Текст книги "Ладья Харона"

Автор книги: Паскаль Киньяр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Если атеизм есть высшая степень индивидуализации человеческих существ, то самоубийство есть высшая точка человеческой свободы.

* * *

Бронте, Клейст, Кафка, Пруст, Мишима: самоубийство как шедевр, как создание шедевра, как признак его завершения, как последняя точка.

Глава XXX
Иисус-Самоубийца

Иисус покончил с собой. В евангелии от Иоанна (X, 18) Иисус говорит о жизни:

Моя жизнь, никто не отнимает ее у Меня (nemo tollit earn а mе vitam), но Я Сам отдаю ее (sed ego pono earn a meipso) и власть имею опять принять ее (et potestatem habeo ponendi earn).

В греческом переводе евангелия от Иоанна слова Иисуса звучат еще более жестко:

Никто не может вырвать у меня душу. Лишь Я Сам смогу отнять у себя свою душу.

Глава XXXI
Свобода

В ушах древнего грека греческое слово «свобода» ( eleutheria)означало свободу передвижения, то есть возможность идти куда угодно (to elthein opou era).Свободой называлось то, что противопоставляло свободного гражданина рабу, навечно привязанному к жилищу сельского помещика, или запертому в стенах мануфактуры, или прикованному к веслу в числе прочих гребцов галеры.

В греческом глаголе eleusomai(идти куда угодно) возрождаются дикие звери, антиподы домашних животных, окруженных изгородями, стенками, колючей проволокой, границами.

По-латыни это Liber,бог виноградников и красноречия – двух вещей, которые лежат в основе libertas – свободы.Для римлянина libertasозначает усилие – непрерывное, энергичное, плодотворное, светоносное, щедрое, свободное усилие природы. В переводе на греческий это означает физическую самостоятельность. Платон писал в Теэтете (173-а) [55]55
  48 «Теэтет, или О знании» – один из диалогов Платона.


[Закрыть]: «Свободно все, что развивается по своим собственным законам (auto-nomos)».Приложить усилия, чтобы достичь стадии цветения, – вот в чем выражается свобода растения, начиная с зарождения почки. Для человека же разрыв с зависимостью – сначала с неотенической потом с педагогической, потом с политической – и стремление к одиночеству составляют подлинную сущность (Imago)индивида. Imagoчеловеческой природы (phusis) – это состояние личности на конечной стадии ее превращений. Свобода человеческого существа не противоречит принципам его природы, она противоречит общественной жизни, ее тираническим законам, ее границам, ее цепям. Свобода способствует развитию личности, тогда как рабство (работа на хозяина, религиозные ритуалы, запрет на самоубийство) чуждо телу и подчиняет душу вплоть до полного ее подавления. Греки называли словом phusisне только человеческую природу, но и мужской член. Зная это, можно свести воедино фразу Аристотеля: «Свобода – это phusis»и фразу Мелани Кляйн «Свобода – это жизненная установка», и вывести из них следующий тезис: Свершение судьбы человека есть свобода личности, созданной для жизни в одиночестве.

Таким образом, этимология греческого слова eleutheros (to elthein opou era)смыкается с этимологией французского sauvage(дикий, вольный, неприрученный).

А французское sauvageможно разложить на латинское soli-vagus(блуждающий в одиночестве).

Что есть свобода? То, что напоминает человеку о его диком, животном происхождении. Взгляните на маленьких детей – они похожи на котят. Это состояние дикости, подавленное воспитанием (то есть приручением), оставляет ностальгические воспоминания у каждого ребенка, которого вынужденное послушание в лоне семьи и осознанное подчинение в процессе образования, заставили сначала одобрять данную систему дрессировки, затем по-детски покоряться ей и, наконец, полностью свыкнуться с этим позорным рабством.

Так латинское слово feritas,означающее состояние животной дикости, превратилось во французское la fierté(гордость), a soli-vagari,относившееся к рысям, кабанам и оленям, преобразилось в sauvagerie(дикость).

* * *

Истинно человеческая свобода проникнута этим почти животным отвращением одиночек к орде, к толпе.

* * *

Импульс, пришедший неизвестно откуда, безымянный, беспричинный, беспредметный, крепнет, стремится вперед, мечется в пространстве. Solus vagari in agris, errore vagari– блуждать наугад, бесцельно, карабкаться на деревья, взбираться на скалы, бродить по полям, забыв родной дом, семью, детство, зависимость от других. Это блуждание (error)походит на уже помянутый «заколдованный» лес. Эмили Бронте больше всего на свете любила такие одинокие прогулки в ландах. Плиний (V, 31) приводит путаные рассказы о vagantes fabulae– диких, бродячих, блуждающих вольных людях.Вот и я веду столь же роскошную свободную жизнь в пределах последнего из царств.

