Текст книги "Кот в сапогах"

Автор книги: Патрик Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– А со стороны парка? – спросил Баррас. – Если Конвент возьмут приступом, депутаты отойдут к Сен-Клу, где сконцентрированы резервные полки.

– Мы расположим дула орудий так, чтобы обеспечить свободный проход на Елисейские Поля.

– Что это? Гром? – Баррас насторожился.

Оба навострили уши. Гул и впрямь походил на далекое ворчание грозы, однако он не утихал. Буонапарте распахнул окно. На террасе Фельянов добровольцы 89-го полка ревели «Виват!», им хором вторили часовые из кордегардии, нацепив свои шапки на острия ружейных штыков.

– Мои пушки, – произнес Буонапарте.

Да, по гравию эспланады катились пушки с Песчаной Пустоши; ухоженные битюги так и лоснились от дождя, они мотали шеями, от их дыхания поднимался пар. Капитан весь в зеленом взбежал на крыльцо, приветствуя людей из кордегардии, и переступил порог комитета, где его ждали Баррас и Буонапарте.

– Ты долго провозился, капитан.

– Перед Шайо нас чуть не разгромила орава мятежников, гражданин. Мы стали в них стрелять. Они удрали со всех ног, спрятались за деревьями.

– Напомни-ка мне, как тебя зовут.

– Мюрат. Иоахим Мюрат из Кагора.

В понедельник 5 октября, то бишь 13 вандемьера, члены Собрания народных представителей явились туда к полудню, терзаемые страхами, у всех на устах были споры и проклятия. Одни настаивали на переговорах с мятежниками, к тому же их генерал Даникан слал депутатам свои предложения: разоружите батальоны якобинцев, этих кровопийц, которые все еще поют славу Марату и Робеспьеру, тогда мы сможем договориться. Другие противопоставляли им речи о доблестях Республики, которая под угрозой: если ее охватит мятеж, вся страна запылает, роялисты истребят множество членов Конвента, всех, кто некогда проголосовал за казнь монарха; Собрание падет к немалой выгоде реакционеров. Народный представитель Делормель, как только почувствовал, что его дом, его обеды, Розали, да и сама его голова в опасности, проявил отвагу: взобрался на трибуну, возвысил свой грубый голос, как уже бывало в трудные часы, хотя бы весной, когда он лицом к лицу препирался с рабочими. Он в который раз заявил своим коллегам, что многие буржуазные секции национальной гвардии не желают столкновения, они далеки от намерения ниспровергнуть Конвент, а некоторые даже хотят его защищать. Тут какой-то умеренный крикнул ему:

– Если ты так уверен в своих посулах, Делормель, ступай и найди их, эти твои образцовые секции!

– Дайте мне мандат, и я туда пойду сию же минуту.

Итак, он отправляется рекрутировать благоразумные секции с тремя десятками драгунов в потрепанных мундирах, которых комитеты тотчас выделили в его распоряжение. Он убеждается, что генерал Карто с двумя четырехфунтовыми пушками перекрыл проезд через Новый мост, но батальоны восставших уже расположились перед Лувром и бряцают оружием. Делормель со своими людьми двинулся по набережной. На мосту Менял, откуда ушли верные Конвенту войска, их задержала колонна, пришедшая с левого берега.

– Освободите набережную! – потребовал Делормель, потрясая пистолетом.

При виде подобной решимости фармацевт из квартала Одеон, командующий этими повстанцами, пропустил его, и он вместе со своими драгунами отправился дальше. В обоих лагерях никто не пожелал брать на себя ответственность за первый выстрел, с которого началась бы гражданская война. Поэтому Делормелю без труда удалось добраться до секции Нераздельности, враждебной к бунтовщикам: она раскинула лагерь под тополями Королевской площади и заняла оружейные мастерские, устроенные благодаря Революции. Правительственное постановление, которое продемонстрировал народный представитель, однако же, оказалось совершенно бесполезным: секция решила оставаться нейтральной. Разразившись глухими проклятьями, депутат продолжил свой путь в сторону предместья. Когда навстречу попались парни из батальона де Монтрея, они при виде его трехцветного шарфа стали размахивать оружием у себя над головой и кричать: «Да здравствует Конвент!» Пользуясь таким счастливым поворотом обстоятельств, Делормель слез с лошади и обратился к плотнику, поставленному над ними командиром:

– Конвент ожидает вас.

