Текст книги "Кот в сапогах"

Автор книги: Патрик Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Орава зевающих молодцов последовала за Дюссо в заброшенный монастырский парк. Кто волочил за собой ружье, кто совал за пояс пистолет. Национальные гвардейцы в белых гетрах, мюскадены, буржуа квартала, подошедшие на подмогу, тащили сквозь кусты скамьи, позаимствованные из часовни, шкафы, исповедальню, кроватные стойки, стулья, молитвенные скамеечки. Дул западный ветер, шел дождь. Секция Лепелетье звала к оружию против Конвента. Барабанщики, о которых говорил Дюссо, безостановочно выстукивали этот призыв, они рассеялись по всему городу, бой их барабанов слышался и на правом, и на левом берегу Сены. Колокола церквей звонили, об этом позаботились кюре. Монастырь преобразился в укрепленный военный лагерь. Каждый, едва проснувшись, включался в строительство баррикад, которые должны были перёкрыть регулярным частям проход по примыкающим улицам. Прошел слух: комитеты пришлют войска, чтобы выселить мятежников и захватить их предводителей.

– Ко мне, Сент-Обен! Сползает!

Дюссо вцепился снизу в массивный шкаф, еще три парня помогали поднять его – один подставил спину с той стороны, где дверцы, двое других обхватили его руками с боков. Сент-Обен наклонился, спеша заменить выбившегося из сил Дюссо: боже, как тяжела эта мебель! Его треуголка в форме полумесяца упала в траву, и он сломал себе ноготь; ценой таких усилий, достойных ярмарочных борцов, им удалось взгромоздить шкаф на двухколесную тележку для перевозки бочек и, впятером толкая его и дергая, докатить до улицы Дочерей Святого Фомы. Немного подальше слева на углу улицы Закона перевернутая повозка и несколько скамей указывали на зарождение баррикады. Мебель и булыжники, вывороченные из мостовой, были навалены в беспорядке. Какой-то хлыщ, удрученный тем, что его шелковые чулки и изящные туфельки испачканы грязью, принес два стула и деликатно поставил у подножия этого нагромождения. Продавец цветов и нотариус в уже вконец замаранной форме национальных гвардейцев умело составляли запутанное сочетание разрозненных предметов, которых им натащили для укрепления возводимой стены.

– Скамьи расставляйте лесенкой, чтобы стрелки могли вставать на эти ступени, – пояснял журналист, который, начитавшись ученых сочинений о Фронде, возомнил себя специалистом по парижским бунтам.

Исповедальню оказалось сложно затащить наверх, потребовались канаты, пояса, подпорки, а брешь между высящимся, как гора, шкафом и лежащей на боку тележкой удалось заделать только в двадцать приемов. Это стоило новых поломанных ногтей, ссадин на коленях, разболевшихся ног, ноющих запястий, потянутых щиколоток – цена физических усилий, которые большинство мюскаденов привыкло оставлять на долю огородников из Чрева Парижа или плотников. Роль маркитантки взяла на себя коротко стриженная бретонка, по-мужски одетая в куртку и сапоги с отворотами: она раздавала новоявленным труженикам круглые булочки, принося их в корзине, а следом за ней гарсон из кафе на бульваре катил бочонок с вином. Сент-Обен и Дюссо, вконец разбитые, плюхнулись на влажные стулья, стоявшие прямо на мостовой, и разделили между собой хлеб, размокший от мелкого дождика. Они были довольны.

– А баррикада-то наша начинает вырисовываться.

– О да, мой дорогой, но в ущерб нашим костюмам.

Оглядев себя, они рассмеялись. Их нанкиновые кюлоты морщились на коленях, а неимоверно длинные фалды своих сюртуков они подвязали к талии, чтобы не макать их в лужи, когда приходится наклоняться. После сооружения баррикады два приятеля нашли себе другое, не столь утомительное занятие, которое к тому же более отвечало их навыкам и не угрожало новыми пятнами их рединготам: они взялись ходить по этажам соседних домов, названивать в двери и убеждать нерешительных присоединиться к их борьбе. Они получили уже двадцатый отказ, но не сдавались, упорно оттачивая свою аргументацию, – что ж поделаешь, коли возможность послужить королю, на которую они особенно упирали, как выяснилось, вдохновляет жителей меньше, чем можно было предположить.