Глава XXXII
Дефиниция слова «расширение»

Сократ-Афинянин в начале «Федона» приводит красноречивый пример истинного удовольствия от «расширения»: когда сторож входит в темницу и снимает с него оковы, он начинает растирать свои распухшие лодыжки.

Сократу предстоит умереть, но это его мало трогает: он наслаждается тем, что может растереть свои голые израненные ноги, с которых только что сняли оковы.

Что такое иная жизнь, как не иная лингвистическая интрига?!

Безграничность существует.

* * *

Писательство разрывает путы души, приверженной пережевыванию прошлого.

Чему служит писательство? Оно помогает не стать живым мертвецом.

* * *

Безграничность создала то, что можно теперь найти в любом уголке земли.

Это книги. Чтение расширяет границы души.

* * *

Верните мне мою итальянскую жизнь, мою свободную жизнь! Жизнь, в которой я мог свободно идти куда захочется. Всегда вне дома, всегда на приволье, чтобы читать, чтобы мечтать. Чтобы жить под пышными древесными кронами, под зонтичной тенью пиний…

Глава XXXIII
Autarkus [56]56
  Автаркия (греч.) – античное понятие, означающее состояние или ощущение самодостаточности


[Закрыть]

Стихия, в которой развиваются самые свободные из людей, – это не их одежда, дом, удостоверение личности, некролог, машина, страховка от пожара, спутник жизни. Стихия, в которой чаще всего расцветает их душевный пыл, желания, вольности, непосредственность, взаимная близость и отвага – это их тело. Это одиночество желанной наготы, пробуждение среди ночи в испарине страха от ночного кошмара, когда некая часть самого себя претерпевает физическое воздействие; в этом внезапном пробуждении тела происходит мгновенное, в доли секунды, физико-психическое «само-узнавание». Я не стану удаляться от древних берегов Греции. Я буду следовать, шаг за шагом, по пути греческого языка Эпикура. Социальному « paideia» [57]57
  Paideia (греч.) – в античности: воспитание человека в гармонии с самим собой и законами общества.


[Закрыть], как пишет Эпикур, нужно противопоставить «physiologia».Задача этой «физиологии» состоит в том, чтобы упражняться в сексуальном воздержании, вплоть до прихода наслаждения [58]58
  49 У эпикурейцев воздержание считалось залогом наслаждения.


[Закрыть]. Только одна эта « physiologie», почти гимнастическая, но никоим образом не политическая, ибо она обладает ярко выраженными антисоциальными чертами, помогает производить на свет животных не-кастрированных, полных жизни, непокорных, стремящихся к ясности ума, сбрасывающих с себя шоры, не отягощенных налогами, обязанностями, наследствами, символами, деньгами, лингвистическими функторами, трагическими масками. Иными словами, это люди «гордые», «независимые», более того, гордящиеся своими достоинствами. Эпикур пользуется для этого греческими эпитетами « sobaroi» и «autarkeis».

Греческое слово «autarkès»,которое он употребляет, равнозначно латинскому « férus».

Первый смысл: гордый, кровожадный зверь, независимый человек, нескрываемое желание.

Второй смысл немного сложнее: autarkès ferus hager solivagus– одинокий блуждающий гордый.

