Текст книги "Рапорт инспектора"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Да ну тебя! – разозлилась Ольга. – Все-таки киснешь ты, мозги закисли. Кончай сразу, а то уйду.

– Ладно, – будто бы уступил он. – Что у вас там с Девятовым вышло?

– Ревнуешь или изображаешь?

– Ничуть не ревную, спрашиваю просто.

– Не было ничего. Не нравится он мне – и все.

– Чем же настроение испортил?

Ответить было трудно. В самом деле, ничего особенно неприятного Девятов не сделал, а надо же, сорвалось с языка, что испортил.

– Да про утопленника завел разговор.

– Что еще за утопленник?

– Парень один. С таксопарка. Утонул поблизости от станции.

Обычно события, непосредственно Женьку не затрагивающие, будь то хоть землетрясение, интересовали его мало. Однако на этот раз он проявил любопытство.

– Ты его знала?

– Видела раза два. Тренировался он у нас.

Отвечая, Ольга доставала из сумки еду, купленную по пути.

– Лопать будешь? Я голодная.

– Съем немного.

– Тогда умывайся, да причешись. А еще лучше, побрейся. Противно с тобой за стол садиться.

Он послушался нехотя. Включил электробритву, поелозил по заросшим щекам, потом пошел в ванную. Вышел причесанным, внешне пободрее, но ел плохо, отламывал маленькие кусочки батона, крошил по столу. Зато у Ольги разыгрался аппетит, она жевала быстро, энергично.

– Как же он утонул? – вернулся Женька к старому.

– Я знаю? Пьяный был, говорят. А вообще-то странно как! Гребет человек, в волейбол играет – и вдруг – нету!

– И нас не будет, – заверил Женька.

– Ну, нас не скоро, – возразила она с наивным оптимизмом.

Он хмыкнул:

– Крюков тоже так думал, наверно.

– Крюков! Откуда ты знаешь, что его Крюков звали?

– Ты же сказала.

– Я не говорила.

– Забыла.

– Не забыла я, – возразила Ольга. – У меня память хорошая.

– Что ты так уставилась? Ну, слыхал я про этот случай. Одна ты все знаешь, что ли?

– Если слыхал, зачем расспрашивал? – обиделась она.

Поведение Женьки ей не нравилось. Вообще день не клеился. Разговоры какие-то ненужные, разговоры. С Мазиным болтала чепуху, потом Девятов, а теперь Женька муру несет.

– Потому и расспрашивал, что слыхал. Инженер один говорил – Горбунов. На море познакомились. Ничего мужик, с машиной. Ему этот Крюков замок менял.

Объяснял он, явно заглаживая грубость, но у Ольги сдвиг произошел, ощущала она в себе недоброе чувство к Женьке. «Нашла парня, ничего не скажешь. Подобрала. На тебе, боже, что нам негоже.».

– Да на что мне еще Горбунов какой-то!

– Ты же спрашивала, откуда я знаю? Я и говорю: не понял я сначала, про кого речь, а потом догадался.

– Догадался! Какой догадливый. Тебе б в милиция работать.

Он скатывал шарики из хлебного мякиша, щелчками сбрасывал их со стола. И это Ольге, девушке из семьи, где всегда уважительно относились к хлебу, тоже не нравилось.

– По-твоему, в милиции догадливые?

– Будь уверен. Между прочим, я сегодня на том месте, где Крюков утонул, одного дядечку из уголовного розыска встретила. Он только важными делами занимается.

Женька засмеялся желчно:

– Институт у них под носом обнесли. А поймали налетчиков? Шиш!

– Не бойся, поймают.

– Пинкертон пообещал?

– Если хочешь знать, он как раз этим делом занимается.

– Прямо тебе доложил?

– Представь себе.

Женька посмотрел недоверчиво:

– Скажи-ка! Подошел и доложил?

– А что особенного? Разговорились мы с ним.

Женькину настойчивость она воспринимала как желание ссоры, хорошо знакомую скверную его особенность, но Ольге больше не хотелось уступать злому полумальчишке, всегда и всем недовольному и вымещавшему на ней свои подлинные и мнимые обиды.

– Как это вы с ним могли разговориться?

В раздражении Ольга допустила неточность, малую ложь, она не хотела давать ему повода для новых наскоков, для ревности, в которую не верила.

