Лариса говорила напористо, по-хозяйски положив локти на стол.

– Тронулась? – спросила Шура пораженная.

– Я не тронулась. Мне соображать нужно, раз ко мне милиция ходит по твоим наговорам. – И вдруг, швырнув догоревшую спичку, Лариса выкрикнула: – Это же подло! Подло!

– Постой, Ларка.

– Нет, я скажу. Если Вовка и любил меня и даже погиб из-за меня, как ты вообразила, то при чем тут грабеж, при чем?

– Грабеж? – возразила Шура неуверенно, и Лариса эту неуверенность тотчас заметила.

– Ага! Спрашиваешь? Нет уж, не притворяйся! Ты же честная, прямая Шурочка Крюкова, не то, что я, Ларка-кривляка, как вы меня прозвали. Как же ты открытыми глазами на меня смотришь и врешь? Брось, дорогая. Не хватает тебе профессионального мастерства невинность изображать. Значит, не знаешь, не ведаешь, зачем ко мне Мазин приходил?

Шура по-детски багрово покраснела. Конечно, ей и в голову не приходило, что слова ее о злосчастной монету поставят Ларису под тяжкое подозрение, а еще хуже, что эта не уважаемая ею, не любимая, виноватая перед их семьей, Ларка уличает ее в обмане: ведь сказал же Трофимов, что ходила милиция к актрисе, а она, Шура только что смалодушничала, сделала вид, что не понимает, о чем речь, и тем самым поставила себя на одну доску с лживой Ларкой, Шуре стало стыдно: и гордость страдала, и тяготило чувство допущенной несправедливости. Если уж и виновата она, так не из тех, кто от вины увиливает.

– Кто к тебе приходил, не знаю, а тому, что у меня был, сказала, что ты Вовке монету подарила.

– Соврала?

– Почему соврала? Я так думала.

Лариса зажгла другую спичку, затянулась, успокоилась как будто, сказала потише:

– Знаешь, Шура, другой бы я не поверила, а тебе верю.

Шуре это понравилось:

– А напустилась чего?

– Ты б тоже напустилась. Они ведь бандитов ищут, что напали на институт. Связали это дело почему-то с нашей дурацкой монетой. При чем тут монета, я, хоть убей, не понимаю, но на меня-то ты их вывела!

– Я тогда про банду не знала ничего. Это он сегодня сказал.

– Кто?

– Да Трофимов. Прямо к проходной явился. Провожал, ты ж видела.

– Вот оно что. А я подумала, ухажер.

– Какой ухажер!..

– Что ж его на этот раз интересовало?

Шура рассказала, а Лариса слушала внимательно, стряхивая пепел в пепельницу. Выслушала, сказала не враждебно, но сухо, осуждающе:

– Много ты зря наговорила.

– Что, по-твоему?

– Ну, насчет монеты.

– А что тут такого? При чем тут банда?

– Не знаю, не знаю. Сказала же тебе, что не знаю. Но сама сообрази. Является к тебе милиционер, выслушивает бабскую чепуху про любовь, про сувенирчик и уходит. Все, кажется? Ничего подобного. Возвращается. Значит, придал чепухе значение. Понимаешь? Значит, сложилась версия. Слыхала слово такое? Вот. Короче, возвращается и снова внимательно выслушивает чепуху. Зачем? Потому что пытается нашу чепуху к своей версии приспособить. А что за версия? Не знаю, но ясно, замешали туда Вовку, твоего брата, про которого знаем мы, что он за парень а они не знают. И ты им помогаешь память его очернять. Вот как, милая, не обижайся, а так получается.

Шура была подавлена. В той жизни, где существовала она, не было места хитростям и интригам, а тем более преступлению, и вот на тебе, смешалось все, перепуталось.

– А я, если уж хочешь, монету Вовке никогда не дарила, – подвела как бы черту Лариса и замолчала, глядя мимо Шуры на темное окно за тюлевой занавеской. Вдруг из глаза у нее выкатилась слеза, задержалась на румяной, без грима, щеке и капнула на кофточку. Так Ларка и в детстве плакала, молча. Слезы катятся, а не ревет, в себе переживает, упрямится.

– Брось, Ларка!

– Да я ничего, ничего я. – Она провела ладонью по щеке. – Вовку вспомнила. Оправдываюсь я, вину отрицаю, а может, и вправду виновата? Конечно, не могла я его так полюбить, как он меня. Это уж сердцу на прикажешь. Но ведь ценила я его, друг он был настоящий. Если запутался, попал в беду, должна была я заметить, на помощь прийти. Он же доверял мне. А я ничего не понимала. Думала, от любви страдает. А если и Другое дело, чего не знали мы. Теперь мне за слепоту расплачиваться приходится.

Шура слушала, но слова Ларисы, вроде бы понятные, Доходили до нее с трудом, смысл их был тяжел.

