Текст книги "Кот в сапогах"

Автор книги: Патрик Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Здесь нет ни бедных, ни богатых!

– Лжец!

– Вон! У-лю-лю!

Делормель оттеснил маленького депутата, сам залез на трибуну в надежде утихомирить мятежников, прибрав к рукам их лозунги, чтобы тем ловчее повернуть их по-иному.

– У тебя брюхо богатея! – крикнула ему торговка из Чрева Парижа.

– А ты сама богата, гражданка?

– Вот уж нет!

– Однако твой живот стоит моего.

– Это ни о чем не говорит!

– Вот и я о том же.

В толпе наконец раздались смешки, это разрядило напряжение. Делормель получил слово, и он его не упустил:

– Я прибыл сюда из Кальвадоса. Там я был простым кровельщиком. Революция меня возвысила. И вот я стою перед вами, такой же, как вы, потому что я вышел из народа.

– Ты вышел из него, но в нем не остался!

– Молчи, негодяй! Молчи! У нас в Нормандии людям, чтобы выжить, приходится варить похлебку из травы, у них больше ничего нет…

– У нас тоже!

– Ты супчик из корней не пробовал, гражданин?

– Я пробовал, – сказал Делормель. – И мне также известно, что генерал Баррас отправился в провинцию с намерением путем реквизиций добыть продукты, нужные, чтобы прокормить Париж. В это самое время из Нанси, из Компьеня, из Шартра уже выезжают огромные обозы зерна.

– Времени больше нет!

– Чего вы требуете? Хлеба? Он на подходе.

– Упразднить комитеты! – выкрикнул какой-то бойкий малый, размахивая топором.

– На голосование! – возгласил депутат из тех, что занимали первые ряды.

– Чем же вы их замените?

– Комиссией в новом составе, и пусть возьмут на учет зерно и хлеб, выпустят из тюрем патриотов, а наши секции объявят себя постоянно действующими!

– Что ж, – сказал Делормель, удивленный притязаниями этого бойкого субъекта. – Пусть решает председатель.

И он поднял глаза на Буасси д’Англаса, но тот как воды в рот набрал.

– Он устарел, этот председатель!

– Другого! Другого!

Говорильне конца не будет, сообразил Делормель, но санкюлотам надоест. Им подавай обещания? Почему бы и нет? Подумав так, он в то же мгновение заметил у выхода Тальена, тот прошел под аркой и скрылся из виду.

Незадолго перед осадой Тюильри Комитет общественной безопасности из предосторожности удалил оттуда мюскаденов. Они возбуждали у мятежников слишком сильную ненависть, их бы всех перебили. Итак, они, расположившись в отдаленных уголках парка, нежились меж грядок на травке в тени деревьев. Им выдали деньги и ружья, переписав их поименно в полицейский регистр; самые недоверчивые, среди которых были Сент-Обен и его приятель Дюссо, отказались фигурировать в этом списке и ограничились тем, что смотрели, как жандармский лейтенант объясняет добровольцам ружейные приемы, ведь многим никогда еще не случалось хотя бы разок выстрелить. Сент-Обен посмеивался, глядя на унылую физиономию лейтенанта, принужденного возиться с рекрутами, которые из всех видов оружия предпочитали болтовню.

– Ружье заряжают в двенадцать приемов…

– Двенадцать? Почему двенадцать? – переспрашивал мюскаден с собранными в шиньон волосами.

– Потому что по уставу! Я повторяю. Открываете полку…

– Это как?

– Вот здесь, шпак несчастный!

– Ну, открываю. Ой, чуть ноготь не сломал!

– Берете патрон…

– Где, черт возьми? – морщился другой щеголь.

– В походной сумке.

– Я тут ничего не вижу…

– Она у вас что, пустая? Вам такую выдали?

– Ах нет… Но ее ремень портит форму моего редингота.

– Так что вы видите в вашей походной сумке? – багровея, вопрошал офицер.

– Два бумажных свертка.

– Так вот, это и есть ваши патроны, дуралей! Два пакета по пятнадцать патронов в каждом!

– Не кричите, лейтенант…

– Чтобы взять патрон, разорвите обертку…

– У меня нет ножа, – плаксиво тянул тощенький юнец в зеленом.

