Текст книги "Одна ночь"
Автор книги: Пауль Куусберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Доброе воспоминание осталось у Маркуса и о Константине. Они встретились с ним возле Луги. Константин отступал со своей частью откуда-то с границы Литвы, через Даугавпилс и Псков, где-то в районе Плюссы был тяжело контужен, очнулся в полном одиночестве в лесу, на том самом месте, где вражеские самолеты бомбили остатки отступающего полка. Без сознания Константин пролежал, видимо, несколько дней, потом его две недели укрывали местные жители; оправившись, он решил пробираться через фронт к своим. Константин рассказывал, что ему пришлось побывать в Эстонии, где он служил в Палдиски и на Хийумаа, говорил он об эстонцах уважительно и недоверия никакого не проявлял. Маркус не знал, что сталось с Константином, ему показалось, что на допросах тому не очень-то верили. Самому Маркусу стали наконец доверять, а Константина продолжали подозревать. Допытывались, где они встретились, и что Константин говорил, и как себя вел, – Маркус говорил о нем самое лучшее.
Последний раз Маркуса допросили в Ленинграде, где ему вернули паспорт, партбилет и другие документы. Там же он получил и эвакуационное предписание. Позднее его вызывал к себе Каротамм, которого интересовало положение в Эстонии. К сожалению, Маркус мало что мог рассказать, пробирались-то они тайком, минуя крупные селения; только однажды в руки им попала нарвская газета, в которой писалось, что некий цыганенок спалил курзал. Одно он мог с полной ответственностью сказать – что оставшихся советских активистов преследуют, что бывшие сводят кровавые счеты со всеми, у кого, по их мнению, есть хоть малейший "красный душок", что в республике царит беспощадный белый террор. "Не белый, а коричневый, – поправил Каротамм, усмехнулся а добавил:– Белый террор в коричневом соусе".
Первые две недели Маркус ходил словно оглушенный пережитым. Относились к нему хорошо, поселили в "Астории", дали денег, чтобы он мог купить себе одежду, но чувство подавленности не проходило.
Человеко , который заставил его забыть минувшее, оказалась Эдит. Эдит Вээрмыйс, излучавшая молодость и здоровье девушка, которая вроде бы и не сознавала, что такое война. Маркус оказался с Эдит за одним столом в ресторане гостиницы и с тех пор стал искать ее общества. Он и ей признался а этом, она решила: все это потому, что у него тут нет близких людей. Маркус возражал, он знал многих, кто жил в "Астории" и дожидался эвакуации. В присутствии Эдит Маркус забывал о смерти Магнуса, забывал допросы; разум подсказывал ему, что была неизбежность, что в данный критический момент невозможно, больше того, нельзя никому верить на слово. Эдит он о допросах не говорил и о том, как погиб Магнус, – тоже. Ни слова не сказал и про Юхансона, его он просто вычеркнул из своей жизни. Однажды под вечер, возвращаясь из кино, Маркус и Эдит попали на улице 3 Июля под град зажигательных бомб. Показывали "Александра Невского", фильм этот Маркус смотрел еше в Таллине в "Гранд-Мдрине", но Эдит не видела, из-за нее они и пошли, В финале, когда облаченные в тяжелые кованые доспехи рыцари проваливались на Чудском озере под лед, публика в "Гранд-Марине" начинала аплодировать, но в "Звезде" этого не произошло, отчего Маркусу даже грустно стало. Он рассказывал как раз о том, как в "Гранд-Марине" хлопали зрители, – такого раньше никогда не случалось, чтобы в кино эстонцы потеряли свою сдержанность и принимались аплодировать... Неожиданное резкое завывание прервало рассказ Маркуса, все кругом огласилось криками и воем, раздались взрывы зенитных снарядов, и послышался какой-то странный шум, словно над головой огромная стая гигантских ворон захлопала крыльями.. Вслед за шумом донеслись глухие удары, будто сверху посыпалась печеная брюква, и улица разом заполнилась горящими факелами. Зажигательные бомбы вначале показались ему факелами, через мгновение он, конечно, понял, в чем дело. Кинулись бежать. И не только они. Милиционеры и патрульные призывали идти в укрытие. Подчиняясь приказу, Маркус и Эдит забежали под какую-то арку. Эдит прижалась к нему так крепко, что Маркус не удержался и поцеловал девушку; правда, в щеку, но все равно поцеловал. Эдит не оттолкнула его, наоборот, прижалась еще сильнее. Но больше он уже не осмелился целовать ее, под аркой столпились люди. Двадцать пять лет спустя Маркус завидовал молодым, которые без стеснения идут в обнимку по улице и целуются на виду у всех, но тогда Эдит ему уже не вспоминалась. Эдит тоже никого не стыдилась, она не отпрянула, через ее плечо Маркус видел, как по ту сторону улицы скидывают с крыши дома зажигательные бомбы. Маркус удивился деловитости ленинградцев, которые умело обращались с зажигательными бомбами, словно действительно имели дело с факелами, не проявляя никакого страха. Он сказал об этом Эдит7 но лучше бы ему было помолчать. Эдит почему-то рассмешили его слова– чужой язык и смех Эдит обратили на себя внимание, и их препроводили в милицию. Как диверсантов и шпионов, – советский человек не смеется во время воздушного налета и не носит шляпу. Последний довод Маркус придумал сам, возвращаясь из отделения милиции, й Эдит опять рассмеялась. Но потом она стала прежней, холодной и неприступной.
