Текст книги "Одна ночь"

Автор книги: Пауль Куусберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Куусберг Пауль Аугустович
Одна ночь

Пауль Аугустович Куусберг

Одна ночь

Перевод Арнольда Тамма

Русский читатель хорошо знает творчество одного из ведущих эстонских прозаиков Пауля Куусберга. В издательстве "Советский писатель" выходили его романы "Два "я" Энна Кальма" и "Случай с Андресом Лапетеусом".

Романы "В разгаре лета", "Одна ночь" и "Капли дождя" составляют своеобразную трилогию о Великой Отечественной войне. В книге "В разгаре лета" повествуется о первых днях и месяцах войны. В романе "Одна ночь" писатель продолжает разрабатывать тему войны, тему мужества и героизма советских людей.

Действие романа "Капли дождя", завершающего эту книгу, происходит на протяжении двух-трех месяцев 1968 года, но и в ней П. Куусберг обращается к событиям Великой Отечественной войны. В центре произведения – образ коммуниста Андреаса Яллака, че ловека, который"через все жизненные испытания пронес страстную) убежденность борца за коммунистические идеалы.

ОДНА НОЧЬ

ВСТУПЛЕНИЕ

Однажды в 1970 году я обнаружил в своем почтовом ящике довольно увесистый пакет. Был уверен, что это книга, которую мне послал кто-то из моих коллег. Размеры, вес и внешний вид говорили об этом. Подучал еще. от кого бы она, – и решил, что от Сирге или Парве, у обоих вышли недавно новые книги. По обычаю добрых друзей, мы дарили друг другу свои произведения, только до сих пор никогда не пользовались услугами почты.

Я ошибся. В плотной коричневой обертке было несколько исписанных общих тетрадей и следующее письмо:

"Тов. Пауль Куусберг!

Прежде всего разрешите представиться. Меня зовут Маркус Кангаспуу, мне пятьдесят четыре года, следовательно, я Ваш ровесник. Работаю сейчас на электротехническом заводе наладчиком. Окончил Республиканскую партийную школу и заочно юридический факультет Тартуского университета. Почти двадцать лет состоял в партийном и советском аппарате, но пошатнувшееся здоровье вынудило меня перейти на работу, которая требовала меньшего нервного напряжения. Вернулся к специальности, которой обучался в молодости, хотя, к сожалению, характер работы совершенно изменился, но это уже другая проблема. Со школьной поры я веду дневник. Несколько тетрадей посылаю Вам. Так как в своих произведениях Вы чаще всего обращаетесь к общественным проблемам, или, как пишет о Вас критика, показываете людей в конфликтных общественных ситуациях, – я смею предположить, что в моем дневнике найдется кое-что способное Вас заинтересовать и что Вы сможете использовать.

Если Вы ничего достойного не обнаружите, выкиньте эти тетради. Мне они больше не понадобятся.

С приветом

М. Кангаспуу Таллин, Б, Вээрику, 78-1".

На Большой Вээрику почти сплошь собственные дома. Это было первое, что пришло мне в голову, когда я дочитал письмо. Что же касается дневника, то я им заинтересовался. И настолько, что положил его в основу этого романа. Закончив работу, я написал Маркусу Кангаспуу письмо, в котором поблагодарил за присланный дневник и сообщил, что, как только рукопись будет перепечатана, я пошлю ему экземпляр. И заодно пригласил его к себе в гости.

В гости он не пришел и вообще не откликнулся. Позже выяснилось, что его уже не было в живых.

Мне остается только сказать, что Маркус Кангаспуу – не настоящее имя автора дневника и что он не жил на улице Б. Вээрику, 78-1. Имя и адрес я изменил только потому, что не успел спросить Маркуса Кангаспуу, могу ли назвать в книге его подлинное имя. Добавлю еще, что по тем же соображениям изменил и все остальные встречающиеся в дневнике имена. И если кто-нибудь из читателей узнает себя, то прошу не обижаться – я старался писать так, чтобы никого не задеть.

