Текст книги "Рапорт инспектора"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

7

Он снова шел лесом, провожаемый постепенно стихающим лаем невзлюбившего его Бокса, и размышлял о Девятове, об их разговоре, который тренеру понравиться, конечно не мог. Это было нормально. Кому нравится непрошеное внимание уголовного розыска? Правда, каждый ведет себя по-своему. Один старается помочь, вспомнить, подсказать, выполнить то, что считает своим долгом участием в справедливом деле. А другой уходит в глухую молчанку, никакого желания содействовать не проявляет, ждет не дождется, чтобы его оставили в покое. Между этими крайностями множество вариантов – то болтун попадется, одаренный природой не к месту разыгравшимся воображением, то не в меру осторожный скептик, склонный подвергать сомнению вещи самые очевидные. Всякое бывает, и люди разные попадаются, но, как правило, степень их доверия прямо зависит от того, насколько человек склонен считать себя подозреваемым.

Считал ли таковым себя Девятов? Судя по его последним словам, и мысли не допускал. Но слова словами, а на самом деле опасался, конечно, и это заметно было по той нарочитой путанице в разговоре, которой он явно стремился подчеркнуть свое неведение и, больше того, полную неподготовленность к разговору – дескать, и не думал я о таком, и не гадал, а вы свалились, как снег на голову, и вот, поди, выкручивайся!

Однако волноваться и хитрить может и человек совершенно невиновный, если опасается попасть в неприятное положение, особенно по недоразумению. Наверняка Девятов, зная Ларису и ее приятелей, зная о подозрениях Ларисы, не мог не размышлять над ними и не предполагать, что и его собственной особой могут заинтересоваться. Так что и в задиристости Девятова, и в покладистости его, и в «неведении» без особого труда угадывалась определенная тактика, но что скрывала эта тактика, какова была ее цель – самозащита невинного человека, нежелание сообщить какие-то факты по неизвестной причине или нечто большее – этого Мазин пока не знал и гадать не старался. Он лишь пытался из хаоса взаимоисключающих девятовских реплик, суждений отобрать то, что прозвучало определенно, зафиксировалось во время беседы – удивление тренера, когда тот узнал, что в квартире Редькина находился посторонний человек, его прорвавшаяся враждебность к Горбунову, психологически достоверное замечание о том, что Горбунов не стал бы разбивать стекло в собственной машине, и некоторые другие мелочи, которые самого Девятова не уличали и обвинить не могли, как, впрочем, и защитить. Все эти штрихи были не бог весть какими открытиями, но Мазин знал, что они пригодятся, встанут на свои места, и потому, вопреки словам Девятова, не считал, что потерял время зря. Больше того, у него возникло ощущение, что он поговорил со свидетелем более важным, чем можно судить по отобранному материалу.

С этим ощущением и возвращался он по тропинке на стоянку, где оставил машину, когда впереди между деревьями на фоне белых снежных пятен возник темный силуэт человека в кепке и в коротком, не по погоде, пальто. Человек зацепился плечом за ветку, и снег посыпался ему на воротник и шею, обмотанную вязаным серым шарфом. Рывком он выдернул шарф из-под пальто и стряхнул снег, продолжая идти навстречу Мазину, и тот понял, что неожиданно появившийся Трофимов спешит, а это означает, что произошло нечто непредусмотренное.

– Что стряслось, Трофимыч? – спросил он, невольно сожалея, что придется срочно перестраивать ход мыслей на новую ситуацию.

– Шахматист-то сбрехал, Игорь Николаевич.

– Вот как.

В тоне Трофимова ему послышался скрытый упрек, следствие разговора, который возник между ними, когда Мазин рассказал Трофимову о встрече с древней старухой, живущей позади шахматного клуба. Капитан тогда к показаниям старухи отнесся с полным доверием. Мазин же отдавал предпочтение шахматисту.

– Все-таки интеллигентный человек, – сказал он неимением других аргументов.

В ответ Трофимов только хмыкнул скептически.

– По-твоему, Горбунов уличен? – поставил тогда вопрос ребром Мазин.

На такое утверждение капитан не решился.

«А что он скажет теперь?».

– Ты его разоблачил или сам сознался?

