Текст книги "Кот в сапогах"

Автор книги: Патрик Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– О! Я и не слышала, как ты вошел. Чем ты только занимался? Одежда измята, сапоги посерели от пыли…

– Мы навели порядок в предместье Сент-Антуан.

– А, вот оно что? Ну, главное, ты цел.

– Дюссо ранен в плечо, я отвел его к доктору.

– Может быть, этот тебе понравится больше? – Розали, не слушая его, один за другим примеряла парики, упиваясь созерцанием себя в зеркале. Лакеи, входя один за другим, выливали в ванну из своих ведер молоко ослицы. Ванна была в форме раковины. Куафер осмелился спросить:

– Я вас оставлю, мадам, ванна ждет, но какой из париков вы изволите выбрать? Светлый с золотистым отливом?

– Я беру все шесть. Господин Делормель вам заплатит. Шарль!

Один из лакеев, собиравшихся удалиться со своими ведрами, приостановился на пороге.

– Шарль, проводите господина к господину.

Едва оставшись наедине с Сент-Обеном, Розали сбросила тунику и сандалии с такой толстой подошвой, что они смахивали на котурны, и запрыгнула в молочную ванну, погрузясь туда до самого подбородка.

– Мой возлюбленный герой, подай-ка мне губку.

– Ты шутишь, Розали, и сама не знаешь, как верны твои слова. Это было поистине героическое утро!

С этими словами Сент-Обен пошел за толстой венецианской губкой – такие продавались у Эрамбера, мадам Делормель заказывала их десятками.

– Я, знаешь ли, пережил опасное сражение.

– Да-да, ты рассказывай, но только потри меня, – сказала красавица, вставая. Струйки молока стекали по ее коже.

Сбросив редингот и закатав до локтя рукава рубахи, Сент-Обен принялся растирать Розали, надевшую по такому случаю короткий блондинистый паричок. И приступил к рассказу о своих испытаниях, изрядно их приукрашивая, вернее же сказать, выдумывая:

– На ранней заре мы вторглись в предместье, где нас ожидало воинство бешеных под защитой ужасающих баррикад. Они швыряли в нас камнями, грозили пиками, но, увидев, какова наша решимость, этот сброд спасовал, и неудивительно.

– У вас были ружья?

– Разумеется! Но чтобы их распугать, достаточно было стрельнуть в воздух. У них не было подлинных вождей, а потому и никакой тактики.

И он, на миг застыв с губкой в руке, проникновенным тоном воспроизвел тираду Буонапарте:

– В своем большинстве они желали хлеба, а не власти. Так вот, да будет тебе известно: к победе революции приводит мозг, но не желудок!

ГЛАВА III
Карьеристы

Предместья разом присмирели, тюрьмы лопались от враждебных Конвенту якобинцев, набатный колокол сменился кларнетами, барабаны – тамбуринами. Наперекор неотступающей нищете, чудовищным ценам на хлеб, мясо, дрова, дорожающие порой с каждым часом, парижане, словно охваченные лихорадкой, ринулись в погоню за радостями жизни. Билеты в театры доставались с бою. И всюду – балы. Танцевали в церквях, на кладбищах, в парках, в монастырях; простой люд в сабо отплясывал на перекрестках фарандолу, в салонах танцевали вальсы и кадрили; ковровщики пускались в пляс с модистками, удачливые выскочки не отставали от них: первые танцевали, чтобы забыть о пустом желудке, вторые – чтобы обжираться в бесплатных буфетах, открытых некоторыми депутатами для привлечения новых сторонников; там прилавки ломились от жаркого из домашней птицы в желе.

За городом, на Елисейских Полях, танцевали среди кустов сирени при свете лампионов – бумажных фонариков, под нестройные мелодии бродячих оркестров. Лес кишел продавцами лимонада, кулинарами, делающими блюда на заказ, передвижными кухоньками, забегаловками. Кабриолет, прибывший из города по скверно замощенной дороге, ведущей к Нейи, торопливо подкатил к газону, украшающему перекресток, свернул влево, проехал мимо грядок с овощами, скрытых за тонущими в зелени оградами. Экипаж остановился на расчищенной поляне у начала улицы Верт, которую прозвали Аллеей Вдов за то, что там, вдали от города и его приметливых глаз, под вязами прогуливались в поисках приключений покинутые буржуазные дамы; на этой поляне уже стояли другие кареты. Лакей в желтой ливрее соскочил со своего сиденья, открыл дверцу, откинул подножку. Из кабриолета вышел Делормель:

– Вот где вам надлежит быть, генерал.