Во время воздушной тревоги Эдит была совсем другой. Как ребенок, который ищет защиты. Это Маркус понял позже. Когда же ее глаза вдруг расширились и наполнились страхом, он об этом не подумал. Они сидели тогда в гостинице "Астория", на четвертом этаже, В номере, где жила Эдит.
– Что это? – тревожно спросила она.
– Бомба, наверное, – решил Маркус.
Они оба ясно ощутили, как пошатнулось здание. Сперва в одну, потом в другую сторону, будто огромная каменная махина была легкими качелями. Гула самолетов и разрывов зениток они не слышали. И воя сирены не уловили. Обычно в таких случаях приходили работники гостиницы, приказывали спускаться в укрытие. Подвал был переоборудован в бомбоубежище, бывать там уже приходилось. В убежище всегда скапливалось много народу, люди в большинстве своем сидели молча или тихонько переговаривались. Эдит бомбоубежище с сидящими там людьми казалось молельней, куда ее однажды водили, – об этом она сказала Маркусу. Дяди и тети в молельне выглядели очень уж серьезными, именно серьезность сидевших в убежище людей и вызывала воспоминания о молельне. И еще, может, то, что в убежище под гостиницей .редко встречалась моло– дежь, – в ее возрасте – никого. А было Эдит всего девятнадцать.
– Я не слышала взрыва, – сказала она.
– Я гоже, – признался Маркус.
Здание вздрогнуло еще раз. Теперь они расслышали даже завывание падающей бомбы, которое резко оборвалось. В тот момент, когда вой оборвался, здание качнулось снова. И тут же донесся гулкий раздирающий взрыв. Зазвенели стекла в окне, но, к счастью, уцелели.
– В гостиницу попала?
Испуганная Эдит явно ждала, что Маркус скажет "нет", и он сказал:
– Не думаю. Если бы угодила в гостиницу, вылетели бы стекла и... Маркус хотел сказать, что рухнули бы стены и обвалился потолок, но не сказал. Вместо этого добавил: – Упала в стороне. Почва колыхнулась, Ленинград ведь построен на болоте, поэтому волна и передается на расстояние. Ленинградские дворцы все стоят на сваях.
Оба насторожились, они услышали теперь и завывание самолета и клекот зенитных пушек. Словно оберегая, Маркус обнял девушку за плечи, сделал он это совершенно инстинктивно, и Эдит не оттолкнула его:
– Спустимся вниз, – предложила она.
– Теперь уже поздно. Они сбросили бомбы и сейчас улетят.
– За первой волной может последовать и вторая. – У меня такое чувство, что на сегодня все.
– Все-таки пойдем в убежище.
– Я не позволю больше упасть поблизости ни одной бомбе, – Маркусу не хотелось убирать руку с плеча Эдит.
– Если бы у тебя была такая сила.
– Сегодня есть. Когда я рядом с тобой. До тех пор пока моя рука обнимает тебя, бомбы сюда не упадут. Слышишь, уже утихает.
Маркус крепче прижал к себе девушку. Эдит не противилась. Она и впрямь чувствовала себя смелее, будто рука Маркуса обладала способностью вообще прекратить бомбежку.