П. Куусберг

ПРОЛОГ

(Выдержки из дневника Маркуса Кангаспуу)1

* Изложение подвергалось стилистической правке, порядок фраз менялся, сокращения приведены полностью. – П. Куусберг.

29 августа 1941. Ни малейшего сомнения в том, что фашисты в Таллине. Должны благодарить Магнуса, что мы не угодили к ним в лапы. Он быстро сориентировался и свернул в лес. Сначала мы решили, что впереди наша отступающая часть. После того как нам удалось добраться до Яльгимяэ, мы думали, что уже миновали линию фронта. Хорошо, что не помчались по Пяр-нускочу шоссе, а держались, на всякий случай, обходной дороги. Магнус хорошо знает окрестности Таллина.

Из города доносятся отдельные винтовочные выстрелы и случайные автоматные и пулеметные очереди.

Город окутан дымом, в нескольких местах краснеет небо. Очевидно, большие пожары.

Что делать?

Загнали развалюгу "форд" в частый ольшаник и замаскировали ветвями.

Темнеет.

Мы как слепые кутята.

30 августа 1941. Целый день прячемся в болоте. Магнус ходил в Пяяскюла и вернулся с вестью, что немцы действительно в Таллине. Вчера наши корабли покинули рейд. Над Копли и портом все еще густой дым. Магнус советует, не теряя времени, идти на восток. В город нам дорога заказана, там за нашим братом явно вовсю охотятся. Юхансон пожимает плечами – ретивость его исчезла. Когда я сказал, что все же наведаюсь в город, он пригрозил, что сам меня пристрелит. Посоветовал ему беречь нервы.

31 августа 1941. Слава богу, ребята ждали меня. Уходя в город, я допускал, что по возвращении уже не застану товарищей. Их могли обнаружить; вчера ночью на болоте слышались голоса, а рано утром мы видели трех немецких мотоциклистов, которые медленно ехали по дороге между торфяными выработками, направляясь К Палдискому шоссе. Юхансон сказал, что без меня он и шагу бы не ступил отсюда. Как хорошо, что я в городе заглянул к нему домой, и, хотя не попал в квартиру, я не сомневаюсь, что его жена эвакуировалась. Сказал об этом Юхансону. К нему-то я осмелился постучаться и позвонить, а к себе и носа не показал. Зашел, если бы не предупредили, мать, конечно, ждет. Извозчик Тимм, которого все звали Холостягой, увидел меня и сказал, что к нам приходили еще 29 августа вечером. Мать не взяли, только в квартире все перерыли. Тридцатого явились снова. Холостяга заверил, что стоит мне переступить порог своего дома, как тут же нашлют легавых. Он не сказал, кто это сделает, но дал понять, что кое-кому станет не по себе, если я уйду живым. Наверное, он имел в виду почтовика-кайтселийтчика или, может, скорее, кайтселийтчика-почтовика, который заспинно не раз угрожал мне. Никогда бы не подумал, что извозчик Тимм такой человек. Я считал, что ему ни до кого, кроме своего гнедого, дела нет. Тимм обещал известить мою мать, что со мной все в порядке.

В порядке ли?

Попасть в город и выйти из него оказалось куда проще, чем я предполагал. Охраняются только главные дороги.

Когда впереди показались четыре высокие сосны, откуда до места, где мы прятались, оставалось шагов двести, я рассмеялся про себя: ведь меня спасла влюбленность Холостяги. Тимм, который годился мне в отцы, уже лет двадцать навещает некую особу, которая живет в нижнем этаже нашего дома. Всегда по ночам и украдкой, раз в две недели – в четверг.

Магнусу моя вылазка в город не понравилась.

Юхансон ведет себя со мной, как с закадычным другом. Падение Таллина сильно подействовало на него, он, правда, по-прежнему бравирует, но уверенность его явно сникла.

1 сентября. Мы побрились – Магнус заверяет, что бородатый человек в нынешней обстановке привлечет больше внимания, чем бритый. Он стал сверхосмотрительным.

Машину оставили в болоте. Магнус хотел было вывести мотор из строя, забросить в болото патрубок, карбюратор, смеситель и стартер, но Юхансон махнул рукой. Мол, сейчас, когда в руки врага попало столько богатства подумайте о фабриках, складах, брошенных в городе машинах и прочем добре, было бы мальчишеством возиться с этим драндулетом. Я согласился с ним.

