Текст книги "Кот в сапогах"

Автор книги: Патрик Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Сент-Обен, побуждаемый Делормелем, вслед за ним отправился на набережную. Проходя мимо Лувра, где вдоль реки тянулась череда лавочек под открытым небом, сушились на солнце гирлянды сельдей и в кастрюлях, подвешенных над огнем меж двух камней, кипело варево, в которое важные кулинарки вперемешку бросали куски кровяной колбасы, сушеную треску и яйца, Делормель спросил:

– Есть хочешь?

– А что, я похож на голодного? – Сент-Обен самолюбиво надулся.

– Ну да, если присмотреться, заметно.

– Ладно, хочу.

– Ты говорил, что работаешь у нотариуса. Выходит, он тебе не платит?

– Платит, когда может..

– А теперь не может?

– Там, где он сейчас…

– Он арестован, верно?

– Я, когда пришел однажды утром на службу, не смог войти: дверь была опечатана. Его увели в кутузку.

Во дни Террора нотариусы в глазах Комитета имели самую что ни на есть скверную репутацию. Кто, как не они, пекся о наследовании имущества, основе основ богатства буржуазии? И разве не им толстосумы поручали хранить в надежном месте их деньги, порой целые состояния? Кто был хранителем семейных тайн, если не нотариусы? А в политике не они ли на свою беду умудрились остаться нейтральными? Таким образом, большинство парижских нотариусов пребывало за решеткой. Сент-Обен, успевший проникнуться доверием к своему спутнику, которого счел этаким пузатым добряком, признался:

– С тех пор я почти ничего не ел, так, одни очистки. И пил воду прямо из Сены, такая гадость!

Делормель купил ему за три су тарелку жареной сельди, политой уксусом и посыпанной луком, которую молодой человек проглотил вместе с костями. Потом зашли в таверну, там Делормель угостил его вином. Сент-Обен рассказал ему свою историю. Шайка бешеных ополчилась на его отца и всю семью. Они жили в Нанте; там исполнительная власть снюхалась со смутьянами, у них были общие делишки.

– Когда отец понял, что национальная гвардия его предала, ему пришлось бросить дом на разграбление и бежать вместе с моей матерью, сестрами и двумя младшими братьями, с друзьями, с соседями… Я был в Париже… Их настигли. Один из бешеных бросился на моего отца, распорол ему живот ударом сабли, запустил обе руки в его внутренности, вырвал сердце и насадил на пику… Это еще не все, сударь. Публичная девка, которая шлялась вместе с их бандой, взяла это сердце, еще кровоточащее, и положила его в чашу, потом налила туда вина. И сама отпила первой…

Делормель не решился ни о чем больше расспрашивать, а у Сент-Обена не было желания еще что-то объяснять; он был смертельно бледен, его трясло. Депутат встал, положил на плечо молодому человеку свою толстую лапу:

– Идем со мной, поглядим, как людоеда провезут мимо его дома.

Они направились в сторону улицы Сент-Оноре, поднялись на второй этаж здания напротив жилища столяра Дюпле, по соседству с монастырем, превращенным в конюшню. Делормель знал, где будут проезжать повозки, везущие Робеспьера и его сообщников на эшафот, к тому же весь город только об этом и говорил; с трех часов пополудни владельцы домов, стоявших вдоль этой дороги, предлагали свои окна внаем, причем цена непрерывно росла. Делормель заплатил щедро и место получил хорошее, с видом на большую часть улицы. Они прождали несколько часов. Каждый был погружен в свои мысли. Толпа все густела; мужчины, женщины, дети теснились во всех окнах и даже на крышах. Наконец послышались рукоплескания и крики. Роковая процессия продвигалась медленно, повозки то и дело останавливались, их задерживали граждане, желавшие разглядеть получше этих диких зверей, что еще вчера ими управляли.

– Вот они, – сказал Делормель Сент-Обену, который весь напрягся и словно окаменел.

Они и впрямь были уже близко, жалкие, привязанные к скамьям. На голову Робеспьера нахлобучили колпак, его подбородок был замотан, рубаха в пятнах. Когда повозка поравнялась с домом Дюпле, какой-то мальчишка, обмакнув метлу в ведро с бычьей кровью, измалевал ею закрытые ставни. Толпа ответила на это новым, еще более оглушительным взрывом улюлюканья.