– Мы и сами ждем, – кивает плотник.

– Чего вы ждете?

– Наших братьев из секции Попенкур.

– Скажи мне, готовы ли другие встать на защиту Республики.

– Те, что из секции Богадельни слепцов спят и видят, как бы за тобой пойти.

– Сколько их?

– Две сотни.

Народный представитель поплелся в секцию Богадельни слепцов, это у самой Бастилии, и наконец встретил там людей решительных, под дробь барабана увлек их за собой – впереди драгунский пикет, позади другой, поскольку лишь каждый четвертый из них был вооружен. На обратном пути он столкнулся с батальоном де Монтрея, все еще ожидающим «своих братьев», не желая сдвинуться с места иначе нежели по письменному приказу Барраса, что привело Делормеля в бешенство. Тем хуже. Он возвратится в Тюильри. На мосту Менял ни души, но Новый мост занят уже не кавалеристами и орудиями Карто: красные и зеленые помпоны, сотни штыков – все указывает, что секционеры-роялисты продвинулись сюда с правого берега. У Делормеля выбора нет, он уже готов дать приказ двигаться вперед, но тут навстречу ему выбегает посланец:

– Господин депутат, мой генерал хочет поговорить с вами.

По-прежнему желая избежать жестокого столкновения, Делормель соглашается, вслед за эмиссаром направляется к середине Нового моста, где его ждет встреча с Лафоном, бывшим телохранителем Людовика XVI. Тот в пудреном парике, одет по-дорожному, в руке хлыст.

– Я полагаю, – говорит он, – что стал препятствием на вашем пути.

– Я направляюсь в Тюильри.

– Но, представьте себе, мы тоже.

– Сейчас не время для шуток.

– Несомненно, однако немного учтивости всегда к месту. Пропустить вас? Почему бы и нет? Это даже мой долг, коль скоро ваши друзья отдали мне мост без единого выстрела.

Час назад Карто со своими слабыми силами и впрямь отошел без боя. Восставшие явились к нему с букетами цветов. Ему пришлось ретироваться, чтобы избежать кровопролития. Делормель спрашивает Лафона:

– Что вы намерены делать, генерал?

– Я? – смеясь, отзывается тот. – Я сражаюсь за Республику.

– Вы избрали для этого забавный способ.

– Забавный? Вот образ действия ваших комитетов мы отнюдь не находим забавным. Но в отваге вам не откажешь, господин депутат. Ваши коллеги не рискнут сунуться в Париж, отойти так далеко от своего гнездышка. Итак, проходите спокойно. Увидимся позже.

– Это где же?

– В Тюильри, когда мы его захватим.

– Дворец хорошо защищен.

– Э, пустое! Вы будете разбиты – ваши друзья-цареубийцы и вы с ними заодно. До скорой встречи, сударь.

С тем Лафон де Суле, продолжая улыбаться, провожает Делормеля и его разношерстную группу до колоннады Лувра. Там он останавливается, достает табакерку, украшенную королевской лилией, заталкивает в свой длинный нос щепотку табака, чихает, извлекает из рукава кружевной носовой платочек и, подняв его повыше, прощально машет республиканцам, которых сейчас же убьет ради короля, если то будет угодно Господу. Повстанцы подходят теперь со всех сторон, обложив квартал Тюильри. Обо всем этом Делормель рассказывает Баррасу, прежде чем возвратиться в длинную залу заседаний, где ораторы, пылая лихорадочной страстью, среди всеобщего гомона сменяют на трибуне один другого, кто толкует о капитуляции, кто о сопротивлении, они переругиваются, дискуссия мало-помалу сводится к площадной ругани. Делормель поднимает глаза, ища в глубине залы, на самом верху, Розали и ее приятельниц, сидевших там утром, но они исчезли. Он трясет за плечо привратника, невзирая на шум мирно дремлющего у подножия трибуны на табурете с квадратным мягким сиденьем:

– Где наши семьи?

– В безопасности, гражданин народный представитель. Дамы заняты в лазарете. Это все, что мне известно.