Я человек дикий – иными словами, всегда слегка удивленный, робеющий, молчаливый, мрачный, беспокойный. Французское слово « hagard»(дикий) происходит от « hager». Это старинное английское слово соответствует латинскому «ferus»,означающему «дикий зверь». Если латинское « soli-vagus»переводится буквально «блуждающий в одиночестве», то английское « hager» – это и «неприручаемый», и «невоспитуемый». Смысл « hager» ярче всего проявляется в неистовом взрыве эмоций. Так сокол, с головы которого сняли колпачок, не позволявший видеть, внезапно прозревает и молнией взвивается в небо, чтобы оттуда ринуться вниз, на добычу. « Ferox» напоминает шквальный ветер, который ничем не унять. Нужно помнить, что всякая гордость есть по определению 1) ferox,2) hager.Именно охота вовлекла человечество в игру. Охота – это игра, требующая предельного напряжения, самая кровавая игра, которую знали люди до того, как изобрели войну. Война и охота – сестры, дикий зверь на охоте подобен противнику на войне. Охота, сама по себе, является имитацией звериного поиска добычи. Охота избавляла людей от подчинения коллективу – семье, родителям, старейшим. Повинуясь неумолимому центробежному движению, охотники заняли периферийные позиции в сообществах, рискнули уйти в дальние области жизненного пространства. Домашний же очаг собирал и удерживал вокруг себя стариков, женщин, детей, огонь, утварь, припасы. Если латинское pangereозначает процесс фиксации некоего места в пространстве, то это «зафиксированное» место напоминает pagus (сельская местность),или page (страница), paix (мир, покой), pays (край, страна).Подражание диким зверям заставило тех, кто охотился, отвергнуть в погоне за добычей то, что звалось родиной, покоем, оседлой жизнью, и научило выслеживать свои жертвы, затаившись в укрытии, не двигаясь, не переговариваясь. Таким образом, охотники установили дистанцию между собой и оседлыми группами соплеменников, откуда со временем возникло взаимное отчуждение, умалчивание, а потом и секреты, связанные с домашним очагом, с продолжением рода, с женщинами (иными словами, с их плодовитостью), с родовыми и кровными связями, с наличием сиюминутных ресурсов и тех, которыми племя владело постоянно. Охотники уподобились зверям, которых они подстерегали и убивали. Они превратились в функцию. Теперь путь каждого из них закрепляется в памяти индивидуально. Возвращения, великие уходы-возвращения, великие эллиптические круги существуют лишь для охотников, на суше и на водах. Греческое слово nostosсоответствует французскому retour(возвращение), оно означает лично, индивидуально проделанный путь и фиксацию своего места в окружающем пространстве. Рассказ об охоте также индивидуален (даже если человека притягивает домашний очаг, а повествование, венчающее его приход, обращено к женщине-матери, единственной хранительнице племенных связей и законов обновления рода).

Увы, большинство людей склонно придерживаться стандартов, свойственных общему виду, принятых в человеческом обществе.

Эволюция не-стандартная, не-воспроизводящаяся, стоящая за пределами семейного круга и коллектива, – явление крайне редкое.

Ибо не-героическая не-дисциплинированность – дело трудное.

Это называется secessio plebes [59]59
  * Отделение (отчуждение) от толпы (лат.).


[Закрыть].

История возникновения свободного или хотя бы обособленного индивида в рамках национального сообщества относится к авантюрной хронике. Шницлер [60]60
  50 Шницлер Артур (1862–1931) – австрийский драматург и писатель.


[Закрыть]написал прекрасную автобиографическую книгу с названием, которое весьма любопытно звучит по-французски: «Vienne au crépuscule» (Вена в сумерках). Оригинальное название – «Der Weg ins Freie» [61]61
  «Путь к свободе» (нем.).


[Закрыть](а именно так Шницлер озаглавил свою книгу в 1905 году) – было весьма далеко от той ночи, которой предстояло наступить еще очень нескоро. Французский вариант этого названия книги Шницле-ра не только анахроничен. Он обманчив. В нем скрыта радость вновь обретенного одиночества. Сюжет этой книги странен, ограничен, преисполнен тоскливого страха. Женщина хочет иметь ребенка от законного мужа. На протяжении всего романа мужчина, любящий свою жену, избегает ее. Он отказывается понимать любовь как обладание женщиной с целью продолжения рода во имя социума. Шницлер, раздираемый противоречиями, кончает жизнь, как он сам пишет, «одиноким, слегка гордящимся своим одиночеством и слегка обеспокоенным этой гордостью».

* * *

Эпикур писал: «Мудрец не станет заботиться о своей будущей могиле, почитать богов, заниматься политикой, опьянять себя вином, зависеть от других, жениться, производить на свет детей; природа станет предметом его созерцания, сексуальное наслаждение станет его концом, как стало источником его дней».

Глава XXXIV
Менефрон [62]62
  51 Менефрон – мифологический аркадский герой, описанный в «Мифах» Гигина и «Метаморфозах» Овидия (см. комм. 5).


[Закрыть]

Менефрон никогда не видел себя в гладком зеркале воды. Никогда не видел себя в полированном медном зеркале. Всю жизнь не знал он своего лица.

Свобода начинается с отсутствия лица.

