Текст книги "Одна ночь"

Автор книги: Пауль Куусберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Но если другие не чувствуют себя гонимыми ветром листками, то почему это чувствует она? Неужели только из-за Бенно? А если бы он шагал рядом и держал ее под руку, было бы у нее такое ощущение? Испытывала бы она то же самое, что и сейчас?

Ответа Дагмар не находила.

И тут же возник новый вопрос: а что бы чувствовал сейчас Бенно? То же, что Яннус и крепкорукий Маркус, или то, что она и, может быть, Сярг? А вдруг Бенно уже в их последнюю встречу испытывал то, что испытывает теперь она? Почему он был такой убитый, грустный, сам не в себе? И только она ничего не понимала. Бенно приходил и уходил туда, куда его посылали, он уже не располагал собой. Ни на что не жаловался – может, просто не хотел портить ей настроение. Тогда Дагмар не ощущала себя еще бесцельно влекомым листком, о нет, тогда бы ей и в голову не пришла такая мысль. Но Бенно уже знал, что значит война, и понимал, что она превращает людей в сорванные с дерева листочки.

Почему же ни Яннус, ни Мария, ни Альберт и ни Маркус не чувствуют себя так? Разве война не оторвала их от родного дерева и не погнала с котомкой за плечами скитаться по свету? Почему одни чувствуют, а другие нет? И почему она об одних думает, что они это чувствуют, а о других так не думает?

И тут Дагмар обнаружила, что идет рядом с Маркусом.

Маркус уже некоторое время назад приметил, что впереди Дагмар, боцман Адам отстал и шел сзади. Маркус не прибавил шагу, чтобы догнать Дагмар, продолжал идти прежним ходом. Подумал: если она снова заведет разговор о муже, он ей все выложит. Пускай Ян-нус ломает комедию, а с него хватит. Однако, поравнявшись с Дагмар, отказался от своего намерения и произнес первую пришедшую на ум фразу:

– Погодка рождественская. Как в наших краях.

– Здесь больше снега, – сказала Дагмар. – Куда больше.

– Я горожанин, – продолжал Мapкyc, – по правде сказать, и не знаю, как там в деревне на рождество. По-моему, должен снег идти. Такой же густой, пушистый. Запорошенные ели, снегопад и санная езда– это и есть настоящее деревенское рождество.

Маркус поймал себя на том, что говорит слишком книжно, подобранными словами, и рассердился: с какой стати он лезет из кожи вон?

– Снежное рождество, по-моему, тоже красивее, – согласилась Дагмар.

Хотя Маркус и был себе противен, он продолжал в прежнем духе:

– В Таллине на рождество нередко тает и сля-,коть, – бывает, что улицы совсем без снега. Настоящего

рождественского настроения тогда и в помине нет.

– В эту зиму и снег бы, наверное, не обрадовал, – сказала Дагмар.

– Пожалуй. Снег – это декорация. А одной декорации мало.

– Здесь куда больше снега, – повторила Дагмар.

– И в наших внутренних районах снега всегда больше. Даже в Нымме* покров толще. – Напряжение в нем стало спадать.

– В центре города снег убирают, – может, поэтому.

– Вы где жили?

– В Юхкентале, – Дагмар назвала свою старую улицу и быстро поправилась: – В Кадриорге.

– Я жил по Вана-Каламая, – сказал Маркус и подумал, что наконец-то заговорил по-человечески.

– В Таллине, наверное, снега еще нет.

– Помню, учился я в первом или во втором классе, – в ноябре выпал снег – и остался. А обычно так не бывает.

Какое-то время они шли молча. К Маркусу вернулась уравновешенность. Он обнаружил, что Дагмар шла почти таким же, как он, широким шагом. Сзади доносился скрипучий бас Юлиуса Сярга и слышался койтов-ский тенорок. По мнению Маркуса, у Койта был носовой тенор. Слова разобрать невозможно, но по тону казалось, что они, как обычно, спррят.

– Могли вы себе когда-нибудь представить, что попадете сюда? Далеко за Ладогу, в северную Россию? – прервала Дагмар молчание.

– Нет, – призвался Маркус. – Я многого не мог себе представить. Война висела в воздухе, это чувствовалось уже несколько лет, но то, что она так быстро придет в Эстонию, я и подумать не мог.