На первом этаже дворца зала Свободы и зала Побед, устланные знаменами, добытыми в сражениях, в срочном порядке превращены в госпиталь. Депутаты из числа хирургов или просто врачей покинули амфитеатр, не дожидаясь схватки, и спешно организуют все, что потребно для неотложной медицинской помощи. Расставляют скамьи, оборудуя их как кровати, бросают матрацы прямо на паркет, копят во множестве флакончики с уксусом, который послужит для обеззараживания ран, и бутылки водки, нужной затем, чтобы помочь самым тяжелым пациентам перенести ампутацию. У подножия гипсовой статуи, изображающей языческую богиню, горой высится постельное белье, собранное по всем этажам в комнатах служащих Конвента и уложенное стопками. Жены, дочери, сыновья народных представителей, сбежавшиеся под крылышко Собрания, разрывают простыни на полосы, превращая их в бинты. За этим делом Делормель застает и Розали: она деловито кромсает кусок ткани. Он останавливается перед ней:

– Твои перевязки не пригодятся. У нас есть пушки. Так что раненые будут в другом лагере.

– Но надо же будет и о них позаботиться, разве нет?

Слабым голоском выговаривая эти слова, она в который раз вспоминает безумца Сент-Обена.

После полудня более восьми тысяч секционеров окружают дворец, подойдя к нему на пушечный выстрел. К четырем часам противники оказались лицом к лицу. Мятежники, держа ружья под мышкой, а шляпы в руках, до последнего мгновения пытаются убедить солдат: «Братья, присоединяйтесь к нам!», среди них мелькали и женщины с букетами цветов и листьев. Подумав, что армия может заколебаться, Баррас сменяет тон на более резкий. Выехав на площадь Карусели и очень прямо держась в седле, громко приказывает восставшим секционерам: «Сдать оружие!» Тут от толпы мятежников отделяется национальный гвардеец. Подходит к виконту, стремительно выхватывает из ножен саблю, размахивается. Подле Барраса два пеших адъютанта, Виктор Гран и Понселе, они бросаются наперерез и успевают отвести удар. Секционер хочет бежать, скрыться в густой и вдруг ставшей молчаливой толпе мятежников, но гренадер хватает его за руку, другие солдаты вяжут его и тащат к генерал-аншефу. Тот кричит:

– Ты недостоин своего мундира!

Перепуганный, изрядно помятый, бедняга теряет голос и молчит, когда с него срывают портупею и форменную синюю куртку, которая падает наземь, словно тряпка. Один из солдат предлагает:

– Убьем его!

Что произойдет, если его сейчас уложат? Батальоны секционеров, стоящие напротив, готовы открыть огонь, тогда не избежать смертоносной перестрелки, ведь надо будет нанести ответный удар. Стало быть, не может быть речи о том, чтобы выстрелить первыми. А тот уже молит о пощаде, хнычет:

– Гражданин народный представитель, моя торговля едва позволяет свести концы с концами, а у меня шестеро малолетних детей. Ради них сохраните мне жизнь…

– Пусть уходит, – роняет Баррас.

Все кончено: пристыженный, обезоруженный, гвардеец ныряет в толпу. Дав шпоры тощему коню, Буонапарте подъезжает вплотную к Баррасу и шепчет:

– А что теперь?

– Скажи Брюну и другим, чтобы стреляли при первом же поползновении нарушить слово, но только поверх голов. Обойдемся без убитых. У тебя все пушки на местах? Пойдем проверим, как обстоит дело с обороной.

Орудия с Пустоши были расставлены вокруг дворца так, чтобы простреливать все подступы к нему. Буонапарте набрал пушкарей среди жандармов и добровольцев 89-го, имевших опыт уличных боев. Все они тоже держались в полной готовности. Пушки заряжены до отказа картечью, фитили запалены. Генералы с эскортом стрелков проинспектировали их готовность, доскакав до улицы Сент-Оноре, откуда уже виднелись первые шеренги мюскаденов, пришедших от Пале-Рояля. Там, на ступенях церкви Святого Роха, около самого портала Буонапарте и Баррас обнаружили настоящее оборонительное сооружение: маленькую деревянную дозорную будку, способную предоставить укрытие нескольким стрелкам, той же цели могли послужить и полуколонны у входа, не говоря уже об угловых домах нескольких ближних улочек. Баррас проворчал:

– Искусственная горка.