Под ложечкой сосет. Но никто из нас о еде не заговаривает. Долго ли будем так притворяться друг перед другом?

2 сентября. Больше всего думаем о еде. Волей-неволей приходится рисковать, идти выпрашивать у хуторян, У Магнуса острый нюх: он долго выбирал, но когда наконец зашел на хутор с домом под ветхой драночной крышей, то вернулся оттуда с целым хлебом, куском сала и полгоршком еще теплой картошки. Хозяйка предупредила, что повсюду разыскивают коммунистов и других сторонников советской власти.

Магнус жалеет о брошенном "форде".

Юхансон думает, что мы обольщаемся тем, что надеемся выбраться к своим. Во-первых, до фронта по меньшей мере триста километров. Рано или поздно попадем в руки какого-нибудь немецкого патруля или схватят доморощенные фашисты.

Перейти фронт – не игрушка. На востоке он куда организованнее, чем в Эстонии, где устойчивого фронта в общем-то и нет.

Давайте не создавать себе иллюзии, а посмотрим в лицо фактам. '

Положение наше, конечно, не веселое. Но что еще можно предпринять?

3 сентября. Мы в Каутласских лесах. Юхансон иронизирует, что убийца всегда возвращается на место преступления. Магнуса эта шутка разозлила. В июле мы тут вылавливали заброшенных из Финляндии диверсантов. Четырех застрелили, но и своих двух ребят лишились, Вооруженные автоматами парашютисты были эстонцами, видимо из тех, что в 1939 году отправились через Финский залив на войну с Советским Союзом. Юхансон узнал среди убитых известного тартуского корпоранта.

Хлеб, сало и картошка съедены.

Здешних лесных хуторов мы решили избегать. Во время тогдашней операции, в июле, по вине наших ребят загорелся сарай. А когда из огня стали раздаваться выстрелы, пошли взрывы, начался грохот и треск, ребята в ярости подпалили и другие хуторские постройки. В сене оказалось огромное количество боеприпасов и взрывчатки. А хуторянин с овечьей кротостью заверял, что ни одной чужой души в округе не видел. На самом же деле его усадьба служила базой парашютистам. Уж теперь-то хозяин, успевший тогда вовремя скрыться, сочиняет прр истребителей всякие страсти-мордасти. Здесь лучше никому на глаза не показываться, хуторяне ненавидят людей, которые осмеливаются посягать на собственность. Со многими новоземельцами серые бароны свели свои кровавые счеты, когда немцы еще только приближались, к Эстонии. Юхансон сказал, что мы сражаемся в войне, безнадежность которой предрешена.

4 сентября. Нас полдня преследовали кайтселийтчики, или как их там теперь называют. Поговаривают о каком-то Омакайтсе, – то ли это переименованный Кайтселийт или совершенно новая военная организация? Нас спасла темнота. Продолжали идти ночью. Магнус ранен в руку. Ему повезло, кость и крупные артерии не затронуты, пуля вошла в мякоть,

5 сентября. Не знаем, где находимся. Магнус предполагает, что скоро выйдем к железной дороге Тапа – Тарту. Юхансон присмирел. Целый день отдыхали. Из-за Магнуса, у которого поднялась температура. Я стащил на хуторе полхлеба и десять яиц. Яйца выпили сырыми. Гадали, что будет с нами дальше. Юхансон не верит, что переберемся через реку Нарву. Магнус говорит, что выбора у нас нет – только вперед. Я с ним согласен – где бы мы тут, в Эстонии, смогли укрыться? Ни в одной деревушке нет у меня друзей или родичей, которые дали бы убежище, 6 и 7 сентября. Никак не выйдем к железной дороге. Нашел фашистскую листовку, сброшенную с самолета месяца два назад. "Где ваши знаменитые военачальники? – переводит Магнус, держа в руках выцветшую листовку. – Где Тухачевский, Егоров, Якир, Блюхер, Уборевич, Корк, Эйдеман, Федько?" Рву листовку на клочки.