– Смерти я не боюсь, страшнее остаться под развалинами. Это ужасно, когда тебя заживо хоронят, – говорила Эдит, в голосе ее слышалась тревога. – Однажды я уже была погребена заживо. Завалило землей и песком. В песчаном карьере. Мне было тогда девять лет.
Они невольно коснулись друг друга щеками. Гула самолетов больше не было слышно.
Никто из них не отодвигался. Маркус все еще обнимал Эдит.
– Дагмар, наверное, застала воздушная тревога, – сказала Эдит, – из убежища раньше отбоя не выпускают.
Она ждала Дагмар, с которой жила в одном номере, ждала из-за Маркуса, так как побаивалась его, но теперь она уже не боялась, и теперь Дагмар могла отсутствовать сколько угодно.
– Видишь, – похвалился Маркус, – какая сила в моей руке.
Он с нежностью привлек девушку к себе.
– О, у тебя добрая рука, – в тон ему сказала Эдит, – даже не верилось. Но теперь ты мог бы и от-пустить меня, "юнкерсы" улетели.
– Если я тебя отпущу, они явятся снова.
– Тогда держи. Когда дом качнулся, я страшно испугалась. Подумай, такая громадина, такие толстые стены! Мне показалось, будто гостиница охнула. Тяжко, всею душой, но у здания ведь нет души. Это было во второй раз, а в первый я ничего не поняла, только страшно стало, все произошло так неожиданно.
– У бомбы огромная сила.
– В Таллине снаряд упал совсем близко, а дом ни капельки не качнулся. Только и было, что осколки посбивали кровлю и выбили стекла в окнах. Таллин немцы не бомбили. Почему они пощадили его?
– Самолеты посылают, когда иначе не выходит. Зато из орудий Таллин обстреливали еще как.
– Я думала, что они считали уже Таллин своим и собирались взять целым. Для балтийских баронов Таллин – собственный город. Неужели он весь сгорел? Когда наши пароходы уходили с рейда, город был сплошь в дыму.
– Дыма всегда в десять раз больше, чем огня,
– Ты красиво утешаешь.
– Я не утешаю, говорю, что есть.
– Ужасно, когда приходится взрывать и сжигать свои фабрики.
– Это действительно ужасно.
– Ты говоришь так, будто сам такое делал.
– Да, взрывал заводскую силовую станцию. Теперь и Эдит обняла Маркуса, будто и в ее руке скрывалась некая таинственная сила,
– Кто у тебя остался в Таллине? – тихо спросила она.
– Мать, отец – умер. Она бы тоже уехала, но произошло кровоизлияние в голову, вынуждена была остаться в постели. Брата мобилизовали.
– У меня тетя осталась, я сирота. Иногда думаю, что мне поэтому и легче. Тетя берегла меня, как родного ребенка, и мне жаль ее, она понимала, что я должна уехать, сказала: деточка, тебе здесь хорошего ждать нечего. И там, куда поедешь, тоже сладко не будет, но здесь и того хуже. Великий комсомольский деятель и боец истребительного батальона. Тетины слова. Только никаким уж комсомольским деятелем я не была, разве что осенью сорокового сразу вступила в комсомол. Был у меня парень, который увивался за мной, тайком бегали с ним на танцульки, – нас уже называли женихом и невестой. Он пытался вернуть меня на путь истинный. До этого был хорошим парнем, но чем больше нападал и чем больше насмехался над новой властью и русскими, тем меньше мне нравился. Разругались вдрызг, и оказался он моим злейшим недругом в школе. Меня выбрали комсомольским секретарем, после чего я стала в его глазах первейшим врагом эстонского народа. Спорил он лучше. Потом его призвали в армию, и теперь мы на одной стороне. Странно, не правда ли?
– А был ли он настоящим противником? – сказал Маркус. Руку свою он все еще не убрал с плеча девушки, хотя уже прозвучал отбой. – Парни любят просто так задираться и спорить со всеми.
– Сперва я жалела, что стали врагами. Потом поняла, что все равно бы рассорилась. Такой ужасный бахвал, просто раньше я не замечала,
– Тебе и сейчас жалко. Эдит залилась краской.
– Нет, Маркус, поверь, что нет. Когда началась война, он ходил со злорадным видом – сожалеть о таком человеке я не могла. Не пойму только, как он пошел на сборный пункт.