– Для меня все невероятно, – сказала Дагмар. – Не могу освободиться от чувства, что мы предали свой край. Ведь народ остался... там. Разве мы не должны были разделить его судьбу? А вместо этого все бежим и бежим...

* Нымме – пригород Таллина.

Слова Дагмар поразили Маркуса. Поразили потому, что и он временами думал так. Еще когда пробирались по лесным дорогам на восток, предпочитая сумерки и ночную темноту дневному свету. В иные минуты, когда охватывала безысходность и цель представлялась недостижимой, он будто чувствовал себя виновным в том, что голова у него занята лишь мыслями о своем спасении. Тогда он казался себе беглецом, который спасает собственную шкуру. Но и позже, когда на Финляндском вокзале дожидался отправления эшелона, на душе был горький осадок. Никто, с кем он вместе садился в поезд, не говорил о бегстве, все произносили нейтральное и извиняющее слово– эвакуация. Они не бежали, они покидали Ленинград, который стал фронтовым городом, как покидали недавно свои родные края, – хотя нет, не покидали, а эвакуировались. Все происходило по решению вышестоящих органов. Эвакуационная комиссия Эстонской ССР вручила ему эвакуационную справку и объявила, что при первой же возможности его отправят из Ленинграда. Из Эстонии он выбирался на свой страх и риск, там он метался подобно зверю в западне, сейчас все в порядке и все на месте. В "Астории" он встретил двух секретарей ЦК, встречал народных комиссаров, работников райкомов и исполкомов, руководящих деятелей профсоюзов, народных депутатов, ученых, писателей и служителей искусства, хозяйственников и широкоизвестных стахановцев. И спросил себя: разве они должны были оставаться в Эстонии? Хотя он и считал ребячеством эти мысли, которые приходили порою в голову, ибо судьба народа была бы не легче, если бы весь актив оказался в Эстонии и был уничтожен, – тем не менее полностью погасить это чувство вины Маркус не мог. Он сказал:

– Вы правы – без конца драпаем. К сожалению, у нас нет другого выбора.

Маркус чуть не добавил: а какой смысл было жертвовать собой – фашистам очень бы даже понравилось, будь они в Эстонии, сейчас вряд ли бы кто из них был на свободе, большинство уже давно поставлено было бы к стенке, – но вовремя удержался. Дагмар могла сказать, что кое-кого все же оставили, и при этом обязательно подумала бы о своем муже, есть у нее такая навязчивая идея. И тут же Маркус понял, что Дагмар до тех пор не освободится от чувства, будто она кого-то предала, пока не узнает всю правду о Юхансоне. Пока будет думать, что Бенно – один из тех, кто остался в Эстонии организовывать сопротивление

– Как бы я хотела, чтобы все это было оном, – сказала Дагмар.

' Маркусу казалось, что он понимает ее. Дагмар, которая до сих пор была для него существом далеким, несчастным, но все же далеким, вдруг стала ближе. Он сказал"

– Представьте себе, что мы сейчас идем по Эстонии. Там много таких же лесов и дорог.

– Я этого не могу представить.

– Да и я не совсем. Но разве это не здорово, если суметь? Если бы мы могли плохое вообразить хорошим. Плохое-то мы умеем еще худшим представить, даже о хорошем думаем как о плохом, так часто бывает. А должно быть наоборот.

Дагмар не согласилась:

– Плохое нельзя принимать за хорошее.

– Вы правы: с плохим нельзя уживаться, тем более обращать в хорошее, воображать хорошим.

Неожиданно Дагмар переменила разговор:

– Вы не должны были покидать Эдит. Слова эти ошеломили Маркуса.

– Вы не должны были покидать Эдит, – повторила Дагмар. – В трудное время людям надо держаться вместе. Не то их начнет швырять ветром, и почувствуют ли они когда-нибудь под ногами твердую почву, об этом сами они знают меньше всего...

– То,'что Эдит осталась в Ленинграде, от меня не зависело, – возразил Маркус. – Я ее не оставлял. – И тут же почувствовал фальшь в своих словах.

– Это, наверно, и от нее не зависело.