– У меня тоже, лейтенант. Чем же мне?..

– Зубами!

– Но у нас же будет полон рот пороху!

– Какой у него ужасный запах, лейтенант!..

Тальен, размахивая руками, шагал по аллее. Он представил отчет комитетам и только что выступил с предостережениями перед двумя сотнями завербованных юнцов:

– Бунтовщики сейчас диктуют свои законы! Они притащили пушки своих секций! Они терроризируют Собрание, убили Феро!

– Феро?

– Депутата от Пиренеев. Они спутали его с Фрероном.

– Пойдем разделаемся с ними! – предложил Сент-Обен, вскакивая с места прыжком.

– Нет-нет! Спокойствие! – сказал Тальен.

– Комитеты отказываются нас использовать?

– Нужно дождаться благоприятного момента, – объяснил Тальен. – Ваше время придет.

– Что-то оно не торопится, господин Тальен.

– Если мы не нужны, пойду обедать, – заявил Сент-Обен, щелкая своим хлыстом, которым успел обезглавить ближайшие розы.

– Хорошо сказано, – одобрил мюскаден Давенн, – но рестораны, должно быть, закрылись…

– Не все, – заверил Дюссо. – Когда я сегодня утром проходил по нашему Пале-Роялю, Бовилье как раз собирался открыть свои залы.

– Так идем к Бовилье, – решил Сент-Обен.

И они, все тридцать персон, отправились пировать на деньги Комитета общественной безопасности: сделав крюк, чтобы обойти стороной дворец, откуда доносились вопли, и раскланявшись по пути с несколькими встреченными патрулями Национальной гвардии, они наконец оказались под аркадами галереи Валуа и расселись за столами гостеприимного Бовилье.

– С самого утра ни крошки во рту не было, – пожаловался Дюссо.

– Мой дорогой, – ответствовал Сент-Обен, – у меня самого в желудке пусто, словно в пещере.

Им подали меню, это была новинка, изобретенная совсем недавно, – листок со списком предлагаемых блюд, перечисленных одно за другим. Гурманы ворчали, полагая, что их надувают: заказываешь курицу, как в таверне, а тебе приносят всего лишь крылышко или ножку.

– «Бюийодьер»… Это что еще такое?

– Это бургундское кушанье, господин Сент-Обен, – объяснил метрдотель. – Кусочки вареной говядины, которые заливают гусиным жиром и тушат в печи с мелкими луковичками, солью, перцем, уксусом…

– Подходит твой бюийодьер, неси!

– И мне тоже, это должно недурно заморить червячка.

– Для меня то же.

– И бургундского! Бочонок бургундского!

Они стали пить, сперва поминая депутата Феро, потом – за здоровье Фрерона. Дюссо предложил всем вместе сочинить мстительную статью от имени Фрерона, а тот ее завтра подпишет.

– Господа, будем театральны, как на трибуне, начнем с восклицания: «О Феро!»

– Это уж само собой.

– Надо, чтобы сразу было понятно, что убийца метил только во Фрерона.

– Разумеется.

– «О Феро, сходство наших фамилий сделало меня причастным к твоей кончине…»

– Звучит сильно.

– К этой «кончине» я еще прибавлю «потрясшей всех».

– Да, надо же почтить Феро.

– Я бы охотно употребил слово «варвары», чтобы охарактеризовать этих кровопийц.

– «Каннибалы» больше подойдет.

– Давайте вслух, чтобы проверить звучание: «Взяв его голову, каннибалы думали, что завладели моей…»

– Не «его», а «твою», ведь Фрерон обращается к Феро. Это форма, которой надлежит придерживаться.

По галерее мимо ресторана Бовилье, с криками призывая к оружию, пробегали какие-то люди. Сент-Обен и Дюссо бросились к окну залы второго этажа:

– Что еще за новости?

– Тот самый слесарь, который убил Феро…

– Он же был арестован, нам сообщали.

– Этот сброд его освободил и носит на руках, как триумфатора!

– Ну как, Сент-Обен, вернемся в Тюильри? – спросил Дюссо.

– Можете отправляться туда, если вас это прельщает.

– Этой ночью брожение еще не утихнет, злоба будет нагнетаться.