– Чего вам от меня нужно?

Человек в теплой шапочке и подбитом мехом пальто, открыв дверь, недоверчиво уставился на визитеров.

– Секция Лепелетье, – пояснил Дюссо и, приветствуя жильца, учтиво сдернул с головы треуголку.

– Пойдемте с нами, не дадим развязать новый Террор! – добавил Сент-Обен, кланяясь в свой черед.

– Какой Террор?

– Так вы ничего не знаете? Конвент хочет натравить на парижан этих якобинцев, которых мы прогнали, они станут сеять смуту, будут перерезать горло нашим женам и детям, как в проклятые времена Робеспьера!

– Неужели все так серьезно?

– Увы! Пойдем с нами, мы дадим вам ружье и отменный порох.

– Я ковровщик, сударь, и по нынешним временам работы у меня не сказать чтобы много, так вы уж лучше дали бы мне дров, а то ведь стужа такая, что моя жена с малышами дни и ночи проводят в постели, знай жмутся друг к дружке, под одеялом и то не согреешься.

– Дрова вы тожеполучите.

– Но у меня зрение, знаете ли, подкачало, вдали я все вижу, будто в тумане, как же мне стрелять из него, из этого вашего ружья?

– По крайней мере, одолжите нам ваши окна.

– Мои окна? Как я их могу одолжить?

– Мы стрелков в них расставим.

– Да ведь солдаты их приметят, ваших стрелков, заявятся ко мне, неприятностей не оберешься…

Дюссо распахнул окно и высунулся, а ковровщик весь затрясся от ворвавшегося в комнату ледяного ветра.

– Четвертый этаж, Сент-Обен, отсюда можно всю улицу Вивьен обстреливать продольным огнем.

– Продольным огнем? – повторил ковровщик, лязгая зубами.

Дюссо положил на стол две золотые монеты. Ковровщик опасливо покосился на это сокровище:

– Это… мне?

– Арендная плата за ваши окна.

– Ладно, но только на сегодня…

Таким образом, меблированные дома улицы Вивьен постепенно заполнились вооруженными секционерами. Жерла окон ощетинились ружейными дулами. Выйдя из того дома, двое мюскаденов натолкнулись на посланцев секций Брута, Майль и Ломбардцев, спешивших в монастырь Дочерей Святого Фомы. Печатник с улицы Булуа вел ватагу буржуа с ружьями под мышкой; он располагал сведениями о настроениях в армии, у него был отменный источник новостей, поскольку его кузен-бакалейщик нынче же утром снабжал лагерь на Пустоши.

– Вы знаете, кто такой генерал Десперьер?

– Нет, – хором сознались Дюссо и Сент-Обен.

– Это второе лицо после Мену, а Мену…

– Ну, его-то все знают, это командующий парижским гарнизоном.

– Так вот, Десперьер вдруг заболел и слег.

– С чего бы это?

– От страха.

– Чего ж он боится?

– Нас. Кузен печатника не поверил в эту внезапную болезнь, помешавшую генералу вести войска на штурм секций. Он незадолго до сообщения об этой лихорадке, приковавшей генерала к постели, видел его весьма бодрым и свежим, как незабудка. И он среди офицеров не один такой. Многие отлынивают от сражения с мятежниками, отказываются покинуть лагерь на Пустоши со своими солдатами.

Таким образом, секционеры и мюскадены, вновь придя в превосходное расположение духа, возвратились под монастырский кров, где шла подготовка к обороне. Ободренный известиями печатника, уверенный, что армия не начнет атаку по крайней мере в ближайший час, Дюссо предложил другу заглянуть к нему, это близко, всего несколько улочек пройти.

– Начать с того, что у меня сколько угодно провизии, а наши животы почти совсем опустели, надо подкрепиться, и потом, дорогой Сент-Обен, в моем гардеробе вы сможете выбрать все, что требуется, чтобы подправить ваш силуэт.

– Готов следовать за вами. Вы правы: если сегодня вечером нам суждено пасть, умрем с должным шиком.

Произнеся сию фразу с пафосом, будто на сцене, Сент-Обен и в мыслях не имел, что такое впрямь возможно. Умереть, как кролик, от пули ничтожного солдафона, присланного Конвентом, – веря в победу, он не мог даже вообразить подобной сцены.