– Сам пришел.

– Совесть замучила? – поинтересовался Мазин с легкой иронией, потому что большого преступника в шахматисте не видел, а ожидал от него лишь очередной путаницы.

– Угадали. Похудел, бедняга. «Не могу молчать», – говорит.

– Ну, рассказывай про «толстовца».

Шахматист пришел утром в чистой рубашке и держался с отрешенным спокойствием, как и подобает человеку, решившемуся стойко терпеть неизбежные муки. Вначале он настойчиво добивался личного свидания с Мазиным, и Трофимову стоило немалых усилий убедить его довериться. Поэтому начал шахматист витиевато и маловразумительно:

– Я сообщал вашему руководящему товарищу, что приходил исключительно в интересах истины.

Тут он запнулся, и Трофимов вынужден был подтолкнуть его вопросом:

– А оказалось наоборот?

Вопрос шахматисту не понравился, но сдвинул его с мертвой точки.

– Однако в интересах истины я вынужден был прибегнуть к неправде.

– Бывает, – заметил Трофимов.

– В самом деле? У вас бывали прецеденты?

– Чего доброго, – заверил капитан.

– Тогда вы поймете меня! – обрадовался шахматист. – Горбунов убедил меня помочь ему, и я поверил Горбунову. Он сказал, что оклеветан и не в силах опровергнуть клевету, так как товарищ, с которым он играл, отбыл в длительную командировку на Север.

– Вы поверили Горбунову?

– Я и сейчас верю.

– И решили обмануть нас?

– Исключительно в интересах истины.

– Как же вас теперь понимать?

– Я решил, что истина не нуждается в подпорках из лжи, будь это даже невинная ложь.

– Правильно сделали, – одобрил Трофимов, хотя философия эта особого отклика в душе его не нашла и ему хотелось сказать шахматисту кучу неприятных слов. Но он был человеком на службе и потому сдержался и со вздохом принялся за протокол, в котором ложь во спасение отвергалась во имя правды высшей.

Мазин подержал эту бумагу на ветру зябнущими пальцами, обратил внимание на подпись, разобрать которую не смог бы ни, один специалист по почеркам, и вернул протокол капитану.

– Придется искать «северянина».

– Думаете, он существует?

– Возможно. А если существует, то подтвердит, что играл с Горбуновым.

– И тем докажет. – начал было Трофимов, но Мазин прервал его:

– К сожалению, ничего не докажет, потому что Горбунов в клубе был и, несомненно, играл. Не знаю только, для собственного удовольствия или для видимости за доской помаячил. И, конечно же, «северянин» часы эти и минуты не фиксировал.

– Значит, старуху вы все-таки со счетов не сбрасываете?

– И на старуху бывает проруха, – отшутился Мазин.

Они вышли к реке. Солнце скрылось за надвинувшимися темными тучами, которые уже теряли первые пушистые, еще не собравшиеся в тяжелые хлопья снежинки.

– Знаешь, Трофимыч, начало зимы – прекрасное время. Несколько лет назад мне об этом комиссар Скворцов сказал. Я тогда не понял, а теперь понимаю. Всякое время прекрасно, когда стареешь.

Трофимов удивился немного, хотел сказать как положено – «рано вам о старости.», но перехватил задумчивый взгляд Мазина и смолчал.

А Мазин, и не ожидая ответа, смотрел на темную реку и остров, на глазах покрывавшийся белой пеленой, на ворон, что нахохлились на берегу, изредка перескакивая с места на место, оставляя на снегу недолговечные следы, на трудно различимые вдали серые пятна городских зданий, и мысли его возвращались постепенно в привычное русло после маленькой невеселой паузы.

– Как все было, Трофимыч? Скажем, Горбунов и Крюков замыслили нападение. Крюков сделал ключ. Горбунов крутится какое-то время в клубе, двигает пешки и слонов, выходит незаметно. Едут, берут деньги, бросают машину. Горбунов появляется в клубе и начинает весьма натурально изображать, что обнаружил пропажу машины. «Помогите!» Так?

– Наверно.