Во рту сегодня не было и маковой росинки,

8 сентября. Вышли к железной дороге – к сожалению, узкоколейке.

Угодили на богатый брусничник. Магнус предупреждает, чтобы не увлекались, ели только самые спелые ягоды.

Шел снег.

Он начался сразу, как только они тронулись в путь. Сперва падали редкие хрупкие снежинки, которые, прежде чем улечься на землю, долго кружились в воздухе. Потом снегопад усилился, повалили крупные, тяжелые хлопья. Хорошо, что ветер дул в спину, а не хлестал снегом в лицо, но дорога, змеившаяся между невысокими, поросшими лесом холмами, могла повернуть на восток – и тогда уже добра не жди. Они хоть и направлялись на восток, двигались между тем на северо-запад, порой даже на запад – старые дороги никогда не ведут прямо. Места незнакомые, никто из них раньше в этих краях не бывал, и никто не знал, что их ждет впереди. Но идти было нужно, и они радовались тому, что вообще сумели отправиться в дорогу.

Ночью в снегопад человеческие фигуры утрачивали четкие контуры и сливались с окружающим. И дорога теряла свои очертания, осо'бенно там, где лес отступал. Без лошади кто знает в каких сугробах бы они барахтались, кюветы занесло, все было одинаково ровным и белым. Лошадь, к счастью, в такую погоду умнее человека, да и возчик, видимо, знал дорогу. Впрочем, возчика и не было, а была возчица – древняя сморщенная старуха, которая не обрашала на них ни малейшего внимания. То ли против воли пустилась в ночной путь, или прожитые годы сделали ее равнодушной ко всему на свете? Едва ли ей доставляло радость то, что всю ночь придется горбиться в дровнях – и эту ночь, а может, еше и следующую. Ни слова она .не проронила, только время от времени понукала лошадь. На вопросы не отвечала, словно и не слышала. Сначала с ней пытались завести разговор, потом бросили – и коренастый, с огромным красным носом Адам, свободно говоривший по-русски, и сидевшая рядом со старухой Мария Тихник, не какая-нибудь болтушка, а женщина пожилая,

Тихник тоже немного говорила по-русски, не так, правда, бегло, как боцман Адам, но все же кое-что смыслила. Она училась в школе в царское время, да и в тюрьме иногда вспоминала русский. Старуха ни Адаму, ни Марии не ответила. А вдруг она глухая? Что вполне могло быть, Маркус все больше утверждался в этом. Он сказал Адаму, тот плечами только пожал. Разговорчивым он не слыл, а может, просто был человеком неторопливым Маркус не знал его настолько, чтобы судить. Вообще Маркус никого здесь близко не знал, за исключением Яннуса Таальберга, которого все звали просто по имени. Лишь к Валгепеа* и Койту обращались по фамилии. Сперва Маркус даже подумал, что Валгепеа, так же как и милиционер, – это прозвище. Милиционером и впрямь называли гориллоподобного Юлиуса Сярга, но по сути дела это было не прозвище, а обозначало его профессию мирного времени.

* Дословно; белоголовый.

Погонять старого мерина не требовалось, он шел ровно и ходко, и, чтобы не отстать от него, приходилось подбавлять шагу. Яннус отстал, его длинная фигура маячила метрах в пятидесяти, – глядишь, еще потеряется из виду. Яннус был среди них самым высоким, даже выше милиционера, которого тоже ростом не обидели. И лицо у Яннуса было продолговатое, продолговатое и узкое, оно словно разрезалось пополам горбатым носом. Впрочем, и сам Маркус не выглядел коротышкой; если поставить их всех по росту, то он бы наверняка стоял третьим. В плечах шире Яннуса, и хотя лицо было тоже вытянутое, оно не казалось таким лошадиным, как у Яннуса: физиономию свою Яннус сам называл лошадиной мордой. На лице же Маркуса сросшиеся над переносицей густые брови и темные возле глаз окружья.