Есть семьи, где любят поговорить о честности. Охотно, с гордостью противопоставить себя другим, нечестным, корыстным людям. Однако в гордости этой нетрудно заметить прикрытое для приличия тщеславие, самолюбование – вот и я, дескать, мог бы быть бесчестным и меть от этого немалые жизненные выгоды, а предпочел добродетель. Постепенно честность, то и дело соизмеряемая с выгодой, становится для таких людей своего рода меной выгоды, причем заменой неравноценной, с горьковатым осадком – хороша, мол, вещь, но уж заплачу но за нее сполна и не переплачено ли?

В семье Крюковых о честности не говорили, как не сообщают люди друг другу, что чистят по утрам зубы Никто здесь не мучился сомнениями, выбирая между честностью и противоположными свойствами, о которые Крюковы, как и все, были наслышаны, но никогда применительно к себе не рассматривали. Жили в этой семье здоровые, ясные люди, благополучные духом. Жили обыкновенно. С судьбой в ладу. С войны отец пришел хоть и с осколками, но живой, и медали заслужил, семью на ноги поставил. Зарабатывали хорошо, построились, дом содержали гостеприимный, с большой, заплетенной виноградом, беседкой во дворе, где в жаркий летний день приятно было посидеть с друзьями, пива выпить, закусить вяленой рыбкой, о жизни потолковать. Была в доме и полка с книгами. Книг было немного, но зато произведения коренные – «Война и мир», горьковские «Университеты», «Тихий Дон», томик Николая Островского, «Повесть о настоящем человеке». Жизнь текла прямая, не пугающая. Уважали Крюковых соседи и сослуживцы, даже уличные дебоширы здоровались почтительно.

И вдруг. Смерть Владимира показалась нелепой, до боли обидной, Шура впервые испытала горе. Горе тяжкое, возмущающее несправедливостью, но все-таки не справедливостью случая, а не злой сознательной воли. Теперь происшедшее открывалось иначе: мало того, что брат оказывался жертвой не несчастного случая, а преступления, но еще и самого его могли причислить к преступникам. И хотя мысль о том, что Володька Крюков мог напасть на людей, чтобы отнять деньги, была для сестры его невероятной, не могла она не видеть, что даже простой и свойский Трофимов чудовищную эту мысль напрочь не отбрасывает, а деликатненько ходит вокруг да около, себе на уме, хоть и прямо высказаться не решается. А что же тогда с Ларки спросить с ее театральным воображением? И ощутив возмущение и беспомощность перед той черной тенью, что ни с того ни с сего пала на их семью, Шура смягчилась к Ларисе, увидев на этот раз в ней не «нарушительницу спокойствия». человека, тоже пострадавшего, находящегося в одинаковой опасности быть несправедливо очерненным, ошельмованным, да еще с ее же, Шуриным, участием.

– Что же нам делать, Ларка?

Она ждала совета, потому что, слушая Ларису, невольно начала надеяться на нее, ведь говорила та складно и вроде понимая, что происходит, лучше ее, Александры, Но Лариса махнула только рукой.

– Давай по рюмке водки хватим, – предложила она неожиданно.

– А ничего. У отца в буфете всегда графинчик стоит про запас. Мать ему на травах настаивает. Лечебную. Выпьем – может, и нам поможет. Что-нибудь сообразим вместе.

– Ну, ты даешь!

Лариса нацедила две стопки из темного графинчика, и они опрокинули, закашлялись и засмеялись.

– Отец выпорет, – сказала Шура. – Не страшно, у меня юбка кожаная.

Шура улыбнулась еще, но тут же снова погрузилась в свое, наболевшее:

– Сволочь этот Трофимов.

– Почему? – вступилась за незнакомого Трофимова Лариса – Ты себя на его место поставь! Это я, что с вами двадцать лет дом в дом прожила, знаю, кто такие Крюковы, что за люди. Знаю, что если вы десять тысяч на дороге найдете, так в госбанк оттащите, А ему откуда знать? У него служба, улики, алиби разные. Им поддаваться впечатлению не положено. Факты ищут.

– И он так говорил.

– Вот видишь? Не разжалобим мы милицию словами. Версию их опровергнуть нужно. Доказать, что не виноват Вовка. Доказать! Понимаешь?

В отошедшей было ото зла Александре вновь шевельнулась неприязнь к Ларисе.

– Что же доказывать, что ты не верблюд? Кипятишься ты больно.

Лариса состояние Шуры поняла.

– Хитрить, Шурка, не хочу. Если они с Владимира подозрения снимут, тогда и меня в покое оставят. Мы тут повязаны одной веревочкой. Помнишь Горбунова, что со мной приходил?

– Еще бы! Володька ему замок чинил.

– Вот-вот. Монету я ему подарила, ему. А как она Вовке попала?

– Постой! Значит и ты Горбунова подозревает.

– А кто еще?

– По-моему, Трофимов.

– В самом деле? – обрадовалась Лариса. – Выходит, не зря мне страшно с ним.

– С Горбуновым? – ахнула Шура, – Да он шут гороховый.