– Долой тирана! – крикнул заводила.

– Долой! – завыла толпа.

Когда повозка продолжила свой путь, тащась шагом по направлению к площади Революции и с трудом протискиваясь сквозь скопления народа, Сент-Обен, перегнувшись через подоконник, охрипшим голосом спросил Делормеля:

– Видите вон того, что орет громче всех?

– Маленький, в зеленой куртке…

– Вы его не знаете?

– Не могу же я знать всех в Париже.

– Зато в Нанте его каждый знает.

– Кто же он?

– Каррье.

– А, вот оно что…

Этот человек был палачом в Нанте, близких Сент-Обена, должно быть, отправил на тот свет именно он, подумал Делормель. Там под началом у Каррье была целая шайка профессиональных убийц, многократно не поладивших с правосудием, немецких дезертиров, проходимцев с каторги на Антильских островах, явившихся сюда, чтобы грабить, насиловать, топить нагих женщин в Луаре. Кто они, его верные соратники? Портной Эрон, чьи карманы были полны отрезанных ушей, отставной адъютант Ришар, набивший огромный шкаф драгоценностями своих жертв.

– С Робеспьером покончено, – сказал Сент-Обен. – Но осталось еще много душителей, которых пора придушить. Я этим займусь.

ГЛАВА I
Каково быть двадцатилетним в 1795-м

Тесная группа молодых людей шагала по Ломбардской улице, звонко стуча по мостовой тросточками со свинчаткой, которые они прозвали «вздуй-мерзавца». Парикмахеры, сыновья негоциантов, подручные парфюмеров или цирюльников, поэты, танцоры, клерки, в Париже той поры все они были заодно, их сближали юношеские амбиции и сильнейшее отвращение к крайностям республиканцев. Отрицая демонстративную неряшливость, предписанную революционным стилем, они наряжались подчеркнуто экстравагантно: вы только полюбуйтесь на их куцые курточки цвета бутылочного стекла или конского навоза, на прямоугольные фалды, выкроенные наподобие трескового хвоста, взгляните на эти кюлоты в обтяжку, на муслиновые галстуки с пышным узлом, который вспучивается аж до самых губ, говорили даже, что издали этих юнцов можно принять за толстые болонские колбасы. Они отбеливали свою кожу миндальной пастой, душились мускусом, за это их прозвали мюскаденами – «мускусниками».

Один из них остановил своих приятелей у крыльца церкви Святого Роха. Его волосы были заплетены в косицы, на темя для пущего эпатажа нахлобучена треуголка в форме полумесяца – вид самый вызывающий. Он снял очки, чтобы заглянуть зачем-то в газету, которую вынул из жилетного кармана:

– Это и впрямь здесь, господа: тупик Конвента, в прошлом – Дофина…

– Но мы же испачкаем наши туфли, мой дорогой Сент-Обен. Местечко отвратительно грязное.

– Когда охотишься на крыс, Давенн, приходится спускаться в городскую клоаку, чтобы вспугнуть их оттуда.

– Сент-Обен прав, мы же клялись покарать якобинских каналий, – напыщенно изрек третий, выпячивая грудь, чтобы нагляднее продемонстрировать семнадцать перламутровых пуговиц, украшающих его наряд в подражание царственному сироте, узнику Тампля – маленькому Людовику XVII.

– Этот Дюпертуа живет здесь, в «Гостинице Мирабо». Послушайте, что сказал о нем Фрерон: «Он дубил кожу обезглавленных, чтобы шить из нее сапоги!»

– Фу, гадость какая…

– Так пойдемте дубить ему задницу! – крикнул Дюссо, подлинный автор процитированной статьи, изобретательный публицист, писавший также и речи для своего покровителя Фрерона.

Они убрали свои лорнеты подальше, чтобы не поломать их в ходе предприятия; лорнеты имелись у всех, хотя в них не было не малейшей надобности, – этот предмет служил лишь затем, чтобы придавать владельцу вид инвалида по зрению, что помогало избегать рекрутского набора: шуаны Бретани и крестьяне Вандеи снова поднялись во имя короля, нельзя же допустить, чтобы их выдернули отсюда и переодели в солдатское платье. Они смотрели на закопченную четырехэтажную «Гостиницу Мирабо», на узкий проход между лавками цирюльника и торговца жареным мясом.