– Я вам верю, – отвечал Буонапарте, вслед за ним спрыгивая на траву, – но давайте начистоту: приемлемо ли для меня такое положение? У меня нет ни малейшего желания внушать жалость этим людям, которые так хорошо устроились.

– Вы на них не похожи? Превосходно! Тем скорее они вас заметят.

Они зашагали по тропинке, которая едва угадывалась среди травы.

– К счастью, еще не стемнело, – заметил Буонапарте, подвернув щиколотку.

– В ночное время лакеи встречают приглашенных с фонарями.

Они приблизились к Сене. Лес стал редким. Садовники, обитатели бедных дощатых лачуг, подравнивали свои салатные грядки. В сотне метров отсюда начинались виноградники Шайо. За тополиной рощицей стоял длинный деревянный двухэтажный дом, театральный декоратор расписал его красной клеевой краской так, что он обманывал зрение мнимой кирпичной кладкой стен и якобы старыми, в червоточинах балками, которые виднелись среди цветущих лиан, чьи побеги карабкались на крышу.

– Политика делается здесь, в этой хижине, – пояснил Делормель.

– У мадам Тальен, чего доброго, скоро будет больше власти, чем у ее супруга.

– Бедняга Жан-Ламбер! Его влияние тает с каждым днем. Да и является ли он все еще мужем Терезии? Она предпочитает ему Барраса, который предпочитает ее своей нынешней любовнице, капризной креолке.

Они вошли.

За этим фасадом, таким с виду деревенским, таилась изысканная роскошь. Там вас встречал Нептун с трезубцем, поставленный внутри декоративного водоема в окружении амуров из севрского фарфора. «Эта фантазия обошлась Баррасу в тридцать тысяч ливров», – прошелестел Делормель. Лакеи избавили гостей от их шляп, и они проследовали в гостиную, где невидимый оркестр играл Чимарозу. Женщины в прозрачных туниках, укороченных по самые бедра, кружась в вальсе, томно обвивали военных, чьи трехцветные пояса так и мелькали в сиянии тысячесвечовых люстр. Эти дамы благоухали духами из магазина провансальских и итальянских товаров, что на улице Монторгёй, они удаляли у себя волосы на теле, цвет лица освежали известковой водой, носили золотые кольца на шее, щиколотках и руках, перстни на пальцах рук и ног; их оценивающие кокетливые взгляды приводили господ в смятение. Даром что те были богаты или знамениты – писатели, ученые, всякого рода трибуны, генералы, жулики, воры, старикашки от банковского дела либо финансов.

– Что это за щеголь, который все петушится, принимает позы?

– Это Уврар. Он банкир. Всего двадцать пять, а уже миллионер.

– Как я.

– Вы миллионер, генерал?

– Мне двадцать пять.

Буонапарте с первого мгновения преисполнился зависти к этому франтику, но тут Делормель повлек его к Камбасересу, которого заметил в окружении светской публики. Этот господин с рыхловатым лицом и квадратной головой в пудреном парике, сохранивший верность старорежимному наряду, был временно назначен председателем Комитета общественного спасения и по предложению Обри только что подмахнул приказ об отстранении Буонапарте от текущих дел. Делормель дернул Камбасереса за рукав, как будто намереваясь сделать одно из тех пикантных конфиденциальных сообщений, которые тот обычно смаковал с величайшим аппетитом, и повлек его к застекленной двери, распахнутой в заросший сад, – это был самый укромный уголок гостиной.

– Гражданин председатель, это генерал Набулионе Буона-Парте, которого вы отправили в отставку, – заговорщицки тихо проговорил он (намеренно раздробив фамилию своего подопечного и делая ударение на ее первой части, отчего получалось: «Благой Исход»).

– Что было несправедливостью! – сухо присовокупил тот, о ком шла речь.