– Может, боялся. Последствий – если увильнет. Призывников мобилизовали рано, когда немцы еще не дошли до эстонской границы. Выходит – или боялся, или не был таким уж противником.
– Я думаю тоже, что боялся. Убеги он в лес, может, я тогда и пожалела бы, что все так обернулось. Мужчины не смеют быть трусами, хотя и бывают ими. Ой, как часто! Я тоже трусиха. Когда на нас напали бандиты, я еще не знала страха. Помнишь, я рассказывала тебе, как бандиты обстреляли детей, которые возвращались из пионерского лагеря? Они же видели, что в автобусах дети, стреляли с близкого расстояния, из-за бандитов этих я и пошла в истребительный батальон. И там не боялась ничего, а сейчас боюсь. Крови не испугалась, только побледнела, когда перевязывала детям раны, – потом шофер автобуса рассказывал. Только испуг – это совсем не то, что страх. Больше всего боюсь самолетов. Б истребительном нас только однажды атаковали сверху. Стреляли из пулеметов, бомбы не сбрасывали. А самое жуткое – это бомбы. Не будь тебя здесь, я бы, наверное, со страху умерла. – Эдит глянула в глаза Маркусу, прижалась к нему и прикрыла веки.
Маркус поцеловал ее. Эдит глаз не открывала, и он поцеловал еще раз. Она обхватила его шею, Маркус стал осыпать ее поцелуями. Теперь Эдит уже сама целовала, вела себя иначе, чем раньше, больше она не боялась и не отталкивала его все более смелеющие руки, поддаваясь ему, опустилась на диван. Они оба забыли обо всем на свете, даже о том, что каждую минуту могла войти Дагмар. Потом Эдит словно бы стыдилась взглянуть на Маркуса. И только когда они снова оказались вместе – Дагмар все не приходила, и Эдит не противилась, – он увидел ее глаза, которые, казалось, изучали его. Глаза Эдит не были теперь большими и испуганными, а сузились, стали неприязненными.
– Ты не будешь смеяться надо мной?
– Почему я должен смеяться?
– Мужчины ведь смеются над женщинами, которые отдались им.
В голосе ее слышалась неприкрытая злость. – Я никогда не стану смеяться над тобой, – сказал Маркус, оторопевший от ее подозрительности и злобы.
И Эдит почему-то покраснела, глаза ее снова стали большими, большими, нежными и теплыми, она уткнулась головой в плечо Маркуса и молчала. Он осмелился погладить ее волосы.
– Теперь я не хочу, чтобы ты уходил, – призналась она.
– А разве ты хотела этого?
– Да. Боялась тебя и просила в мыслях, чтобы скорее пришла Дагмар.
– Тогда придется благодарить Дагмар. Или воздушную тревогу, которая ее задержала.
– Сумасшедший! Чего доброго, начнешь благодарить фашистов и войну!
Маркус хотел было снова поцеловать Эдит, но на этот раз она отстранилась.
– Может, ты и прав, – задумчиво говорила она, – война привела нас в Ленинград, тут мы встретились. – Эдит снова покраснела, но продолжала: Если бы не война, ты сейчас был бы с какой-нибудь другой девушкой. У вас, мужиков, всегда кто-то должен быть. Даже когда война. – Она замолчала, посмотрела на Маркуса и сказала: -Ты говорил о матери и брате, а о девушке ничего... Я о своем... – Эдит не могла подобрать нужного слова, – ...парне рассказала, а ты о своей девушке нет.
– У меня не осталось девушки,
– Обманываешь. Может, из-за меня, только все равно обманываешь.
– Девушки у меня были, но остаться никого не осталось. И ни одна девушка меня не ждет.
– Тогда ты плохой мужчина, бросаешь девушек, которые были с тобой. Теперь и меня бросишь?
– Я не знаю, хороший я или плохой. Но я никого не обманул.
– Вы, мужчины, и не хотите жениться на девушках, которые были с вами.
– Ты права, Эдит.
Раздалась сирена воздушной тревоги – звук ее реза Нул слух.
– Снова летят, – испугалась Эдит.
– Это потому, что я убрал руку, – пытался пошутить Маркус.
– Тогда обнимай.
Маркус так и сделал.
В этот миг открылась дверь и кто-то вошел в переднюю.
Маркус хотел было убрать руку, но Эдит задержала ее.