– Кошмар! – Дюссоль скорчил гримаску. – Мы пропахнем салом!

Войдя в здание, для чего им пришлось перепрыгнуть канавку с застоявшейся водой, они оказались во внутреннем дворике, где были колодец и винтовая лестница.

– Вы что-то ищете?

Щекастый толстяк с заплывшими глазами разглядывал их из открытого окна первого этажа.

– Комнату гражданина Дюпертуа, – отвечал Сент-Обен.

– Чего ж вам надобно от него, мои маленькие господа? – тягучим голосом осведомился пузан.

– Мы, собственно, пришли его малость помять.

– А сам-то ты кто, такой любопытный? – Рукояткой своей трости Дюссо подцепил его за жирный подбородок.

– Я самый и есть хозяин гостиницы.

– И что дальше?

– Мой друг спрашивает, как тебя зовут, ослиная башка!

– Руже. В прежние времена я служил помощником повара у монсеньора принца де Конти…

– И не стыдно тебе пускать под свой кров опасных якобинцев?

– Жить-то надо, а?

– Ну, тебе-то на судьбу грех жаловаться, с таким брюхом ты, уж верно, без обеда не остаешься. Не так ли?

– Ох, мне ведь платят всего шесть франков в месяц за комнату…

– И ты понятия не имел, какое прошлое у твоих постояльцев? – Сент-Обен изобразил на лице крайнее изумление.

– А ведь мой добрый друг прав! – с этими словами Дюссо влепил хозяину гостиницы оплеуху. – Реестр в меблирашках ведется похуже, чем в городском морге.

– Ладно, если тебе и неведомо прошлое этого Дюпертуа, то его настоящее ты знаешь. Покажи-ка, где он притаился.

– Там…

Толстяк указал на закрытое окно верхнего этажа, потом добавил плаксиво:

– В этот час его, поди, и дома нет.

– У тебя есть ключ?

– Свой он носит в кармане.

– Будь повежливей! – Дюссо наградил его новой пощечиной.

– Но все ключи здесь в одном, любую дверь откроют…

– Давай сюда!

– Вот, господа, вот…

Бедняга протянул им простенький ключ, который Сент-Обен буквально вырвал у него из рук. И тотчас распределил роли:

– Я поднимусь туда с Дюссо, Давенном, Русселем и Дювалем. Вы, остальные, побудьте в этом прелестном дворике. Носы, если угодно, можете зажать, но глаз не жмурьте, смотрите в оба. Если господин Руже окажется недостаточно учтивым, вы, разумеется, успеете вволю надавать ему затрещин. И потом, если Дюпертуа нет в его вонючей конуре, он в любой момент может возвратиться, и тут уж ваше дело его отдубасить. Ну, идем!

Часть группы устремилась вверх по лестнице, прямиком к указанной комнате. Дверь была даже не заперта, и они всей гурьбой ввалились в логово якобинца, но обнаружили там всего лишь кумушку со злыми глазами и всклокоченной шевелюрой да девчонку-подростка, которая, трясясь от страха, пряталась у нее за спиной.

– Э, мы ищем убийцу, а нашли его семейку! – Сент-Обен захохотал.

– Паскудные рожи! – сказала мамаша Дюпертуа.

– Дюссо, вы слышали, как она нас обозвала?

– Да, друг мой, это заслуживает основательной порки.

Они надвинулись, размахивая тростями и норовя оттеснить дерзкую к ее убогому ложу. Дюссо воспользовался моментом, чтобы схватить девушку за руку. Она была в рубашке и деревянных сабо.

– Если бы ее умыть, эту девку, она, пожалуй, милашка…

– Не трогайте мою дочь! – завопила фурия.

Она билась на своем соломенном тюфяке, вырываясь из рук троих мюскаденов, которые пытались задрать ей юбку, чтобы ее высечь. Вдруг из темного угла выдвинулся мужлан неотесанного вида – сам Дюпертуа. В руке у него был нож.

