Текст книги "Нисхождение"

Автор книги: Патриция Хайсмит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Мне хочется пойти босиком.

Ингхэм оплатил счет. Иенсен оставил восемьсот миллимесов.

Песок на пляже оказался приятно теплым. Ингхэм нес туфли Ины и свои. Луны не было. Они держались за руки, скорее чтобы не разлучаться в темноте, чем ради удовольствия, подумал Ингхэм.

– Ты сегодня какая-то грустная, – заметил Ингхэм. – Это Адамс расстроил тебя?

– Да что ты, он само веселье. Нет, просто я думала о Джои.

– Как он… на самом деле? – У Ингхэма что-то кольнуло в груди, когда он задал этот вопрос, однако ему показалось, что он прозвучал не слишком участливо.

– Иногда он чувствует себя настолько не своим в этой жизни, что не может спать. Но я бы не сказала, что ему становится все хуже. – Ина говорила торопливо, потом на несколько секунд замолчала. – Я считаю, что ему следует жениться. Но он никогда этого не сделает.

– Понятно. На Луизе. Она действительно разумная девушка?

– Да. К тому же ей известно все о его болезни. – Шаги Ины по песку становились все медленнее, затем она остановилась и расслабила пальцы ступней. – Самое забавное… на самом деле ужасное – это то, что он вбил себе в голову, будто любит меня.

Ее пожатие было едва заметным, почти неощутимым. Ингхэм стиснул ее пальцы:

– Что ты имеешь в виду? – Они почти перешли на шепот.

– Именно это. Я не говорю насчет сексуального влечения. Это просто смешно. Но это не дает ему обратить свою любовь на кого-нибудь другого. Ему следует жениться на Луизе. Никто не может на сто процентов утверждать, что у него не может быть детей.

– Я тоже так думаю, – произнес Ингхэм, хотя вовсе не был в этом уверен.

Ина смотрела себе под ноги.

– Не могу сказать, что я в ужасе, но меня это беспокоит.

– О, любимая! – Ингхэм нежно обнял ее. – Что… что он говорил тебе?

– Он говорит, что никогда… никогда не будет испытывать к другой женщине тех чувств, которые питает ко мне. И все остальное в том же духе. И он вовсе не подавлен из-за этого. Как раз наоборот. Он воодушевляется, когда начинает говорить о своей любви. И, самое ужасное, я знаю, что это правда.

– Ты должна уйти из этого дома, дорогая. Понимаешь, дом достаточно большой, чтобы ты могла поселить в нем кого-то еще, кто мог бы жить рядом с Джои, если ему необходимо…

– О, мама не сможет за ним присматривать, – прервала его Ина. – Единственное, в чем он нуждается, так это в том, чтобы кто-то заправлял его постель. Хотя он уже несколько раз справлялся с этим сам. Он даже может принимать душ без посторонней помощи. – Она приглушенно рассмеялась.

Да, у Джои своего рода собственная квартира на первом этаже, припомнил Ингхэм.

– Тебе необходимо переехать. Я не знаю, из-за чего ты сегодня грустишь, но я вижу, что это не дает тебе покоя.

Она повернулась к нему:

– Я скажу тебе кое-что забавное, Говард. Я начала ходить в церковь. Последние два или три месяца.

– Хм… я не думаю, что это забавно, – ответил Ингхэм, которого эта новость сильно удивила.

– Но я не слишком верю во все это. Просто я чувствую себя успокоенной, когда вижу седые головы, слушаю пение и проповедь. Это действует на меня умиротворяюще. Ты понимаешь, что я имею в виду? Всего только на часок, по воскресеньям. – Ее голос дрогнул от подступивших к горлу слез.

– О, любимая! – Ингхэм прижал ее к себе. Огромное чувство захлестнуло его, и он зажмурил глаза. – Я никогда не испытывал такой нежности ни к кому на свете, как сейчас к тебе, – выдохнул он.

Она всхлипнула на его плече, потом отстранилась и отбросила назад волосы.

– Пойдем обратно.