– Вот именно, наверно, но не наверняка. Как мог Горбунов появиться возле машины не из дверей клуба, а с противоположной стороны? Обошел квартал с целью маскировки? Не верится. Наоборот, больше риск, что увидят, обратят внимание. Да и время ему было дорого, каждая минута. Вот где проруха! Старухе-то за восемьдесят. Напутать могла.

– У таких стариков, между прочим, бывает цепкая память на детали.

– Бывает. Но исходить нужно из проверенных реальностей. К сожалению, их меньше, чем хотелось бы. Например, смерть Крюкова – это факт, а обстоятельства ее – тоже одни догадки. Кто он? Сообщник Горбунова или просто мальчишка-ревнивец, стащивший горбуновский брелок и никакого отношения к нападению на кассира не имевший?

– Горбунов все запутал.

– Да, выдал две взаимоисключающих версии. Первая – брелок был украден из машины во время угона. Вторая – пропал при неизвестных обстоятельствах после угона. Но мне сейчас важно даже не то, какая из них верна, а другое: в каком случае Горбунов был искренен Тут уж целых три варианта. Сначала сказал правду, а потом наврал. Или сначала наврал, а потом сказал правду! Или, наконец, добросовестно напутал и был искренен и в том и другом случае?

– Врал, конечно, – уверенно сказал Трофимов.

– Тогда с какой целью? И почему? Что толкнуло его на ложь? Страх? Анонимное письмо? Страха он не скрывал, но трус ли Горбунов?

– Судя по тому, что мы знаем.

– Нет. Оставь наши знания. Боюсь, что немногого они пока стоят. Скажи впечатление. Какое впечатление производит на тебя Горбунов?

– Изворотливый, как ужака.

– Хитрец?

– Скользкий тип, я же говорю.

– А храбрецом он тебе не показался?

– Храбрецом? – переспросил Трофимов.

– Ну да! Отчаянным парнем, которому море по колено.

– Шутите?

– Ничуть. Горбунов, которого мы знаем – трус, хитрец и пролаза, а Горбунов, которого подозреваем – дерзкий налетчик. Подумай, он настолько осторожен и предусмотрителен, что позаботился отпереть собственную машину чужим ключей и одновременно не удосужился прикрыть лысину. Из осторожности обходит целый квартал возле шахматного клуба, а на месте преступления размахивает пистолетом с открытым лицом? Так кого же прикажешь брать – хитреца или храбреца?

– Преступника, – ответил Трофимов дипломатично.

– Двуликого Януса?

– Встречаются и такие.

– Еще бы! Но как они друг друга находят? Я смотрел армейские характеристики Крюкова. «Решительный, отважный…». Понимаешь что-нибудь? Решительный Крюков закутывается, как человек-невидимка, а трусоватый Горбунов сам выхватывает сумку с деньгами. Оба действуют в полном противоречии со своими характерами. Не слишком ли, Трофимыч?

С этими словами Мазин взялся за дверцу машину, потому что, разговаривая, они вышли из лесу и стояли теперь недалеко от ресторана, откуда заметно тянуло вкусным шашлычным дымком. Капитан был не прочь отдаться соблазну, но Мазин уже сел за руль.

Машина двинулась не спеша, подчиняясь погоде. Теплело. Снегу прибавлялось с каждой минутой, большие крылья «Мельницы» сразу исчезли позади, на стекла густо валились влажные хлопья, их сгребали медлительные «дворники».

– Так кто же он – храбрец или трус?

– Довел он вас, Игорь Николаевич.

– Ты прав. Мне хочется рискнуть, Трофимыч, потому что, не получив ответа на этот вопрос, я не могу продвинуться вперед. Придется пойти на риск, если разрешишь.

– Разрешу, если скажете, что задумали.

– Скажу. Одну небольшую игру, хотя такие игры и не в моем вкусе. Но не вижу другого выхода. Предлагаю заехать в институт, где работает Горбунов, и пригласить его прогуляться с нами.

– Прогуляться?

– Именно. Пусть понимает приглашение, как хочет. В меру своей храбрости.

– Блеск! – понял и одобрил Трофимов.

– Посмотрим. Блеск или пустой треск, – заметил Мазин осторожно.