– Не скажи, – покачала Лариса головой. – Я и сама так думала, когда мы на юге познакомились. А теперь иначе думаю. И потом, откуда у него деньги всегда? Он же обыкновенный инженер. Даже не кандидат.

– Загибаешь, Ларка. У него ж у самого бандиты машину угнали.

Лариса подвинулась поближе, понизила голос, будто их могли подслушать даже здесь, в этом с глухими стенами доме:

– Это он говорит так. А сам однажды под газом разболтался на пляже. Такое выдал! «Если б я, – говорит, – решился напасть.». Короче, подробно целый план изложил. И представь себе., институт точно так и ограбили! Усекла?

– Не преувеличиваешь?

– Ничуть Слушай дальше! Я припомнила этот разговор и недавно вроде бы в шутку намекнула ему. Понимаешь? Так ты бы посмотрела, как он изменился в лице. Все шутовство ветром сдуло. «Не болтай!» – рявкнул. Да так, что страшно мне стало, Шурка. Вот дела!

– И ты боишься?

– А то нет? Я даже Мазину ничего не сказала.

– Струсила?

– Струсила, – призналась Лариса. – Доказательств-то нет. Слова одни. А если до него дойдет, до Горбунова? Может, и Володька что-нибудь знал.

Об этом говорил и Трофимов. – Что ж ты предлагаешь?

– Нужно дать знать в милицию, – предложила Лариса решительно. – Ты сможешь своему сказать? Прямо. Сошлись на меня. Я в одиночку боюсь. А когда много – не страшно Всем не отомстит. И скажи, что ребята слыхали, там на пляже. Тренер один и студент. Я тебе фамилии дам. Пусть их спросят!

При всей резонности такого плана Шура заколебалась:

– Не наломать бы дров, Ларка. Мало ли кто что на пляже выдумывает, чтобы себя выставить.

Лариса налила еще по стопке, выпила первая.

– Ладно. Откроюсь до конца, хоть и не хотела.

И снова показались в глазах у нее слезы, и даже всхлипнула Лариса, закрыв лицо.

– Что с тобой, Ларка?

– Прости, Шура.

Она замолчала, одолевая себя, а Шура съежилась, готовая принять новый удар. Лавина катилась на нее, сбивая камни и деревья с только что мирных зеленых склонов, и не было возможности остановить ее, рассеять.

– Говори.

– Есть на мне и прямая вина. Приходил Володька в тот вечер в общежитие. Не пустила я его. Решилась окончательно – не буду ему жизнь портить. Кто я? Актриса. Вечно в суете, гастроли, жизнь полуночная, люди вокруг странные, всякие. А он положительный, ему бы.

– Да о деле говори! – прервала Александра.

– Хорошо, Шурочка, хорошо. Но если б пустила я его.

– Это и все?

– Нет, Шура. Прости меня, разве могла я знать.

Александре трудно было выслушивать эти бередящие свежую рану слова, но понимала она, что прямой вины на Ларисе нет, и она подавляла чувство неприязни, хотела только, чтобы закончила та поскорее.

– В общем, когда Вовка вышел из подъезда, я у окна стояла и видела, как подошел к нему человек. С ним он ушел.

– С Горбуновым?

– Так мне показалось.

– Кто же теперь проверит?

– Можно – Лариса больше не плакала. Она снова собралась, сосредоточилась. – Я у него спрашивала, где он был в тот вечер. Он сказал, что на занятиях в вашем институте. Ты же учишься на вечернем?

– Горбунов у нас не читает.

– По расписанию проверь. Расспроси, если замены были.

– Это можно.

– Вот видишь! Давай с этого и начнем. А если факты соберутся, можно и Мазину сказать или твоему Трофимову. Верно?

Так они и порешили и простились, связанные общим делом, справедливым.

Лариса проводила Шуру до порога, вернулась в комнату, взяла со стола не допитую Александрой рюмку, выпила и, прежде чем поставить графинчик в буфет напила себе еще одну. Захотелось есть. Она открыла холодильник. Внизу стояла большая кастрюля с борщом. Лариса выловила вилкой кусок холодного мяса, съела стоя. Потом села на диван, закурила новую сигарету.

На столе перед Мазиным лежало письмо, полученное Горбуновым.

Как он и полагал, экспертиза ничьих отпечатков, кроме пальцев самого адресата, не обнаружила. Не особенно огорчило Мазина и отсутствие штемпеля. Штемпель мог навести и на ложный след, если б анонимщик оказался достаточно хитер. Все это были вопросы практические, рабочие, подчиненные, в конце концов, одному, главному – зачем? Зачем не известному Мазину, а возможно, и Горбунову человеку потребовалось наклеить газетные буквы на лист бумаги и составить из них зловещие слова, отдающие духом приключенческих выпусков полустолетней давности? Конечно, горбуновская версия о провокации была нелепой, но письмо все-таки существовало и писалось отнюдь не с целью розыгрыша, а с определенными нешуточными намерениями, которые Мазину предстояло понять И он пытался разобраться, однако чем больше углублялся в вероятные предположения, тем больше возникало препятствий, сложностей.