Они пошли назад к городку, к мерцающим белым светом стенам крепости – памятнику проигранного когда-то сражения (в противном случае испанцы остались бы здесь надолго).

– Я бы хотел, чтобы ты рассказала мне обо всем, что тебя мучит. Если не сейчас, то когда-нибудь в другой раз.

Но она молчала.

Она должна уйти из этого дома, думал Ингхэм. Этот дом выглядел таким гостеприимным, в нем не чувствовалось ничего мрачного, ничего навеянного темным духом прошлого, но для Ингхэма он теперь казался самым гиблым местом на свете. Именно сейчас следует предложить ей нечто позитивное, подумал он. Правда, сейчас не самый подходящий момент, чтобы спрашивать, согласна ли она выйти за него замуж. Неожиданно он твердо произнес:

– Я хотел бы, чтобы мы жили в Нью-Йорке вместе.

К его удивлению и разочарованию, она вообще ничего не ответила.

Только возле машины попросила:

– Я сегодня не слишком хорошо себя чувствую. Ты не мог бы отвезти меня в отель, милый?

– Ну конечно же.

В отеле он поцеловал ее на прощание и пообещал отыскать где-нибудь часа в четыре, после ее экскурсии с Иенсеном в крепость. Когда он вернулся к себе, у Иенсена не горел свет, и Ингхэм несколько минут раздумывал во дворе, испытывая желание разбудить и поговорить с ним. Затем он поднял глаза на окно Иенсена и увидел, что свет зажегся.

– Это я, – подал голос Ингхэм.

Иенсен свесился с подоконника.

– Я не спал. Который теперь час? – позевывая, сказал он.

– Около полуночи. Можно к тебе подняться на минутку?

Сонный Иенсен оттолкнулся от подоконника назад, а Ингхэм поднялся к нему по ступеням. На Иенсене были свободно болтавшиеся на его худой фигуре шорты.

– Что-нибудь случилось?

– Да нет. Я просто хотел сказать… скорее попросить… чтобы ты завтра ничего не говорил Ине об Абдулле. Видишь ли, я рассказал ей то же, что и Адамсу, – что я даже не открывал дверь.

– Ладно. Не скажу.

– Боюсь, это ее шокирует, – сказал Ингхэм. – А у нее и без того хватает проблем. Ее брат… тот, о котором она тебе рассказывала, инвалид. Это ее здорово угнетает.

Иенсен закурил сигарету.

– Ладно, я все понимаю.

– Ты ей еще ничего не говорил, а?

– Что ты имеешь в виду?

То, что для Иенсена казалось не слишком понятным, для Ингхэма всегда выглядело очевидным.

– Что я бросил в него пишущей машинкой… и, возможно, убил его.

– Нет. Ничего такого я ей не говорил.

– И не говори, пожалуйста.

– Хорошо. Будь спокоен.

Несмотря на то, что Иенсен пообещал это довольно небрежно, Ингхэм знал, что может положиться на него, потому что, когда Иенсен говорит: «Это не имеет значения», для него это так и есть.

– Дело в том… я вынужден признать… я стыжусь этого поступка.

– Стыдишься? Чепуха! Католические бредни. Точнее, протестантские. – Иенсен откинулся на кровать, вытянув свои загорелые до черноты ноги поверх одеяла.

– Но я совсем не протестант. Скорее я – никто.

– Стыдишься себя – или того, что могут подумать о тебе другие?

В слове «другие» прозвучал намек на презрение.

– Того, что подумают другие, – ответил Ингхэм. «Другими» были только Адамс и Ина, пришло ему на ум. Он надеялся, что Иенсен укажет на это, но тот промолчал.