– Подошел он, и разговорились.

– Подошел. Подошел. – открыто разозлился Женька. – Вы что, приятели? Где это он к тебе подошел?

Пришлось продолжить вранье, которому она значения не придавала. В конце концов, какая разница, кто к кому подошел?

– Остановилась я на берегу перекурить, а он подошел, попросил спичку.

– И разговорились?

– Поболтали немножко.

– О том о сем?

– Представь себе.

– Довольно трудно представить. Врешь ты все.

– Ну, Женька.

– Не врешь? Тогда скажи, пожалуйста, о чем же вы болтали? Он что, приставал к тебе?

– Глупость какая! Про меня разговор был. Устраивает?

– Про тебя? Его заинтересовала твоя особа?

– Жизнь каждого человека интересная.

– Что же ты о себе поведала?

– А тебе зачем?

– Интересно. Как-никак знакомые. Может, ты и обо мне рассказывала?

– В первую очередь.

Он воспринял слова эти всерьез:

– Да какое ты право имела?

– Право!

Этого Ольга стерпеть не могла. Злил он ее все больше. «И почему эти слюнявые мужики, с которыми возишься, как с писаной торбой, тебе же еще и хамят, воображают о себе черте что, хотя сами во сто крат хуже баб, никудышные!». Ольга вскочила Но Женька замахал руками, не дал ей рта открыть.

– Погоди, погоди ты! Сядь. Сама рассказываешь, что пристал к тебе тип из милиции, про меня расспрашивал, а я и поинтересоваться разговором не могу?

– Да что тебе интересоваться! Ты кто – бандит, убийца? Зачем ты, понимаешь – ты! – мог Мазину понадобиться?!

Он искривил желтое лицо:

– Милиция не только убийцами занимается.

– Ну? Натворил что? Говори!

– А он расспрашивал про меня?

– Чего ты боишься?

Женька не находил нужных слов;

– Понимаешь. Ты же знаешь, как мне важно поступить институт?

– Знаю, что вбил ты это в голову. Дальше что?

– То, что честно туда не поступишь.

– Глупость.

– По-твоему. А по-моему – нет. Поэтому я веду переговоры.

– Какие еще переговоры?

– Это секрет.

– Да в чем дело-то?

Раздражение перемешивалось в ней постепенно с тревогой.

– Ну, Горбунов, что Крюкова знал, имеет в институте часы и экзамены принимает. Короче, может помочь.

– Взятки берет? – спросила она коротко и брезгливо.

– По-твоему, взятки.

– А по-твоему?

– По-моему, помогает. Его благодарят, конечно. Но один-то он ничего сделать не может, понятно. Другие тоже участвуют. Кого-то, наверно, милиция и разнюхала. Это они могут. Это тебе не налетчик с пистолетом.

Про налетчиков Ольга пропустила мимо ушей. Ощущала одно – брезгливость.

– Удивил ты меня, Женя.

– Чем?

– С такой сволочью связался. Ведь это ж последняя сволочь, что с людей, которые учиться хотят, деньги вытягивает. Да какие деньги! Ты вот, откуда возьмешь?

– Он и про это спрашивал?

– Кто?

– Сыщик твой.

– Слушай, Женька, ну что ты за жалкий трус!

Он крикнул:

– Кто трус? Я? Я? Да что ты понимаешь!

– Объясни, если не понимаю.

Женька стих:

– Я маме обещал.

Но даже упоминание о матери не вызвало в Ольге на этот раз сострадания «Все врет. И про мать выдувал», – подумала она, видя в Женьке лишь жалкого человечка, по собственной никчемности неспособного добиться не столь уж значительной, с ее точки зрения, цели, готового на подлость, лишь бы пристроиться, «зачислиться в высшее образование», представлявшееся ему какой-то отмычкой в другую, легкую и приятную жизнь.

– Дерьмовый ты парень, Женька.

На этот раз он сорвался полностью.

– Потаскуха! Шпионка! С любым готова. И доносишь. – выкрикивал он несуразные слова, и чем больше выходил из себя, тем больше успокаивалась Ольга. Вот и выяснились отношения. Она молча собрала свою сумку. Нелепые оскорбления не задевали ее.

– Тебя же выгнали! Выгнали! Даже с разрядов выгнали!