– Ах, генерал, тут, вероятно, произошло недоразумение…

Осмотрительный Камбасерес умел успокаивать самых буйных. Вкрадчивый, хитрый, как лис, большой психолог, да сверх того южанин, чей ярко выраженный акцент уроженца Монпелье сам по себе внушал доверие и смягчал суровость его слов, он отвел от себя гнев этого Буонапарте, которого видел впервые, однако его взгляд впечатлял. Камбасерес желал избежать хлопот, закончить свой век мирным стариком, богатым и охочим до вкусненького. Он ненавидел склоки.

– Генерал, – шутливым тоном произнес он, – я мог заблуждаться и готов признать свою неправоту.

– В добрый час! – вставил Делормель.

– Вы мудры, – заметил Буонапарте. – Одни лишь глупцы мнят себя непогрешимыми, если оставить в стороне Папу.

Камбасерес расхохотался деланным смехом:

– Вы вправе ворчать на меня, генерал. Для меня это было чисто формальным вопросом…

– Однако вы подписали приказ о моей отставке!

– Подписал, да, мне представили дело так, что речь идет об офицере, который отказывается повиноваться… Это несправедливо, согласен, мы вам обязаны взятием Тулона, которое спасло Республику…

Тут Камбасерес, по своему обыкновению, ввернул лестное замечание:

– Вашим заслугам завидуют, генерал. Люди, которые не сделали ничего, не выносят тех, кто действует. Наберитесь терпения.

– Терпение мне несвойственно.

– У вас есть друзья, они вас поддержат.

В этот момент оркестр перестал играть, танцоры – танцевать, говоруны – говорить. В салон вошла мадам Тальен. Другие женщины более не существовали.

Терезия была наполовину испанкой; ее безупречное тело окутывал легчайший муслин, грудь была открыта, талия тонка, ягодицы округлы, черные курчавые волосы острижены коротко, «а-ля Тит», на плечах пурпурная кашемировая шаль; золотая змейка с изумрудной головой обвивала запястье. Она шла, покачивая бедрами так, чтобы полы ее наряда распахивались. Никогда еще Буонапарте не случалось видеть богиню так близко. При этом зрелище он утратил самообладание. Сейчас он выглядел еще более неуклюжим, неестественно напряженным, чем обычно, его голубые глаза увлажнились, созерцая ее. Терезия вышла из мира, знакомого только по книгам. Женщины, которых он знал, были либо дешевыми завлекательницами мужчин, либо простушками, лишенными манер: депутатские жены вроде мадам Рикор или блондиночки Фелисите Турро, девицы, годные для мимолетных интрижек, наподобие Эмилии Лоранси из Ниццы, его свояченицы Дезире Клари, притворно стыдливой Викторин де Шастене либо Сюзанны-работницы. Терезия же являла собой живое воплощение уроженок Кносса или древних критянок из великих античных храмов, таких, как Агиа Триада – стройных дев, с позлащенными солнцем грудями, значительных, словно мужчины, дочерей той поры, когда на Грецию еще не опустилась пришедшая с Востока после кончины Геродота великая ночь женоненавистничества, сделавшая из женщин либо шлюх, либо матерей – гаремных затворниц. Терезия была живой и свободной, подобно римлянкам времен той империи, которую еще не накрыла мгла христианства, навязанного апостолом Павлом. Она выросла во дворце Сан-Педро-де-Карабанчель, что в Аррибе близ Мадрида, города поселян и бездельников, затворившегося в своих глинобитных стенах, изгвазданного из-за того, что его свинарники и таверны соседствуют друг с другом и равно открыты, столицы, чьи самые суровые здания высятся бок о бок с убогими несуразными кварталами, которые щедро овевают их запахами африканского базара. Эта непоседливая маленькая женщина навсегда полюбила ту жестокую Испанию, хаотичную, провинциально завистливую, никогда не ведавшую периодов постепенного перехода, где конец лета в одночасье рушится в зиму, даже бедняки хранят достоинство, а щеголихи, проплывающие по Прадо, красуясь в своих мантильях, останавливаются, когда зазвонит колокол и «Ангелус» призовет к вечерней молитве, – страну, где лобзания зачастую обрывает удар кинжала…