– Да я сопляков вроде вас одной ногой расшвыряю! Пинками в зад!

Сент-Обен и его приятели, опешив, не смогли помешать ему выскочить на лестничную площадку. Они бросились вдогонку, оставив женщин, старшая из которых вопила, а младшая плакала. Дюпертуа сбежал по лестнице. Сторожившие внизу мюскадены, также застигнутые врасплох, шарахнулись от его грубого напора.

– Улю-лю! – закричал ученик хирурга с растрепанными волосами, тем не менее обсыпанными рисовой пудрой. – Он меня толкнул! Я чуть не упал на эту грязную мостовую!

– Погоди, – взвизгнул другой, – он не уйдет!

И швырнул свою трость, целясь по ногам бежавшего к выходу Дюпертуа. Тот упал, растянувшись в сточной канавке, его шляпа и нож отлетели в сторону. Коль скоро якобинец уже лежал на земле и сопротивляться не мог, молодые люди безнаказанно обрушили на него град ударов, несмотря на то что своим могучим сложением он напоминал шкаф. Теперь Дюпертуа, распростертый ничком, более не шевелился, его лицо тонуло в грязной жиже.

– Не сбросить ли его в колодец? – предложил Дюссо.

– Дражайший мой, вам в самом деле не терпится вконец изгваздать свою одежду? – усмехнулся Сент-Обен.

Мюскадены, что ни день, отправлялись карать якобинцев, чьи имена и адреса публиковались в «Народном глашатае»; эти свои предприятия они называли гражданскими променадами, после которых стекались со всего Парижа в свой главный штаб – «Кафе де Шартр» в Пале-Рояле, еще недавно из Королевского переименованном по-революционному во Дворец равенства, Пале-Эгалите, а ныне вернувшем себе былое монархическое имя. Там царили сутолока, кавардак, это был человеческий зверинец, нескончаемая толчея жуликов, распутников, зевак, обжор, смутьянов, игроков и публичных женщин. В центре парка, у бассейна, красовалась скульптурная группа, принадлежавшая резцу Жана Гужона: «Человек, Осмотрительность, Честность и Время, попирающие Порок», а тут же, рядом с сей поучительной аллегорией, в ярмарочных балаганчиках под сенью каштанов вы могли полюбоваться на пеликана с мыса Доброй Надежды или казуара, вывезенного из Великой Индии. На втором этаже «Кафе де Фуа» обосновалось «Бюро благотворительности и всеобщего счастья», сулившее за пару минут обучить вас иностранным языкам. Здесь для развлечения публики имелись розовощекие автоматические куклы, отбивающие такт, настоящая великанша, прибывшая из прусской глуши, два фальшивых алгонкина в набедренных повязках и механический бильярд. А в задней комнатке этого эклектичного заведения собирались болтуны, чтобы, как в некоем подобии клуба, вволю почесать языки.

На соседних улочках тоже было людно, под навесами шла торговля, владельцы мясных и молочных лавок грудами вываливали свой товар: индюков, подвешенных за лапки, бараньи ноги, свиные головы, смотрящие перед собой помутневшим взором, бруски масла, гирлянды колбас. Даже кучер Робеспьера имел здесь свое заведеньице – «Кафе Дикаря». «Кафе завоеванной свободы» угнездилось в «Пассаже Валуа». У Веллони можно было приобрести мороженое в брикетах и чашку шоколада. Гражданин Ласаброньер варил прямо на месте черепаховый суп по пятнадцати су за миску. У Корселе вам предложили бы трюфели из Шампани, а у его соседа – вафли по-фламандски.

Сент-Обена и ему подобных это изобилие уже не удивляло, они здесь чувствовали себя дома, уписывая на обед баранью грудку с зеленым горошком в зале «Кафе де Шартр» или хвастливо рисуясь под аркадами. Они готовились к завтрашним вылазкам, выбирали новые жертвы, сочиняли свирепые статейки и прокламации, болтали о театре. В их кружок затесалось несколько соответственно вырядившихся агентов Комитета общественного спасения, призванных не столько шпионить, сколько направлять их, если потребуется, однако никто не помышлял о какой бы то ни было бдительности.

– Поглядите-ка сюда! – возгласил Сент-Обен. – Мы это только что содрали со стены!