Глава XXXV
Собаки и кошки

Собаки подчиняются вожаку. Это так называемые «стайные» животные, сторонники интеграции, любители поощрения, почитатели лидера. Привязанность, которую собаки питают к своему хозяину, настолько фанатична, что стала просто легендарной. Подобная преданность всегда удивляла человечество. И вправду, все рассказы и притчи, о ней повествующие, относятся ли они к волкам или к волкам, ставшим собаками, поис-тине чудесны.

Лично я всегда любил кошек. Для них отношения, построенные на подчинении вожаку, не существуют. Зависимость – их враг. У них есть лишь один кумир – территория. И лишь одна ценность – свобода. Их жизнь состоит из вылизываний и ласк, из еды и охоты, из игры в охоту и грез об охоте, и просто грез и опять-таки грез, – этого им вполне достаточно.

Внезапно кошка поднимает голову и нюхает прохладный воздух, обтекающий, как вода, ее крошечный носик.

Глава XXXVI
Печальная сторона свободы

Этьен де Ла Боэси [63]63
  52 Лa Боэси Этьен де (1530–1563) – французский писатель, поэт и философ, автор трактата «Рассуждение о добровольном рабстве».


[Закрыть]писал: «Даже звери – и те кричат: „Да здравствует Свобода!“ Многие из них погибают, если их посадить в клетку». Невий [64]64
  53 Невий Гней (между 274 до н. э. и 200 до н. э.) – древнеримский поэт.


[Закрыть]называет Бахуса «Liber id est pro libertas» [65]65
  Бог свободен, ибо Он есть свобода, ставшая богом (лат.).


[Закрыть]. Для граждан Соединенных Штатов Америки свобода – это статуя в центре бухты, которая символизирует торговый обмен, служит таможней, отпугивает чужаков. Вполне возможно, что в мире уже не осталось стран, где можно не почитать богов, курить в ожидании поезда, пить вино на террасе уличного кафе, ходить по городу без документов и говорить все, что вздумается, в любом месте.

«No one!» – так отвечали канадцы после Второй мировой войны тем, кто просил убежища в их стране. Ни одного! Никого!

«Ни одного свободного человека!» – вот лозунг современного общества.

Охотиться на зверей, ловить рыбу, пить воду из ручья, загорать на солнышке, бродить по берегам реки или по морским пляжам теперь уже невозможно без денег, и ситуация эта ухудшалась прямо на глазах на протяжении моей жизни.

Поистине, свобода чревата многими печалями, о которых нельзя умалчивать.

Это печаль прощания с тем, что дотоле держало вас в плену. Печаль, подобная вдовству. Чувство вины, порождаемое свободой, никогда не угасает окончательно. Даже если у вас есть тысячи причин, чтобы расстаться с родными, вы все-таки остаетесь одним из них.

Какова же программа? Оставаться в живых, сохранять хорошую физическую форму, быть полубодрствующим и полудремотным, полувозбужденным и полу-подавленным, полузверем и получеловеком, полусобой и полуникем.

Нужно брать пример с кошек: посмотрите, как осторожно пробираются они на своих мягких лапках по карнизам. Как выгибают спину и сжимаются в комок перед прыжком на крышу соседнего дома. Полухрабрые, полубоязливые зверьки. Эта осторожность и есть основа всей политики на свете.

* * *

Эпиктет написал: «Страх перед чучелами заставляет оленей бежать прочь, к сетям, где они и гибнут». Эпиктет, бывший рабом, более того, рабом раба, был мыслителем, который дал наибольшее количество определений свободы:

Свободен тот, кого нельзя принудить.

Свободен тот, у кого руки не связаны.

Свободен тот, кто не знает ни голода, ни вожделения.

Свободен человек, не являющийся рабом (как свободно неприрученное животное).

Свободен тот, кто выходит в дверь, оставленную открытой (как свободен тот, кто кончает жизнь самоубийством).

Свободен тот, кто ни у кого не испрашивает дозволения.

Свободен тот, кто не обращается ни в какую инстанцию.

Всякий человек есть цитадель, полная тиранов, коих нужно заставить плясать под свою дудку.

Каждый день говори, упражняя и укрепляя свое тело перед тем, как предоставить его массажисту, упражняя свою душу мышлением перед тем, как предоставить ее сонным грезам: «Не философ в ученичестве, но раб на пути к освобождению!»

* * *

Латинское Addictus означало рабство за долги. Быть «освобожденным» – значит «рассчитаться с долгами».