– Может быть. Но не от меня – уж точно.

– Она бы с радостью пошла с нами. Мне казалось, что ради вас...

– Почему вы так думаете?

– Боже, какой вы слепой.

Маркус все больше и больше терялся. Он буркнул:

– В военное время человек не волен делать то, что ему хочется.

– Разве всегда непременно нужно отступаться от себя?

– Эдит никто не принуждал отступаться. Да ее, по-моему, и невозможно заставить.

– В последний вечер Эдит плакала. Я пыталась ее утешить, как она меня всегда утешала.

– Она бы все равно не пошла с нами, если бы я ее и позвал. Даже если бы и хотела пойти ради меня, как

вы сказали...

Произнеся это, Маркус почувствовал себя виноватым в чем-то очень существенном.

– А вы разве не позвали ее?

– Мне и в голову не пришло, – честно признался Маркус и сконфуженно добавил: – Она бы не смогла пойти.

– А вдруг. Может, она как раз и дожидалась вашего слова?

– Даже зная, что она ждет моего слова, я бы все равно не посмел звать ее с собой. И это прозвучало фальшиво.

– Почему?

– Я бы только затруднил ее решение. Разве я должен был это сделать?

. – Думаю, что да.

– Теперь мой черед спросить – почему?

– Если бы вы позвали – это придало бы ей силы. Пусть на то, чтобы остаться. Это значило бы для нее очень много.

Маркус вздохнул!

– Если вы правы, то я глупец. Дагмар стало жаль его.

Снегопад продолжался. Дорога по-прежнему петляла в высоком ельнике. Теперь, когда они молчали, Мар-кус отчетливо слышал шаги – свои и Дагмар. В самом деле, они шли почти в ногу. Сзади временами слышался говорок. Впереди было тихо, сквозь мерно падавшие хлопья проглядывали две человеческие фигуры. Валге-пеа и боцман Адам. Голосов слышно не была – дело известное, боцман не говорун.

Дагмар снова прервала молчание:

– Эдит не говорила, почему она остается в Ленинграде. Сказала только, что не может поехать с нами.

– И мне ничего не сказала, – заметил Маркус.

– Мне жаль ее. И вас тоже.

– Ну, теперь вы думаете хуже, чем обстоит дело.

– Дай-то бог. От всего сердца желаю.

Дагмар поскользнулась и потеряла равновесие, Маркус поддержал ее.

– Спасибо.

– Наверное, ступили в санный след.

– Постараюсь быть осторожнее.

– Может, вам немного отдохнуть? 'Я остановлю лошадь.

– Из-за меня не стоит. Поверьте, я ходок надежный,

– Это хорошо. Нам придется топать не одну неделю.

– Я бы лучше осталась в Ленинграде.

И снова Маркус вовремя промолчал. Уже вертелось на языке: "А еще лучше в Эстонии". Именно так он уже не раз думал о Дагмар. Вместо этого сказал:

– Посмотрите, какие высокие ели. Макушки сливаются с небом.

– Это оттого, что ночь и снег идет.

– Заснеженная ель – на редкость величавое дерево.

– Вы – дитя города, Маркус согласился:

– Верно, сельский житель воспринимает природу естественнее и глубже, горожанин больше любуется и восхищается. А вы сами родом из деревни или города?

– Из пригородной деревни. Саку. Мне было восемь лет, когда семья переехала в город. Отец учительствовал, хутора своего не имел.

– Я родился в городе. Мой отец работал в портовых мастерских, три года назад утонул – и воды-то всего по колено было. Разрыв сердца. Да и вы не можете считать себя деревенской; если бы родились в крестьянской семье и оставались в деревне, тогда дело другое. А с восьми лет в городе – по всем статьям городская барышня.

– Я толком и не помню своего деревенского детства. Речка да приземистые сосенки на песчаном выпасе. Насосный колодец, погреб возле дома. И школа, вернее, низкое и полутемное помещение, отец давал уроки трем классам сразу. Куда лучше помню дедушкин и бабушкин хутор, меня туда возили потом каждое лето. Так что все-таки немного деревенская.

– Одних летних каникул мало. Я тоже провел как-то лето в деревне, но ощущением деревенского, жителя не проникся. Большой лес действует на меня, как храм, – возникает чувство торжественности.