– Ладно. Поговорили. Прощай, Женечка. Ошиблась я. Но жалеть не о чем. Желаю всяческого.

И, не договорив, хлопнула дверью.

От стука он вздрогнул, схватился за голову, прислушиваясь, как гудит лифт, увозящий Ольгу. Потом выскочил на балкон, посмотрел, как идет она прочь, решительно, не останавливаясь. Перевел взгляд прямо вниз, на асфальт, и сжал поручни балкона. «Две секунды – и все!» – подумал, соизмеряя взглядом расстояние. Стало страшно, но и как-то болезненно сладко.

Женька вернулся в комнату, сел к столу, лихорадочно написал на листке бумаги: «Я выбрал смерть».

С листком он подбежал к дивану, улегся, вытянул ноги, перечитал написанные слова. Надпись понравилась. Показалась удачной. Лаконичной и значительной, как латинские изречения. Женька долго лежал и рассматривал бумагу.

3

Трофимов допустил оплошность.

Выяснилось это так…

У Мазина была привычка возвращаться к освоенным материалам. И хотя эти ретроспекции редко приносили открытия – как правило, обрабатывались материалы опытными сотрудниками, и вся полезная информация «отжималась» жестко, – случалось, Что и ускользала от перегруженного глаза какая-то мелочь. Впрочем, сейчас Мазина интересовали не случайно упущенные мелочи. Ему хотелось понять некий очевидный факт, засвидетельствованный многими людьми.

Из этих многих основных свидетелей было двое – растерявшийся при налете общественник и девушка-студентка, случайно оказавшаяся возле машины, в которую вскочили бандиты. Именно они рассмотрели налетчиков лучше других, и оба показали: один из нападавших был приземистым, лысоватым, второй, видимо, молодой человек – в маске и надвинутой на лоб кепке.

Это несоответствие внешнего вида преступников и обратило на себя внимание Мазина. Выходило, что тот, то имел характерную примету – лысину, не счел нужным ее скрывать, в то время как его сообщник тщательно замаскировался. Пока Мазин видел два возможных объяснения этого странного факта: замаскированный преступник опасался встретить на месте нападения хорошо знавших его людей, или же под маской скрывалась примета особо броская, более редкая, чем лысина. Могли действовать и свойства характеров, но Мазин полагал, что два человека столь разных – презирающим опасность смельчак и личность сверхпредусмотрительная и осторожная вряд ли могли объединиться в таком рискованном сговоре.

Все это были, однако, лишь предположения, и Мазин почувствовал необходимость расспросить свидетелей.

– Будь добр, Трофимыч, пригласи ко мне студентку. – попросил он капитана.

Попросил по внутреннему телефону и, углубившись в работу, не обратил внимания, что Трофимов с ответом помедлил. Зная, как до педантизма добросовестно относится инспектор к своим обязанностям, Мазин, не дожидаясь ответа, положил трубку и продолжал вчитываться в странички свидетельских показаний, когда через несколько минут Трофимов собственной персоной возник в его кабинете. Вид у инспектора был смущенный, и это Мазин заметил сразу, несмотря на все отвлекавшие его внимание обстоятельства, ибо Трофимову смущаться приходилось чрезвычайно редко. Работал он хорошо, и цену себе тоже знал.

– Случилось что-нибудь? – спросил Мазин.

– Боюсь, не смогу я свидетельницу пригласить, Игорь Николаевич.

Мазин молча подождал разъяснений.

Инспектор пояснил коротко:

– Назвалась она Сидоровой Галиной, студент строительного института. Такая студентка действительно есть, но на месте преступления не находилась.

– То есть свидетельница обманула нас?

Мазин поднялся и подошел к Трофимову. Досада его проявилась в одном: он обратился к инспектору на «вы».

– Почему же вы не сообщили мне об этом?

Уж от кого-кого, а от Трофимова он оплошности не ожидал.

– Виноват, Игорь Николаевич. Не проверил документов. Показания снимали на месте. Не доверять девчонке оснований не было: общественник слово в слово то же самое показал, да и другие подтверждают. Стало быть, попытка ввести в заблуждение исключена.

– Зачем же называться чужой фамилией?

– Не захотела впутываться, Игорь Николаевич, выступать в суде. Вы же знаете.