Франсуа Кабаррус, ее родитель, погорев на торговле мылом, занялся было в Испании финансами, но потом предпочел вернуться в Париж. Париж… Упражнения юной Терезии в кокетстве, ее первые любовники, в четырнадцать лет брак с маркизом накануне Революции, потом уединенная жизнь в Бордо, куда они бежали от Террора, встреча с народным представителем Тальеном, тогда всесильным, которому она отдалась, тем самым направив его кипучее стремление отрубить как можно больше голов в иную сторону, – так все начиналось. Брошенная в тюрьму Робеспьером, который ее ненавидел, но освобожденная Баррасом, наградившим ее прозвищем «Таллита», как женщину, причастную к славе Тальена, ибо их чета в глазах молвы служила в ту пору олицетворением победы любви над тиранией, она с этого момента побеждала одна, не делясь более ни с кем своими триумфами.

Оркестр вновь заиграл, на сей раз под сурдинку. Терезия переходила от одной группы посетителей к другой, расточая улыбки и принимая дары. Она задержалась возле Барраса, стоявшего рука об руку со своей официальной возлюбленной Розой, вдовой Богарне, бывшего председателя Учредительного собрания, которому отрубили голову на площади Нации за четыре дня до падения Робеспьера. Вместе с ними Терезия выслушала Сент-Обена – молодой человек, наряженный так, что фалды едва не волочились по полу, в несчетный раз поведал свою героическую историю, воспев деяния мюскаденов при осаде баррикад; эпопея успела так распухнуть, что начала уже смахивать на «Илиаду». А что, разве Фрерон в «Народном глашатае» не воспел их отвагу и хладнокровие, подобающие истинным республиканцам? Мадам Делормель здесь также присутствовала, но ее бахвальство любовника не занимало, она все это знала наизусть и теперь не отрывала глаз от Барраса, а тот улыбался, мушка из черной тафты шевелилась в уголке его рта. Делормель и Буонапарте тоже пробрались сквозь толпу гостей, чтобы присоединиться к этой компании.

– Заметили, какое на Терезии платье в греческом стиле?

– Только на него и смотрел, – вздохнул околдованный генерал.

– Двенадцать тысяч ливров.

– Прошу прощенья?

– Оно обошлось в двенадцать тысяч ливров.

– Воистину вы знаете цену всему…

– А кто, черт возьми, одолжил эту сумму, если не я?

– Чтобы угодить ей?

– Чтобы угодить Баррасу.

Баррас заметил, что они приближаются, и разом оборвал эпическое повествование Сент-Обена:

– Будь покоен, Делормель, твоя Розали в приятнейшем обществе.

– Наилучшем из всех, виконт.

– Таллита, – сказал Баррас, – ты еще не знакома с генералом Буонапарте…

– А ты и вправду настоящий генерал? – полюбопытствовала она.

– Генерал артиллерии… – пролепетал Буонапарте.

– А с виду не подумаешь!

– Так я же в цивильном…

– Скорее предположила бы, что ты предсказатель, угадываешь судьбу.

– Я и это умею тоже.

– Верно, – подтвердил Баррас. – В Тулоне он гадал по руке женам наших офицеров.

– А на моей руке что ты видишь? – Терезия протянула ему свою ладонь.

– Светский круг…

– Это не ответ!

– Я вижу кровь… Нет, не кровь. Вижу экипаж, красный, как бычья кровь…

– Мою карету знает весь Париж!

– Я вижу… Вижу мужчин… четверых… шестерых… еще других…

– Это ни для кого не тайна! – Терезия рассмеялась.

– Ты замужем, но я вижу другого, он могущественнее и богаче…

– Его имя? – подбодрил Баррас, позабавленный догадкой, что Буонапарте говорит о нем.

– Не знаю. Он пройдет… за ним другой, моложе тебя, и он сделает тебя принцессой…

– А я? – Роза де Богарне протянула ему свою руку. – Я стану принцессой?

Креолка была облачена в тогу. Природа одарила ее матовой кожей и черными с рыжеватым отливом волосами. Ласковая небрежность сквозила в ее голосе и движениях. Буонапарте жаждал обольстить только Терезию, однако на ладонь Розы из вежливости все-таки глянул:

– Принцессой? Но рядом с Баррасом вы уже являетесь ею.