Он помахал перед мюскаденами, попивавшими лимонад под навесом галереи Божоле, каким-то листком бумаги. И продолжал:

– Начнем с заглавия, вслушайтесь: «Народ, проснись, час настал».

– Это уже пованивает якобинцем!

– Погодите, я вам текст прочту: «Ступай посмотреть на наших правителей, теснящихся вокруг трактирщиков-рестораторов Пале-Рояля, дворца, в высшей степени королевского, и ты увидишь, как их столы ломятся от превосходнейшего мяса, когда тебе едва удается разжиться овощами!»

– Ах, питаться овощами – это же великолепно.

– Однако людоедам подавай мясо!

– Нужно, чтобы на них обрушилось общественное негодование!

Мюскадены в полный голос поздравляли друг друга с тем, что в Тулоне, Амьене, Руане вспыхивают реакционные мятежи, что лионцы побросали в водовороты Роны тех якобинцев, которых сумели изловить. Новые массовые убийства в провинции – ответ на прежние зверства. В Тарасконе перед целой толпой зрителей бешеные нового толка сбросили с крепостной стены шесть десятков республиканцев, и партер рукоплескал. Роялисты поджигали тюрьмы, без разбора рубили их обитателей саблями, так было в Эксе, Систероне, Ниме, Сент-Этьене, Бурже, Лон-ле-Сонье, Седане. Вандея запылала.

Усевшись за столик под аркадами «Кафе де Шартр», двое мужчин в круглых шляпах хмуро слушали ликующие возгласы этих юнцов. Тот, что повыше, массивный красавец, был одет довольно небрежно. Второй, в серой суконной шинели самого заурядного типа, не в пример своему спутнику был тощ, как палка, остронос, со впалыми щеками и желтоватой кожей, обтягивающей череп так плотно, что кости выпирали наружу: его черные волосы, жидкие и сальные, ниспадали бы ему на уши, придавая сходство с коккер-спаниелем, если бы он не зачесывал их назад, по моде того времени завязывая на затылке лентой; было заметно, что его крайне раздражает соседство этих щеголей, их восторги по поводу беспорядков. Чашу его терпения переполнила шутка Сент-Обена в адрес голодающих, они, дескать, по преимуществу побирушки, сбиваются в стаи и рыщут по сельской местности, лишь бы пограбить. Услышав это, он вскочил с места, опрокинув стул:

– Паршивцы! Мы только что из Прованса, там все обстоит слишком серьезно, чтобы хихикать! Волки бродят по деревням! Нападают на дилижансы! По дорогам не проехать! Мосты разрушены!

Озадаченные тирадой этого хлюпика, мюскадены на мгновение онемели, затем Сент-Обен приблизился к дерзкому, смерил его взглядом. Да кто он такой? Запыленные сапоги, потертая одежонка, да еще этот иностранный акцент… Из-под запахнутой шинели выглядывает красный воротник артиллериста, но это мало о чем говорит: военная форма продается и перепродается, ее перешивают, латают и штопают, она больше не указывает на положение своего владельца. А может быть, это дезертир? Они такие, прячутся в Париже, на постоялых дворах или в меблирашках за три су, лишь бы улизнуть от войны, которая возобновляется каждую весну: у них нет ни малейшего желания остаться калеками, ведь армия больше не получает даже дерева для изготовления костылей.

Однако артиллерист говорил так властно, что это поневоле смущало, а главное, в его голубых глазах, когда они в упор смотрели на вас, было нечто завораживающее.

– Не стоит задерживаться здесь, генерал, – промолвил его спутник, кладя ему руку на плечо.

– Генерал?! – воскликнул Сент-Обен.

– Разве все эти вояки не расстреливали наших братьев в Вандее? – вмешался другой мюскаден.

– Генерал отказался сражаться там, – обронил рослый мужчина в круглой шляпе, увлекая прочь своего друга, одобрившего такое решение:

– Ты прав, Жюно, пойдем.

– Кто вы, господин генерал? Кем надо быть, чтобы отказаться идти на Вандею?

– Не важно, – буркнул тот по-итальянски.

– Как так?

– Мое имя ничего вам не скажет.

– Все равно назовите его!