– Скажите, вы плакали когда-нибудь при виде падающего дерева? А я плакала. Это самое печальное воспоминание моего детства. Росли возле молодого сосняка три высокие сосны. В учебнике природоведения была картинка с такими соснами и подпись: "Корабельные сосны". Тогда я еще ничего не знала о борьбе сосен за свое существование, мне казалось, что все молодые сосенки – это их дети. Но однажды сосны срубили, я видела, как валилась последняя сосна, и рыдала как безумная. На мужиков, которые спилили их, смотрела как на душегубов.

– Признаюсь, что я тоже недели две в'алил деревья, зарабатывал на карманные расходы. Однажды в зимние каникулы.

– Вы пилили другие деревья. Если бы вы срубили мои сосны, я бы и сейчас боялась вас.

– Спасибо всевышнему, что вы жили уже в городе, когда я подрабатывал в лесу.

– Какие вы пилили деревья?

– Разные. Лес попался дрянной. Думал, сорву куш, а принес всего четырнадцать крон.

Постепенно разговор иссяк. Какое-то время шли рядышком молча. Одежда уже покрылась толстым слоем снега. Идти по заваленной снегом дороге становилось все труднее. Полозья оставляли за собой глубокую колею.

Маркус не вынес молчания.

– Пойду все-таки остановлю лошадь! – воскликнул он с деланным оживлением и прибавил шагу.

– Я совсем не устала, – крикнула Дагмар вдогонку. Маркус оглянулся.

– Лошадь все равно придется задержать. А то Яннус сильно отстал.

И исчез за пеленой снега, оставив за собой широкие следы.

Дагмар проводила его взглядом. Порой ей казалось, что Маркус что-то скрывает от нее. Что знает о Бенно гораздо больше. Только не осмеливается сказать, что с ним случилось. Может, Бенно нет в живых? В такие минуты Дагмар думала, что неведение – хуже любой правды. Когда Маркус сказал, что плохое надо представлять хорошим, Дагмар затаилась в ожидании. Ей показалось, что Маркус собирается говорить о Бенно. Однако он перевел разговор на общие темы.

Вскоре впереди послышалось тпруканье, и Дагмар увидела сквозь падавший снег дровни и лошадь. Через некоторое время все собрались у дровней; последним, хотя он и размахивал во всю мочь своими длинными руками, будто крыльями, подошел Яннус.

– Ни одна машина не проехала, – перебивая говоривших, загрохотал дребезжащим басом Юлиус Сярг. – И куда эта старая чертовка ведет нас?

– Дорога правильная, – заверил боцман Адам, будто каждый день ходил по ней.

Койт поддел было:

– Господин Сярг желают ехать на машине.

– Против машины и я бы не возражал, – сказал Валгепеа. Покрытый слоем снега рюкзак на его спине сливался с плечами, и Валгепеа казался Койту горбатым.

Хельмут Валгепеа не шутил, а сказал то, что думал, – он и впрямь бы не возражал против автомобиля. Да и другие, видимо, тоже. На автомашине одолеть двадцать восемь километров ничего не стоило, теперь на это уйдет вся ночь.

...В начале пути повезло, и довольно крепко. Целых два дня после Сясьстроя им еще улыбалось счастье. Судьба словно желала загладить свое прежнее к ним равнодушие.

Валгепеа надеялся, что после того, как они переберутся через Ладогу, худшее останется* позади. И дела пойдут куда глаже. Но вот поди ж ты судьба уготовила им новые удары. Первые же слова, услышанные Хельмутом на маленькой восточной пристани, означали, что он рано сказал "гоп". А слова эти были такие:

– Немцы в Тихвине!

Раздались они на чистейшем эстонском языке, далеко окрест разнесся в прохладе осеннего утра звонкий голос парнишки лет десяти.

– Немцы в Тихвине!

Валгепеа только что спустился с трапа на узкий причал я еще не успел оглядеться, как его резанули эти слова.