– Да, – отозвался Буонапарте, – но эти макаки способны ударить с нее и смять наших солдат.

– И даже повернуть против нас твою единственную пушку, ту, что в тупике Дофина…

Тупик Дофина начинался прямо напротив церкви. Его противоположный конец упирался в парк Тюильри возле бывших королевских конюшен; легче легкого проникнуть туда, опрокинув ограду. Буонапарте это не понравилось.

– У нас одна-единственная восьмифунтовая пушка, – отчеканил он. – Чтобы простреливать улицу, мне нужны еще две.

– Подожди здесь, я тебе их пришлю. Но как? Улица Сент-Оноре становится небезопасной.

– Через парк. Я позабочусь, чтобы открыли ворота.

Баррас, провожаемый издевательскими выкриками мюскаденов, со своими стрелками направился в сторону Тюильри.

– Пойдем с нами, генерал!

– А не то мы тебя ощиплем заодно с твоей Республикой!

Буонапарте тем временем подошел к Беррюйе, командовавшему стоящим в тупике отрядом пехотинцев и несколькими артиллеристами во фригийских колпаках.

– Командуй зарядить ружья, – приказал он старику генералу.

– Они заряжены, и мои молодцы рвутся в бой.

– Пусть наберутся терпения.

– Пока они довольно стойко воздерживаются от искушения, несмотря на шуточки этих задиристых юнцов из церкви.

– Баррас пришлет нам еще пушки. Прикажи отпереть ворота, отделяющие нас от парка.

– Можно отстрелить запоры.

– Одного выстрела довольно, чтобы развязать побоище, а наше положение в этой сволочной улочке – не самое сильное!

– Видишь вон того верзилу?

– Который курит трубку, прислонясь к пирамиде из ядер?

– Он слесарь.

Буонапарте спрыгнул с лошади, подошел к субъекту, на которого ему указали, оглядел его свысока:

– Э, да я тебя знаю. Я видел тебя у гражданина Фуше.

– Я приставлен к его свиньям, генерал.

– Ты, кажется, умеешь работать с замками.

– Это мое ремесло.

– Отопри эти ворота. И без шума. Нам здесь нужен проход.

Слесарь Дюпертуа выбил трубку, щелкнув ее головкой прямо о мостовую, распрямился и пошарил в торбе, болтающейся у него на перевязи:

– Повезло тебе, генерал: я с моим инструментом никогда не расстаюсь. Пусть сам я и при свиньях, он – всегда при мне.

Заложив руки за спину, под фалды своего мундира, Буонапарте наблюдал, как Дюпертуа бьется над большущим замком с железными стержнями, сетуя: «Проржавела чертова механика, кабы не это, оно бы легче…» Минуты, которые он тратит, чтобы одолеть запоры, тянутся долго, но вот наконец ворота со скрипом отворяются. Дюпертуа ждет от генерала похвал, но тот заговаривает о другом:

– Я ищу патриота, который знал бы этот квартал, как свои пять пальцев.

– У меня такой есть на примете, – отвечает слесарь, укладывая инструмент назад в торбу.

– Человек мне нужен немедленно.

– Нет ничего проще, генерал.

– Его имя?

– Это я самый и есть. Я здесь жил, причем долго.

Дернув подбородком, он указывает на убогий подъезд гостиницы «Мирабо», приютившейся между двух магазинов с опущенными шторами, на коих написано, что здесь предлагают свой товар мастер париков и торговец жареным мясом. Буонапарте задумывается, но лишь на краткий миг, затем спрашивает:

– Ты мог бы пробраться на ту сторону улицы Сент-Оноре так, чтобы тебя не заметили?

– Позади гостиницы есть проходы, я бы мог сделать крюк метров на сто, повернуть и выйти вон там, видишь, за рестораном Венюа, в двух шагах от церковного крыльца.

– А подняться на верхний этаж и открыть окно ты бы взялся?

– Дело возможное. А что потом?

– Потом ты выстрелишь в нашу сторону.

– В кого? В вас?

– Ни в кого определенно. Просто выстрели.

– Из чего?

– Возьми этот пистолет. Он заряжен.