– Счастье, что я добралась до гостиницы, – донесся из передней голос Дагмар. Тут же Дагмар появилась в дверях, – Ой, извините, – отпрянула она,
– Не уходи! – закричала Эдит. – Посиди с нами. Маркус обнимает, чтобы "юнкерсы" не прилетали. Когда он обнимает, в его руке появляется сила, которая останавливает бомбы. Позволь, чтобы он и* тебя обнял, – может, его рука обретет двойную силу.
Дагмар села. И Маркус положил руку ей на плечо. От прикосновения его Дагмар вздрогнула.
Движение" это запомнилось Маркусу. И сейчас, шагая рядом с коренастым боцманом Адамом, он ощутил его.
Ветер бил снегом в лицо, дорога повернула на восток.
Маркус не понимал, почему Яннус просил его держать язык за зубами. Дагмар должна знать, кто ее муж. Почему надо скрывать правду?
Со своим мужем Бернхардом Юхансоном Дагмар познакомилась три года назад. Тогда она еще работала машинисткой в редакции газеты "Уус Кодумаа". Познакомил их Яннус, который представил Бенно как своего старого друга. Никакой постоянной работы у него не было, он переводил что-то для "Живой науки" и собирался выпускать собственный журнал. Журнал, который был бы независим от пятсовской политики, отличался свободомыслием, не терял классового нюха возле мясных горшков и проницательности среди пропагандистского чада. Бенно сознавал наивность своего замысла – чтобы издавать такой журнал, он должен прежде всего сам быть свободен от материальной зависимости, но экономически независимый человек и не заинтересован в подобном журнале. Поэтому Бенно посмеялся над собой, назвал себя неудачником, который не претворит в жизнь ни одного своего начинания, потому что его мозг рождает лишь бесплодные фантазии. Впоследствии, гораздо позднее, в начале шестидесятых годов, Бернхард Юхансон назовет себя вечным нонконформистом, но Дагмар этого уже не услышит. У Бенно никогда не было денег, он жил взаймы, новым долгом погашал старый и свыкся с таким положением. Угождай он своему дяде, не пришлось бы ему так перебиваться. Но Бенно не собирался просить подачки у ново-мызника. Брат матери владел большим хутором, фермой, как он похвалялся, наследников у него не было, и он обещал передать хутор племяннику, если тот изучит сельское хозяйство и поселится в усадьбе. Но Бенно к земле не тянуло, он пошел по стопам отца, журналиста в небольшом городке, стал, как любил язвить дядя, таким же ветрогоном. Об отце, вегетарианце, который в сорок восемь лет умер от рака, Бенно говорил только хорошее, для дяди же у него были припасены одни колкости. Яннус познакомился с Бенно на военной службе. Тот частенько сидел в карцере за то, что вел себя свысока и вызывающе с унтер-офицерами, они отплачивали тем, что назначали наряды и отсидки. Яннусу тоже выдались на службе лихие денечки, но все больше из-за рук и ног, которые хотя и отличались величиной, но хозяина как следует не слушались. Яннус не мог выполнять повороты по уставу, а также выдерживать шаг и ползти, не попадал и в мишень.
Бывая вместе с Бенно в кафе, Дагмар всегда платила за себя, а порой и за него, это ей нравилось, так как она желала быть независимой. Недостатка в поклонниках у Дагмар не было, многие готовы были оплачивать не только ее кофе и пирожное, но и более дорогие ресторанные счета и поездки, но подобная назойливость вызывала у нее неприязнь. При этом Дагмар вовсе не была святошей, она с удовольствием танцевала, флиртовала и влюблена была. Бенно не был первым мужчиной в ее жизни. Но никто не вызывал такого чувства, как Бенно. Оно возникло еще до того, как Юхансон стал большим человеком. Бенно был одним из тех, кто после июньского переворота совершил головокружительный скачок: его распирала энергия и жажда деятельности, всюду он поспевал, выступал на всесоюзных собраниях, в печати, по радио короче, стал известным культурным деятелем. Явно благодаря Яннусу, который сразу же после двадцать первого июня вовлек его в водоворот бурных общественных событий. Бенно справлялся с любым делом. Перед самой войной его назначили директором нового, с большими перспективами, издательства.