– Мы без толку болтаемся по парку, надеемся, что прикажут атаковать, но никакого приказа нам не дождаться, комитеты просто издеваются над нами. Как хотите, а я пойду спать.

Проведя короткую ночь в объятиях мадам Делормель, обеспокоенной тем, что муж задерживается в Конвенте среди стольких опасностей, Сент-Обен надел сапоги для верховой езды, выбрал редингот попросторнее в почти классическом стиле, взял из сундука трость со свинчаткой и покинул Розали, которая наконец задремала, но металась во сне, томимая тягостными видениями. Глаз молодого человека под черной повязкой все еще болел, вдобавок его грызла совесть за то, что накануне вечером таким бесцеремонным образом бросил своих товарищей. Он пешком направился к Пале-Роялю. На улице Вивьен ему повстречался отряд запыленных драгун, расквартированных в окрестностях Парижа и теперь, запыхавшись, примчавшихся сюда. Парки и галереи успели приобрести свой обычный вид, здесь снова кипело оживление мирных дней: мятеж в то утро, похоже, отступил и бушевал теперь в границах предместий. На террасах Тюильри стояла биваком пехота. Сент-Обен отыскал мюскаденов, число которых за ночь возросло; они расположились у входа в Брионнский замок и под окнами Комитета общественного спасения. Молодые люди возбужденно восклицали:

– Пора покончить с этими вшивыми якобинцами!

– Их надо сбросить в Сену!

– Нам выдали оружие, так пустим его в дело!

Сент-Обен обратил внимание на мюскадена в импозантной треуголке, который держал ружье так, будто это был зонтик, и рассказывал, как ночью оттеснили мятежников и как он вместе со своей группой принимал участие в очищении залы Собрания, которую они заполонили так надолго. Сказать по правде, крикунов там уже оставалось не слишком много, так что это было одно удовольствие – разгонять их, лупя прикладами. Тут за спиной Сент-Обена раздался знакомый голос: «Да, речь шла именно об очищении!»

Толстяк Делормель вышел из комитета, его лицо осунулось, но сияло – роль, которую он, по собственным словам, сыграл в Собрании, приводила его в восторг. Он отвел Сент-Обена в сторонку:

– Конвент взял верх.

– Почему вы так уверены?

– Видишь этот полк?

Он указал на террасу Фельянов, занятую людьми генерала Кильмена.

– Я видел драгун на улице Вивьен…

– Три тысячи кавалеристов из Моншуази. Что ж, будем кормить всех этих парней и платить им, чтобы они нас любили, и нам останется только усмирить строптивость предместий. Комитеты ловко провели игру.

– Какую игру?

– Политическую, дорогой мой. Мне пришлось потрудиться на трибуне, затягивая дело, чтобы утомить мятежников и заставить депутатов показать свое истинное лицо: тех, кто склонялся к бунту, только что арестовали всех разом. Отличный ход, не так ли? Итак, продолжим чистку, как выражаются Фрерон и Тальен. Они провели ночь в обществе Лежандра…

– Мясника?!

– Ну-ну, что с того, мясник с бойни, это его ремесло, почтенное ремесло того, кто кормит людей, а дело в том, что он, этот Лежандр, мощный оратор. Они объехали секции, которые все еще преданы нам, заново сформировали батальоны, верные Конвенту, – из Бют-де-Мулен, Лепелетье, Фонтен-Гренель… Командование этой национальной гвардией принял Мену, барон, некогда избранный в Генеральные штаты как представитель аристократии (теперь можешь представить, насколько ему омерзительны якобинцы)…

– У вас на лице написано, что вы собой довольны.

– Я чувствую себя нужным, вообрази, насколько это для меня новое ощущение, да и, в конце концов, я не затем сколотил состояние, чтобы так сразу его потерять из-за кровожадных босяков. И потом, я думал о Розали… Она небось извелась.

– Она плохо спала.

– С тобой?

– Да…

– Пойду успокою ее.

– А я попробую закончить вашу работу.

– В добрый час.

Молодой человек вернулся к мюскаденам, которые продолжали демонстрировать свою жажду битвы, толпясь вокруг Комитета общественной безопасности. Тут в окне показался Фрерон. Все узнали его по характерному белокурому парику, который развевался на ветру. Жестом остановив приветственные крики, он разразился торжественной речью перед этими юношами, чьим предводителем слыл, поскольку не первый месяц натравливал их на якобинцев своими писаниями и тирадами:

– Конвент рассчитывает на вас! Вы – отборное войско. Я знаю, что вы решили защищать Собрание в случае кровавой расправы.