Глава XXXVII
Insulae [66]66
  * Острова (лат.).


[Закрыть]

Кронштадт – название морской базы русского флота на Балтийском море, в бухте острова Котлин, форпоста, защищавшего Санкт-Петербург.

В 1905 году там начались волнения. Больше они не прекращались. Кронштадт – это повстанческая свобода, ставшая островом. Все моряки были казнены. No one.Ни один не спасся. Кронштадт – это подлинный остров – L’île ipsima.

* * *

Две земли всегда питали любовь к книгам. Это опять-таки два острова. Две нации поляризуют цивилизованный мир на разных сторонах планеты. Это самые прекрасные и самые отдаленные из всех островов на свете – Япония и Ирландия. Несколько клочков земли, затерянных в море, несколько граждан в городах, несколько книжных полок в комнатах, несколько атеистов, несколько книгочеев, несколько отшельников. Эти острова, эти пещеры, эти гроты с круглыми сводами, эти каморки, эти скиты суть последние из царств. Редки те существа, что пользуются хотя бы малой долей духовной независимости, принимая во внимание окружающую бездуховность. Аномальные мысли весьма нечасто рождаются в людских головах, переполненных заботами о семье, языке, образовании, долгах; там же и прошлое, и воспоминания, и повторения, и инстинкт, и природа. «Rara»(редкость) – так говорил Спиноза, отсылая нас к внутреннему опыту свободы.

Что же позволяет нам острее всего ощутить чувство свободы? Способность забыть, что на вас смотрят.

Перестать быть кем-то – ребенком или стариком, женщиной или мужчиной, отцом или матерью, сыном или дочерью.

Таким людям не нацелен в спину коллективный взгляд.

Они не ведают насилия над эмоциями, выраженными в голосе. Забудьте о царствах, где речь имеет значение. Душа человеческая не образована, не приручена, чужда обществу и языку. По весне жаркое молодое солнце взламывает и освобождает льдины. И они вольно плывут по воде. Свобода – тот же вольный ход.

Глава XXXVIII
Сладостная ненависть

После того как грек Афинион поднял восстание рабов [67]67
  54 Афинион (? – ум. 101 до н. э.) – один из вождей второго сицилийского восстания рабов (т. н. невольничьей войны) 104–101 г.г. до н. э.


[Закрыть], вдоль дорог северной Италии выстроились тысячи крестов с распятыми. Несчастные выли, как выли и собаки, ожидавшие у подножия крестов, когда их верность будет вознаграждена кусками плоти, оторвавшейся от сгнивших тел. Чайки, вороны, совы и прочие пернатые хищники кружили над головами восставших рабов, пригвожденных к крестам. Повсюду торжествовала смерть. Повсюду разносился смрад от истерзанной и мертвой плоти. Он подстегивал свободных граждан убивать еще и еще. Однако когда наместнику Берресу [68]68
  55 Веррес Гай Лициний (114 до н. э. – 43 до н. э.) – римский всадник, наместник Сицилии.


[Закрыть]донесли о смерти Гая Гиерона [69]69
  56 Гай Гиерон – один из вождей сицилийского восстания рабов.


[Закрыть], сторонника Афиниона, он заплакал. Рим сделал его наместником провинции Сицилии, и Беррес сражался с Гаем Гиероном в течение всей невольнической войны. И поскольку весь Рим знал, как Беррес ненавидел Гая Гиерона, его близкие, родные, друзья и клиенты сочли, что весть о смерти врага доставит ему великую радость. Вот почему они толпой повалили в порт, где Веррес наблюдал за разгрузкой одной из своих галер. Нашли его там. Окликнули. И сообщили:

– Радуйся, Веррес, твой враг мертв!

Однако Веррес, к всеобщему изумлению, заплакал.

Он сел на выгруженный тюк с цветочными лепестками, который должны были доставить парфюмеру, и заплакал.

Потом, утерев слезы, эдил обратился к окружающим:

– Вы видите меня в горе, ибо не я стал причиною смерти моего врага. Мне следовало отомстить ему, а что я для этого сделал? Ровно ничего. Только сидел на тюке с розовыми лепестками да наслаждался праздностью.

– Это случайность.

– Он был молод.

– Ты был молод.

– Это судьба.

– Это вопрос удачи.

– Нет, – сказал Веррес. – Просто я был человеком, который проводил время в порту, наблюдая, как подходят галеры, как причаливают галеры, как разгружаются галеры.