Активность Бенно даже пугала Дагмар. Она тоже сделала карьеру, как иногда подшучивал над ней Бенно, только ее продвижение ни в какое сравнение с взлетом Бенно не шло. Новый редактор – человек широкого кругозора, желавший понять людей и умевший их понимать, коммунист-подпольщик, который работал долгие годы за границей, – предложил Дагмар сотрудничать в газете. Редакция поредела, некоторым работникам объявили, что в новых условиях пользоваться их услугами не представляется больше возможным, кое-кто сам, с поднятой головой и стиснутыми кулаками в карманах, покинул газету. Не будь Яннуса и Бенно, возможно, и Дагмар ушла бы, она не хотела выглядеть в глазах новой власти прилипалой, такие и без того плодились как грибы после дождя. Первый репортаж вместо нее написал Бенно, с этим он справился удивительно быстро, второй Дагмар сочинила сама. Хорошо, что под репортажем и заметками не ставили подписей – вначале Дагмар очень стыдилась написанного. Напечатанное казалось ей беспомощным и безликим, она думала, что у нее нет никакого таланта. Боялась и сплетен, а злословили тогда о каждом, кто работал с новыми редакторами. Сплетничали, бывшие однокашницы, знакомые по кафе, соседи по квартире. Потом пришла уверенность, и Дагмар из чистого упрямства ставила уже под некоторыми статьями свою подпись: Д. Пальм.
Если бы Дагмар не знала Бенно раньше, она бы никогда не стала его женой. Хотя и была безумно в него-влюблена. В этом она призналась даже ему самому.
– Почему, дорогая? – изумился Бенно.
– Ты стал слишком большим человеком.
– Ты говоришь неправду, – посерьезнев, отозвался он. – Наверное, хотела сказать, что из меня слишком быстро вышел большой человек.
Она была поражена тем, что муж насквозь видит ее. Это потрясло Дагмар и еще сильнее привязало к Бенно. Она ничего не ответила, лишь подставила губы для по-: целуя.
– Я и сам иногда смотрю на себя со стороны, – словно исповедовался Бенно, – кто я, попутчик карьеристского толка или действительно захвачен своим делом? Понять себя, Даг, чертовски трудно. Раньше только строил всякие планы и. возводил воздушные замки. Помнишь мою "Победу Разума"? Независимый журнал раскрепощенного духа! Я ничего не сделал, влезал в долги, пил кофе за счет милых женщин и мудрствовал. Прислуживать пятсовской пропаганде не желал, еще меньше хотел растить себе горб за какой-нибудь конторской стойкой. Никому не был я нужен. И вдруг – понадобился. Сказали: Бенно, создавай, действуй, Бенно, организуй, и я действовал, я создавал, организовывал, распоряжался. Хватаю все, как карьерист. Из кожи лезу вон, чтобы скорее управиться. Меньше всего хотел стать большим человеком... Но поди знай, Даг, поди знай... Между прочим, нет основания величать меня так. Большие люди не носятся сломя голову. Большой человек поднимает палец и говорит: исполняйте! И такие, как я, исполняют.
Воспоминание об этом приходило снова и снова. Вот Бенно стоит перед зеркалом, по-детски выпятив трубочкой губы, – длинный указательный палец торчком уставился вверх – и говорит: "Исполняйте! И такие, как я, исполняют".
Бенно обладал удивительной способностью заражать своим настроением. Он мог резвиться, как безрассудный мальчишка, смеяться над всеми, над собой, мог дразнить ее, высмеивать ее предубеждения, ее застенчивость, мог сделать и ее дурашливым большим ребенком.
Они стали жить вместе еще до свадьбы. В своей крошечной комнатке с сервантом Дагмар чувствовала себя бесконечно счастливой. Никто из них не торопился бежать в загс. Дагмар не обращала внимания ни на своих родителей, которые осуждающе покачивали головой, ли на подружек, которые предостерегали ее.
– А если будет ребенок, тогда что? – спросила мать.
Этот вопрос привел Дагмар в замешательство, но она скрыла свое смущение, расхохоталась.
– Дети при любой власти появляются на свет, – корила мать. – Сама ты вправе кутить-гулять, баба взрослая, но подумай о ребенке, который может родиться.
Это было сказано в сердцах и даже сверх того – Дагмар обиделась и ушла; картина эта тоже частенько вставала перед глазами, и Дагмар было стыдно за себя.