На исходе дня фасады монастыря и окрестные улицы озарились множеством свечей, факелов, ламп, разноцветных фонарей, которые мюскадены позаимствовали в бальных залах и парках, где они так неутомимо танцевали со дня падения Робеспьера. Надо же было, пусть даже рискуя самим стать мишенью, видеть возможных нападающих, чтобы точнее целиться. Ожидание было долгим, томительным; иные из тех, кто с утра пылал воинственным жаром, так заскучали, что даже ушли спать. Напомаженный, в желтых перчатках, со сложенным зонтиком в одной руке и пистолетом в другой, Сент-Обен бдил на посту, когда наконец в начале маленькой улицы Колонн показался генерал в расшитом мундире, окруженный двумя десятками кавалеристов; за ними следовала шеренга гренадеров и добровольцев из батальона Уазы; их было человек сто, не более. Они остановились перед баррикадой, защищающей монастырь справа, со стороны улицы Дочерей Святого Фомы, – это было нагромождение ящиков и стульев, низенькая стенка, которую и перепрыгнуть можно. Впрочем, защитники так и поступили – перескочив через эту смехотворную преграду, двинулись навстречу малочисленному воинству противника с зелеными фонариками в руках. Дюссо и Сент-Обен шагали в первом ряду. Секционеры держали свои ружья так, словно это копья; и вот штыки двух лагерей сблизились, почти соприкасаясь.

– Назовитесь! – крикнул Дюссо.

– Вердьер! – отвечал генерал, сидевший верхом. – Сложить оружие!

– То самое оружие, каким мы защитили Конвент от предместий?

– Сегодня оно целится в нас.

– А кто кого атакует? – рявкнул Сент-Обен и грозно потряс зонтиком.

– Армия за нас! – воскликнул мюскаден, притащивший целый букет фонариков.

Так они и стояли лицом к лицу. Дело затягивалось. Никакой нервозности; обе стороны опустили ружья к ноге и продолжали переговариваться, чтобы прибавить себе уверенности, слушали друг друга и отвечали без враждебности. Вот некоторые, оставив ряды, уже прохаживаются под руку, забредают пропустить кружечку винца в трактиры на улице Виктуар или, может статься, даже в Пале-Рояле, ведь он так близко. У них нет чувства, что, ища мира, они тем самым нарушают приказ. Они насмехаются над Конвентом, вспоминают дикарские выходки Марата и страхи Робеспьера, гильотину, мрачные дни недавнего прошлого. Вдруг у главных ворот монастыря какая-то суматоха, призывные возгласы. Сент-Обен и Дюссо, прервав пустословие, идут узнать, в чем дело. А там секционеры как раз заряжают ружья и лезут на баррикаду, обороняющую выход с улицы Вивьен. Оба приятеля карабкаются на нее там, где свалена груда мебели и мешков, и, встав на табуреты, видят линейные войска, они приближаются строем по всей ширине улицы, озаряемые светом из окон, где повсюду горит огонь и зеваки теснятся вперемешку с поджидающими в засаде стрелками. Колонна останавливается в нескольких шагах от баррикады. Ни слова. Ни звука. Разглядывают друг друга, переминаются.

Уже вечер, десять часов.

Во главе солдат Сент-Обен узнает генерала Мену, того самого барона из Турени, что некогда в предместье сумел успокоить мятеж простонародья и спасти мюскаденов. У Мену нос картошкой, толстый подбородок и короткий белый парик. Он не может дать приказ стрелять в буржуа и мюскаденов, которые еще вчера были с ним заодно против якобинцев. Он колеблется. Удерживает коня. Молчит, и тут кто-то из мятежников произносит громким звенящим голосом:

– Удалитесь, генерал.

– У вас десять минут на то, чтобы сложить оружие, – без должной уверенности ответствует Мену.

Мятежник выпрямляется во весь рост на венчающем баррикаду столе, упирает руки в бока и бросает генералу с насмешливым вызовом:

– Ты кто такой?

– Жак-Франсуа де Бюссе, барон де Мену, верховный комендант парижского гарнизона.