– Ты можешь положиться на меня. Я ничего не скажу. Не принимай все так близко к сердцу. – Иенсен опустил ноги на пол, чтобы дотянуться до пепельницы. Ингхэм ушел от него с ужасным чувством, что уронил себя в глазах Иенсена, показав свою слабость и трусость. Начиная с той ночи в пустыне он был искренен с Иенсеном. Но странно, насколько глубоко он чувствовал себя теперь виноватым, хотя и знал, что может положиться на Иенсена, даже если тот слегка перебрал спиртного. Иенсен не был слабаком. Ингхэм неожиданно вспомнил смазливого арабского мальчишку, который иногда мелькал в переулке рядом с их домом и всегда перекидывался несколькими словами по-арабски с Иенсеном. Дважды Ингхэм видел, как Иенсен велел тому убираться прочь, раздраженно махая рукой. Иенсен признался, что как-то раньше спал с ним. Парнишка казался Иенсену отвратительным, приставучим, ненадежным и даже больным. Несмотря ни на что, у Иенсена был твердый характер.

Глава 20

Ингхэм не мог заснуть. Ночь выдалась удушающе жаркой и тихой. После вылитого на голову ведра воды он буквально через несколько минут снова покрылся потом. Ингхэм не обращал на это внимания, поскольку привык к неудобствам. Сейчас его полностью занимали собственные мысли. Думая об Ине, он чувствовал, как его сердце переполняется нежностью и любовью к ней. Это было большое, всепоглощающее чувство, охватившее мир вокруг, его самого, тех, кого он знал, всех на свете. Ина находилась в центре этого мира, являлась его главным сокровищем. Он думал о ней не только как о красивой женщине, но также о ее прошлом и о том, что сделало ее такой. Она призналась ему, что в детстве чувствовала себя отвергнутой из-за Джои, который, будучи больным от рождения, поглощал всю заботу, внимание и любовь родителей. Она изо всех сил старалась быть лучшей ученицей в школе (в Манхэттене, где тогда жила ее семья), чтобы привлечь к себе внимание. Потом поступила в Хантер-колледж и получила диплом с отличными оценками, в особенности по английской литературе. В двадцать лет Ина влюбилась в еврейского юношу, которого более или менее одобрили ее родители (он был физиком, аспирантом Колумбийского университета, насколько помнил Ингхэм), однако его семья заставляла Ину чувствовать себя неуверенно, поскольку не одобряла выбор сына, хотя и не отрицала, что он волен жить собственной жизнью. Из этой любви ничего не вышло, кроме нескольких месяцев страданий для Ины да нескольких более низких оценок в дипломе, которых, как она говорила Ингхэму, у нее могло бы не быть, если бы не ее разбитое сердце. Еще раньше, лет в пятнадцать, она воспылала страстью к девушке, бывшей немногим старше ее самой, настоящей лесбиянке, хотя до этого подобных наклонностей за собой не замечала. Ингхэм слегка улыбнулся, подумав, как тяжело было девочке-подростку переживать такое в одиночестве, боясь поделиться с кем-нибудь случившимся. Подобные истории случаются почти с каждым и лет в двадцать пять – тридцать напрочь забываются – это как камни в бурном потоке реки, которую надо переплыть, – они причиняют нам раны и боль, хотя мы к ним бессознательно заранее готовы; или как боль и муки рождения, которые не оставляют о себе даже слабой памяти. А потом был недолгий брак, всего полтора года, с блестящим сценаристом Эдгаром – как там его? (Ингхэм был рад, что не помнил его фамилию), – который оказался на поверку тираном, горьким пьяницей и драчуном, несколько раз избившим Ину, и который через пару лет после их развода погиб в аварии.

И вот теперь Ина любит его, любит своего брата Джои и обратилась к церкви за моральной поддержкой и наставлением на путь истинный. (Интересно, насколько все это глубоко, подумал Ингхэм.) На какой путь когда-либо указывала церковь, кроме пути смирения? Ну и конечно же вечное «не согреши»! Будь то ужасный конфликт с мужем, семьей или кем-то еще – или, к примеру, беспросветная бедность, – церковь всегда предлагает смириться со всем этим, подумал Ингхэм, и ему почему-то вспомнилась религия арабов.