Но генерал Буонапарте удалился, не представившись.

Ну да, бригадный генерал Буонапарте впрямь не пожелал подавлять мятеж Вандеи, спровоцированный роялистами и англичанами и носивший на сей раз скорее политический, чем религиозный характер. Причиной такого отказа были не убеждения генерала (да полно, имел ли он их?), но если артиллеристу предлагают командовать пехотой, ему не след принимать столь позорные условия. Коль скоро ничего получше не подвернулось, он, опасаясь, как бы Военный комитет не вычеркнул его из армейских списков, счел за благо взять отпуск, в этом ему поспособствовал Марки, доброжелательный военный хирург.

Итак, он, пробираясь под руку с Жюно сквозь густую толпу, заполнявшую парк, направился к галерее Валуа, подальше от мюскаденов. За последние несколько дней Андошу Жюно полюбился второй этаж «Кафе Бореля», он часто задерживался там до зари у стола с рулеткой или играя в «тридцать-сорок». Генерал, поднявшись с ним вместе по широкой каменной лестнице, проводил его до порога игорной залы. Швейцар принял у Жюно шляпу, с помощью жердочки подвесил ее на крюк под потолком и вручил жетон.

– У меня особая метода, – сказал адъютант.

– Удачи! – отвечал Буонапарте. – Добудь нам золота.

И беглым взглядом оглядел анфиладу зал, столики, у которых сидели на банкетках женщины, поджидающие тех, кто выиграет. Когда родственники Жюно, разбогатевшее бургундское семейство, присылали ему деньги, он три четверти суммы отдавал своему генералу, а на остальные играл. Буонапарте отнюдь не бедствовал, ему выдали жалованье и шестикратный дневной рацион, не считая денег на дорогу от Марселя до Парижа, но он боялся не уложиться.

Он спустился вниз, под аркады.

Его принципы, унаследованные от Руссо, побуждали осудить весь этот разврат, но он был им ослеплен, медлил, смотрел, читал, слушал, приглядывался к тому, что праздному человеку предлагали за его золото. Потолок этой гостиной в восточном стиле разверзся, нагие богини в золоченой колеснице скатились с небес. В других покоях гетеры готовы сделать вам массаж в ванне с вином.

Да, девушки здесь были повсюду.

Они сотнями блуждали и под аркадами, и в деревянных галереях, что служили им продолжением. Одни, переодевшись торговками, зазывали проходящих, расхваливая свой остывший ужин, другие, стремясь вызвать умиление, прогуливали наемных ребятишек. Иные манили вас сверху, из «Кафе Слепцов», размахивая своими черными шляпами с золотым галуном, пританцовывая в атласных бальных туфельках. В дни Террора их коммерцию подумывали даже запретить во имя чистоты нравов, хотя на самом деле Комитет скорее опасался, не принимают ли они у себя английских шпионов и эмигрантов. Ведь кое-кто из главных поставщиков гильотины, в частности Баррер и Кутон, будучи крайне добродетельными напоказ, исподтишка содержали частные публичные дома: первый владел таким заведением в Клиши, второй – в Багатели. Девиц из Пале-Рояля спасла шутка: когда генерал Анрио согнал их всех в парк, они, смеясь, поклялись ему, что у них бывают одни лишь санкюлоты, то есть «бесштанные». Возраста они были самого разного – кому пятнадцать, кому пятьдесят. Их звали Бетси-мулатка, Статная Софи, Лолотта, Фаншон, Куколка Софи, Султанша…

Какая-то брюнетка ловко приспустила шаль, открыв круглое, гладкое плечо. И приступила к генералу:

– Смотри, милый мой, смотри…

Она подсунула ему пачку гравюр, где господа в завитых париках кувыркались под балдахином с полными дамочками. Буонапарте отвел глаза.

– Да погляди же! Хочешь, мы все это взаправду проделаем у меня в будуаре?

Он оттолкнул брюнетку, с грехом пополам ускользнул еще от какой-то бедовой бабенки, попросту задравшей перед ним юбки, и от другой, более светской, которая взяла его за руку. В тот вечер Буонапарте не тянуло к фривольностям, и он решил улизнуть через парадный вход дворца. Но там его настигла публика иного рода. Перекупщики в лисьих шапках, с торчащими изо рта зубочистками, гордо именовавшие себя «ажиотёрами», людьми действия, а свои занятия – «ажиотажем», сгрудились на лестницах и назойливо совали проходящим кто английский карандаш, кто серебряные вилки.