В гостиной кафе Венюа, на втором этаже, группа мюскаденов, пытаясь развеять скуку и обмануть вечернюю прохладу, тянула посредственное винцо, впрочем разбавленное водой. Решающее сражение заставляло себя ждать. На сей счет у каждого имелись свои предположения:

– Якобинцы из комитетов хотят измотать нас этим ожиданием, чтобы мы утратили свой пыл и разошлись ни с чем.

– Сент-Обен, друг мой, вы впадаете в заблуждение.

– Какое же, Давенн?

– Все наоборот: они хотят вывести нас из терпения, заставить первыми начать стрельбу, чтобы потом возложить на нас ответственность за пролитую кровь.

– Возможно, однако, еще час и стемнеет. Большинство буржуа из секций отправится спать. Скажите, сколько их уже покинули нас?

– Трое лавочников, один ученик повара…

– Надо их спровоцировать, этих приспешников Конвента, пусть начнут в нас стрелять первыми, мы тогда сможем кричать, что они зачинщики.

Едва Сент-Обен успел закончить фразу, как они услышали громкий треск. Бросились к окнам. Выстрел раздался из их лагеря, в этом не было сомнения, более того – стреляли из дома, где они обычно отдыхали, сменившись с караула. Отпор республиканцев был стремительным. Стрелки старика Беррюйе, засевшие у начала Дофинова тупика, который хорошо просматривался из окон Венюа, дали залп по церкви и окружающим ее домам, одна пуля угодила прямиком в голую спину Афродиты, изображенной на пастели, украшавшей гостиную. А затем начался основательный обстрел, трещало со всех сторон, картины раскачивались на крюках, осколки битого стекла сыпались из окон и на ковры, и на улицу. В ответ на солдат обрушился град пуль с крыш, где секционеры терпеливо ждали в засаде, прячась за трубами, с крыльца церкви Святого Роха и из узких проулков, обрамляющих храм. Солдаты не оставались в долгу. От порохового дыма першило в горле, он ел глаза, стрельба пошла вслепую, но людей задевало. Мюскадены из гостиной бросились к своим ружьям, которые они свалили грудой возле двери, прислонив к канапе, полосатому согласно последней моде. Они второпях сбежали вниз, в большую залу, где другие мюскадены, нахлобучивая свои экстравагантные шляпы и стряхивая пыль с нарядов, вертелись перед уцелевшими зеркалами, а потом в свой черед хватались за оружие, прислоненное к столикам и банкеткам. Никакой надобности комментировать происходящее больше не возникало. Было ясно: началось. Они все одновременно вышли под своды старинного особняка герцогов де Ноайль, где Венюа держал свое кафе. Двое из них, ушедшие ранее в тупик Святого Роха, чтобы встать там на часах, сообщили, что смогли проникнуть внутрь храма через боковой портал.

Оказавшись во дворе, Дюссо настороженно оглянулся и заметил человека в кургузой куртке, с виду рабочего, который сломя голову несся по лестнице.

– Эта каналья что-то слишком поспешает!

Сент-Обен и еще несколько человек из секции Лепелетье обернулись на его возглас. У бегущего были крутые плечи, густые усы и пистолет в руках. Сент-Обен узнал революционера с террасы Фельянов, чей угрожающий взгляд напомнил ему слесаря Дюпертуа.

– Осторожно! Скотина сейчас выстрелит!

Неизвестный втянул голову в плечи, согнулся, перехватил пистолет так, чтобы орудовать им, как дубинкой, но, прыгнув вперед, напоролся на целый пучок штыков: мюскадены держали свои ружья обеими руками, как вилы. Со вспоротым животом, обливаясь кровью из десяти ран, буян зашатался, но рухнул лишь тогда, когда его убийцы выпустили свое оружие из рук. Падая, он еще глубже вонзил железные клинки себе в брюхо, шею и грудь. Мюскадены подобрали свои ружья, обтерли штыки о спину трупа, между тем как Сент-Обен поднял с земли его пистолет: он был, словно близнец, похож на его собственный. Тот же перламутровый узор, та же выгравированная надпись. Он не сказал ни слова, хотя тотчас понял, что сам генерал Буонапарте вооружил негодяя, чтобы тот спровоцировал бой. Пистолет, эту улику, Сент-Обен засунул за пояс, потом, толкнув мертвого якобинца сапогом, повернул его лицом вверх, на краткий миг растерянно вгляделся – и побежал догонять товарищей.