– Чего же ты ждешь, почему не пристрелишь меня, генерал? Я стою неподвижно. Или ты подслеповат?

Сент-Обен не одобряет этого фамильярного тыканья, навязанного Революцией, но личность оратора ему известна – это Шарль Делало, один из главных заправил Повстанческого комитета, пламенный роялист, за которым всегда следует, соблюдая дистанцию, Жан де Батц, деятельный тайный агент, работающий на короля, гасконец по происхождению; он в свои пятнадцать лет получил чин младшего лейтенанта в драгунском полку Марии-Антуанетты; опять-таки не кто иной, как он, брался похитить Людовика XVI в день его казни, и он же своими интригами внес немалый вклад в разложение Конвента изнутри.

– Зачем здесь эти солдаты? – вопрошает генерала Делало. – Разве здесь перед вами австрийцы?

– Да схватите же этого предателя! – рычит депутат Лапорт, приставленный надзирать за Мену от имени Конвента и теперь сидящий на лошади с ним рядом.

Никто не преступает черты. Тогда Делало от имени родины и закона с неистовой горячностью восклицает:

– Тридцать тысяч национальных гвардейцев только что перешли на нашу сторону! Идите с нами, солдаты, мы сыны той же земли, и мы не хотим крови!

– Стреляйте! – орет депутат Лапорт.

– Солдаты, стреляя в нас, вы выстрелите в самих себя! – не унимается Делало.

– Стреляйте же! Стреляйте!

– Ни с места! – приказывает генерал Мену, вытаскивая саблю из ножен. – Я проткну первого, кто оскорбит добрых граждан из секции Лепелетье!

– Предатель, – бормочет депутат.

Это слово слышит один лишь Мену, но он не принимает вызова, он думает о том, что в недавнем прошлом секция Лепелетье была единственной поддержкой Людовика XVI, когда народ ворвался в Тюильри. И он куртуазным тоном предлагает Делало:

– Сударь, мы согласны отступить, но с одним условием…

– Я слушаю ваше условие.

– Отступите также и вы.

– Идет, генерал.

Мену, полуобернувшись в седле, командует:

– Кругом!

И солдаты, стоящие в этой узкой улочке плечом к плечу, поворачиваются спиной к баррикаде, вскинув ружья на плечо.

– Вперед, марш!

Они идут назад к Пале-Роялю, толкаясь, с трудом прокладывают дорогу среди многочисленных зевак, свидетелей столкновения, которые принимаются аплодировать. Делало, красуясь на вершине мебельной стены, затягивает «Пробуждение народа», чтобы довершить поражение войск Конвента.

Буонапарте при сем присутствует.

Он явился сюда с улицы Колонн в штатском платье, поскольку как раз вышел из театра Фейдо, этого гнездышка мюскаденов, куда приходят, чтобы поаплодировать Жеводану, «отцу гильотинированного». Буонапарте посмотрел мелодраму «Добрый сын» и возвращался к себе на улицу Фоссе-Монмартр, когда услышал воззвания Делало, разглядел Мену, увидел, как армия отступает под крамольную песенку. Смутьяны, когда не горланят песни, орут «На Тюильри!», но дождь усиливается, защитники монастыря бегут под крышу обсушиться. Буонапарте идет вслед за солдатами. Он надеется побольше узнать о Конвенте. Какой лагерь избрать? Кому предложить свои услуги – Баррасу или секционерам? Он еще не решил. Сколько человек участвует в восстании? Двадцать тысяч? Двадцать пять? Только что, потолковав с мятежниками, генерал узнал имена их военачальников, это Лафон де Суле, офицер Людовика XVI и армии Конде, срочно вернувшийся из-за границы так же, как и второй, тщеславный Даникан (его настоящая фамилия Тевене), сын музыканта, ставший моряком, потом жандармом, потом в Вандее посредственным генералом…

Так размышляя на ходу, Буонапарте приближается к Тюильри, проходит через парк, где раскинула лагерь сотня солдат, они сооружают оградки от ветра, пытаясь развести бивуачные костры. Он всходит на крыльцо, ведущее внутрь дворца, поднимается по большой лестнице над помещением кордегардии. Ветераны волнуются. Не дойдя до верха, он поворачивает направо в бывшую часовню, ныне переделанную в галерею, затем проходит через залу Свободы, не взглянув на аллегорическую гипсовую статую работы гражданина Дюпаскье. Окна залы, расположенные слишком высоко, чтобы можно было выглянуть наружу, выходят во двор, оттуда доносятся топот галопирующих коней, лающие крики сержантов, звяканье холодного оружия. Буонапарте внушают презрение эти депутаты, которые сетуют и мечутся от одной группы к другой, обмениваясь пугающими слухами. Среди народных представителей, колеблющихся между гневом и страхом, он замечает Делормеля, на нем трехцветный пояс.