– Обманщик! Скажите мне всю правду.

– Принцессой, без сомнения, со временем… Я вижу замок, может быть, дворец… или два…

– Итак, я стану королевой Франции? – насмешливо спросила Роза.

– Э, почему бы и нет? В наши времена все возможно.

– Терезия, не сходить ли нам к настоящему колдуну, проверить, подтвердит ли он пророчества генерала?

– Да-да, и, если он скажет то же самое, мы от этого совсем разума лишимся.

На эстраду поднялся Тара, он каждый вечер приходил сюда, чтобы исполнять итальянские песни под аккомпанемент Мегюля или Черубини, рондо наподобие «Дитя – любимец дам», а то и непристойные куплеты, имевшие большой успех. Этот напыщенный человечек со вздернутым носом и завитым хохолком, некогда любимый певец королевы Марии-Антуанетты, по-прежнему оставался в большой моде. Желая польстить всеми признанной любовнице Барраса Розе де Богарне, он выбрал простенькую песенку с намеком:

 
Бутончик розы,
О, ты меня счастливей,
Тебя дарю я Розе,
Что всех цветов красивей,
Бутончик розы!
 

В противоположном углу гостиной, у самого входа, показался Фрерон в жабо, с треуголкой в руке и перекошенной физиономией, он делал Баррасу какие-то знаки.

– Виконт, – сказал Буонапарте на ухо последнему, – тебя зовет наш друг Фрерон…

Баррас обернулся, ловко увильнув от второго куплета дурацкой песенки, и поспешил навстречу Фрерону, взглядом спрашивая, что стряслось.

– Людовик Семнадцатый умер, – сообщил ему Фрерон.

– Это не облегчит нашего положения, – морща лоб, произнес Баррас.

В самый день казни Робеспьера Баррас поспешил в тюрьму Тампль навестить девятилетнего малыша-короля, заложника Республики. У него была чесотка, коленки распухли, он уже и на ноги встать не мог. Баррас распорядился, чтобы о нем немедленно хорошенько позаботились. Но было поздно. Мальчика не стало, теперь его дядья в изгнании могут предъявить свои права на французский престол.

– Еще начнут болтать, будто мы его убили, – вздохнул Фрерон.

Буонапарте, подошедший вслед за Баррасом, услышал его.

– Выход один: переломить эти разговоры, – вмешался он.

– Что ты имеешь в виду, генерал?

– Подбросим молве другую пищу – в парижских кафе, в Пале-Рояле, на площадях.

– Но какую?

– Распространим слух, будто истинный Людовик Семнадцатый не умер, якобы ты, Баррас, когда нанес ему визит, подменил его другим ребенком тех же лет, чтобы спасти, он все еще жив и может вернуться. Тогда этот жирный болван, граф Прованский, который засел в Вероне и уже мнит себя Людовиком Восемнадцатый, вовсе не является пока законным наследником трона. Кто может доказать, что Людовик Семнадцатый мертв? Его врач?

– С его врачом на той неделе произошел несчастный случай. Исход был роковым, – сказал Баррас.

Среди мирной и праздничной обстановки «Кафе де Шартр» его зеркала на стенах, зрительно увеличивая залу, отражали необычную суету, порождаемую одновременно скорбью, и беспокойством. Все столы под здешним потолком с позолоченными кессонами занимали одни мюскадены, они бродили среди колонн, расписанных сценками на более или менее мифологические сюжеты и цветочными гирляндами, они сидели и стояли, сплошь угрюмые, раздраженные. Говорили все об одном – о кончине Людовика XVII и о том, что это произошло при сомнительных обстоятельствах: газеты только что объявили о случившемся, но без особых комментариев, так что каждый был волен выдвигать свои домыслы:

– Его отравили, я в этом уверен.

– А за каким чертом, любезнейший Давенн? – осведомился напудренный верзила.

– Все очень просто. Правительство устранило ребенка, которого роялисты хотели посадить на французский трон. Одним ударом они добились того, что для волнений в Вандее и Бретани больше нет повода.

– В поводах недостатка нет! Претендентов хватает: граф Прованский, граф д’Артуа…

– Они живут в изгнании.