Конечно, Мазин знал, что нередко свидетели малодушничают, уклоняются от показаний. Довод Трофимова звучал убедительно, но сам инспектор выглядел не убежденным собственной аргументацией.

– Почему, Трофимыч? – спросил Мазин, одолевая досаду. – Что-то подозреваешь?

– Чувствую! – ответил Трофимов, вызвав этим словом улыбку Мазина. И не потому, что тот не доверял трофимовскому чутью – относился к нему Мазин всегда серьезно, – улыбку вызывала многозначительная интонация, нарушившая простую манеру речи инспектора.

– Чувствуешь?

– Так точно. Фактов привести не могу, но вот такое дело. Показывала она охотна, сама подошла. Короче, за язык тянуть не пришлось. А потом исчезла.

– Наверно, решила, что гражданский долг выполнила с превышением, – сказал иронично Мазин, обдумывая слова Трофимова. – Назвалась Галиной Сидоровой. Сочетание обычное, выдумать легко, не то что Матильда Нетудыхата. И все-таки в подобных быстродействующих ситуациях люди часто непроизвольно называют знакомые фамилии. Нужно подготовить словесный портрет этой девушки и побеседовать с настоящей Сидоровой. Не исключено, что она вспомнит какую-нибудь приятельницу. Я вижу, Трофимыч, ты не прочь тут немножко покопаться.

– Попробую, Игорь Николаевич.

Мазин понимал Трофимова. Конечно, скорее всего прав инспектор в логике, а не в чутье, и мнимая Сидорова всего лишь обычная трусиха, но видно было, что саднит у Трофимова мелкая заноза – недоработка, и нужно избавиться от нее, убедиться, что оплошность не повлекла последствий нежелательных. И потому Мазин не стал выговаривать помощнику, а поручил довести дело до конца.

– Если найдешь, отругай как следует! – сказал он, давая понять в заключение, что многого не ждет и не требует, но позволил себе Мазин эту полушутливую фразу, будучи твердо уверенным, что на этот раз Трофимов не оплошает.

Сказал и потянулся к телефону, который упорно вызванивал уже продолжительное время, будто настаивая на необходимости сообщить нечто важное.

– Мазин слушает.

– Здравствуйте, Игорь Николаевич. Горбунов говорит и беспокоит. Боюсь, оторвал от важных дел.

– Не беспокойтесь, Владислав Борисович. Что у вас?

– Досадное недоразумение.

Мазин протянул Трофимову параллельную трубку.

– Что стряслось?

– Склероз!

– Не рановато ли?

– Не говорите.

– Печально. Но мы, знаете, против склероза бессильны.

– Ценю вашу шутку. И хочу сообщить, что ошибся я. Сам не понимаю, как напутал.

– В чем именно?

Горбунов говорил короткими фразами и без наводящих вопросов никак не мог справиться с волнением и добраться до сути:

– С брелком напутал. С монетой.

– Обознались?

– Нет, нет. Я считал, что забыл ее в машине.

– А на самом деле?

– Припоминаю, что видел брелок позже.

– После угона машины?

– Да, да!

Мазин переглянулся с Трофимовым.

– И каков же ваш вывод, Владислав Борисович?

– Я хотел бы узнать, где вы нашли монету? Трофимов резко замахал головой. Мазин улыбнулся:

– А сами вы что по этому поводу думаете? Горбунов не сразу ответил:

– Я в затруднении. Не представляю, где мог обронить.

– Жаль. Благодарю вас за информацию.

– А мне не нужно подойти к вам?

– Пока нет.

Горбунов засопел вдалеке, испытывая затруднения а разговоре.

– Вы хотите еще что-то сказать, Владислав Борисович?

– Нет, собственно, нет. Но, может быть, у вас возникла необходимость повидать меня? Так сказать, лично убедиться. Я всегда на месте.

– И в шахматном клубе бываете?

– Теперь только по вечерам.

– Вот и отлично.

– Разве вы шахматист?

– Нет, собираюсь зайти по служебной необходимости. Там, если не возражаете, и повидаемся.

– Буду очень рад.

Мазин в раздумье придавил пальцем рычажок. Трофимов положил свою трубку.

– Темнить начал гражданин инженер, – сказал инспектор.