– Кто же посылает генерала для переговоров?

– Мену предатель!

– Он отдает нас на произвол реакции!

– Он продался англичанам!

– Что вы скажете об этом, генерал? – спрашивает Делормель, встретив взгляд Буонапарте.

– Я там был, видел, как войска отступили от баррикады, закупорившей улицу Вивьен…

– Вы сможете свидетельствовать против Мену?

– Он дал приказ отступить, это верно.

– Многие из нас требуют его казни.

– А где он?

– Арестован. Показания депутата Лапорта убийственны. Присоедините к ним свои.

Вместо ответа Буонапарте спросил:

– Кто заменит Мену?

– Собрание только что назначило Барраса генерал-аншефом. Его штаб устроен в Комитете общественного спасения.

Тогда Буонапарте торопливо устремился в противоположное крыло Тюильри, где Комитет общественного спасения занимал бывшие апартаменты королевы, расположенные со стороны Сены и павильона Флоры. Восставшие уже избрали для себя стратегов, которых генерал считал посредственностями. Он представил: предложить свои услуги секционерам, которые ничего о нем не знают, значило бы оказаться в подчинении у Лафона, телохранителя, понятия не имеющего о войне, хотя бы даже только гражданской, или у Даникана, не так давно отстраненного от дел и сосланного в Руан за то, что хотел отдать шуанам Анжер. В глазах восставших его роялистские убеждения заменяют талант. У Буонапарте нет ни малейшего шанса проявить себя под началом у этих дилетантов. И потом, что это будет? Вести в бой мало подготовленных буржуа и неотесанных мужланов, которые держат ружье кончиками пальцев и боятся дождя? Нет, надо срочно повидать Барраса, этот знает ему цену. Вот почему он вошел в Комитет общественного спасения, решительно миновав толпящихся в преддверии офицеров и народных представителей, пребывающих в состоянии, близком к панике. Он двинулся прямиком в покои с колоннами; в ярком сиянии светильников за знаменитым овальным столом, тем самым, что послужил ложем агонизирующему Робеспьеру, ныне сидел, вникая в подробную карту парижского центра, Баррас, окруженный в высшей степени республиканскими генералами. Во имя усмирения бунтующих буржуа и роялистов сюда призвали даже тех, кто доселе пребывал в немилости.

Буонапарте встает перед Баррасом, который жестким голосом укоряет его:

– Вы только теперь изволили прибыть?

Он обращается на «вы», чтобы установить дистанцию и выказать недовольство.

– Я ждал распоряжений, – отвечает Буонапарте.

– Офицерам, которые прибыли раньше, достались лучшие места. Брюн, Вердьер, Карто уже заняли свои посты. Командование уже обеспечено.

– А что вы предлагаете мне?

Обойдя вокруг стола, Баррас оттесняет Буонапарте в сторонку, чтобы посулить:

– Ты будешь одним из моих адъютантов.

Буонапарте рассчитывал на иную должность. Он кусает губы, понурившись, переминается с ноги на ногу. Его колебания Баррасу понятны, но он бросает, пожалуй, даже резко:

– У тебя три минуты, чтобы сделать выбор.

– Я согласен.

– Тогда следуй за мной, ты приступаешь незамедлительно.

– Даже несмотря на то что я в штатском?

– В штатском так в штатском. Время не ждет.

Баррас берет свою шляпу с плюмажем, застегивает синий расшитый золотом редингот и тащит Буонапарте в чулан, где заперт генерал Мену; вконец подавленный, он сидит в темноте на одной из сваленных в комнате картонных папок. Буонапарте держит свечу, а Баррас приступает к допросу предателя. Тот покорно отвечает:

– Как ты оцениваешь численность повстанцев?