Мысли Ингхэма вернулись к Ине. Он был рад, что теперь они достаточно взрослые, чтобы знать цену нежности и утратить часть свойственной юности самоуверенности и эгоцентризма. Они как два мира, похожих и непохожих одновременно, сложных, но способных объясниться друг с другом и, как он надеялся, многое дать друг другу. Ему на память пришло несколько заметок из его блокнота о чувстве идентичного и индивидуального, которые он сделал для своей книги. (Так вышло, что он пока их не использовал.) Ему очень хотелось прочесть некоторые строки Ине. Интересно, что бы она сказала на это? Один отрывок он выписал из прочитанной им книги. В нем говорилось о детях из многодетных семейств, обучавшихся в одной из американских начальных школ. Эти дети, жившие в битком набитых домах, почти не знали радости – ни в жизни, ни в учебе. Но потом в школе им выдали по маленькому зеркальцу, в котором они могли видеть себя. И с тех пор каждый ребенок осознал, что он личность, не похожая на других, с собственным, не похожим на других, лицом. С этого момента внутренний мир каждого ребенка разительно изменился.

Ингхэм резко почувствовал, как сильно угнетает Ину трагедия Джои, всю ту тоску и боль, которую болезнь брата причиняла ей всякий раз, когда она смотрела на него или думала о нем – даже в самые счастливые моменты. А теперь еще эта загадочная, возможно неразрешимая проблема чрезмерной привязанности к ней Джои. И эта тяжесть, эта боль, словно маленький хищный зверек, взобралась Ингхэму на спину, пригнула вниз, вонзив в тело свои острые когти. Он резко вскочил с постели.

Его охватило желание немедленно ехать к Ине, успокоить ее, сказать, что они поженятся, остаться с ней до утра, строить с ней планы на будущее, думать о том, чем они займутся, когда их тунисский период закончится. Он посмотрел на часы. Три восемнадцать. Пустят ли его в отель? Разумеется, пустят, если как следует постучать в дверь. Не рассердится ли она? А может, растеряется? Но то, что он собирается ей сказать, настолько важно для них обоих, что стоит ночного беспокойства. Он медлил. Почему же он колеблется – идти или нет? Интересно, стал бы он раздумывать, будь ему двадцать пять или даже тридцать?

Наконец он пришел к заключению, что ему не следует идти к ней так поздно, – если бы она жила в доме одна, тогда да. Но Ина жила в отеле.

Он взбодрил себя мыслью о завтрашнем дне. Он увидит ее за ленчем. Он намекнет Иенсену, что ему крайне важно побыть с ней вдвоем, и Иенсен не станет возражать. И тогда он скажет ей обо всем и сделает предложение. Он вернется в Америку вместе с ней или, может, вслед за ней, и, возможно, уже через месяц они подыщут в Нью-Йорке квартиру для них обоих. Она оставит свой бруклинский дом и будет жить вместе с ним в Манхэттене. Эта мысль привела его в возбуждение. Он снова лег в постель, но прошло не менее получаса, пока он наконец заснул.

Проснувшись в половине десятого, Ингхэм обнаружил, что Иенсен уже ушел из дому. Ингхэм хотел предложить подвезти его до «Ла Рен», хотя он и сомневался, согласится ли тот принять его предложение. Теперь ему придется караулить их, если он собирается увидеться с ними до ленча, подумал Ингхэм. Все утро он работал, в основном правя и перепечатывая путаные страницы, но к двенадцати тридцати сделал еще две новые. Затем, переодевшись в белые полотняные брюки и рубашку, он отправился в «Кафе де ла Плаж».

Ингхэм обрадовался, когда увидел Ину и Иенсена, сидящих за столиками над своими бокалами розового вина.

– Тук-тук, – произнес Ингхэм, подходя к ним. – Можно к вам? Как вы провели утро?

Они выглядели так, как будто до его прихода говорили о чем-то серьезном. Иенсен притянул ему стул от соседнего столика. Глаза Ины прошлись по Ингхэму – по его лицу, рукам, всему телу, – и ему это было приятно. Она рассеянно улыбнулась ему.

– Тебе было интересно в крепости? – спросил ее Ингхэм. – Я еще пи разу не был внутри.

– Да! Там никого нет. Мы бродили в полном одиночестве.