– Думаешь? Сенсационного-то он ничего не сообщил.

– А нервничает.

– Пожалуй. Между прочим, в клуб я не собирался. Но, видимо, стоит встретиться на нейтральной почве.

В шахматном клубе все оказалось таким, как и ожидал Мазин, в шахматы никогда не игравший. Последнее обстоятельство многих его знакомых удивляло, ибо Мазин считался человеком рационалистичным, строго логического склада ума. К этому укоренившемуся заблуждению он относился покладисто, никогда его не оспаривая. Да и зачем было признаваться, что не рассчитывает он «ходы» наперед, не разрабатывает замысловатых и неотразимых комбинаций, а успех приходит трудно, в сомнениях и отступлениях, оставляя после себя не только радость победы, но и грустное чувство недоумения уязвимостью человеческой натуры. Игра в любом проявлении была чужда Мазину. Сожалея о том, что люди так часто нарушают естественные правила жизни, он не мог найти удовлетворения в искусственно регламентированных забавах.

Итак, клуб был как клуб. Стояли в нем столы, расчерченные на черно-белые клетки, часы с двойными циферблатами, висела на стене большая фотография, на которой мерялись силами Спасский и Фишер, причем Фишера узнать могли лишь знатоки – он сидел спиной к фотографу.

Снимок украшал кабинет председателя клуба, человека немолодого, солидного, прошедшего жизненный путь отнюдь не по шахматным полям, о чем он и сообщил Мазину доверительно:

– С шахматами я, если говорить откровенно, не в ладах. Меня сюда направили, чтобы, так сказать, организационно укрепить.

Мазин кивнул в знак понимания:

– Я тоже не шахматист.

Председатель обрадовался и тут же поделился наболевшим:

– Некоторые по незнанию считают, что здесь тихое местечко. А я вам скажу – бедлам. Шахматисты, поймите меня правильно, они ведь все. – председатель выразительно покрутил рукой у головы. – Один матч с Фишером чего мне стоил! Только ремонт закончил – нашествие, постоянно толпа, конюшня. Спасибо, подсказал один умный человек доску в окне выставить. А звонки чего стоят? Каждую минуту – «Куда чемпион пошел?», «Куда претендент?». И все на мою голову, телефон-то один, у меня на столе.

Тут Мазин решил, что председатель достаточно облегчило измученную специфическими трудностями шахматной службы душу и прервал его.

Председатель подтянулся, отдавая должное серьезности случившегося:

– Прискорбное, бросившее, так сказать, тень на наш клуб событие.

– Вы не помните, где стояла машина Горбунова?

– Как же! Всегда в одном месте. Горбунов человек аккуратный.

У Мазина от знакомства с инженером сохранило впечатление скорее обратное, но делиться им с председателем он не собирался, попросил только показать место стоянки.

– Видите ли, – охотно объяснил председатель, – на нашей улице стоянка запрещена, поэтому владельцам машин приходится пользоваться площадкой позади клуба.

Действительно, с той стороны, где на фронтоне бывшего купеческого особняка красовалась традиционная вывеска с шахматным конем, Горбунов оставить машину не мог. Оставлял он ее на небольшом пустыре, недавно возникшем на месте снесенных ветхих домишек. Тут, видимо, намечалось обширное строительство, но пока лишь немногие дома были сломаны, а те, что покрупнее, еще ждали своей очереди. Мимо одного из них, потемневшего от времени двухэтажного кирпичного здания, через тесный дворик со старой кряжистой акацией и покосившейся водопроводной колонкой и вела на пустырь дорожка, начинавшаяся от задней, малоприметной двери шахматного клуба.

– Эта дверь всегда отперта? – спросил Мазин.

– Нет, но можно обойти клуб и войти с улицы.

Это Мазин и сам понимал, его интересовало другое, можно ли из клуба незаметно выйти. И еще он отметил, что стоянка отсюда не видна.

– Конечно. – подтвердил председатель, – потому Горбунов и хватился так поздно.

Хватился он очень поздно, когда машина его уже стояла брошенная за городом. «Не беспечно ли для «аккуратного человека»?» – подумал Мазин.

Хорошо, что слова эти не прозвучали вслух. Их непременно бы услыхал Горбунов, незаметно оказавшийся рядом с председателем. Он только что подъехал клубу и оставил машину на обычном месте.