– Сент-Обен, ты слышал, что он сказал?

– Он говорит, что мы будем действовать.

Сент-Обен разыскал Дюссо в толпе молодых людей, которая все разрасталась, в нее вливались, сжимая в ладони рукояти сабель, хорошо снаряженные буржуа. Дюссо подчеркнул:

– Он сказал: «В случае кровавой расправы».

– Это чтобы разжечь наш пыл. Делормель только что заверил меня, что предместья будут очищены без труда.

– Кем?

– Да нами же!

Воодушевив молодых людей, Фрерон закрыл окно и, крайне раздраженный, доверительно обратился к Тальену и Лежандру:

– Простонародные секции бурлят, если эти взбалмошные юнцы сунутся в предместья, их там растерзают на куски. А потом рабочие, возбудившись от такой легкой победы, ринутся на Тюильри, и наше намеченное на завтра военное выступление станет невозможным. Однако если оставить мюскаденов без дела, они способны на самые идиотские выходки, тут никакие увещевания не помогут.

– У меня идея, – отозвался Лежандр.

– Мы тебя слушаем.

– Наши агенты утверждают, что выявили предводителей восстания. Они соберутся в доме пивовара Сантерра, на окраине предместья Сент-Антуан…

– Ну, и?..

– Давайте скажем нашим резвунчикам, что их задача – прихватить этих вожаков на рассвете, чтобы те еще из постелей выскочить не успели. Убедим мальчиков, что этого будет довольно для подавления мятежа, тогда они возомнят себя важными персонами и будут себе мирно пыжиться, а тем временем армия сможет занять позиции. Новые батальоны должны прибыть к вечеру.

– Но до тех пор нужно хоть чем-нибудь занять две, а то и три сотни этих юнцов. Как бы их отвлечь?

– Мелкими поручениями, связанными с охраной дворца.

Таким образом, для мюскаденов тот день в целом прошел в блужданиях вокруг Тюильри, где им велели смотреть в оба. Разодетые, словно на бал, Сент-Обен с приятелями маршировали по площади Карусели с тростями-дубинами под мышкой, бдительно вглядываясь в праздношатающихся ротозеев и рабочих, которые, собираясь группами, с жаром обсуждали создавшееся положение.

– Вон там тип в голубой куртке…

– С острым носом?

– Он самый. – Дюссо кивнул. – Мне решительно сдается, что в прошлом году я частенько встречал его возле Консьержери.

– Вспомнил! Разве его забудешь? Он был присяжным заседателем в революционном трибунале. Сущий живодер.

– Топино-Лебрен! – вскричал Сент-Обен.

– Вот-вот! Это точно он.

Мюскадены обступили подозреваемого, схватили его. Бедный малый, напуганный их грубым обхождением, не сопротивлялся, дал себя утащить, не попытавшись хоть словом позвать на выручку рабочих, вместе с которыми он на чем свет клял дороговизну. Сент-Обен приступил к допросу:

– Твоя фамилия?

– Венсан…

– Назови свою настоящую фамилию!

– Я же вам говорю, Венсан.

– Ты Топино-Лебрен!

– Вовсе нет, меня зовут Венсан, я художник. Спросите у моих соседей.

– Где ты живешь?

– В двадцать восьмом доме по улице Лапп.

– Улица Лапп? – удивился Давенн. – Но это же в предместье.

– Само собой.

– Тебя доставят в комитет.

– Куда? В какой?

– Общественной безопасности. А оттуда в тюрьму.

– Но я художник, моя фамилия Венсан!

Сцены подобного рода разыгрывались то и дело при полном всеобщем равнодушии. Народ, который собирался вокруг, не протестовал, словно бы выжидая удобного момента, чтобы посчитаться с этими господчиками. Мюскадены потащили свою жертву в полицию, на ходу выдумали неопровержимые доказательства, и ни в чем не повинный художник попал за решетку безо всяких формальностей. А Сент-Обен с компанией вернулись на площадь Карусели: расхаживая по двору Тюильри перед рядами построенных там в боевом порядке солдат генерала Кильмена, они в полный голос насмехались:

– Для чего служат сии вояки?