– Нет даже привидений, – добавил Иенсен. Вскоре стало ясно, что Иенсен и не думает оставлять их вдвоем. Они вместе отправились к Мелику, где ели йогурт, фрукты и сыр и пили вино, поскольку для чего-то другого было слишком жарко. Возможно, Ина захочет устроить себе сиесту, подумал Ингхэм. И тогда он мог бы пойти вместе с нею в отель, где они могли бы поговорить. Иенсен завладел счетом и отстоял свое право заплатить по нему, поскольку это он пригласил Ину на ленч. Затем он откланялся.

– Я собираюсь немого поработать – после того, как немного вздремну. Фатьма еще не появлялась?

– Утром ее не было, – ответил Ингхэм.

– Проклятье! Если она притащится после обеда, я выставлю ее ко всем чертям. Ты не возражаешь?

– Ничуть.

И Иенсен ушел.

– Что собой представляет ваша фатьма? – спросила Ина.

– О, ей лет шестнадцать. Рот всегда до ушей. Ее любимейшее занятие – отвернуть кран на террасе. Она обожает стоять и смотреть, как бежит вода. Бежит и бежит. Иногда мы даем ей деньги, на покупку фруктов и вина. И не просим сдачи. Сколько бы ей ни дали, их всегда «сколько нужно». – Ингхэм рассмеялся.

Казалось, Ина не слушала, что он говорил, или ей это было неинтересно.

– Устала, дорогая? Я отвезу тебя в отель. Черт, сегодня так жарко – я подумал, что ты не прочь устроить себе сиесту. Возможно, даже со мной.

– Ты думаешь, мы сможем уснуть?

Ингхэм улыбнулся:

– Мне надо сказать тебе кое-что. – Он пожалел, что не прихватил с собой записную книжку. Но ему не хотелось возвращаться за ней. – Ты знаешь, я чуть было не сорвался и не помчался к тебе среди ночи. Где-то в три тридцать. Даже уже спрыгнул с кровати.

– Дурной сон? Тогда почему же ты не пришел?

– Нет, не дурной сон. Я не спал. Я думал о тебе. Послушай, солнышко, пойдем ко мне. Мы можем отдохнуть у меня.

– Спасибо. Но я бы хотела вернуться к себе в отель.

«Ну разумеется, в отеле ей куда удобнее», – подумал Ингхэм. Но ему показалось, что его дом ей не нравится, возможно, даже внушает брезгливость. Ингхэм почувствовал некоторую обиду за свои две комнаты, хотя она ни разу не отзывалась о них критически. В конце концов, они служили Ингхэму святая святых для его творчества, и он к ним очень привык.

– Хорошо. Тогда поехали к тебе.

Он отвез ее в отель. Клерк за стойкой протянул Ине телеграмму.

– Срочная, – произнес Ингхэм, удивляясь, от кого бы она могла быть.

– Я давала телеграмму к себе в офис, – пояснила Ина. – Это от них.

Ингхэм ждал, пока она прочтет ее, видя, как ее губы сложились в непроизвольное «черт».

– Мне необходимо дать ответ, – сказала она ему. – Я быстро.

Ингхэм кивнул и пошел посмотреть газеты.

– Это насчет чего? – спросил он, когда Ина вернулась.

– О правах на издание. Я сказала им, что с ними все в порядке, но они продолжают волноваться, поэтому послали мне телеграмму, где им еще можно об этом справиться. Им хочется быть уверенными до конца. Все это так скучно.

Ина приняла прохладный душ, и Ингхэм спросил, можно ли ему сделать то же самое. Прохладная, хотя и недостаточно холодная вода вызывала ощущение полного блаженства. К тому же он мог воспользоваться ее душистым мылом, напоминавшим ее запах. Он присвоил себе ее неиспользованное огромное белое полотенце.

– Божественно, – сказал он, появляясь обернутым в полотенце и босиком.

– Послушай, Говард, – она лежала вытянувшись на кровати и курила, – как было бы здорово, если бы ты жил в бунгало. Почему бы нам не снять одно… или два, – добавила она, улыбаясь ему.

Ингхэм определенно не желал обзаводиться никаким бунгало.

– Гм… а ты узнавала – они не все заняты? Ты уже спрашивала?