– И что с того?

– Можете себе представить, как они вернутся во Францию с английскими либо австрийскими полками? Вот уж была бы бесславная война!

– А на самом деле, – вмешался конторский клерк с шиньоном на макушке, – с чего бы ему умирать?

– От болезни, – буркнул кто-то.

– Если он болел, почему его от нас прятали?

– Конвент не мог не быть в курсе.

– Мне говорили, что хирург, который пользовал его, на прошлой неделе тоже помер, – вставил Дюссо. – Мне сказал об этом Фрерон собственной персоной.

– Нежелательный свидетель, друг мой. От таких избавляются.

Эта последняя реплика принадлежала Сент-Обену. Глаз у него зажил, но черную повязку, придающую ему облик ветерана, он по-прежнему носил.

– А тот врач, что он мог бы засвидетельствовать?

– Плохое лечение?

– Тела нам не покажут.

– А если бы и показали? – возразил Сент-Обен. – Кто смог бы при виде трупа подтвердить: «Да, это Людовик Семнадцатый»? Кто его видел там, в тюрьме? Даже сестра не имела с ним свиданий. Он только и виделся что с доктором.

– Которого, может, и прикончили, чтобы молчал…

– Вот теперь мы приблизились к сути.

– На что вы намекаете, дражайший?

– На то, что узник, умерший в тюрьме Тампль, уже не являлся Людовиком Семнадцатым.

– Вы хотите сказать, что настоящего принца давно уж нет в живых?

– Это тоже не исключено, однако мне видится более интересная возможность.

– Объяснитесь, Сент-Обен.

– Что, если он жив, в добром здравии и скрывается где-нибудь в Пруссии или в Лондоне?

– Только не в Лондоне, – вмешался некто в серой суконной куртке, какие обычно носили шуаны, и с четками в петлице; теперь мятежные роялисты больше не прятались, их можно было встретить в парижских кафе, где они вели свои подрывные речи.

– Почему бы и не там? – спросил Сент-Обен.

– Потому что мы у себя в Бретани непременно проведали бы об этом. Что до меня, могу вам сообщить с полной уверенностью: в Лондоне именно сейчас эмигрантская армия готовится к тому, чтобы высадиться на наших берегах. Если бы маленький король жил в Лондоне, он был бы причастен к этим приготовлениям.

Слова шуана придали беседе новый оборот. Какова она, эта эмигрантская армия? Сколько их там? Придут ли они на английских судах? Кто ими командует? Граф д’Артуа? Есть ли какие-нибудь шансы, что это нашествие увенчается победой? Готовы ли бретонцы принять этих роялистов? Этот град вопросов, на которые шуан не всегда мог дать точный ответ, оставил Сент-Обена равнодушным: он-то был неколебимо уверен, что Людовик XVII жив и прячется где-то в Европе, эти сведения ему сообщил Делормель, получивший их от самого Барраса. Пока мюскадены преисполнялись новой бодрости и веры, Сент-Обен смотрел в окно кафе на парк Пале-Рояля. Там моросил теплый мелкий дождик, заставляя прохожих и девиц прятаться под аркадами. Вдруг он увидел национальных гвардейцев, они шли строем.

– Гвардейцы!

– Это нас не касается, – обронил Давенн, поглощенный мыслями о пресловутом воинстве изгнанников.

– Солдаты Гоша уже дезертируют, чтобы уйти в леса и присоединиться к нам, – дополнил шуан, неистощимый в своих восхвалениях невидимой армии восставших, узреть которую республиканцам не дано, разве что они угодят в засаду, но тогда для них будет слишком поздно.

Сент-Обен вышел из кафе. Национальная гвардия, как всегда по утрам, оцепила выходы с дворцового крыльца через парк и по улице Божоле в надежде выловить спекулянтов и торговцев краденым, но большинство этих проходимцев, предупрежденные своими людьми, дежурившими на подходах, успели рассеяться в толпе со своими сумками денег и ворованных вещей.