«Волга» уже включилась в поток машин, который перемешивая колесами непрочный снег, катился магистральной дорогой к высоко натянутому над рекой мосту. Справа, в искусственной гавани-ковше выстроились на зиму в ряд «ракеты» и «метеоры» местных линии, слева начинался городской пляж с покрытыми белыми шапками «грибками» и легкими, давно опустевшими павильонами.

Институт поднимался над рекой на противоположной стороне – затянутое в стеклянные обручи бетонное здание этажей на двенадцать с выдвинутым вперед вестибюлем, освещенным в этот пасмурный день электрическими лампами.

– Поднимись, пожалуйста, Трофимыч, – попросил Мазин. – Если потребуется, согласуй с администрацией. Я думаю, отпустят Горбунова. И никакого нажима, конечно. Максимум корректности. Пугать мы его не будем. Лишь бы сам не испугался.

Трофимов усмехнулся:

– Будет сделано, Игорь Николаевич.

Ждать пришлось недолго. Инженер вышел первым. Капитан придержал дверь, пропуская его. Горбунов был растерян:

– Как я должен понимать?

– Садитесь, пожалуйста, – сказал вместо ответа Мазин.

Некоторое время ехали молча. Наконец, Горбунов решился:

– Куда мы едем?

– В управление.

– Это… арест?

Мазину приходилось видеть, как страх охватывает людей, но редко в такой классической форме. У побелевшего как мел, Горбунова дрожали пальцы, и он тщетно пытался унять дрожь.

– Вам страшно, Владислав Борисович? – спросил Мазин пересевший назад. Наблюдая за Горбуновым, он ждал все-таки вспышки возмущения, каких-то резких слов вроде «вы не имеете права» или «это произвол», но Горбунов ответил так, как позволили ему физические возможности. Едва слышно он шепнул:

– Да.

Трофимов за рулем крякнул.

Мазину стало не по себе, но он уже убедился, что поступил правильно.

– Скажите прямо, Владислав Борисович, вы храбрый человек?

– Я не храбрый человек, – вымолвил Горбунов почти по складам, как читают букварь.

– Хорошо, что вы откровенны. Мне бы не хотелось перегружать вашу нервную систему. Если предпочитаете, мы можем побеседовать и в неофициальной обстановке. Скажем, у вас дома.

– Значит… я не арестован? – чуть громче спросил Горбунов, оживая, будто вдохнув глоток кислорода.

– Нет, вы не арестованы, ваше будущее зависит только от вас. Но если вы из людей, которые успокаиваются так же легко, как и бросаются в панику, учтите – полной безопасности я вам гарантировать не могу.

– Что же я должен сделать?

– Сказать нам правду.

И Мазин замолчал, давая Горбунову возможность прийти немного в себя. Заговорил он только, когда все трое расположились в квартире инженера, сели по-деловому вокруг маленького столика, гладкого и пустого, хотя Горбунову не помешала бы рюмка коньяку. Он не понимал своего положения, не понимал, в чем цель Мазина и что за разговор ему предстоит – лучше он или хуже прямого допроса.

– Простите, Владислав Борисович, мои не совсем обычные вопросы. Вы, конечно, вправе не отвечать на них, но лучше ответить, поверьте, лучше ответить.

– Я готов, – заверил Горбунов, хотя готов не был и вопроса, который последовал, не ждал.

– Вы всегда говорите правду, Владислав Борисович?

– Как мне понять?

– В самой общей форме. Считаете ли вы цук быть правдивым, принципиально правдивым?

Горбунов то ли не понял, то ли сознательно пожелал сузить ответ до очень конкретного.

– Я знаю, знаю, о чем вы. Я собирался прийти сам и не успел. Этот шахматист. У меня было безвыходное положение, мой партнер улетел на Ямал. Это можно проверить.

– Обязательно проверим, но я несколько об ином. У меня сложилось впечатление, что вы не брезгуете обманом, когда считаете это полезным.