– Мой драгоценный, они ни для чего не нужны, ведь мы здесь.

– Я придерживаюсь того же мнения.

– Они, наверное, недурно дрались на наших границах, но какой от них толк на парижских улицах?

– С мятежом не управишься, как с кавалерийской атакой среди чистого поля.

Старший сержант, услышав эти развязные шутки, двинулся прямиком к наглецам:

– Я вам запрещаю!

– А мы в позволении не нуждаемся, – заявил Сент-Обен.

– Нахалы!

– Разве Конвент ценит ваших солдат больше, чем нас?

– Могу поручиться за это!

Мюскадены подступили к разъяренному старшему сержанту, окружили его.

– Не сметь больше оскорблять армию! – рявкнул он. – А то мы вас сапогами расшвыряем!

– Спокойно!

Потревоженный шумом ссоры, Тальен торопливо сбежал вниз по лестнице, он покинул комитет в спешке, опасаясь, как бы не дошло до столкновения. Он все твердил:

– Спокойствие, граждане!

Старший сержант от возбуждения все подкручивал усы:

– Эти франты издеваются над нами!

– Ни в малейшей степени, – заверил Тальен. – Они просто сгорают от нетерпения начать действовать, чтобы скорее восстановить общественный порядок.

– Хотел бы я посмотреть на их подвиги, гражданин депутат.

– Ты все увидишь, сержант.

– Сперва бы хоть ружье научились держать.

Тальен отвел мюскаденов в сторонку от сержанта-ворчуна и доверительно сообщил:

– Завтра очень рано, в три часа ночи, будьте все на террасе Фельянов: состоится новая раздача ружей и патронов. Оружейная и пороховая комиссия предупреждена. Оттуда, прежде чем предместья проснутся, вы должны поспешить к дому пивовара Сантерра, где прячутся предатели, подстрекающие народ, и окружить его. Вам будет поручена эта важнейшая миссия.

– В предместьях? Но где именно?

– На окраине предместья Сент-Антуан, между ним и бульварами. Вам предоставят проводников. А теперь предупредите всех ваших и с этой минуты отдыхайте. Не забывайте: вы – передовой отряд Конвента.

– Передовой отряд? О, мы сознаем это, – подняв брови, протянул Дюссо.

Сонные, но воинственные, чтобы не сказать рвущиеся в бой, заново вооруженные, напомаженные молодые люди, от которых буквально разило мускусом, в количестве трех сотен перед рассветом собрались на площади Карусель; закинув ружья на плечи или сжимая их в руках, будто вышли поохотиться на кроликов, с самым воинственным видом они хорохорились в предвкушении желанного столкновения. Младший офицер, чья белая перекрещенная на груди портупея поблескивала под луной, позвал их, и они беспорядочной гурьбой, словно на прогулке, двинулись по набережной, где их ждали отряд легкой кавалерии и генерал Кильмен собственной персоной, сам Кильмен со своей багровой физиономией отъявленного пьянчуги, Кильмен Дублинский, повидавший немало сражений в Сенегале и в Америке, неуживчивый, поднаторевший в своем деле; его брала досада при одной мысли, что придется командовать этой ватагой шутов.

– Сент-Обен, скажите, это и есть проводники, которых сулил нам Тальен?

– Боюсь, что так, друг любезный.

– Вот увидите: эти мужланы попытаются присвоить нашу победу.

– Тихо! – рявкнул Кильмен, обрывая их шушуканье. – Постройтесь в три шеренги и шагайте, и чтобы ни звука, а не то я на вас напялю настоящие мундиры!

– Интересно, где он их откопает? – прошелестел Дюссо, подхихикнув.

– Молчать!

Бесшумно, не зажигая огня, воинство мюскаденов в потемках последовало за всадниками, которые продвигались шагом; копыта лошадей обмотали тканью, чтобы не цокали по мостовой. Перед Ратушей свернули, намереваясь незаметно, петляя в тесных переулках, добраться до улицы Сент-Антуан. В пять часов, когда заря только-только забрезжила, они приблизились к площади Бастилии. Встречные простолюдины – у некоторых были пики – смотрели на них неприязненно, однако отступали, прижимаясь к черным стенам своих домов. Никто и не подумал напасть. Так как здесь выращивали огородные культуры, а воздух был теплым, ветерок приносил аромат свежих трав. Дом Сантерра был в двух шагах. Люди Кильмена окружили его, потом, вооруженные саблями и карабинами, сошли с лошадей, взломали двери и ворвались внутрь.