Он изумился, что мальчишка чисто говорил по-эстонски. Разве на восточном берегу Ладоги живут эстонцы? А может, это вовсе не местный, а какой-нибудь тоже эвакуированный? Валгепеа внимательнее пригляделся к парнишке – натянутая на уши буденовка, из-под расстегнутого ватника видна подпоясанная длинная русская рубаха, сапоги размера на два больше положенного, – нет, первое впечатление не обмануло его, мальчишка должен быть местным.

И только придя к такому выводу, Валгепеа подумал, где же этот самый Тихвин, о падении которого объявлялось как об очень важной вести.

– Немцы в Тихвине! – снова прокричал парнишка. Видимо, он сам только что услышал и торопился

первым передать новость дальше. Но откуда он знает, что надо кричать по-эстонски? И этому Валгепеа нашел объяснение: мальчонка явно слышал, что сходившие с ледокола пассажиры говорят по-эстоноки. А соображают сорванцы быстро. Валгепеа с удовольствием задержал бы парнишку, но тот уже прошмыгнул мимо.

Тихвин? Тихвин?.. Валгепеа вроде бы слышал недавно это название, но связать его ни с чем не мог. Он уже несколько дней не читал фронтовых сводок, на берегу Ладоги они не попадались. Очевидно, это известный в здешних краях город или какое-нибудь крупное селение, иначе с чего бы мальчишка был так возбужден? Падение городка в центральной части России или на Украине вряд ли бы его так задело. И тут же обожгла мысль – Тихвин стоит на Северной железной дороге. Выходит, что путь им опять отрезан.

Хотя Хельмут и подумал так, полной картины он все равно не представил. На сколько Тихвин отдален от Ладоги и как называется место, куда они причалили? Даже этого Хельмут не знал. Ясно, что они на восточном берегу, но где именно? И тут понял, что мало было бы толку, даже если бы кто, по примеру этого мальчишки, крикнул: дорогие эстонские братья, вы в Волхове! Волхов – единственный город, который, по его мнению, должен находиться где-то здесь. Петрозаводск остается севернее, он на берегу Ээнисярве, или как говорят русские – Онеги, до Вологды же отсюда триста – четыреста, а то и все пятьсот отарых верст. На этом его запас географических сведений исчерпывался.

Юлиус Сярг представлял себе положение иначе.

Из Новой Ладоги – он уже знал название этой пристани – их повезли дальше в тесных, расхлябанных автобусах; очутившись рядом, Сярг начал сердито говорить:

– Ни одной железной дороги теперь у нас нет. А что я все время толковал! Меня обзывают паникером, но разве трезвый взгляд на вещи – это паника? Рыба начинает загнивать с головы, попомни мое слово.

Иносказание Сярга насчет рыбы, которая гниет с головы, Хельмута Валгепеа не интересовало. Он хотел знать точное местоположение Тихвина и напрямик спросил об этом.

– На Северной железной дороге. От Ладоги, если по прямой, восемьдесят или, самое большее, сто километров. Соображаешь теперь, что за планы у немецкого генштаба?! Глубокий охват Ладоги и встреча с финнами в Карелии. Вспомни мои слова! Так кто же прав? Я или какой-то фанатик-сосунок!

Валгепеа понимал, что Сярг намекает на Койта, но намекам этим он никакого значения не придавал. Его интересовали факты, а не комментарии к ним. Делать выводы он любил сам. Поэтому и старался выяснить прежде всего суть дела.

– Тихвин стоит ниже Волхова?

– Как ниже?

– Ну, на восток?

– Конечно, на восток.

– Да, дело швах. – Кое-что для Валгепеа стало проясняться.

– Больше чем швах. Кто поручится, что немцы завтра не выйдут к Свири? Их военная машина работает как часы, это у нас каждый узел и каждый винтик разболтан. Знаешь, моряки говорили мне, что, если бы наш караван не держался в такой близости от эстонского берега, а шел хоть на десяток километров севернее, мы не угодили бы в эту минную кашу. К северу фарватер был чистым, им пользовались, а нас погнали на минные поля...

– Задним числом умников много.

– Мы, эстонцы, маленькая и пустяковая группка, мушиное пятнышко в огромном государстве. Но даже наша эвакуация до сих пор разве не говорит о неорганизованности и неразберихе?

– Вот ты все знаешь, – скажи, куда нас теперь повезут?

Валгепеа одновременно и подкусывал и допытывался.