– Еще нет. Но твои комнаты такие неудобные, милый; ты же не станешь это отрицать. Твой туалет! Разве ты без гроша в кармане? Не понимаю, почему ты там живешь.

– Для разнообразия. Бунгало мне надоело.

– Это почему же? Разве плохо иметь кухню, ванную, все чистое и удобное. Фрэнсис говорит, что ты мог бы заказать себе кондиционер.

– Мне хотелось понаблюдать, как живут арабы, покупать продукты на базаре и все такое прочее.

– Ты можешь наблюдать за всем этим, живя в нормальных условиях. Они живут чертовски неудобно. Я нагляделась на них сегодня утром, пока мы возвращались с Иенсеном из крепости.

– И как, впечатляет? – Ингхэм улыбнулся. – Дело в том, что там, где я живу сейчас, мне очень хорошо работается. Я воспринимаю свое жилище как рабочее место, понимаешь? Я не собираюсь оставаться здесь дольше чем на месяц.

– Фрэнсис считает, что ты просто наказываешь себя.

– О? Он говорил нечто подобное и мне. Звучит в духе Фрейда, что странно слышать от НОЖа. В любом случае он ошибается. Кстати, когда он сказал тебе это?

– Я наткнулась на него сегодня утром, на пляже. Вернее, он окликнул меня, когда вылез из воды. Я пришла искупаться пораньше. Так что мы уселись на песке и немного поговорили. – Она рассмеялась. – Он выглядел таким смешным со своим копьем, в этих ластах и маске. Ты знаешь, что он в таком виде плавает под водой?

– Да, я знаю.

Она немного помолчала, потом сказала:

– Знаешь, он утверждает, что ты не говоришь обо всем, что произошло той ночью, когда был убит Абдулла. На твоей террасе.

– Хм… – присвистнул Ингхэм. – Во-первых, никому доподлинно не известно, был он убит или нет. Никто не видел трупа. Адамсу, видимо, нравится играть в бывалого сыщика. Почему бы ему не заявить обо всем в полицию, если он в этом так уверен?

– Не стоит так заводиться.

– Извини. – Ингхэм закурил сигарету.

– По этой причине ты и переехал?

– Разумеется, нет. Я по-прежнему в хороших отношениях с НОЖем. Я переехал по той причине, которую мне хотелось бы обсудить с тобой. Или рассказать тебе об этом. Это связано с книгой, которую я пишу. Крайне важно понять, сам ли человек создает свою личность и свои собственные внутренние моральные принципы поведения, или же его личность и его моральные принципы являются плодом окружающего его общества. Это имеет мало общего с моей книгой, но я обнаружил, что здесь, в Тунисе, я постоянно об этом думаю. То, что я имею в виду, – это противоположность авторитаризму. Я говорю в основном о моральных устоях. Понимаешь, мой герой, Деннисон, создает для себя свои собственные. И неизбежно приходит к крушению.

Ина слушала, молча глядя на него.

– Здесь, в Хаммамете, бывали моменты, а если быть точным, дни и недели, когда я не получал письма ни от тебя, ни от кого-то еще, и я казался странным даже самому себе, как если бы не знал самого себя. Частично это было вызвано тем – я понял это с моральной точки зрения, – что у окружающих меня арабов совсем иные жизненные стандарты, другая этика. И видишь ли, они здесь в большинстве. Этот мир их, а не мой. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– И что же ты делал с этим?

Ингхэм рассмеялся:

– С этим ничего нельзя сделать. Это как состояние. Очень тревожное состояние. Но, думаю, в каком-то смысле оно полезно для моей книги. Поскольку оно косвенно относится к той же самой теме.

– Я не думаю, что мои моральные ценности изменятся, живи я здесь. Мне бы очень хотелось простой воды со льдом.

Ингхэм подошел к телефону и заказал воду со льдом.

– Совсем не обязательно, чтобы они менялись, просто ты увидишь, что их станет трудно применять на деле, когда вокруг тебя никто ими не пользуется.

– Приведи мне пример.