Маркуса раздражало, что Яннус отстает, раздражало и даже вроде бы злило. Он говорил себе, что это дело Яннуса – идет ли он со всеми рядом или отстает: тут не как в Эстонии, где нельзя было терять друг друга из виду, им уже нет надобности красться, как ворам по дебрям, их не подстерегает на каждом шагу опасность, И под ногами твердая и устойчивая почва, впереди дорога, знай шагай, не то что в Вирумааских болотах и трясинах, где порой земля неожиданно уходила из-под ног, а лежащие вповалку огромные трухлявые деревья делали лес непроходимым и вынуждали давать большие круги, где легко было заблудиться в высоких, укрывавших с головой зарослях папоротника. И все же Маркус время от времени оглядывался, не верилось ему, что такой верзила, как Яннус, может оказаться никудышным ходоком Прикидывается больше, чтоб в дровни усадили. Что до старухи, так Яннус мог бы уже давно там сидеть, это они сами попрекали его за то, что ленится двигать свои ходули. Маркус сказал достаточно желчно, его раздражали люди, которые пытались прожить полегче. Сейчас каждый должен нести свою ношу, хотя временами она может быть и очень тяжка. В конце концов, и лошадь незачем изводить, долгая дорога только еще началась Да и не пустые дровни тащил мерин, кроме старухи там сидели еще две женщины, Тихник и Дагмар. Чемоданы с узлами тоже кое-что ве– сили. Дагмар, в противоположность Яннусу, хотела идти пешком, первые километры она и шла, это Маркус посоветовал ей отдохнуть. Предложил сесть, хотя с радостью шел бы рядом с ней. Знай Маркус, кто ее муж, он вообще бы не пристал к группе Яннуса, хоть его и тянуло к этой молодой женщине. Пошел бы с кем угодно, даже с Весивяравом, который звал его с собой. С ним он вместе учился в техникуме, но длинный Феликс, как прозвали тогда Весивярава, разонравился Маркусу. Став директором фабрики, Весивярав заважничал и взялся корчить из себя барина Маркусу такое было не по душе. И он высказал это ему прямо в лицо Феликс в ответ лишь рассмеялся, сказал, что у него, у Маркуса, какие-то наивно-пролетарские представления. И все равно ему следовало идти с группой Весивярава, так как присутствие Дагмар вынуждало его поступаться своими принципами. Каждый день снова и снова. Когда Эдит знакомила его с Дагмар и сказала, что муж товарища Дагмар Пальм остался в Эстонии, Маркус лишь поинтересовался, остался ли муж товарища Дагмар Пальм по собственной воле или не смог выбраться. Верный себе, он спросил об этом напрямик и у самой Дагмар. Эдит вмешалась и объяснила, что муж Дагмар – коммунист, сражался в истребительном батальоне и выполнял другие ответственные задания. Никакого Пальма Маркус не знал, хотя сам состоял в истребительном батальоне, правда, батальонов этих было много, во всяком случае больше десятка шестнадцать или семнадцать. После Дагмар словно бы сторонилась Маркуса, ее, видимо, ранил его прямой вопрос. Маркус об этом не жалел. С мальчишеских лет он привык к открытому обхождению, вилять не любил, говорил все, что думал; одни за это его уважали, большинство же считало человеком невоспитанным или невежей. Из-за своего характера он оставался простым рабочим, хотя, будучи техником-электромехаником, мог стать по крайней мере мастером на предприятии, которое рекламировали как первый эстонский радиотехнический завод. Название, конечно, было звучное, на самом же деле ни одной существенной детали на этом заводе не изготовляли, все завозили из-за границы, завод был лишь сборочным цехом. При этом все другое оставалось в загоне, развитие радиотехники никого не интересовало. Маркус этого не одобрял и мнения своего перед директором не скрывал, потому и не продвигался по служебной Лестнице. После революции сорокового года Маркусу не просто было работать – и комиссаром на фабрике, и в горкоме партии, куда его взяли инструктором промышленного отдела, он по-прежнему с предельной резкостью высказывал свою точку зрения. Когда же Маркус узнал, кто муж Дагмар, было уже поздно менять решение. Он дал слово Яннусу молчать, а держать слово для Маркуса было делом само собой разумеющимся.