– Их раз в восемь больше, чем нас…

– Многие секции не примкнули к мятежу.

– Ты спросил о моей оценке.

– А мы чем располагаем, сколько у нас людей?

– Пять тысяч.

– А пушек?

– Они есть в Марли. И еще на Песчаной Пустоши.

– Сколько? – внезапно оживляется Буонапарте.

– Сорок стволов.

– Охраняются? Сколько там человек?

– Десятка три.

– Ты что же, генерал, хочешь пустить в ход пушки? Как в Тулоне? – Баррас быстро взглядывает на Буонапарте. – Что ж, бери их, веди в Тюильри. Они твои.

Баррас и Буонапарте покидают Мену, предварительно заперев его чулан и дважды повернув ключ в замке. Депутат по имени Дельмас, прокравшийся туда вслед за ними, чтобы проследить за ходом допроса, дергает генерала за рукав:

– Я тот, кто тебе нужен.

– Для чего?

– Чтобы доставить орудия из лагеря на Песчаной Пустоши.

– Кто у тебя есть?

– Один рубака. Весной он со своими кавалеристами защищал Конвент.

– Что за кавалеристы?

– Эскадрон дубленых парней, из таких, кого не проймешь. Волонтеры Ландрие – тебе это что-нибудь говорит?

– Ничего.

– Ландрие – полу-адвокат, полуврач, он сколотил чудной батальон гусар-браконьеров, чтобы грабить провинциальную знать.

– Короче, бандиты?

– Этот батальон стал Двадцать первым стрелковым. Подожди, я схожу за их капитаном, сам увидишь – это именно такой человек, какой тебе нужен…

У Буонапарте не было возможности отказаться. Он без спора предоставил Дельмасу действовать. И тот вскоре вернулся с капитаном Иоахимом Мюратом, пригожим малым с курчавой головой; с высоты своего роста – метр восемьдесят – ему пришлось наклониться к маленькому генералу в сером, влажном от дождя рединготе, который приказывал ему поспешить на Пустошь:

– Приведи сюда пушки. Если ими завладеют секционеры, Тюильри взлетит на воздух. Вместе с нами, заметь.

Мюрат пустился в галоп в тот самый момент, когда Фрерон возвратился во дворец с войском буйных патриотов из предместья.

Дождь все не прекращался. Несмотря на монотонный гул ливня, тарахтящего по булыжной мостовой, Делормель различал барабаны секций: они били без устали. Он спешно возвратился в свой особняк на улице Дё-Порт-Сен-Совёр. Баррас посоветовал депутатам до начала сражения отправить свои семьи в безопасное место, лучше всего разместить их внутри дворца, где они будут под охраной полицейского корпуса. Ведь если восставшим взбредет на ум захватить их жен и детей, ворвавшись к ним домой, они потом смогут оказывать давление на любящих мужей и отцов, вынуждая их к капитуляции. Во дворе верный дворецкий держал над Делормелем гигантский зонт, защищая хозяина от дождя.

– А вино?

– В ящиках, сударь.

Лакеи в размокших париках таскали эти ящики в фургон, запряженный вороными. Делормель велел поставить один из ящиков прямо на землю и открыл, чтобы проверить, упакованы ли вина достаточно приличных марок.

– Сколько вы захватили, Николя?

– Сотню бутылок, сударь.

– Этого хватит. Не придется же нам в конце концов выдерживать нескончаемую осаду! От границ скоро прибудут новые полки, они освободят Париж. Конечно, коллеги тоже станут себе наливать, но что поделаешь, мы как-никак немножко на войне… А окорока? Николя, вы позаботились об окороках?

– Они уже в фургоне вместе с вашим ружьем.

– Превосходно. А что мадам?

– Она собирается, сударь.

– Вот тебе на! Уже два часа пополудни, – буркнул Делормель, вытаскивая из жилетного кармашка золотые часы с выгравированным герцогским гербом. – Где она застряла? Ступайте скажите ей, чтобы поторопилась.

– Софи, которая одевала мадам, уже три раза напоминала ей, мсье, что мсье очень спешит.

– А она все тянет, тянет! Схожу-ка туда сам.

– Мадам сейчас у мсье Сент-Обена…

– Так он здесь, этот неблагодарный?