Поженились они после того, как началась война, третьего июля. Жили уже не в прежней комнатке с сервантом, а в Кадриорге, где Бенно получил новую трехкомнатную квартиру. О ней Дагмар почти никогда не вспоминала, комнаты эти так и остались для нее чужими. Может, потому, что в новой квартире им вместе и жить-то не довелось, Бенно все время бывал в отъезде, выполняя какие-то особые задания. Какие именно – об этом он молчал. Дагмар и не хотела перебираться на новую квартиру, хотя в старой и впрямь было тесно. Неприятно было, что вселялись в квартиру, откуда прежнего жильца с семьей сослали, на месте осталась и принадлежавшая бывшему высокому судейскому чину мебель – Бенно приобрел ее за цену, которую назначила официальная комиссия. Он, правда, убеждал Дагмар, что не они выслали судью, и поэтому у них нет ни малейшей причины для угрызений совести. Не они, так другие все равно бы въехали в эту квартиру и купили оставленную мебель – пустым жилье не оставят, и мебель будет распродана. Это был один из немногих случаев, когда Бенно не смог убедить ее
Торопливая и по-официальному сухая, бездушная ре-гистрация брака ничего не прибавила к их совместной жизни И это событие Дагмар никогда не вспоминала. В памяти всплывали первые встречи, то, как она в кафе "Фейшнер" платила за Бенно, как он мечтал о собственном журнале и сам смеялся над своей мечтой, как он впервые поцеловал ее и никак не хотел признаваться в любви.
Вспомнились и их последние свидания. Она помнила любую мелочь, каждое его слово, интонацию, выражение лица, то, как он сидел, торопился уйти и все равно продолжал сидеть
Последний раз они виделись в редакции. Бенно вернулся из Вирумаа, казался усталым и был серьезнее обычною Небритый, он так исколол ее своей щетиной, что щека горела огнем, Дагчар до сих пор чувствовала это прикосновение. Бенно сказал, что уедет недельки на две, а может, и на дольше, мол, собирался провести эту ночь в городе, но возможности ему такой не дали, и вынужден отправляться немедленно. Теперь он все равно что военный, который не распоряжается собой. На вопрос Дагмар, куда его посылают, Бенно ответил, что в центральную Эстонию, но кто знает наперед, какие еще могут последовать указания. Пусть только Даг не очень беспокоится, когда-нибудь все уладится Хотя слова были бодрыми, тон оставался грустным, глаза тоже. То ли от длительного недосыпания и бесконечного ожидания опаоности, то ли от чего другого, но взгляд его был рассеянным, скользил мимо. Лишь на мгновение взглянул он на нее прежними глазами и тут же стал другим. Знал он, что его ожидает, предчувствовал или даже боялся чего-то?
Дагмар жалела, что эвакуировалась. Не из-за лишений, которые ей приходилось терпеть, не потому, что вынуждена была есть пропахшую псиной картошку и мерзнуть на– дровнях. А потому, что не все до конца обсудили они с Бенно, не решили, что же предпримут в критический момент. Уедут в Россию или останутся в Таллине. Бенно высмеивал паникеров, которые еще в начале июля драпанули в Нарву и откуда многих вернули назад. Когда первые эшелоны с эвакуированными потянулись на восток, Бенно решил, что спешить некуда.
– Если же уходить, то вместе с фронтом, – сказал он тогда.
Они с Бенно и не представляли себе, что Таллин окажется в окружении.
Хотя Бенно и словом не возразил против эвакуации, он не сказал также напрямик, как ей быть. Поэтому Дагмар и казалось, что она предала мужа. Поступила как человек, который думает лишь о собственном благополучии. Нет, не смела она уезжать, не узнав сперва, что стало с ним. Надеялась, что он отошел с войсками через Нарву, успокаивала себя предположением, что сел на какой-нибудь другой пароход, но ведь надеждами не следует обольщаться. А что, если Бенно ранен или попал к немцам? Тогда она вообще не смела уезжать, ни в коем случае. Если же Бенно погиб, какой смысл ей, подобно Агасферу, скитаться по России? В Таллине – останься она там – ее наверняка бы, как говорит Яннус, не погладили по головке. Ясно, что выгнали бы из редакции, а то, глядишь, и арестовали, только что из того? Бежать исключительно ради себя.