О муже Дагмар Маркус и говорить не желал, даже думать не хотел. От Бернхарда Юхансона – после замужества Дагмар и ее супруг сохранили свои прежние фамилии (дань времени, которая и подвела Маркуса) – мысли его обратились к Магнусу, к нелепой гибели своего настоящего друга, смерти особенно нелепой потому, что они были уже у цели. Но когда Маркус оказывался наедине с Дагмар, она тут же переводила разговор на Юхансона: Дагмар знала, что они действовали вместе – скрыть это Маркус не мог, а заведя речь о Юхансоне, он тут же вспоминал Магнуса и его смерть. В присутствии Эдит образ Магнуса куда-то удалялся, Дагмар же воскрешала обстоятельства и события, которые Маркусу хотелось забыть. Не будь Дагмар женой человека, которого Маркус презирал, она бы тоже могла отвести от него эти гнетущие воспоминания. И, возможно, даже сильнее, чем Эдит, к удивлению своему обнаружил Маркус.

Его властно влекло к жизнерадостной Эдит, которая никогда не унывала. Никого-то и ничего она не боялась, кроме самолетов, это Маркус понял, когда дрогнула кирпичная, в пять этажей громадина отеля. Под градом зажигалок по улице Третьего июля он еще этого не представлял, тогда Эдит казалась ему просто немного чудной. Потому что позволяла целовать себя, жалась к нему. Маркусу будто хмель в голову ударил. В "Асто-рии" он, правда, понял, что это страх перед самолетами и бомбами делает девушку такой странной. Но и это было уже после. А вначале он ничего не думал, просто ошалеЯ от ее близости.

Но и рядом с Дагмар его тоже внезапно обдало жаром. Это когда они сидели рядом в кузове грузовика и он держал в своей руке ее руку.

Маркусу было недосуг разбираться в своих чувствах. На это никогда не хватало времени. В школьные годы он по вечерам корпел в маленькой мастерской – ремонтировал примусы, швейные машины и электроутюги, вытачивал ключи для французских замков, чинил висячие замки – пьянчужка хозяин ни от какой работы не отказывался, от работы голова всегда гудела. Если бы хозяин не хлестал водку, он бы и сам справлялся, только редко у него выдавались трезвые дни, потому и вынужден был взять себе в подмастерья паренька, который с самого начала трудился за взрослого. После окончания электротехнического отделения в техникуме, уже работая на фабрике, Маркус продолжал вечерами изучать специальную литературу – он свободно читал по-немецки. Часть времени уходила на профсоюз – Маркус вступил в члены союза металлистов. Да и женщины отнимали время, знакомства возникали как бы сами собой, но долго не продолжались. Маркуса это не огорчало. Привязанности его постоянством не отличались, новые увлечения затушевывали прежние отношения.

В последний год перед войной он был поглощен организационной работой. Маркуса назначили комиссаром радиотехнического завода, потом директором, на этом посту он вступил в конфликт с главком, столкновение закончилось переводом его на партийную работу, В горкоме же редко выдавался свободный вечерок. А когда это случалось, он ходил с какой-нибудь приятельницей в театр или кино, провожал домой, а иногда и оставался у нее.

Дорога снова повернула в лес. В высокий ельник. Маковки деревьев будто упирались в небо. Это все снегопад – подумал Маркус, – верхушки елей уходят ввысь, а небо опускается; Маркус, хоть и родился и вырос в городе, чувствовал себя в лесу отлично; вот и сейчас эти заснеженные ели, казалось, очищали его душу от горестей – и сегодняшних, и тех, что предстояли. Лес утешал его и в те дни, когда он выбирался из Эстонии, словно придавал ему веру и силы. Он, наверно, был бы даже разочарован, если бы дорога вдруг кончилась, если бы старуха остановила лошадь и сказала: ну, все, сынки, вы на месте. Маркусу почему-то хотелось, чтобы старуха сказала "сынки". Ему нравилось, когда к ним так обращались. Слово это дышало какой-то особой теплотой, по крайней мере для него, Маркуса, хоть и знал он прекрасно, что русские частенько употребляют его просто по привычке,

Маркус оглянулся, в снегопаде он не увидел Яннуса, мысленно обозвал его растяпой и слабаком и решил сказать ему об этом. Дождался и без всяких предисловий выпалил:

– Ну и слабак ты.