Нет, Горбунов не был бы Горбуновым, если бы вы слушал все это терпеливо. Та вспышка, которой Мазин ждал в машине, разразилась. В привычной обстановке «микромира» он пришел в себя и бросился в контратаку, догадавшись в конце концов, что у Мазина и Трофимова нет с собой стальных наручников:

– Не оскорбляйте меня! Вы уже запугали и унизили меня, вынудив признаться, что я не храбрый человек. Теперь вы хотите, чтобы я обозвал себя лжецом. Не выйдет! Пусть я трус, но я не дурак. Я прекрасно понимаю, куда тянется цепочка. Трус, лжец, преступник? Так? Не выйдет. У вас нет доказательств, иначе вы бы давно арестовали меня. И не будет. Можете искать. Где угодно! Вам нужны деньги? Вскрывайте паркет!

И, вскочив, он скрестил на груди руки подобно Наполеону.

Трофимов вполне серьезно приподнял край паласа.

– Жалко такой паркет губить.

– Не будем, – сказал Мазин. – Если Владислав Борисович разрешает вскрыть пол, значит, там пусто.

– Ищите где угодно! Ищите, если у вас есть ордер. Я обращаюсь к закону. Предъявите мне обвинение. Это вы должны доказать мою вину, а не я свою невиновность. В чем вы меня обвиняете?

– В том, что, обманывая нас, вы мешаете разоблачить преступников, ограбивших государственное учреждение, и виновных в смерти людей, – сказал Мазин строго. – Это я знаю наверняка. Но я не знаю, действуете ли в сговоре с преступниками или вы пешка, которую двигают без спроса. И прошу вас, прекратите этот отдающий истерикой шум. Ответьте мне прямо: анонимку вам действительно бросили в ящик, или вы сами написали это письмо?

Горбунов вмиг остыл и беспомощно заморгал глазами.

– Я думаю, что сами, – добавил Мазин.

– Почему? Почему вы думаете? Вы нашли отпечатки пальцев?

– Нет. Это умозаключение. Для суда оно, конечно, не доказательство, но вас я надеюсь убедить.

– Очень интересно, – сыронизировал Горбунов.

– Интересно, – согласился Мазин. – Вспомните день, когда вы позвонили мне и сообщили, что ошибались, полагая, что брелок украден из машины. Помните?

– Да, конечно.

– После звонка мы встретились в шахматном клубе и вы показали мне письмо, сказав, что получили его вчера, то есть за сутки до звонка ко мне.

– Кажется.

– Нет, так не пойдет. Что было раньше – письмо или звонок?

– Погодите минутку, не давите на меня, – взмолился Горбунов.

– Меньше всего я хочу давить, однако, без некоторое го нажима ничего не получается. Вы слишком хитрите. Но я согласен еще раз уступить. Собирайтесь с мыслями.

Мазин переглянулся с Трофимовым. Тот кивнул одобрительно.

– Я не понимаю, какое значение. – начал было Горбунов.

Мазин поморщился. Это было непроизвольно, так сказать, непосредственная человеческая реакция. С точки же зрения его намерений и представлений, все шло нормально: Горбунов демонстрировал свой характер, а именно это и интересовало Мазина в первую очередь. «Остальное придет», – знал он и потому не оборвал Горбунова, а сдержанно пояснил, какое значение он придает последовательности событий:

– Я предполагаю, Владислав Борисович, что звонок ваш был вызван не просто стремлением исправить ошибку памяти. Скорее наоборот, ошибки никакой не произошло, а возникла причина, побудившая вас изменить показания. Испугались вы и, простите, выдумали, что видели монету после налета.

– Нет, не выдумал, не выдумал, – запротестовал Горбунов. – Повторяю, мне непонятен ваш интерес к этой ничтожной побрякушке. Откуда я могу все помнить? По-вашему, у меня другого дела нет? Да, я испугался. Испугался анонимного письма, стал вспоминать и мне показалось.

– Померещилось?

– Пусть будет так. Я поверил, что брелок пропал позже.

– Искреннее заблуждение?

– Разве так не бывает?