К концу этого столетия, слишком щедрого на страсти и треволнения, умы стали неустойчивы. Опасаясь ненадежности настоящего, не смея воображать будущее, люди обратились к магическому, смутно прельщаясь соблазнами хаоса и примитивности. Чтобы испытать трепет ужаса, они зачитывались творениями Оссиана, ирландского барда первых веков нашей эры, заново сочиненными чрезвычайно британским эпическим поэтом Джеймсом Макферсоном, призывавшим возвратиться духом к Северу с его туманами, Северу варваров и песчаных равнин, бурых от мороза, Северу злобных призраков и колдунов, сидящих на корточках перед котлами, где варятся жабы. Людям открылось очарование старинных аббатств, но непременно разрушенных, их прельщали подземелья, пещеры, тайные ходы. В моду вошли святотатцы, изрыгающие проклятия. Глас Уильяма Блейка гремел, предрекая бурю; разум, вещал он, страж и тюремщик всего живого: «Жизнь – это Действие и происходит от Тела, а Мысль привязана к Действию и служит ему оболочкой» [1]1
  Перевод А.Я.Сергеева.


[Закрыть]. Появился на свет юный Вертер, самоубийца двадцати одного года; Шатобриан в своем английском изгнании с упоением вспоминал ураганы, от которых стонали камни его родного Комбура. По Европе взад-вперед раскатывали специалисты по животному магнетизму и ясновидцы. В Париже заговорили о появлении чудодейственных помад, изготовленных из костного мозга левой лапы льва. Какие-то провидцы предрекали, что в землю врежутся две раскаленные кометы.

Красная карета остановилась перед грязным наемным домом на улице д’Анжу. Из экипажа вышла мадам Тальен, за ней последовала Роза де Богарне, потом Розали Делормель, которая и привела их сюда. Они остались в своих воздушных нарядах, но надели шляпы с мягкими полями, а драгоценности сняли, опасаясь воров.

– Розали, мы не перепутали адрес? – спросила Терезия.

– Я же тебе говорила, что уже была здесь. Все точно.

– Совсем рядом с этим ужасным кладбищем Мадлен!

Речь шла о кладбище, где хоронили обезглавленных: оно было расположено на месте прежнего болота, за пределами столицы. Здесь якобинцы погребли Людовика XVI в голубом камзоле и шелковых чулках, засунув отрубленную голову между ног трупа. Но как ни пугало Терезию и Розу такое соседство, они все-таки вошли во двор здания вслед за своей приятельницей Розали. На лестнице длинной чередой томились в ожидании щеголи в перьях, бывшие маркизы, мегеры из Чрева Парижа, молодые люди с хохолками, склеенными яичным белком: на втором этаже с колодой карт в руке принимал посетителей гадальщик Мартен, безногий инвалид, который ради пущего эффекта и накопления золотых выдавал себя за итальянца, старательно имитируя акцент. Дамы присоединились к очереди.

– У Мартена невероятный дар, – говорила Розали. – Он предсказал мне богатство за неделю до того, как я встретила Делормеля.

– Да, у него репутация лучше, чем у этого квартала, – подтвердила вдова Богарне. – Я о нем слышала.

– Я, разумеется, тоже, – сказала Терезия. – Но место тем не менее отвратительное.

– Он развивал свой дар под руководством одного монаха-францисканца, – продолжала Розали. – Вы увидите: он хранит в своей гостиной череп этого монаха, увенчанный цветами мака.

Спустя всего час, ибо консультации провидец давал непродолжительные, его подручный ввел трех женщин в салон гадальщика. Впрочем, салон – чересчур роскошное слово для этой сырой комнаты, где обивка стен пузырилась между гравюрами на библейские сюжеты, изображавшими нечто напоминающее переход евреев через Красное море и суд Соломона. Мартен сидел, повернувшись спиной к единственному окну, так что посетительницы смотрели на него против света. Сидел он за длинным столом из неструганого дерева, прислонив костыли к своему стулу. У него были редкие волосы и гладкое неподвижное лицо. Его клиентки присели на колченогие стулья. Розали бросила на стол три луидора, тогда оракул оживился, перетасовал засаленную колоду карт Таро, снял и стал раскладывать карты сообразно ритуалу. Терезия хотела заговорить, но Мартен нарушил молчание первым.

– Я вижу кровь, – сказал он ей.