– Сердца у тебя нет. Маркус усмехнулся.

– У тебя что – самое дорогое – ноги, что ты так бережешь их?

– Я интеллигент. Еще старый Уссисоо говорил, – когда-то я у него набирался ума-разума, – так вот этот старый Уссисоо сказал, что у меня лицо образованного человека. Для интеллигента самое важное голова. И беречь я должен голову, а не ноги.

Маркус вынужден был в который раз признать, что Яннус парень что надо. Он уважал его, иногда даже смотрел на него чуточку снизу вверх. Случалось, правда, и сверху вниз, по-разному относился он к своему другу. Снизу вверх Маркус смотрел на Яннуса, например, когда в концертном зале "Эстония" вдруг стал нарастать кашель. А Яннус не растерялся и довел речь до конца. Это было в минувший новогодний вечер. В театре "Эстония" собрались странные, чужие Маркусу люди, он надеялся встретить там совсем другую публику. Тех, кто всей душой за новую власть. Таких, как он сам или как Яннус. Ведь приглашение, которое он получил, было подписано Советом профсоюзов. Значит, и собраться здесь должны были рабочие люди, а не эти, бывшие. По крайней мере, так считал Маркус и решил участвовать в проводах старого и встрече Нового года, К сожалению, большинство присутствующих были людьми прежнего, господского толка, это он приметил еще в фойе и залах ресторана. Именно они, эти прежние, и не захотели выслушать Яннуса до конца. А говорил он, как всегда, спокойно и находчиво, ничем не умалив престиж Совета профсоюзов. Поначалу его слушали тихо, даже внимательно, но к концу, перед тем как ему произнести здравицу, устроили демонстрацию. Сперва раздались одиночные покашливания, затем кашель усилился, и вот уже половина зала кхекала и заходилась в кашле. Сидевший рядом с Маркусом тощий, адвокатского вида господинчик в пенсне так азартно кряхтел и надрывался, что из глаз его потекли слезы и щеки стали пунцовыми. Когда он кашлял, огромный кадык, будто поршень насоса, ходил вверх и вниз. Яннус продолжал говорить, только чуточку, пожалуй, громче. У него был сильный голос, при надобности он мог гаркнуть и по-фельдфебельски. Мог остроумным, язвительным словом осадить тех, кто мешал ему, но не сделал этого. То ли был ошарашен поведением публики, то ли в голову ничего подходящего не пришло. Или решил не подавать виду и закончить выступление. Наверно, так оно и было, и оттого, что Яннус сохранил выдержку, Маркус глядел на него снизу вверх. Будь он на его месте, наверняка вспылил бы и кто знает, что натворил. А Яннус не потерял самообладания. Кашель прекратился так же неожиданно, как и начался. Вернее – "демонстрантов" призвали к порядку. И призвал их Юлиус, тот самый Юлиус Сярг, который сейчас топал неотступно за дровнями и с которым Маркус только теперь познакомился ближе. Сярг ничего особенного не сделал, даже рта не раскрыл, только поднялся с места и медленно пошел по проходу поперек зала. Высокий, широкоплечий и порядком сутулый детина, с длинными, почти до колен, руками. В его облике, даже когда он хорошо настроен, было что-то угрожающее и вызывающее. В новом, с иголочки милицейском мундире он был виден из любого конца зала. Мундир этот так полюбился ему, что даже на новогодний вечер он явился в форме; идя по проходу, Юлиус смотрел по сторонам, поворачивая голову то направо, то налево. И этого оказалось достаточно, большего обструкционистам и не потребовалось: Сярг не дошел еще и до конца прохода, как все притихли. Адвокат, или тот, кого Маркус принял за адвоката, был одним из последних недоброжелателей – теперь лицо его уже побагровело, на лбу блестели капельки пота и взгляд, которым он провожал милиционера, пылал злобой. Заметив, что за ним наблюдают, господин этот на миг уставился на Маркуса, который не отвернулся, и стал вытирать шею и лоб носовым платком. Яннус кончил говорить, ему прилично поаплодировали, по всей вероятности, в зале было немало и тех, кому новая власть против шерсти не пришлась. Но когда на сцену вышел хор и запел "Широка страна моя родная" – солировал мощный оперный баритон, – часть публики демонстративно покинула зал. Бесцеремонно наступая Маркусу на ноги, стал выбираться к проходу и адвокатик. Озлобившийся господин рассмешил Маркуса, и он, скорее шутки ради, подставил ножку, тот чуть не упал. Смешно, конечно, было наблюдать за этим кипевшим злобой господином. Однако после, когда Маркус тщетно искал в Белом зале свободное место, он почувствовал себя оплеванным. И хотя показывал официантам приглашение и спрашивал: разве гостям не зарезервировали столики? – те высокомерно пожимали плечами, ему казалось, что высокомерно. Выросший в пригороде, Маркус не чувствовал себя уютно в роскошных ресторанах, среди вылощенной, нарядной публики. Другое дело среди гудящих станков, крутящихся маховиков, искрящихся сварочных аппаратов, там он никого не стеснялся, ни старых, ни новых начальников. Маркус не нашел ни Яннуса, которому хотел высказать восхищение, ни других знакомых и в сквернейшем настроении вышел из "Эстонии". С таким чувством, будто история повернулась вспять. Год назад он не стремился бы попасть на этот новогодний бал, теперь же вошел туда хозяином, а его выставили, будто все было по-старому. Пытался успокоить себя тем, что обструкция провалилась, что эти бывшие всемогущие господа – чертовски робкие душонки, если стоило подняться с места всего одному милиционеру, как они тут же примолкли, но все равно это не утешало. Вместо того чтобы весело встречать с друзьями Новый год и кружиться в танце, приходилось тащиться домой, как незваному гостю, которого вышвырнули с гулянки на улицу. Другого такого скверного новогоднего вечера он не помнил.