Мазин скептически относился к популярным попыткам рассматривать поведение людей в строгих рамках точных наук. Его коробили схемы и графики. Он знал, что даже кардиограммы далеко не всегда отражают биение сердца правдиво. Шло это недоверие, конечно не от консерватизма мышления и тем более не от обскурантизма, а оттого, что, ежедневно сталкиваясь с людьми, он видел их бесчисленное многообразие, далеко превосходящее своей сложностью объем наших сегодняшних знаний. В конце концов, мы вынуждены познавать бесконечный мир человека силами человеческого же мозга, а это всегда грозит вольной или невольной ошибкой. Но таким было общее убеждение Мазина, а в повседневной практике, отталкиваясь от закономерностей и сосредоточиваясь на одном, отдельном человеке, он был обязан понять его в той мере, в какой необходимо делу, которому он служил, восстановлению справедливости. И потому, имея дело не с человечеством, а с отдельными его представителями, каждый из которых нарушал общую схему своей индивидуальностью, Мазин не мог быть догматиком. Отвергая «графики», он видел сейчас перед собой один из них – точно отражающий амплитуду горбуновских взлетов и падений.

Низшая точка была зафиксирована в машине, когда Горбунов впал в панику. Потом начал выходить из нее. Кривая поползла вверх и достигла точки высшей – Горбунов бросился в контратаку, усевшись в кресло в собственной квартире, где, как известно, и стены помогают. Мазин сбил его с позиции предположением об авторстве анонимки, и инженер скис. Внизу, под осевой линией появилась очередная отметка, но она оказалась выше самой низкой. Затем последовал новый, теперь натужный и замедленный подъем. Горбунов встал после нокдауна, однако это был уже не тот Горбунов, и вторая верхняя точка расположилась ниже самой верхней. Мазин ясно видел затухающую амплитуду. Оставалось дождаться, пока точки сойдутся и противоречия уравновесятся. Тогда разговор, возможно, примет конструктивный характер.

– Вы настаиваете на искреннем заблуждении?

– Да, да.

– А где прикажете сделать акцент? На вашей искренности или на заблуждении?

– Я не исключаю заблуждения.

– Я тоже. Однако существуют определенные психологические закономерности. При всех специфических чертах вашей личности, вы, Владислав Борисович, человек рационалистического склада, и если склонны преувеличивать опасность, то не надолго. Я допускаю, что анонимка могла нарушить ваше душевное равновесие, однако убежден, не в такой степени, в какой оно было нарушено. Тут требовалось нечто более убедительное, чем клочок бумаги, отдающий неумной шуткой. В самом деле! «Спасайтесь! У убитого вами Крюкова нашли ваш брелок», – процитировал Мазин. – Ну и что? Если вы преступник и убийца, вас должен был заинтересовать только автор анонимки, а не ее содержание. Вы же расспрашивали у меня, где найден брелок. Помните?

– Да. Я спрашивал, я не поверил написанному, – продолжал защищаться Горбунов, но заметно было, что он внимательно следит за ходом рассуждений Мазина.

– Чему вы не поверили? Уточните, пожалуйста.

– Но я же не убивал!

– В это вы не поверили?

– Нет, нет. Это бред! Я не поверил, что монету нашли у Крюкова.

Это собственно, было признанием, и Мазин зафиксировал его.

– Другими словами, когда вы позвонили мне, вы продолжали считать, что монета пропала во время на машины?

– Да.

– И тем не менее заявили, что видели ее угона?

– Да.

– Соврали, – констатировал Мазин. – Испугавшись анонимки? Нет, повторяю, не верю, что невинного человека, да еще со склонностью к логическому мышлению, эта выдуманная бумажка могла толкнуть на заведомую и опасную ложь. Разве вы не понимали, что, начав врать, вы взяли на себя роль заметающего следы преступника?

– Да? – в третий раз повторил Горбунов, но с вопросительной интонацией. Не разыгрывая наивность просто подавленно.

– Да, да, – заверил его Мазин категорично. – И потому мне приходится решать, что же такое ваше письмо – курица или яйцо, что было раньше? Думаю что в данном случае яйцо появилось после курицы. Анонимка потребовалась вам, чтобы оправдать в моих глазах ваш звонок, а подтолкнуло к звонку вас нечто иное, о чем вы говорить и не хотите. Что же это? Или кто?

– Это сделал друг, – сказал Горбунов.

Точки сошлись на одной прямой.

– Друг? – переспросил Мазин.

– Этот человек руководствовался добрыми намерениями. Он хотел меня предостеречь.

– От нас?

Горбунов промолчал.