– Нет, сударь.

– Так что же Розали копается в его комнате?

– Мадам говорит, что его комната все равно ваша, а значит, и ее тоже.

– Что-то я в этом рассуждении ничего в толк не возьму. Пойду туда, посмотрю. Когда я спущусь с мадам, все должно быть готово к отправке. А хлеб? Вы не забыли о хлебе, Николя?

– Разумеется, хлеб упакован, сударь.

– Белый, не так ли?

– Тот самый, что нам доставляют с вашей фермы на Уазе, сударь. И запас немалый.

Делормель вошел в прихожую, бросил свою шляпу на штабель золоченых стульев и тяжелым шагом потащился вверх по лестнице. Розали действительно была в комнате Сент-Обена, реквизированной после его наглого отъезда и превращенной в чулан. В конце заваленного рухлядью коридора, среди бронзовых позеленевших подсвечников, ламп с разбитыми стеклами, ремней от каретной упряжи мадам Делормель примеряла мужской наряд перед зеркалом, которое слуга установил для нее так, чтобы можно было видеть себя с головы до пят.

– Розали! – окликнул Делормель. – Что за фантазия?

– Это не фантазия, мой добрый друг, это осторожность.

– Что за басню ты мне рассказываешь?

– Басню о благоразумии.

– Красно-коричневый редингот с черным воротником?

– Ты же сам говорил, что супругам депутатов грозит похищение, ну а в таком виде, котик, какая из меня супруга?

– «Котик»! – проворчал Делормель.

– И потом, у нас с Сент-Обеном и рост, и сложение одинаковые, а раз он не забрал своих вещей…

– За которые я же и заплатил. Ну, знаю.

– Разве костюм мне не идет?

Она смотрела на Делормеля, улыбаясь и покачивая бедрами.

– Ты очаровательный мальчик, Розали, но мы не можем тратить время ради твоего кокетства.

– Может быть, сюда подойдет парик с локонами?

– Оставайся как есть и пошли! Ну!

– Ах! Софи, где мой туалетный несессер? У них там, в Тюильри, хотя бы ванны есть?

– Пойдем же, тебе говорят!

Розали набросила плащ, надела широкополую шляпу и, вздохнув, последовала за депутатом. На лестнице он заметил:

– Ты хромаешь?

– Я не привыкла к кожаным сапогам. Ох!

– Ну, что еще?

– Они не начищены!

– Наплевать, да к тому же идет дождь, ты и через двор не успеешь пройти, как они будут все в грязи. Да ну же, будь посерьезнее! Мы не на костюмированный бал собрались.

– Разве на свете есть что-нибудь серьезнее костюмированного бала, дорогой?

Николя с зонтом в руке помог им забраться в забитый пакетами с провизией фургон, куда они насилу втиснулись. Экипаж с масляным фонарем, болтающимся над головой возницы, тронулся, заколесил по улочкам, объезжая оборонительные нагромождения секционеров, выехал на улицу Сен-Дени, свернул направо к набережной Межиссри, чтобы по ней добраться до Лувра. Армия заняла позиции вдоль берегов Сены и перед мостами. Им пришлось остановиться для проверки. Делормель развязал трехцветный шарф, опоясывающий его брюхо, вышел из фургона, представился, и они покатили дальше, покуда не въехали во двор Тюильри. Перед оградой, закупоривая въезд, теснились экипажи. Они терпеливо ждали, пока наконец не проникли внутрь. Остановились, заплатили гренадерам, чтобы те выгрузили их ящики. Дождь тем временем перестал. Тюильри ощетинился новыми укреплениями. Маленькие группы военных с тележками и корзинами спешили на склады, рассеянные по всему городу: их посылали, чтобы раздобыть провизию. Более тесной сети баррикад мятежникам хватило бы на то, чтобы заморить голодом весь дворец, но нет, они ограничивались только засадами на перекрестках, где требовали назвать пароль и норовили стащить два-три глиняных горшка со съестным. Во дворе, в парке, под окнами Собрания теперь то там, то здесь выныривали пулярки и бочонки с вином, без промедления раскупориваемые. Занималась заря. Тринадцать тысяч хлебных порций и десять тысяч мясных, пятьдесят бочонков вина и водки уже были розданы, так что многие успели напиться допьяна. Тем не менее престарелый генерал Беррюйе, тряся космами, муштровал якобинские батальоны, заставляя их снова и снова маршировать по террасе Фельянов. Крайне возбужденная окружающей пестротой и шумом, мадам Делормель заняла место на трибунах для публики, где на фоне прочих женщин произвела большое впечатление мужским нарядом; пока она выслушивала комплименты по поводу своего маскарада, у подножия обитых зеленым бархатом скамей амфитеатра возле пустой трибуны раскладывали ломти душистого окорока, который депутат от Пиренеев разделывал при помощи сабли.