А Яннус настоящий мужик, хоть и ленится шагать я норовит в сани. Какое-то мгновение Маркус думал О нем самым уважительным образом вспомнилось, как тот держал речь, и другие его поступки, например Как в тридцать третьем году перед "Глория Палас" Яннус в одиночку вел перепалку с вапсами*, а вапсов и их подпевал перед кинотеатром на площади Свободы было полным-полно. И тут же Маркус стал смотреть на Яннуса уже не снизу вверх, а сверху вниз. Потому что он вдруг снова показался ему слабаком, который и не пытается приложить усилия, при первой же усталости пасует и чересчур бережет себя. Под влиянием этого чувства собственного превосходства Маркус сказал:

– А не в том ли наша беда, что все вдруг стали невероятными интеллигентами, которые только и делают, что оберегают свои головы?

– Когда я слышу слово "культура", то рука невольно тянется к кобуре...

Маркус понимал, куда метит друг, эти слова какого-то фашистского вожака он тоже знал, – да, Яннус защищаться умеет. И Маркус расхохотался.

– Дорогуша Маркус, ты ведь тоже интеллигент, за какие бы там мозоли ни укрывался. Ты технократ, технический интеллигент, которого лишь обстоятельства вынудили заняться физическим трудом. И ты должен беречь свою голову. Я наперед скажу, что технократом ты не останешься, тебя переквалифицируют в общественного деятеля широкого профиля, а это все равно что аминь.

* Члены фашистской партии в буржуазной Эстонии.

Впоследствии, спустя годы, когда Яннуса уже давно не было в живых, его предсказание и впрямь сбылось. Из Маркуса, правда, не вышло широкоизвестного общественного-деятеля, но и по специальности, которую получил в техникуме, он тоже не работал, и инструмента долгие годы в руки не брал. А если и брал, то не затем, чтобы заработать себе кусок хлеба, а чтобы развлечься и – еще больше. – для разрядки, чтобы не нарастить животика и не преставиться от раннего склероза. Но кто из них знал, какая кому выдастся судьба?