– И вы поверили?.. Впрочем, и здесь есть логика. С вашим индивидуализмом, претензиями на независимость суждений, эгоцентризмом в такое поверить легко Если вы находитесь в постоянном конфликте с общественным мнением, почему бы вам и не предположить, что вас хотят погубить, заманить в ловушку? Это же так типично… для мещанской психологии. А вы, простите, мещанин. Хоть и на уровне века.

– Не оскорбляйте меня. Я протестую.

– Напрасно. Лучше подробно расскажите, чем запугал вас «друг». И говорите правду, чтобы я мог понять, насколько он пугал вас сознательно, а насколько – не исключено и такое – в силу разыгравшегося воображения.

В тот вечер лил дождь, и Лариса пришла к Горбунову в наглухо застегнутом плаще с капюшоном, по которому катились сливавшиеся в струйки капли воды. Увидав ее в дверях, он инстинктивно подумал, что вода может повредить новому паркету в прихожей и потому снял с нее плащ буквально на пороге, стряхнул капли на площадке, а потом уже пристроил его на вешалке в стороне от своих вещей.

Лариса с усмешкой наблюдала за его суетливой деятельностью.

– Не ждали?

Несмотря на многочисленные просьбы, она говорила ему «вы», пресекая попытки к интимности.

– Не ждал, но знал, верил. Это сюрприз, драгоценный подарок.

– Ну, не преувеличивайте.

– Преуменьшаю! – выкрикнул он. – В такую непогоду! Вы замерзли, промокли. Вам необходима рюмка коньяку.

– Я не замерзла и не промокла. Мне попалось такси. Но от коньяка не откажусь, конечно.

– Сейчас, сейчас, сейчас.

Пока Горбунов орудовал в своем чудо-баре, Лариса присела на диван в подчеркнуто скромной позе, сложив руки на коленях. Горбунов скользнул взглядом по ее ногам.

– Не пролейте коньяк, – предостерегла она.

– Какой холодный тон! Но вам идет. Вам все идет! Сигарету? Есть «Кемел», – болтал он без умолку.

– Пожалуйста!

Он щелкнул зажигалкой. Она выпила коньяк и затянулась.

– Тепленько, – сказала с удовольствием.

– Музыку? – продолжал Горбунов. – Классику или что-нибудь поживее? Вы знаете, Ларочка, я обожаю классику, но сейчас мне хочется совсем иной музыки. Хотите марш Преображенского полка? Я буду маршировать в вашу честь.

– Не нужно меня смешить, Слава. И музыки не нужно. Я пришла по серьезному делу.

Он не обратил внимания на ее тон.

– Так я и знал! Этого следовало ожидать. – Горбунов все еще комикуя, схватился за голову. – Что еще могло привести вас ко мне, кроме неотложного дела?

– Я сказала серьезного.

– А разве мои чувства не серьезны?

– Слава! Ведь мы договаривались.

– О чем?

– Не обманывать друг друга словами о любви.

– Я согласен любить вас без слов.

– Охотно верю. Но я актриса. Для меня слова так много значат. А вам нужно, чтобы я просто осталась вас переночевать.

– Я был бы счастлив.

– Но вы же не любите меня.

– Разве я не приехал вслед за вами в этот слякотный город, хотя мог бы еще полмесяца наслаждаться солнцем и морем?!

– Огромная жертва! Нет, Слава, не убеждайте меня.

– Удивительно! Если женщина равнодушна к мужчине, она всегда стремится доказать, что он ее не любит.

– Я не равнодушна к вам, Слава.

Горбунов немедленно бросился к ней, вытянув руки.

– Сидите, ради бога! – резко остановила его Лариса. – Не изображайте испанца. И вообще поберегите силы. Я ведь пришла вас огорчить.

– Вы не сможете огорчить меня больше, чем огорчили.

– Слава! Вы удивительно несерьезный. Или умело ведете свою роль.

– Роль? Какую?

– Непорочного младенца.

– Напротив, я призываю вас к пороку. Прямо честно.

– В честности своей вам нужно будет убедить милицию.

– Зачем? Я чту уголовный кодекс.

– Не все так думают.

– Лариса! – продолжал шутить Горбунов. – Каждая женщина загадочна, но вы. Объясните мне, наконец, почему человек, обуреваемый страстями, должен доказывать свою непорочность?