– Вот и встретились, – приветствовал его Маз радушно. – А мы о вас речь ведем. – И, повернувшись к председателю, сказал: – Ну, мы теперь сами с Владиславом Борисовичем разберемся, спасибо вам!

Председатель удалился не без облегчения, а Мазин, взяв Горбунова под руку, предложил:

– Давайте посмотрим, насколько ваша стоянка уязвима.

Они прошли через дворик. Мазин неторопливо, спокойно, а Горбунов заметно суетясь и поскользнувшись разок на мокрых камнях у колонки.

– Если не возражаете, – сказал он, понизив голос, – то машина очень удобна для беседы тет-а-тет.

– Не слишком ли таинственно? – возразил Мазин, но открыл заднюю дверцу и на правах гостя сел первым на покрытое чехлом сиденье.

Горбунов разместился впереди, и ему пришлось вести разговор полуобернувшись и часто меняя позу, отчего впечатление от его суетливости еще больше усилилось.

– К допросу готов, – начал он несколько неожиданной фразой.

– Я тоже, – усмехнулся Мазин.

– Не понимаю.

– Почему же? Вас интересует наша находка? И волнует что-то? Я готов дать возможные пояснения.

– Меня волнует моя участь.

Теперь уже Мазину пришлось сказать:

– Не понимаю.

Инженер придвинулся, наклонившись через спинку сиденья. Его круглое лицо от жирного подбородка до гладкой лысины, обрамленной вьющимися рыжими волосами, выражало озабоченность и волнение. Мышцы лица непрерывно двигались, создавая неустойчивые гримасы, морщины на лбу то собирались в складки, то расходились, и тогда становились заметны чуть блестевшие следы пота, хотя в машине и не было жарко.

– Могу я говорить откровенно.

– Конечно.

– Благодарю вас. У меня складывается впечатление, то кое-кому хотелось бы приписать мне преступление.

– Кому же?

– Я хочу быть предельна откровенным и не боюсь риска. Я имею в виду вас!

– Почему у вас сложилось такое впечатление? – спросил Мазин сдержанно.

– Монета! – повысил голос Горбунов. – Я вашу игру понял. Это была провокация.

– Попрошу вас успокоиться, Владислав Борисович, и выбирать более точные слова.

– Но вы же подсунули мне монету!

Очередная гримаса так исказила лицо инженера, что Мазину захотелось выйти из машины, но он только опустил ближайшее стекло. Стало свежее, и Горбунов, вдохнув прохладного воздуха, немного отодвинулся.

– Если мне не изменяет память, вы сами обратили внимание на брелок, – напомнил Мазин.

– Еще бы! Все было проделано мастерски! Вы так небрежно крутили его на пальце.

Мазин твердо помнил, что монета лежала на столе и он не прикасался к ней, но спорить не стал.

– Зачем же мне это понадобилось?

– Как зачем? Чтобы заставить меня признать брелок своим и тем самым обвинить в убийстве Крюкова. Мазин потрогал пальцем переносицу:

– Откровенность за откровенность. Я не вижу прямой связи между этими обстоятельствами. Да и не говорил я вам ничего о Крюкове.

– Ха-ха! – издал Горбунов смешок, который, наверно, считал саркастическим. – В этом-то и была уловка!

– Вы знали Крюкова?

– Уверен, что вам это прекрасно известно. Мазин не отреагировал.

– Какие же отношения вас связывали?

– Элементарные. Он сменил мне замок на машине после угона. Естественная профилактика в условиях, когда на милицию не приходится полагаться.

Мазин и этот выпад оставил без ответа. Его интересовали иные, конкретные вещи.

– И вы отблагодарили его скромным подарком?

– И не подумал.

– Как же попала к Крюкову ваша монета?

– Понятия не имею. Сначала я подумал, что брелок был взят из угнанной машины.

– Помню. А потом вы усомнились. Когда?

– Скоро, очень скоро.

– И настолько перепугались. Почему?

Горбунов лихорадочно полез в карман, вытащил конверт – обычный, голубой, без картинки – и буквально вырвал из него листок бумаги:

– А как бы вы отнеслись к такому?

Мазин прочитал:

«горбунов спасайтесь у убитого вами крюкова нашли ваш брелок».