– Говорят, в Сясьстрой. А что дальше, никто не знает.

Наконец Юлиус Сярг сунул Хельмуту под нос карманный атлас, чтобы тот сам посмотрел и разобрался.

– Теперь нам остаются одни лишь шоссе, – говорил Юлиус с уверенностью знатока. – В общей неразберихе железная дорога – это единственная система, где есть хоть какой-то порядок. С автомобильным транспортом положение в сто раз хуже. Дороги неохватные, машин кот наплакал. Хлебнем мы еще горюшка. Валгепеа удивился:

– Ерунда какая-то, Сясьстрой находится в нижней части озера, а я думал, куда выше. Ну и кругаля же мы дали, если плыли всю ночь.

– Круг этот нас от беды не спас, – Юлиус Сярг оставался верен себе.

– Свирь, где же это твоя Свирь? Ага, нашел. Ну до Свири немцу еще идти. Если удержим Волхов, им будет не так-то просто.

– Они прошли уже тысячу километров.

– Да, шли они крепко, – согласился Валгепеа и вернул атлас.

После того как он своими глазами увидел расположение Тихвина и Сясьстроя, его начало клонить в сон. Ночью он почти и не спал. Сперва морская болезнь, потом из-за Яннуса и Койта, которые точно в воду канули. Боцман Адам видел их на палубе у поручней, когда их тошнило, и толстушка Мелания заверяла, что в полночь Яннус и Койт заглянули в салон, но поди верь дремавшей женщине. Чтобы успокоить Дагмар, Валгепеа пошел взыскивать товарищей и до самого утра, охваченный дурными предчувствиями, искал их. А они, черти лопоухие, в это время преспокойно храпели в котельной,

В Сясьстрое всех разместили в пустой школе. Валгепеа с удовольствием прикорнул бы где-нибудь часок, но укромного уголка не нашел, всюду суетились люди. А тут вскоре их повели в столовую, что порядком подняло настроение, потому что в желудке было пусто. Последнюю малость, которая еще оставалась в животе, он скормил рыбам. Из восьмидесяти эвакуированных только двое не страдали морской болезнью: это их Адам и госпожа, которая оделила Койта и его, Хельмута, кусочком сала. Румяную даму Валгепеа именовал про себя госпожой, ибо своим поведением и манерами она напоминала ему жену владельца пекарни, которая относилась к каждому, как к своему наемнику. Та тоже любила порой совать кому-нибудь из работников в руку четвертинку и при этом слащаво улыбалась. Есть и среди коммунистов подобные госпожи, думал Валгепеа, партийный билет еще не наделяет новой природой. Человек может поддерживать коммунизм, может верой и правдой служить ему и все равно будет оставаться гос-подином или госпожой, если однажды в него вдохнули такую душу, которая считает себя выше, а других ниже. Так Валгепеа думает и по сей день.

В столовой каждому дали по две котлетки и чечевичную кашу. Раньше Хельмуту не доводилось пробовать чечевичную кашу, так же как и гороховые котлеты, которыми их кормили в Ленинграде. Суп гороховый приходилось хлебать сколько угодно, но есть кашу гороховую и котлеты из гороха никогда. Валгепеа не был привередой, уминал все, лишь бы во рту не пищало. Чечевичная каша ему даже понравилась, так же как и гороховые котлеты, была густой и сытной. Мясные котлеты, правда, могли быть и погорячее котлета вкусная, когда она прямо со сковороды и когда еще сало шипит. Но хулить котлеты вслух Валгепеа не стал, только подумал про себя, даже не подумал, а как бы почувствовал, – бывает, и не поймешь, что там в голове происходит, мысли вертятся или еще что творится. Как-то Яннус и Койт заспорили о мышлении и интуиции, и Валгепеа сразил их заявлением, что человек мыслит как словами, так и без них, – без слов, может, даже чаще, это лишь выводы свои он передает с помощью слов. Койт тут же объявил его интуитивистом, Яннусу тоже казалось, что без слова нет и мысли, – Валгепеа оставил их обоих при своем мнении. Ему хватало собственного представления о вещах.