– А мы, нам что делать? – прохрипел Сент-Обен.

– Я же вам говорил, они хотят приписать победу целиком себе, чертовы солдафоны!

Раздосадованные мюскадены, вздыхая, направились к торговкам овощами. Дюссо спросил у одной из поселянок, что у нее в корзине.

– Репа, монсеньор…

– Репа? И это едят?

– У нее едят корешки.

– Ты мне их продашь?

– Если вам угодно…

– Сколько ты хочешь за эту корзину?

– Сто су…

– Держи, вот тебе двадцать франков.

– Ах, сразу видать, что вы больше стоите, чем эти нищие якобинцы!

Вправду ли она так думала? Или, увидев купюру, сказала себе, что буржуа не в меру богаты?

– Она вся в земле, ваша находка, – заметил Сент-Обен, вынимая из корзины одну из репок.

– Эти овощи надо помыть, только и всего.

Они пересекли площадь и приблизились к огромной египетской богине, гипсовой Изиде, которую воздвигли в честь праздника Возрождения нации; она, пережив несколько зим и ливней, все еще походила на фонтан: тонкие струйки воды текли из ее облупленных сосков. Вымыть здесь овощи потребовалось не только им. Мюскадены, оставшись не у дел, раздавали свои деньги поселянам, платя за салат и капусту, которые собирались съесть сырыми. А рядом старая крепость, ставшая исчерпывающим символом французской революции, распадалась в хаотическое нагромождение плит, кустарника, колючих ветвей и диких цветов, заполонивших откосы рвов; камни донжона унесли – они послужили для строительства моста между левым берегом и Тюильри.

Мюскадены протомились в терпеливом ожидании два часа, пока не вернулся Кильмен со своими кавалеристами; генерал, явно недовольный, показался под сенью каштанов, в четыре ряда тянувшихся по бульвару Сент-Антуан. Он миновал, оставив без внимания, дом в итальянском стиле, принадлежавший гражданину Бомарше, старому, но еще доживающему свой век изгнанником в Гамбурге, а у входа в парк, до отказа начиненный гротами и лабиринтами – «национальное достояние», плод безумного вкуса нового времени, куда наши мюскадены часто заходили потанцевать, – не удостоил взглядом статую Вольтера, царящего здесь (его теперь снова полагалось любить).

– Что вы сделали с бунтовщиками, генерал? – сложив руки рупором, осмелился крикнуть мюскаден в красном с золотом жилете.

– Дом был пуст. Мы возвращаемся.

– Той же дорогой?

– Нет, по улице Рокетт. Посмотрим, чем дышат предместья, раз уж мы тут оказались. Вы на сей раз пойдете впереди.

Молодые люди устремились к улице Рокетт, не слишком мелодичными голосами затянув «Пробуждение народа», но народ в то утро и так был весьма пробужден: он бодрствовал на преградившей им дорогу баррикаде из балок и опрокинутых тележек, укрепленной посредством булыжников, вывернутых из мостовой. Эти мужчины и женщины потрясали пиками, разделочными досками, кузнечными молотами; при виде мюскаденов, онемевших и бледных, они взревели:

– Идите сюда, малыши, мы вам глотки-то перережем!

– Живьем шкуру сдерем!

– У нас лес пик, пора собрать для них урожай голов!

Кильмен, пришпорив своего серого коня, выехал вперед:

– Разберите баррикаду!

– Чего ради? – зарычала беззубая матрона.

– Ради того полка, который присоединится к нам, и пушек, которые он пустит в ход, чтобы расчистить эту улицу!

Оба лагеря обменивались угрозами, но ни один выстрел пока не прозвучал. Мюскадены, забывшие зарядить свои ружья, застыли столбом, как последние недотепы, держа оружие у ноги, только один желторотый владелец типографии взял было рабочих на прицел, но Кильмен тотчас это заметил:

– Эй! Несусветный болван!