В глубине церкви, под ее высокими сводами, было очень темно. Под ногами хрустели осколки разбитых витражей. Они шли по галерее, окружающей хоры, ориентируясь только на свет, что проникал сквозь дверь, распахнутую на улицу Сент-Оноре, которая тонула в густой дымной пелене. Там наступило затишье. Своего неразлучного соратника Дюссо Сент-Обен обнаружил за дощатым ограждением, сколоченным над крыльцом, где мятежники прятались от пуль, когда перезаряжали свои ружья.

– Больше ни единого выстрела, бесценный друг. Уж не обратили ли мы этих адских республиканцев в беспорядочное бегство?

– Они получили трепку, – отозвался юноша в черном галстуке и с длинными болтающимися фалдами, – но их ждет другая, еще более суровая. При следующей атаке мы их сомнем, захватим проулок, снесем ограду – и вперед, на Тюильри?

– Вы видите то же, что я? – спросил Дюссо. – Мне это не мерещится?

Вслед за ним Сент-Обен вышел из их деревянного укрытия. Дым рассеялся. У начала Дофинова тупика он увидел три пушки, их дула были направлены на церковь, а на заднем плане вырисовывалась щуплая фигура генерала Буонапарте, застывшего на своем белом коне.

Как только от Барраса прибыли орудия, добровольцы 89-го тотчас потащили их к улице Сент-Оноре. Целый час, зажатые, как в капкане, возле своей несчастной единственной восьмифунтовой пушки, артиллеристы не могли толком целиться под пулями мюскаденов, рикошетом отскакивавшими от стен, под градом сыплющихся на них оттуда же кусков штукатурки, черепицы и даже целых оконных ставней. Три пушкаря уже валялись бездыханные на своих лафетах, барабанщик больше не бил в барабан, поднимая боевой дух товарищей, – пуля угодила ему прямо в лоб. Стиснув зубы, бледный, как полотно, Буонапарте поднял над головой свою саблю и резко опустил ее с криком:

– Огонь!

Первая пушка хлестнула картечью по ступеням храмового крыльца, скосив тех мятежников, что оказались впереди. Уцелевшим не дали времени опомниться:

– Огонь!

Вторая пушка разнесла в щепки пристроечку, где несколько мгновений назад прятались Сент-Обен и Дюссо.

– Огонь!

Третья пушка раздробила правый портал и измолотила картечью полуколонны фасада. В облаках дыма Буонапарте различал силуэты мюскаденов, одни метались, крутились на месте и падали, другие, обезумев и оскальзываясь в кровавых лужах, зажимали ладонями раны.

– Огонь!

В краткие промежутки между залпами, пока пушкари перезаряжали и целились в переулочки, где самые упорные мятежники еще постреливали из засады, генерал слышал гром других орудий – тех, которые расставили на набережной, и различал залпы гаубиц Брюна, поливающих картечью улицу Сен-Никез. Он подозвал Беррюйе; лошадь под старым генералом подстрелили, и тот подошел, сильно хромая.

– Прикажи половине своих людей занять окружающие нас дома, остальные пусть приготовятся очистить эту церковь холодным оружием.

Прячась под покровом густого порохового дыма, отряды крались вдоль стен домов и, ломая двери, врывались внутрь. Беррюйе перегруппировал своих волонтеров-якобинцев. Невзирая на боль в ноге, он пожелал сам вести их на штурм храма. Они ринулись туда, словно на абордаж, испуская дикие вопли, спотыкаясь о растерзанные трупы, неслись по ступеням вверх и топтали сапогами кокетливые треуголки, туфли из тонкой кожи с заостренными носами, очки, носовые платочки; кое-кто в качестве трофеев подбирал охотничьи ружья, редкое коллекционное оружие, брошенное бежавшими, лежали там и растоптанные золотые часы с цепочкой – остановившись, они показывая без четверти пять.

– Огонь!