– Вам перчатки не нужны?

– Может быть, гражданин ищет сахар?

– У меня есть сапоги вашего размера.

– Брильянтов не надо?

– А перцу?

– Угля не желаете?

– Нет! – твердил Буонапарте. – Я ничего не хочу!

– Гражданин, – окликнула его какая-то гладильщица, – могу вам предложить сто пар башмаков…

– У меня только две ноги!

– А если всего по четыре сотни ливров?

– На них же швы разошлись, на ваших башмаках! Они будут промокать.

– Эти башмаки не для того, чтобы носить, а чтобы продавать. Вы у меня их возьмете, потом перепродадите по четыреста десять за пару, тысячу франков на них выручите.

– Тысячу?

– Вам только надо продать их какому-нибудь гражданину, он сразу перепродаст, тоже свою тысячу франков получит и так далее.

– Нет! Нет!

В кишащей клопами наемной квартирке на улице Моннэ, напротив конюшни почтовых лошадей, обслуживающих Дрё, Буонопарте скоротал всего одну ночь, чтобы тотчас перебраться на улицу Юшетт в «Синий циферблат» – гостиницу тесную, но почище. Комната там была сносная. Стены, впрочем, облупились, почернели от копоти за все те зимы, когда здешняя печь топилась углем. В наличии имелись таз, глиняный кувшин, ночной горшок, который хозяйка с криком «Берегись!» выплескивала в окно, складная брезентовая кровать, сундук. Комната выглядела почти голой и пахла кошками, а в мае месяце речи не могло быть о том, чтобы открыть окно: Буонапарте, как южанин, был зябок, погода же в эту пору еще сырая, прохладная.

Пока его свеча еще не догорела, он взял читаный и перечитанный том Плутарха. Когда-то Паоли, предводитель корсиканских борцов за независимость, ныне переметнувшийся к англичанам, говорил ему: «Наполеон, в тебе нет ничего от современности, ты принадлежишь дням Плутарха». Слыша это, он трепетал от удовольствия. Воображал себя древнеримским героем, чувствовал, как в нем бродит сила Муция Сцеволы, зажавшего в ладони раскаленный уголь, или Горация Кода, в одиночку остановившего войско Порсенны на мосту Сублиций. Когда Буонапарте листал Плутарха, перед ним чередой мелькали имена тех, кто был для него образцом: Ликург, Алкивиад, Кай Марий, Сулла… Сулла! Генерал Сулла (по привычке Буонапарте мысленно наделял полководцев прошлого современными воинскими званиями) никогда не вмешивался в политику иначе как только затем, чтобы захватить власть. Совсем как Буонапарте, готовый продать свою шпагу, но только наш генерал любил безграничную власть еще больше Суллы.

Посмотрите, как он сидит, опершись локтями о стол и подперев щеки кулаками. Жидкие волосы болтаются, чуть ли не метут страницы. Его профиль танцующей тенью прыгает по стене. Он грезит. Вот Александр Великий, окруженный колдунами, его образец и двойник, предпочитавший военачальников всем женщинам, сам-то жалкий воин, организатор по преимуществу, уже романтик, визионер, порой жестокий, иногда нежный, суеверный, полный обаяния, стремительный…А еще Филипп, его отец, одноглазый, со сломанным плечом, покалечивший в сражении руку и ногу, склонный постоянно нарушать свои обещания: он знал, что правитель вынужден лгать и убивать… Буонапарте закрывает глаза. Чтение лишь подогревает ярость, тлеющую глубоко, на самом дне его сознания. Александр был царем в двадцать лет, а ему уже двадцать пять. Целых пять лет загублены понапрасну! Сколько ему еще ждать? Нетерпение подтачивает. Он ведь всегда торопился. Его мать едва успела увидеть, как он родился: она еще до кровати не дошла, как Наполеон уже выскочил из ее чрева, попросту выпал на греческий ковер с мотивами из мифологии, вопящий, весь в крови, словно говяжий окорок.