Ингхэм по непонятной причине запнулся, хотя мог бы назвать множество примеров. Мелкое мошенничество. Или, имея жену, заводить столько любовниц, сколько хочется, по той простой причине, что все делают то же самое, и плевать, что там чувствует жена.

– Ну, если тебя обокрали пять или шесть раз, разве у тебя не может возникнуть желание сделать то же самое? Тот, кто не крадет и не жульничает в бизнесе, плохо кончает, если все вокруг него жульничают.

– Хм-м… – с сомнением протянула она. В следующий момент в дверь постучали, и она махнула рукой, чтобы он скрылся в ванной.

Ингхэм закрыл за собой двери. С отсутствующим видом он посмотрел на себя в большое зеркало, висевшее рядом с душевой кабинкой, и подумал, что похож на римлянина. Его рук не было видно под складками полотенца, ноги выглядели нелепыми. Он вспомнил об Адамсе, который совал нос не в свое дело и настроил против него Ину. Ингхэм почувствовал к нему отвращение. Если бы он сказал Ине, чем занимается НОЖ по средам, то ей сразу стало бы ясно, что он за птица.

– Свободно, – позвала Ина.

– Западная этика, – насмешливо произнес Ингхэм, возвращаясь в комнату. – Любая женщина, не менее красивая, чем ты, должна иметь не меньше пяти поклонников, охраняющих ее покой, пока она отдыхает после обеда.

Ина улыбнулась:

– Но почему НОЖ считает, что ты говоришь не всю правду о той ночи? – Она налила воды в стакан.

Ингхэм принес второй стакан из ванной.

– Спроси его самого

– А я спрашивала.

– Ну и?…

– Он считает, что ты чем-то бросил в араба. Или чем-то ударил его. Это так?

– Нет, – твердо ответил Ингхэм после секундного колебания. – Я знаю, он опирается на такие факты, как хлопанье дверью, топот парней из конторы и другие подробности той ночи… но не стоит забывать, что он находился далеко от моего бунгало.

– Но ведь все произошло на твоей террасе.

– Я слышал крик. – Ингхэму был неприятен этот разговор, но он знал, что, если начнет сердиться, Ине это покажется странным.

– Адамс говорит, что французы из соседнего с тобой бунгало слышали, как захлопнулась дверь. И они уверяют, что это была твоя дверь.

– Они ничего такого мне не говорили. Никто ничего не говорил об исчезновении Абдуллы или о чем-то еще. Никто не говорит об этом, кроме проклятого НОЖа.

Недоверчивый, изучающий взгляд Ины беспокоил его. Ему стало казаться, что НОЖ, словно вирусом или лихорадкой, заразил ее своим подозрением.

– Этот араб мог получить coup de grâce [25]25
  Удар милосердия; смертельный удар ( фр.).


[Закрыть]от каких-либо других арабов, – сказал Ингхэм, усаживаясь в кресло. – НОЖ считает, что парни из отеля оттащили его в укромное место и где-то закопали. Но те напрочь все отрицают. Они хранят молчание…

– О нет. Адамс сказал мне, что один из парней рассказывал, будто араба ударили по голове. Они это признают.

– Да. Я об этом забыл. – Ингхэм глубоко вздохнул.

– Ты мне сказал всю правду, Говард?

– Да.

– У меня странное чувство, что ты признался Иенсену в том, о чем умалчиваешь при мне или Адамсе.

Ингхэм рассмеялся:

– Почему?

– О, признайся, ты очень близок с Иенсеном. Ты, так сказать, живешь с ним под одной крышей. Я никогда не знала, что ты так легко находишь общий язык с гомосексуалистами.

– Никакой язык я с ними не нахожу. – Слова Ины рассердили его. – Я никогда не думаю о нем как о гомосексуалисте. И кстати, я не видел ни одной мужской особи с того дня, как поселился с ним в одном доме. – Ингхэм тут же пожалел о сказанном. Разве это достоинство?

Она рассмеялась:

– Возможно, он влюблен в тебя.

– О, Ина. Хватит тебе. Это даже не смешно. – И все же он попытался выдавить из себя улыбку.