Слова эти, а вернее буквы, их составлявшие, были вырезаны из газеты и наклеены на бумагу без знаков препинания, и Мазин подумал сразу же, что искать газету бесполезно, потому что «операция» проделана по всем детективным правилам и остатки номера наверняка сожжены. Да и отпечатки пальцев едва ли удастся обнаружить, разве что горбуновские.

– Давно получили? – спросил он.

– Вчера.

Мазин хотел проверить дату по штемпелю, но конверт оказался чист, даже адреса не было.

– Письмо бросили в мой почтовый ящик, – пояснил Горбунов.

– Предполагаете автора?

Он глянул в глаза Горбунову. Но сколько б ни говорилось о том, что лицо – зеркало души, трудно было Прочитать на этой непрерывно меняющейся физиономии, где попеременно возникали то страх, то обида, то надежда, истинную цель, которую преследовал инженер, затеяв такой сумбурный, нелепый разговор, и насколько он верит в собственные, горячо преподносимые опасения.

– Ведь в письме написана правда? – спросил инженер, уходя от ответа.

– Брелок в самом деле найден у Крюкова, – подтвердил Мазин.

– Вот видите! А убийство – не шутка. Уверен, вас не погладят по головке, если вы не найдете преступника.

– Предоставьте наши заботы нам самим.

– Был бы рад. Но. Это касается меня. Очень касается.

– Отказываюсь вас понимать.

– Напротив. Вы меня поняли. Поняли! – крикнул Горбунов, уловив прорвавшееся негодование Мазина.

Тот открыл дверцу и хотел покинуть машину, но инженер схватил его за полу плаща.

– Разве это невозможно? Разве в ваши органы не может попасть бесчестный человек? Карьерист?.. Конечно, я не о вас, – оговорился Горбунов. – Но любой ваш сотрудник, кому честь мундира или личное благополучие дороже.

Мазин уже овладел собой. Сел. Сказал сухо:

– То, что вы вообразили, мог сделать только дурак, а дураков среди моих сотрудников нет.

– Почему же дурак? Напротив! Здесь психология, расчет. Игра на нервах. Решено обострить ситуацию, чтобы толкнуть меня на ложный путь, на необдуманный поступок.

– Считайте, что вы его уже совершили. Инженер выпустил, наконец, плащ из рук.

– Да? Вы так считаете? И что же? Вместо ответа Мазин спросил:

– Вы знакомы с Белопольской?

– Я бы попросил не впутывать в эту темную историю Ларису. Она человек искусства.

– И к тому же единственный человек, с которым я говорил об этой злосчастной монете.

– Но зачем ей посылать анонимку! Она могла поделиться со мной.

– Поделилась?

– Видимо, вы ее так напугали, что она сочла необходимым молчать.

– Не припоминаю, чтобы я ее запугивал. Но что ж, придется поискать вашего доброжелателя. С вашего разрешения, я оставлю письмо у себя.

– Если это необходимо.

– Спасибо. – Мазин уложил листок в конверт. – Итак, вы никого не подозреваете?

– А кого мне прикажете подозревать?

– Приказывать вам я не собираюсь, да и не могу, хочу только посоветовать быть внимательнее. В те дни вы бывали в клубе в необычное время, днем.

– Да, так сложилось. Летом я брал срочную работу. Мне полагались отгулы, я просил присоединить их к отпуску.

– Вы, кажется, отдыхали на море?

– Да. Но я вернулся раньше.

– Почему?

– Какое это имеет значение? Причина сугубо личная.

– Хорошо, хорошо, – не стал настаивать Мазин.

– О том, что я бывал в клубе днем, могли знать многие.

Здесь он был прав. Люди вроде Горбунова обычно имеют множество шапочных знакомств.

– Боюсь, вас избрали объектом какой-то неблаговидной игры. Письмо не мог прислать человек, вам неизвестный. Нелепо подозревать в этом наших сотрудников.

– Иного я от вас не ожидал, – сказал Горбунов недовольно.

Пока Мазин трудно объяснялся с многословным Горбуновым, у Трофимова возникла трудность обратного рода. Его собеседник, бывший приятель Крюкова по таксопарку, оказался человеком не в меру осторожным, замкнутым, из тех, из кого, как говорится; слова клещами не вытащишь.