– Это цвет моей кареты…

– Успокойся, кровь это не твоя… Э, да ты окружена мужчинами, среди них тот, кто важнее прочих, он в Конвенте один из первых лиц… Вижу и другого, помоложе, это принц…

– Так я стану принцессой?

– Карты утверждают это.

Терезия побледнела, ей вспомнилось предсказание маленького корсиканского генерала, услышанное как-то вечером в Хижине, как приятели Барраса любили называть ее жилище. Затем пришел черед Розы. Мартен снова перетасовал карты, снял, разложил, пригляделся к ним и сказал:

– Деньги. Все время деньги. Много. Роскошные туалеты, игра, дворцы… Солдат… Он путешествует…

Мартен ткнул пальцем в карту Европы, развернутую у него на столе. Он показывал на Италию.

– А что потом? – спросила Роза.

– Ты станешь императрицей.

Прогуливаясь в сопровождении Жюно июльским вечером по Ботаническому саду, который недавно увеличили, присовокупив к нему зверинцы Версаля и Трианона, Буонапарте остановился перед новой статуей Бюффона, грызя кусок только что купленной у ларечницы поджаренной кровяной колбасы.

– Он из твоих краев, Жюно.

– Кто, статуя?

– Бюффон умер в Монбарде, это ваши места, твои и Добантона. А знаешь, что там, в пьедестале?

– Камень…

– Его мозжечок.

Нанеся визит натуралисту Добантону (тому, кто вывел барана-мериноса), с которым был знаком родственник Жюно – его дядюшка по материнской линии, каноник и специалист по пчелам, – генерал вынудил своего адъютанта предаться медитации перед скелетом Тюренна, помещенным между остовами носорога и слона. Теперь же они шли под арками, увитыми розами, и беседовали так:

– Жюно, тебе известно, как военачальник Сулла вернул себе утраченное богатство?

– Он ограбил Грецию, ты мне уже говорил об этом.

– Нет. Он унаследовал состояние богатой куртизанки.

– Ты хотел бы ему подражать?

– Если это возможно.

– Ты подумываешь о мадам Тальен?

– Баррас мне этого не простит.

– Так тебя заинтересовали деньги семейства Клари?

– О нет!

Наполеон более не помышлял о денежках четы Клари и того меньше – об их дочке Дезире, что путешествовала сейчас близ Генуи со своей сестрой и ее супругом Жозефом, старшим братом генерала. Его мамаша Летиция с дочерьми и маленьким Жеромом жила в Марселе на хлебах семейства Клари, богатых суконщиков с улицы Каннебьер, и если бы Буонапарте женился на Дезире, это принесло бы ему состояние, но мог ли он вообразить, что будет влачить существование, выращивая дыни где-то между Грассом и Маноском? Она была милашкой, эта Дезире Клари; в ту ночь, когда он обнаружил ее у себя в комнате, где она затаилась, дрожащая, в одной сорочке, он без колебаний опрокинул ее на кровать; однако в Париже его провинциальные грезы рассеялись без следа. Буонапарте открыл свое истинное лицо в повести «Клиссон и Эжени», которую сочинял в тайне: «Эжени было шестнадцать; красивые глаза, сложение заурядное. Не будучи дурнушкой, она не была и красавицей, но доброта, кротость, нежность…» Клиссон, молодой военный гений, похожий на Буонапарте, словно близнец, влюбляется в эту девушку, разом отказываясь от бранной славы. Но сельское мирное житье ему со временем надоедает. Как только правительство призывает его, он бежит на зов. Тотчас начинает одерживать победы, его имя у всех на устах, бедная Эжени терзается. Он любит ее, но предпочитает войну… И образ Эжени, то есть, надо понимать, Дезире Клари, мало-помалу стирается из его памяти.

Жюно, верзила Жюно, не зная, куда девать свои длинные руки, неуклюже топтался перед ним, словно утка.

– Вижу, – сказал Буонапарте, – ты хочешь меня о чем-то попросить.

– Ты же сам знаешь.

– Нет, скажи.

– Полетт.

– Паолетта, моя сестра?

– Да…

– Ты все еще хочешь жениться на ней?

– Что за вопрос? Конечно! Напиши ей, потом своей матери напиши, ведь ты же настоящий глава семьи, разве нет? А твой отец?