– Он очень близок с тобой, привязан к тебе. Ты должен отдавать себе в этом отчет.

– Ты все выдумываешь. Ради бога, Ина. – До чего они докатились – и это всего за несколько минут откровенного разговора? Он видел, что в эту минуту невозможно задать ей вопрос, согласна ли она выйти за него замуж. И все из-за этого проклятого НОЖа! – Я бы хотел, чтобы НОЖ не совал нос, куда его не просят. Он и про Андерса наплел тебе с три короба, да?

– Нет. Вовсе нет, милый. Успокойся. Это только то, что я вижу сама.

– Это не так. У тебя есть еще бутылка скотча? – Она перед этим отдала ему одну бутылку.

– Да, в шкафчике. Сзади, справа.

Ингхэм отыскал ее. Она оказалась открытой, но от нее отливали совсем чуть-чуть.

– Хочешь немного? – Он налил немного в стакан ей, затем себе. – Андерс и я ладим между собой, но в этом нет ничего сексуального.

– Тогда ты, может, просто не отдаешь себе в этом отчета.

Она что, намекает? Неужели женщины всегда думают о сексе, какого бы он ни был рода?

– В таком случае, черт возьми, я этого не чувствую, – возмутился он. – А если я этого не чувствую, то какое это имеет значение?

– Ты не хочешь разлучаться с ним, не хочешь жить в бунгало.

– О боже мой, Ина. – Неужели женщины всегда так серьезно относятся к гомосексуализму, удивился Ингхэм. А он-то всегда считал, что они смотрят на гомиков как на пустое место. – Я же объяснял тебе, что не хочу переезжать, потому что работаю.

– Мне кажется, что бунгало ассоциируется у тебя с чем-то мрачным. Это так? – В ее голосе звучало участие.

– Милая… дорогая, я никогда не видел тебя такой. Ты стала похожей на НОЖа! Ты же знаешь меня… но мне кажется, ты совсем перестала меня понимать. Ты ни слова не сказала мне, когда я пытался объяснить тебе, как я воспринимаю эту страну, этот континент, с того самого дня, как я попал сюда. Согласен, в мировом масштабе это не столь уж и важно… – Ингхэм чувствовал, как учащенно бьется его сердце. Он стоял, сжимая в руке стакан.

– Ты принимаешь нравственные стандарты арабов, какими бы они ни были?

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– НОЖ говорил мне, что ты сказал ему, будто жизнь того старого араба не стоит ничего, потому что он просто Г.С.

Что означало: Грязный Старик.

– Я сказал лишь, что он никчемный воришка, которого многим бы хотелось убрать с дороги. – «Спроси у Андерса, ему хорошо известно, о ком я говорю», – едва не добавил Ингхэм.

– Это Абдулла украл твой пиджак из машины?

– Это правда. Я видел его и едва не схватил тогда.

– И ты совершенно уверен, что не запустил в него чем-то тяжелым – например, своей пишущей машинкой? – с легким смехом спросила Ина.

Ее улыбка как бы желала подбодрить его, но он чувствовал, что это ему не поможет.

– Нет, – выдохнул Ингхэм, как если бы окончательно потерял терпение. Ему очень хотелось уйти. Он встретился с ее взглядом. Ингхэм чувствовал, как между ними увеличивается пропасть. Ему это было неприятно, и он отвел глаза в сторону.

– Это Абдулла стащил твои запонки?

Ингхэм покачал головой:

– Это случилось совсем в другой день. Меня тогда не было. И я понятия не имею, кто мог взять запонки. Я думаю, что мне лучше уйти и дать тебе немного поспать. – И он шагнул в ванну, чтобы одеться.

Она не стала его отговаривать.

Одевшись, он присел на краешек ее кровати и поцеловал в губы.

– Хочешь искупаться попозже? Около шести?

– Не знаю. Навряд ли.

– Я заеду за тобой часов в восемь? Мы могли бы отправиться в Ла-Гуллету, в рыбачью деревню.

Эта идея ей понравилась, а поскольку Ла-Гуллета находилась на приличном расстоянии, Ингхэм пообещал, что заедет за ней в семь часов.