– Слава! Прошу вас. Оставьте шутки и послушайте.

– Я весь внимание.

И Горбунов покорно уселся на ковре, как домашний пес, прислонив голову к коленям Ларисы.

– Слава! Ко мне приходил товарищ… оттуда. Вполне представительный мужчина, не из мелкой сошки. А это говорит кое о чем. И хотя вы не расположены слушать, – она оттолкнула его голову, – прежде чем надрать вам уши, я хочу, чтобы вы использовали их по назначению. Слушайте же. Нашлась китайская монетка, которую я вам подарила, и, кажется, не в добрый час.

Горбунов приподнял голову.

– Ларочка, ваша забота меня умиляет и согревает надеждой. – Он снова попытался приблизиться, и Ларисе пришлось взять его за ухо. – Я знаю, что брелок нашелся. Я сам видел его на столе у этого представительного мужчины. Его зовут Игорь Николаевич Мазин.

– Вы правы. Именно так он отрекомендовался. Но, боюсь, вы не представляете, где нашлась монета.

– В машине, конечно, где же еще?

– Так вам сказал Мазин?

– Нет, я ему. Я прекрасно помню, что оставил брелок в машине в тот неудачный день, который, впрочем, закончился для меня вполне благополучно.

– Вот в этом-то я и не уверена. Неудачный день еще не кончился, Слава, потому что брелок нашли не в машине, а в кармане у убитого Крюкова.

– Почему убитого? Говорили о несчастном случае. Я, собственно, его мало знал.

– А я очень хорошо. Потому-то Мазин и пришел ко мне. Сестра Крюкова решила, что монету я подарила Володьке.

– Значит, они не поверили, что брелок мой?

– Боюсь, что именно поверили.

– Ничего не понимаю.

– Из фактов можно делать разные выводы.

– Какие же сделал товарищ Мазин?

– Вот этого он мне не доложил. Он только прилежно о вас расспрашивал. Зачем?

Горбунов поднялся с ковра.

– Лара! Уж не хотите ли вы сказать, что я убил милейшего Володю Крюкова и положил ему в карман вашу монету вместо визитной карточки?

– Нет, не хочу. Но я вас знаю.

– А в милиции не знают? Так пусть узнают!

Лариса протянула свою рюмку, и Горбунов, поспешно, извинившись, наполнил ее коньяком.

– Пусть узнают, – повторила она его слова и выпила коньяк, как водку, одним глотком.

– Спасибо, Ларочка. Вы настоящий друг.

– Только, Славик, уговор. О моем визите – никому! Договорились?

– Что вы! Зачем?.. А вы что, придаете этому значение?

– Как сказать. Я, правда, подписки не давала, но все-таки не думаю, что Мазин обрадуется, узнав о нашем разговоре. Он был настроен довольно серьезно.

– Мне это безразлично. Мне важно, что думаете вы. И мне жаль, что вы не верите в то, что я кошмарный злодей.

– Вы неисправимы, Слава. Попали в какую-то неприятнейшую историю, я стараюсь помочь вам, а вы. Хорошо, оставим это. На все вопросы Мазина я буду отвечать: «Я ничего не знаю». Да и что я знаю, в самом деле? Ну, откуда попала к Володьке монета?

– Понятия не имею.

– Вам придется это объяснить.

– Каким образом?

Лариса пожала плечами:

– Вам виднее. Во всяком случае, у вас теперь есть время подготовиться к разговору. Может быть, вы вспомните, что ошиблись, что брелок был у вас еще некоторое время после угона машины.

– Да что это даст? – воскликнул Горбунов.

–. может быть, его стащил Володька во время ремонта?

– Польстился на ерунду?

Лариса обиделась:

– Вот вы и сознались в своих истинных чувства Для вас мой подарок – ерунда. А для него. Он был влюблен в меня, Славик. По-настоящему. Ревность толкает не только на преступления, но и на небольшие глупости.

– Хорошо. Прекрасно. Пусть он глуп, но я не вижу никакого смысла, никакой разницы в том, где и когда был украден мой брелок.

Он уже волновался и настолько, что пропустил упрек и не стал заверять ее в любви.