– Я? – опешил юный печатник.

– Ты не ошибся, себя узнал. Опусти ружье.

За сим последовали переговоры с национальными гвардейцами из простонародных секций, которые примкнули к мятежникам, и час спустя в баррикаде открылся проход – через него верховые и мюскадены вышли на улицу Рокетт. Из окон неиссякающим потоком неслась брань, дети швыряли оттуда цветочные горшки, девушки метали свои сабо. Кое-кто из мюскаденов получил ранения от удара табуреткой, шляпы с них посшибали, и они, лишенные возможности защищаться, под ливнем всевозможных метательных снарядов одолели метров сто, но лишь затем, чтобы на улице Шаронн натолкнуться на баррикаду еще повыше первой, сложенную из разных опрокинутых предметов и тоже охраняемую множеством обезумевших от ярости женщин и мужчин; эти были более опасны, они затащили на гору булыжников, вывороченных из мостовой, пушки и держали в руках зажженные фитили.

– Не повернуть ли нам назад?

– Дорогой Дюссо, сожалею, но капкан захлопнулся.

Чем страшнее им становилось, тем лучше они это скрывали. Стопка мисок разбилась у их ног. Сент-Обен, наклонясь, поднял осколок, засунул в жилетный карман:

– На память, если к вечеру мы еще будем живы…

– В этом позволительно усомниться.

– О да, вы правы, – обронил Сент-Обен, оглядываясь.

Баррикаду у них за спиной восстановили, они были зажаты меж двух стен, став удобной мишенью для всего, что могло упасть им на голову, ведь в них целились куда чаще, чем в кавалеристов Кильмена. Генерал возобновил переговоры, на сей раз с комиссарами квартала, склонными избежать кровавой бани, и секционерами-санкюлотами, эти были обозлены сильнее.

– Отдайте нам этих напомаженных юнцов, и вы, генерал, сможете уйти невредимым со своим эскадроном.

– Об этом не может быть речи.

Как и предыдущая говорильня, эти препирательства все не кончались, а трудно проявлять терпение, когда на темя валятся доски, вазоны и камни, запущенные скверными мальчишками.

– Прорвемся все разом! – возгласил актер Французского театра, одетый в зеленое, и напыжился, будто готовясь к монологу.

– Попытаемся, сударь! – подхватил маленький мюскаден, набивая в ноздри табак, чтобы придать себе отваги.

– Идет! – бросил Сент-Обен, едва увернувшись от метко пущенного графина.

Расчет молодых людей состоял в том, чтобы прорваться, воспользовавшись слабым местом баррикады, где не было пушек, а только нагромождение шкафов. Они попытались вскарабкаться туда, выставив наподобие дубин вперед ружейные приклады, но тут же попадали обратно на мостовую, причем некоторые, там растянувшись, уж больше не встали, поскольку рабочие так густо ощетинили в этом месте свои длинные пики, что мудрено было не напороться на них животом. Попытка провалилась. Кильмен не мог прийти в себя от бешенства:

– Сборище идиотов!

– Мы хотели вам помочь, генерал…

– Вы мне напакостили!

Оставалось лишь стоически претерпевать, уворачиваясь от метательных снарядов, градом сыплющихся из окон. Дюссо схлопотал вывих плеча от удара плетеным стулом, у сына торговца шелком была сломана рука. А там, напротив, рослый негр из Сан-Доминго, некогда, как все знали, принявший участие в истреблении узников тюрьмы Карм, поднес горящий фитиль к пушке, при которой состоял, но национальный гвардеец из предместья бросился к нему и успел затушить пламя. Теперь восставшие спорили уже между собой, и вот снова, после часа изнурительных препирательств, замаскированных под обмен угрозами, в баррикаде открылась сперва брешь, пропустившая Кильмена и его верховых, а потом другая, поуже, зигзагообразный тесный коридорчик, по которому молодым людям пришлось бесславно пробираться, повесив нос; они, словно убегающие воришки, протискивались между грудами бутового камня и кучами мебели под градом насмешек:

– До скорого, белоручки!

– Счастливого пути, маленькие неженки!

– Не вздумайте сюда вернуться!