Валгепеа чувствовал, что люди охвачены тревожным беспокойством. Он ловил это во взглядах, в тоне и в том, как люди ели. Уже одно то, что их сразу повели в столовую, подняло настроение Хельмута. Когда же ему подали тарелку, на которой дымилась чечевичная каша – к счастью, она была горячая – и рядышком лежали две продолговатые мясные котлетки, – он подумал или ощутил, что голод их теперь минует. Правда, притаившаяся где-то в глубине души осторожность предостерегала: не надо снова говорить "гоп", пока не перескочишь, поэтому он и сохранял Известную сдержанность. И автобусная езда означала для Валгепеа больше чем обычное передвижение. Автобус, котлеты и чечевичная каша, вместе взятые, говорили ему, что дела во-все не так уж плохи, как думает Сярг. Конечно, то, что немцы перерезали железную дорогу возле Тихвина, калач не сладкий, только ведь на войне случаются всякие неожиданности. Война сама по себе колоссальное непредвиденное состояние, тут нечего без конца охать и ахать. Возможно, Валгепеа посмотрел бы на вещи и более мрачно, но горячая чечевичная каша с котлетами – факт ощутимый и явный – как бы склоняли к оптимизму.

– Ешьте, – советовал он сидевшей рядом Дагмар, – кто знает, когда снова придется.

Сказал лишь затем, чтобы Дагмар ела с большим аппетитом.

– Валгепеа прав, – поддержал Яннус, который умял бы и еще порцию. Но второй ему не поднесли, все порции были на строгом учете. Им полагалось восемьдесят восемь обедов, ни больше ни меньше. Положен был также ужин и еще завтрак на следующий день, что будет потом – насчет этого ясности не было. По плану завтра намечалось идти дальше. Все об этом знали. Но падение Тихвина перепутало планы.

– Я съем, я все съем, – заверила Дагмар, ложкой разделяя котлету на кусочки – вилок и ножей им не

дали.

– Славная каша, – нахваливал Валгепеа. – К картошке я привык больше, но и чечевица сойдет.

– За чечевичную похлебку было продано первородство, – заметил Юлиус Сярг.

– Это хорошо, что ты Библию читал, – отозвался Валгепеа, – только тебе следует просветиться еще и в мусульманской и в буддийской вере.

– Зачем? – спросил Сярг и попался на удочку.

– В Индии ведь живут буддисты и магометане. Койт расхохотался.

Даже Дагмар засмеялась.

Крепкая шея Сярга побагровела. Выложили, значит, в лицо то, о чем ехидничали за глаза. Говорит, мол, о Ташкенте, а думает об Индии! Не верит в силы Красной Армии и надеется, если дело примет крутой оборот, улепетнуть через Ташкент к англичанам.

– Настоящие эстонские патриоты всегда полагались на англичан, – в свою очередь поддел Койт.

Юлиус Сярг поднялся и, ни слова не говоря, вышел из столовой. Он не успел доесть – одна котлета и вся каша остались на тарелке: каши Юлиус не любил. Есть кашу он вскорости привык.

Валтепеа уловил на себе осуждающий взгляд Даг-мар. Подумал: вот такие они, эти женщины, сперва улыбаются, потом осуждают. Знал бы, что Сярг сегодня такой чувствительный, можно бы и попридержать язык. До сих пор Юлиус все сносил, обычно спорил один против трех-четырех и никогда не отступал. Неужто смех Дагмар подействовал?

– Кого это мы за чечевичную похлебку продали? – оправдывал Койт себя и Хельмута Валгепеа.

– Нельзя все принимать буквально. Иногда говорится просто шутки ради.

Это сказала Мелания Суур.

Койт сосредоточенно подбирал с тарелки чечевичин-ки, притих, словно мать осадила его. Дагмар предложила котлетку Яннусу.

– Самой надо есть, – отозвался он.

– Я две котлеты никогда не съедала, – объяснила Дагмар.

Валгепеа подмывало вставить, что оттого и худая такая, но не хотелось рассердить еще одного человека. Хотя Дагмар и не рассердилась бы, женщины, когда их называют худыми, никогда не сердятся. Просто он немного остерегался Дагмар, которая еще не преодолела своего горя. Сейчас она, правда, и разговаривала больше и даже шутить пыталась временами, но это вовсе не означало, что уже перестрадала. Старается скрыть от других свою беду. Так думал Валгепеа.