Чтобы нагнать страху, шарахнули картечью над мостовой улицы Сент-Оноре на уровне вторых этажей домов. Когда шум прекращался, не слышно было уже ничего, кроме стонов боли и криков ужаса; раненые пытались ползти куда-то; один мюскаден упал с крыши, другой выбросился из окна, уронив свое разряженное ружье. Якобинцы генерала Беррюйе снова появились на крыльце храма Святого Роха, на сей раз с пленными, но таковых было совсем мало – в основном калеки, которые не смогли убежать через распахнутую настежь дверь ризницы, да какой-то мальчик, сотрясаемый нервическим припадком.

Баррас между тем, выезжая на аванпосты, всюду успевал энергично подбадривать своих генералов. И вот он, окруженный кавалеристами, появился у Дофинова тупика, где его уже ожидал застывший в неподвижности Буонапарте.

– Несколько сотен мертвых, – сообщил ему Баррас. – Мы избежали худшего.

– А их вожаки?

– Все в бегах, кроме Лафона: у него сквозная рана на бедре.

– Должны быть еще забияки, – наседал Буонапарте.

– Да они все разбежались, кто куда. Это всего лишь вертопрахи, горячие головы.

– Надо показать парижанам нашу силу.

– Разве ты со своими пушками продемонстрировал ее недостаточно?

– Что до пушек, их надо всю ночь возить по улицам города.

– Зачем эти ненужные провокации…

– Достаточно будет просто показать их.

– Поступай как знаешь, – отмахнулся Баррас, – так или иначе, Париж наш. Дювиньо со своим отрядом продвигается по бульварам, Брюн занял Пале-Рояль, Карто обратил в паническое бегство мятежников с правого берега, наши солдаты выкуривают их из последних нор: на острове Святого Людовика, во Французском театре, в Пантеоне…

Темнело. Добровольцы генерала Беррюйе зажгли факелы от еще не потушенных пушкарских фитилей и с ними выступили впереди Барраса и Буонапарте, которые верхом на лошадях, шагом, бок о бок направились в сторону улицы Вивьен. Их кортеж не встретил на пути никого, кроме солдат. Баррас поинтересовался у своего протеже:

– Ты видел, откуда был сделан тот первый выстрел?

– Прекрасно видел, как в театре. Стреляли прямо напротив меня. Едва мы получили твои две пушки, какой-то мюскаден или агент Лондона, это мы выясним, наудачу пальнул в нас, никого не задев. Тогда мы дали отпор.

– Согласно приказу.

– Твоему приказу.

– Мне докладывали, что стреляли из окна кафе Венюа.

– Нет. С четвертого этажа соседнего дома. Я видел вспышку.

– Почему этот идиот развязал бойню?

– Вероятно, ему надоело ждать, впрочем, так же, как и нам. Но он был не столь дисциплинирован.

– Хотел бы я знать его имя.

Буонапарте промолчал. Приблизившись к улице Вивьен, они увидели обломки вчерашней баррикады, вдребезги разнесенной ядрами, рядом зиял портал монастыря Дочерей Святого Фомы. Якобинцы вошли туда с факелами и ружьями, держась настороже, но нет, нигде ни души, только две лошади, бродя по заросшему монастырскому саду, щипали в потемках бурьян, да покачивался на ветру фонарь перед часовней, где прошумело столько пламенных дискуссий.

По площади Карусели одна за другой катились повозки, груженные ранеными. Гренадеры и депутаты помогали перетаскивать их в залы Тюильри, приспособленные под лазарет. Вот и Делормель взбирается по ступеням, цепляясь за поручни, с гусаром на спине. Раненый поскрипывает зубами, его раздробленная нога безжизненно болтается. Хирург помогает народному представителю избавиться от своей ноши; вдвоем они укладывают гусара на банкетку, обитую зеленым бархатом. Еще в самом разгаре мятежа посланцы Конвента отправились за врачами и фельдшерами в госпиталь Гро-Кайу; теперь все эти медики переходили от одного умирающего к другому, кому мягким привычным движением ладони закрывали глаза, кому обматывали бинтами из простынь искореженные руки и ноги, и на ткани тотчас проступали багровые пятна. Хирург с помощью пинцета извлек пулю, засевшую в бедре пациента, и опрыскал рану водкой. Со всех сторон слышны стоны, жалобы, но кто-то уже спрашивает, что слышно новенького. Пушкарь с раздробленной ключицей, которого усадили на трофейные вражеские знамена, устилающие пол длинной залы, рассказывал, что у восставших тоже имеются пушки, они у них в Бельвиле, а стало быть, уличные бои еще не закончены. Вдали то били барабаны, возвещая общий сбор, то кто-то затягивал «Марсельезу». Покидая залу заседаний, депутаты, обогащенные новыми сведениями, заглядывали сюда, и всякий раз подтверждали: вожаки мятежников унесли ноги; при таких известиях гренадер со вспоротым животом, распростертый на тюфяке, испустил дух с улыбкой на устах. Самое деятельное участие в происходящем принимали женщины, сновавшие туда-сюда, стараясь облегчит мучения раненых ласковым словом или делая перевязки. Но простыней уже не хватало, и вот один из депутатов жертвует носовой платок, а Розали, сбросив мужской редингот, разрывает рубашку, чтобы забинтовать открытую рану на лодыжке гримасничающего от боли великана-жандарма. Увидев супругу с голым бюстом среди всего этого хаоса, Делормель подошел к ней и прошептал на ухо:

– Ты с ума сошла, разве можно в таком непристойном виде ухаживать за этими бедолагами?

– А, это ты… Может, ты считаешь пристойным состояние, в которое привели этих, как ты сказал, бедолаг?

Он наклонился, поднял с пола небрежно оброненный женой редингот, помог ей надеть его и самолично застегнул на все пуговицы до самого горла. Заметив на одежде Делормеля кровавое пятно, она тихонько вскрикнула:

– Тебя зацепило? Пулей?

– Нет.

– А это что у тебя на бедре?..

– Да кровь гусара, которого я тащил.

Но тут подвезли новую порцию, и Розали бросилась к раненым, которых уже распихивали с грехом пополам куда придется. Она металась от одного к другому. Сент-Обена среди них не было, но привезут ли его, даже если найдут? Она здесь не видела ни одного мюскадена. Похоже, их бросили подыхать на мостовой? Представив, как ее любовник со вспоротым животом валяется где-нибудь в переулке, она воспользовалась тем, что опустевшая повозка была готова отправиться за новым грузом раненых и убитых, и незаметно проскользнула в сопровождающую ее группу жандармов и фельдшеров; они несли носилки и факелы, двигались молча не позволяя себе ни единого слова. Повозки покатились по улице Карусели, потом по улице Эшель, свернули налево, на улицу Сент-Оноре. Перед церковью Святого Роха рядами лежали трупы, так их разложили волонтеры генерала Беррюйе. Откинув задние стенки повозок, люди с носилками спрыгивали на мостовую. Розали одолжила у якобинца во фригийском колпаке его фонарь и пошла вдоль рядов мертвых тел, склоняясь над каждым. Добравшись до третьего ряда, вдруг отшатнулась и уронила фонарь. Она узнала Дюссо, неразлучного друга Сент-Обена. Его сразила картечь, Сент-Обен наверняка был с ним, однако его тела здесь нет; выходит, он спасся? Или его уже затолкали в повозку с другими покойниками?

– Э, парень, – окликнул ее ветеран, – да ты, видать, раскис?

– Мне показалось, что я вижу знакомого, – пролепетала Розали.

– Ты что, водился с напудренными кривляками вроде этих?

– А там, в церкви, больше никого нет?

– Вот уж чего не знаю, мой мальчик. Сходи да посмотри.

Розали стремглав взбежала на крыльцо со своей лампой. Вошла в искореженный портал. Она шла вдоль притворов с запертыми решетками, обшаривала темные углы, и осколки расстрелянных витражей громко хрустели у нее под ногами. Храм был пуст. Когда она вышла, повозок перед церковью уже не было. Исчезли и трупы. Зато в тупик Дофина входила новая процессия. Это были рабочие команды со своим инструментом – с корзинами, метлами, мешками штукатурки. Они без промедления принялись устранять ущерб. Им предстояло срочно заделать выбоины в колоннах, причиненные артиллерийским обстрелом, замазать следы пуль на стенах, подмести церковную паперть, соскрести пятна черной, уже запекшейся крови, убрать осколки витражей. Любопытные, что нахлынут сюда, едва рассветет, спеша поглазеть на место событий, не должны увидеть ничего этого. Только мирные улицы без всяких следов сражения.