Слова Яннуса, что она, как опытная советская журналистка, понадобится в будущем, что любого убежденного активиста нужно беречь, ибо их и без того слишком много погибло в боях и в море– и еще больше гибнет сейчас в Эстонии, где буржуи и серые бароны снова почувствовали себя на коне, сводят свои кровавые счеты, что поэтому Дагмар не может смотреть на жизнь только со своей колокольни, а должна считаться с завтрашней судьбой всего маленького народа, – слова эти Дагмар не убеждали.
– Знаешь ли, мой школьный товарищ, – Дагмар и Яннус учились вместе в начальной школе, только он на два класса старше, – что я думала, когда слушала тебя?– сказала она Яннусу на берегу Ладоги, -Может, ты и прав, но сердце не отзывается на твои слова. Вроде бы надо согласиться с тобой, разум подсказывает, что ты прав, а не могу. Если и соглашусь, то в глубине души все равно останусь неубежденной.
Дагмар думала, как остаться в Ленинграде. Отсюда до Эстонии рукой подать. Если немцы и захватят Ленинград – в чем она сомневалась, хотя возможности такой полностью не исключала, – то что с ней станется? Кто ее в Ленинграде знает? Всех же фашисты не убьют и в концлагерь не отправят. Тут она будет ближе к Бенно, где бы он ни был – на свободе, в подполье, в тюрьме или... убит... Но хотя Дагмар и думала так, в Ленинграде она не осталась. И не могла бы, ей сказали, что нужно ехать. Это было не пожеланием, а распоряжением, которое требовалось выполнить. Не помогла н просьба оставить ее в редакции эстонской газеты, которая должна выходить в Ленинграде. Дагмар ответили, что сотрудники редакции уже подобраны, – все бывалые журналисты и мужчины, которые смогут лучше перенести тяготы жизни фронтового города. А она пусть спокойно перебирается через Ладогу, в Челябинске вопрос о ее назначении решится. Яннус все это предвидел и отсоветовал обращаться к секретарю ЦК.
Сейчас, в снегопаде, Дагмар еще острее чувствовала себя сорванным с дерева листком, который ветер безжалостно швыряет с места на место. Ее желание уже ничего не значит, ее просто затягивает движущийся поток. С того самого момента, когда Яннус явился к ней и увел с собой. В ее собственных интересах, в интересах Бенно, в интересах народа... Боже мой, какие высокие слова...
А чувствуют ли себя и другие влекомыми ветром листьями? Яннус, тот, конечно, нет, у него голова забита планами, которые он будет осуществлять, когда они доберутся до места. Там он организует какой-то профсоюзный комитет и поставит его на ноги, у него ясная цель, он займется делом, которое ему по душе и которое он находит важным. Мария Тихник твердо убеждена, что эвакуация единственно возможный шаг, она, правда, не представляет себе с такой ясностью, как Яннус, чем будет заниматься, но считает своим долгом проти-востоять любым трудностям, чтобы через год или два вернуться в Эстонию и продолжить работу, насильственно прерванную фашистами. И Койт тоже ни в чем не сомневается, вера его в будущее настолько велика, что он словно бы встал над нынешними бедами, нет, он не может чувствовать себя гонимым с места на место листком. Боцман Адам, наверное, так же давным-давно сросся с коммунизмом и относится ко всему, что с ним сейчас происходит, как к неизбежности. Валгепеа – человек практического склада и вживается в любые обстоятельства с каким-то необъяснимым, само собой разумеющимся оптимизмом. Он пребывает в своем времени, время живет в нем, сомнения и шатания такой натуре чужды. И Валгепеа знает свое место и свою цель, плыть против течения не собирается, оно несет его в направлении, которое он хотя бы подсознательно считает верным. Вот Сярг, который все и вся клянет, но видит перед собой сверкающий в ярких лучах город, видит верблюдов и виноградники, он-то может ощутить себя гонимым листочком – куда ветер его подбросит и швырнет, там он и останется. Но стоит тому же С.яргу пробиться на ташкентский поезд, и он сразу почувствует себя хорошо. Впрочем, как знать... Маркус? Мужчина с сильными руками, в которого влюбилась Эдит и который, видимо, тоже влюбился в нее. Вероятно, и он человек типа Яннуса и Койта, чья судьба безраздельно связана с судьбой революции, так что и в хаосе они не теряют цели, которой себя посвятили. То, что он упрямо, невзирая ни на что, пробирался к линии фронта и вышел к своим, – вызывает уважение.