– Я в это верю, – обратился Яннус к Дагмар, – ты как былинка, так что никто в этом не сомневается. Только в войну не приходится есть по своему усмотрению. Есть нужно, когда еда имеется, и наедаться, пока пузо принимает. Я пережил две войны и знаю, что говорю.

– Две войны? – не понял Койт.

– Ну да, – разъяснил Валгепеа. – Когда шла мировая война, мальчонка ходить учился, а в освободительную – он уже в штаны не мочился...

– Во время гражданской войны, – поправил Койт.

– Вот видишь, Даг, все подтверждают мои слова. Так что котлету придется съесть самой.

Дагмар все же переложила котлету на тарелку Яннуса.

– У меня тоже одна война за плечами, – усмехаясь, сказала она,

Начиная с Сясьстроя в их эвакуационной жизни уже не было никакой организованности. Правда, вечером первого дня созвали коммунистов и обратились к их совести, призвали быть для других примером хладнокровия, сознательности и дисциплины, чтобы, если положение станет критическим, не возникало паники и люди не стали бы на свой страх ломиться дальше. Но наутро проводивший собрание высокий чин исчез вместе со своими друзьями. Тогда провели новое собрание, на котором беглецам воздали по первое число и решили, что дальше следует пробираться небольшими группами. Автомашин на восемьдесят человек достать было негде.

Люди разбились на группки и пешком отправились в путь.

Юлиус Сярг разносил на все корки начальника, укатившего со своей любовницей, и опять завел речь о рыбе, которая начинает пнить с головы. На этот раз Валгепеа подливал масла в огонь. Они рядили и так и сяк, ходили умаливать шоферов и наконец тоже пустились в дорогу пешком.

Боцман Адам раздобыл санки. Маленькие детские саночки, которые можно толкать сзади и волочить за собой. Увидел их на каком-то дворе и выторговал. Хозяин и рубля не брал, говорил, что детишки санками не пользуются, выросли, если же понадобится, он смастерит новые, – видно было, что человек он мастеровой, добрый, и только по настоянию боцмана сунул в конце концов в карман красненькую тридцатку. Санками обзавелись ради женщин, чтобы им не пришлось нести свои пожитки. Хотя ни у кого особых вещей не было, но, когда пройдешь в день двадцать пять километров, то и легкая ноша оттянет руки. А о двадцати пяти километрах они договорились. Больше было бы женщинам тяжело, да и мужчинам не шутка, тем более если придется шагать кряду дней десять или пятнадцать. До Северной железной дороги не меньше чем двести – триста километров, потому что по прямой до Тихвина будет почти сто. Идти же придется в обход, чтобы не угодить в лапы немцу, который может оказаться уже за Тихвином. А кто поручится, что противник не прет на восток по железной дороге? Предвидеть планы гитлеровских генералов трудно. Конечно, если подумать, то получает-ся, что немцы и впрямь рвутся к Тихвину из-за Ленинграда. Видимо, действительно собираются охватить Ладогу и соединиться с финнами на другом берегу озера.

На следующий день они отправились в дорогу. Все нахваливали санки и боцмана Адама, который их добыл, чемоданы и остальная поклажа свободно умести-лись. Только Валгепеа не расставался со своим рюкзаком, он невозмутимо пристроил его себе на загорбок, так, будто санок не было. Рюкзак был добротный, и вместиться туда могло еще кое-что – Валгепеа объяснил, что привык странствовать с рюкзаком за плечами, мол, тяжести его он и не чувствует. Без него даже неловко, словно чего-то недостает.

Вначале санки тащил Юлиус Сярг, а подталкивал боцман Адам. Их должна была сменить другая пара. Мужчин хватало ровно на три смены, женщины в расчет не шли. Дорога была накатала, сажи скользили легко. Двоих и не" требовалось, сзади бы и один управился, только с какой стати силиться сверх меры. Путь лежал неблизкий, а какой – никто точно не знал. Сярг советовал готовиться по меньшей мере километров на семьсот – восемьсот, – Койта это взорвало. Но и он полагал, что, прежде чем доберутся до железной дорога, недели две уйдет.