– Парень как парень, – ответил он на вопрос, что представлял из себя покойный Крюков, и замолчал, сложив на столе свои большие шоферские руки с заживающими ссадинами и наколкой-инициалом, видимо, когда-то любимой девушки, потому что с собственным его именем буква не совпадала.

Сидели они в красном уголке под графиком, подводящим итоги соревнования, и сидели зря.

– Говорят, в последнее время Владимир озабоченный ходил? – пошел Трофимов в открытую, нарушая собственные принципы.

Намолчавшийся шофер счел возможным ответ на этот раз расширить, но в плане обобщения, мыслей о жизни:

– А кто сейчас не озабоченный? У одного с женой нелады, другому денег не хватает.

Короче, разговор выходил бесполезный, нужных сведений не приносил, и самолюбие Трофимова, обычно легко с людьми сходящегося, страдало – нашла коса на камень, попался мужчина-кремень, надо же!

– Вижу, ты, друг, сегодня не в настроении, – посетовал Трофимов.

– Я и завтра такой буду, – обнадежил шофер и уставился на большие часы на степе, давая понять, что врёмя идет, а план с него спрашивают.

За окном у проходной просигналила очередная отправляющаяся в рейс машина. Шофёр отвел взгляд от часов и вдруг оживился:

– «Волгу» видишь? Тот парень Володьку в последний день подвозил. Подсядь к нему, пока за ворота не выскочил. А меня отпусти. Знать ничего не знаю, а трепаться зря не люблю.

Трофимов принял почетный выход из трудного положения и через пару минут сидел уже в светлой машине с шашечками по борту.

– Куда поедем? – бойко спросил таксист, явно непохожий на молчаливого товарища.

– Прямо. Потолковать нужно.

– Это про Крюкова? – сразу смекнул разбитной водитель.

– Про него.

– Ясненько.

Новый знакомый Трофимова разговору обрадовался, оживился, прикурил одной рукой, не выпуская баранки, и отмахнулся от голосовавшего с тротуара мужчины:

– Прогуляешься, браток. Погода сегодня хорошая.

И посмотрел на Трофимова, довольный своим остроумием, хорошей погодой, новой чистой машиной и возможностью перекинуться парой важных слов с сотрудником уголовного розыска.

– Ты, значит, Крюкова подвозил?

– Пряменько к актерскому общежитию. У него там зазноба была.

– Откуда ехали?

– Да случайно вышло. Я с вокзала приезжих в поселок отвозил. Разворачиваюсь – человек сигналит. Давай, пожалуйста! Когда сел, вижу – Володька. Ну, привет – привет. Поехали.

– Как тебе его настроение показалась?

– Ни в дугу. Я еще пошутил: может, с артисткой познакомишь? Но он – молчок. Я тоже. Раз у парня забота, зачем нарушать? Правильно я говорю?

Утверждение было спорное, особенно, если вспоив нить, чем «забота» кончилась. Но спорить было поздновато.

– Так и доехали?

– Так уж.

– Крюков не просил подождать его у общежития?

– Нет, – ответил шофер, и это вполне совпадало с тем, что рассказала Мазину Белопольская. Крюков шел «выяснять отношения». А в таком деле разве угадаешь, насколько оно затянется?

– И ты его больше не видел?

– Видел – откликнулся водитель немедленно, чем не обрадовал, а насторожил немного Трофимова, профессионально опасавшегося слишком бойких свидетелей.

– Как так?

– Да пить мне захотелось. А напротив – «Соки-воды». Я и позволил себе виноградного стаканчик. Все-таки одного происхождения с вином. Ха-ха. Выхожу, смотрю, Володька уже из общежития выруливает. Наверно, не застал.

И это сходилось, но дотошный Трофимов переспросил.

– Не ошибаешься?

– Да я ему еще говорю: поедешь? А он рукой замахал. Ну, значит, ему виднее. А мое дело телячье. Правильно я говорю? – И не дожидаясь подтверждения своих умозаключений, которые, как видно, у него самого сомнений не вызывали, шофер сообщил Трофимову самое главное. – Значит, ему с тем мужичком покалякать требовалось.

– С каким мужичком?

– Крепенький такой, в болонье. Подошел к Володьке.

– Зачем? Ты его не знаешь?