Во Франции без протекции ничего не достигнешь, он об этом знал. Для него все встало на свои места во время осады Тулона. Коль скоро ему повезло служить под началом бездарного генерала, оказалось не слишком трудно продемонстрировать свои таланты артиллериста: обстреляв с горы Фарон англо-испанский флот, находившийся в открытом море, он обзавелся первыми солидными покровителями. Это были посланцы власти, прибывшие с важной миссией, те самые люди, что ныне правили Конвентом и Парижем: Баррас и Фрерон.

Завтра он отправится к ним с визитом.

Блюдолизы и попрошайки затверживали наизусть адрес Поля де Барраса: улица Нёв-де-Пти-Шан. Они устремлялись туда, ибо самый взысканный судьбой и ублажаемый почестями обитатель Парижа держал гостеприимный стол, открытый для всех, – «и даже с прибором», добавлял он смеясь. Поскольку повара аристократов и архиепископов, оставшиеся не у дел в суровые времена революционного Трибунала, расхрабрились и стали открывать первые собственные рестораны, они теперь жаждали заполучить Барраса себе в клиенты: каждый из них являлся к нему на дом, чтобы показать свое искусство в повседневном и праздничном служении желудку. Завтрак подавали в полдень, согласно новому обычаю. Места вокруг длинного стола занимали мужчины и женщины из числа видных персон или же тех, кто рассчитывал оказаться на виду. Господин Делормель был из таких. Депутат от Кальвадоса, даром что раздобрел, стал щеголем, носил рубашки из голландского полотна и муслиновые галстуки. Баррас ценил его посещения, надо полагать, отчасти благодаря изрядному состоянию депутата, но главное – из-за мадам Делормель. Она была намного моложе супруга, за которого вышла прошлой зимой: до того Розали Фурнеро практиковала под аркадами Пале-Рояля, однако в свои восемнадцать она посещала только важных персон и таким образом набралась хороших манер. Во вкусе своего времени она одевалась весьма скудно: подобно древней афинянке, носила тунику, напоминающую облачко из тончайшего батиста, и томно клонила головку со множеством ниспадавших завитых прядок. Виконт отвел ей место рядом с собой.

Число прислуги сократили, гости обслуживали себя сами по своему вкусу, но метрдотель объявлял названия блюд, которые ставил на скатерть:

– Волован из белого мяса птицы и под бешамелью!

– Блюдо «из бывших»: соус якобы святого Петра с каперсами!

– Филе из куропаток ломтиками!

– Пескари согласно местному рецепту: по-департаментски.

Барраса забавляла прожорливость Делормеля, смешила неловкость обвешанной ожерельями дамы, которая умудрилась, хихикая, вывалить свой волован себе на колени. И он говорил. О чем? О себе. Зачем? Чтобы произвести на мужчин впечатление воспоминаниями о своей дружбе с Мирабо, о злоключениях, связанных с Калиостро, и о том, как ему довелось содержать игорный притон. Чтобы очаровать женщин своими изумрудными глазами и певучим выговором, ибо у него, у этого виконта, были стать и блеск, а что до власти, он в ней любил только ее услады – бархат сидений, прозрачность дамских нарядов. В тот день он, похоже, расточал перлы своего красноречия только ради мадам Делормель, она же внимала ему, хлопая ресницами.

– Мне было чуть больше двадцати, и я сел на корабль, чтобы присоединиться к своему гарнизону, он стоял в Пондишери, которому угрожали англичане…

– Ох уж эти англичане! – вздохнул банкир.

– …но посреди Индийского океана наша посудина села на мель, и тут на нее обрушился ураган. Капитан был из Марселя, он громко сетовал и взывал к Господу, бедняга Бланшар, его молитвы были просто смехотворны. Между тем киль раздроблен, мачты трещат, наступает ночь, такая, что хоть глаз выколи… У нас на борту были две пассажирки, мадам Шевро и мадемуазель Гупиль, надобно заметить, очень красивые, я потому и запомнил их имена. Очень красивые, как уже было сказано, и по ночному времени в весьма коротких одеяниях. И вот они обе виснут на мне, а я в одной рубашке и кальсонах – вообразите картину!