Глубокой ночью Буонапарте улизнул от всех. В «Отеле Свободы» он надел один из своих новеньких мундиров поверх кожаных кюлотов, одолженных у актера Тальма, который снабжал его билетами в театр. На его треуголке не было плюмажа – только узкая желтая тесьма и кокарда да еще шерстяные галуны, поскольку золоченой тесьмы армейский казначей ему не выдал. Он возвращался в Тюильри на белой лошади, конфискованной у Сент-Обена, однако по причине своего воинского одеяния предпочел обогнуть Пале-Рояль, крупной рысью проскакал по бульварам и лишь затем, избежав нежелательных осложнений, выехал на набережную Сены. Войдя в Комитет общественного спасения, он застал там Барраса, осаждаемого роем народных представителей, чьи атаки тот отражал с усмешкой, точно находил все это забавным.

– Надо вести переговоры, гражданин генерал.

– Нет.

– Секции готовы договориться.

– Нет.

– Да послушай же, Баррас! Среди мятежников нет согласия.

– С чего ты взял?

– Это же очевидно. Они изнемогают в спорах. Будь они все заодно, они бы нас уже атаковали и Конвент угодил бы в руки роялистов.

– Нет! – гнул свое Баррас. – Вы проголосовали, доверили мне нашу защиту, так предоставьте мне действовать так, как я считаю нужным, и ступайте заседать в Собрании. Пусть каждый занимается своим делом.

Но тут вбежал запыхавшийся генерал-адъютант, как тогда называли дивизионных штабных начальников, и, сорвав с головы шляпу, возвестил:

– Конвент будет атакован в четыре!

– В четыре утра? – Баррас иронически хмыкнул. – Почтенные обыватели почивают в столь ранний час, да и дождь снова пошел, слышите, как он стекает по стеклам? А буржуа мокнуть не любят.

Но присутствующие и не подумали смеяться, уже предчувствуя драму, в которой им, жалким актерам, придется сыграть свои роли. Так или иначе, они один за другим ретировались, не решившись далее возражать Баррасу и оставив его наедине с Буонапарте.

– Нужно достоверно выяснить, не установят ли мятежники с правого и левого берега постоянную связь, чтобы атаковать соединенными силами, – изрек Баррас.

– Разумеется, гражданин генерал, – кивнул Буонапарте.

– И мы должны сплотиться.

– Разумеется.

– А как там пушки?

– Я жду их.

– Кто взялся за это?

– Капитан стрелков, которого мне рекомендовали.

– Ты ему доверяешь?

– Он справится. Я забыл его фамилию, но он не подведет. Он произвел на меня очень хорошее впечатление. Тут не нужно разжевывать каждый приказ: легок на подъем.

– Так или иначе, секционеры не солдаты, достаточно будет стрельнуть в воздух, и они разбегутся, как стая кур. Это же мюскадены: они пугаются любой царапины, им только бы свои мордашки не попортить. Мы разобьем их как Цезарь Помпеево воинство.

– Да, но ими командуют идиоты.

– Какая удача!

– Вовсе нет, они способны реагировать крайне беспорядочно, так что их действия невозможно предвидеть.

– Что ж, надо с умом выстроить диспозицию, как в шахматах.

– Я уже знаю, где установить мои пушки. Смотри, гражданин генерал: вот здесь, здесь, еще здесь…

Водя пальцем, Буонапарте с большой точностью указал места на карте: разместить батарею на подходах к Королевскому мосту, другую на набережной Лувра и Новом мосту, очистить левый берег и начало улицы дю Бак, еще установить по батарее на улицах, ведущих к Тюильри.