Попутно мятежники отобрали у юношей часть их оружия. Какая-то мужеподобная баба умыкнула шляпу Сент-Обена и, тут же нахлобучив ее на себя, стала передразнивать мюскаденов: переваливаясь, затопталась на куче камней в каком-то гротескном танце. Между тем уходящая колонна еще не достигла бульваров – границы, где кончались предместья и начинался город. Он был уже совсем близок, этот спасительный рубеж, но тут на их пути встала третья баррикада.

В своей гостиной на первом этаже Делормель извлекал из ящика с соломой хрупкие безделушки и прежде, чем найти для них место, просто расставлял на полу. Поразмыслив, он заметил со вздохом:

– Если Баррас ничего не смог для вас сделать, меня наверняка ждет точно такой же отказ…

– Но может быть, у вас нашлись бы другие доводы, чем у виконта, и другие ходы в министерстве?

Буонапарте, утопая в огромном мягком кресле, раздраженно постукивал по полу каблуками.

– Вы артиллерист, ваше назначение зависит от Обри…

– Я обращался к нему. Он меня ненавидит.

– Он вас принимает за поборника Террора, припоминая, с кем вы общались в Тулоне. Вы же знаете, он в прошлом жирондист.

– Я знаю одно: в генералы он произвел себя сам. Одним росчерком пера.

– Он не доверяет якобинцам, хочет рассчитаться с ними сполна за свои былые страхи, однако…

– Однако?

– Ему не вечно оставаться генеральным инспектором артиллерии.

– А пока добудьте мне официальное место в одном из тех министерств, с которыми вы сотрудничаете, иначе меня в отставку отправят. Мой отпуск подходит к концу.

Делормель толком не знал, что ответить. Из затруднения его вывел юный Сент-Обен, который в крайне возбужденном состоянии ворвался в гостиную:

– Мы завоевали предместья! Сейчас там уже восстановлено спокойствие!

– Это сделали вы и ваши друзья? – осведомился Буонапарте с оттенком иронии.

– Ну да! Одного залпа в воздух хватило, чтобы разогнать защитников противостоявшей нам третьей баррикады.

– Залп? Чей? Кто стрелял?

– Ну, короче, мы бы атаковали и взяли эту баррикаду, как и две предыдущих, но тут со стороны бульваров подошел генерал Мену с полками парижского гарнизона…

– Уморительное стечение обстоятельств, – заметил Буонапарте. – Армии приходится спасать беззаботных штатских, которые сами напрашиваются, чтобы чернь их перебила.

– А я вас помню, – сказал Сент-Обен, приглядываясь к генералу. – Мы уже виделись. В Пале-Рояле.

– Возможно.

– Вы выставляете наши действия в смешном свете, но в это утро вас не было там, в предместье! Что бы вы сделали?

– На чьем месте?

– На месте черни, как вы выразились.

– Я бы отрубил голову не одному депутату, а десятерым, двадцати. Я осадил бы Комитет общественного спасения и арестовал всех его членов. Я бы захватил Комитет общественной безопасности, и его осведомители стали бы работать на меня. Это восстание было необдуманно. У них не нашлось ни плана, ни подлинных вождей. Большинству бунтовщиков был нужен хлеб, а не власть. Мену быстро уладит это дело: гильотина у Тронной заставы заработает, тюрьмы наполнятся якобинцами, и простонародные кварталы затихнут надолго. Революцию приводит к победе не желудок, а мозг.

И Буонапарте постучал для убедительности перстом по собственному черепу.

– Благодарю за урок, господин генерал в штатском. – Юноша обернулся к Делормелю: – Розали встала?

– Наверно, ведь уже одиннадцать.

Сент-Обен устремился вверх по большой лестнице, даже не задаваясь вопросом, что за делишки обделывает в гостиной Делормеля этот маленький генерал-итальянец. По дороге он обогнал трех лакеев в ливреях разных цветов, тащивших тяжелые ведра, и вошел в будуар Розали, когда она примеряла парики, доставленные жеманным куафером. Он восклицал в экстазе:

– Этот просто волшебно идет вам!

На Розали была туника в стиле древней афинянки, ее шею обхватывало тонкое золотое кольцо.

– Я покинул тебя брюнеткой и вот обретаю вновь блондинкой, – изрек Сент-Обен, приближаясь к ней.