Что тут возразить – он и впрямь был человеком, сидевшим в порту на тюке и следившим за разгрузкою своих судов. Ввечеру, придя домой, он приказал своей супруге:

– К завтрашнему утру соберешь мои вещи и положишь их рядом с оружием.

– Что ты собираешься делать со своим оружием?

– Это не твоя забота.

Но жена, будучи подозрительной и недоверчивой особой, повторила свой вопрос.

– Что собираешься ты делать, Гай Веррес, со своим оружием?

Тогда Веррес дал своей супруге такую жестокую пощечину, что она рухнула наземь.

– Прости меня! – сказала она ему, пытаясь подняться.

Он не стал ей помогать. Только сказал:

– Мне нечего тебе прощать. Я уезжаю. Завтра я возьму оружие, которое ты мне приготовишь. И возьму своего рыжего коня.

Поскольку жена скорбно глядела на него, он добавил:

– Иди и сделай то, что велено.

Супруга эдила с помощью служанок исполнила его приказ.

Пока она собирала вещи и оружие мужа, Веррес разыскал своего старшего сына и сказал ему:

– Некогда мне довелось сразиться с одним всадником на Апеннинах. А во второй раз это было в долине Тибра.

– Мне кажется, ты говоришь про Гиерона.

– Да, я говорю именно о нем. И собираюсь ехать к нему, чтобы отдать ему почести перед тем, как умереть.

– Но отец, ты же только что узнал о его смерти!

– Я повторяю: мне нужно отдать ему почести, прежде чем я лишусь жизни, ибо чувствую, как тяжко довлеют надо мной прожитые лета.

– Я понял, отец.

– Сын мой, отныне ты будешь править домом, слугами, твоей матерью, скотом, посевами и всеми судами, принадлежащими твоему отцу.

– Я сделаю, как ты велишь.

На следующее утро, еще до того, как все проснулись, Веррес уехал. Он покинул свой дом так же, как Камилл покинул Рим по приговору Луция Апулея [70]70
  51 Камилл Марк Фурий (ок. 447 до н. э. – 365 до н. э.) – древнеримский государственный и военный деятель. Взял приступом этрусский город Вейи, который находился в осаде 10 лет, но был обвинен Луцием Апулеем в несправедливом дележе добычи и удалился в добровольное изгнание в город Ардея.


[Закрыть]. Только Веррес воздержался от угроз. Сопровождал его один слуга да сторожевой пес. Все пятеро (сам наместник, его конь, собака, слуга и мул) добрались до Умбрии. Веррес-наместник порасспросил местных жителей. Они указали ему место погребения Гая Гиерона. Могилу вырыли у подножия пинии на вершине холма, что к западу от Сполете. Встречному всаднику, спросившему, почему он ищет человека, к которому питал ненависть и который уже много дней как умер, он ответил:

– Мне было отрадно думать, что этот человек мой враг.

* * *

Веррес выходит из леса. Спускается наконец в долину. Видит перед собой узкую извилистую речушку. А за ней, на высоком берегу, селение из десяти или пятнадцати домов, окруженное голубоватыми холмами.

По мере того как взгляд сближался с этими холмами, они становились все белее.

Они отнюдь не теряли красоты, становясь ближе и белее, но таяли, делались зыбкими, словно марево. К тому времени, когда он вышел к реке, солнце уже клонилось к западу, но сумерки еще не наступили, и солнечные лучи освещали склоны холма не сверху, а сбоку. Он видел, как они пронзают облака подобно сверкающим клинкам. Видел, как они падают на крышу одной из больших ферм, высвечивая столбы конюшен и стропила амбаров. Видел еще, как играют солнечные блики на крошечных стадах коров, телят и овец, на спинах сторожевых псов, на кроне сосны-пинии. Ибо все, что он видел, казалось издали не крупнее зерен пшеницы перед тем, как их перетрут мельничные жернова. Тяжелое, гнетуще тяжелое солнце, выплывшее из-за облака, обволакивало их своим огненным дыханием. Какими бы ничтожно малыми ни были эти белые, а кое-где розовые крупинки, рассыпанные на золотисто-зеленой скатерти луга, солнце находило и выявляло их, одну за другой. Веррес указал своему спутнику на пинию, которая высилась в зыбком тумане, раскинув свои черные ветвистые руки, и сказал:

– Мне давно знакомы такие потрясающие экстазы. Холм, на котором Гай желал найти последнее упокоение, и в самом деле обитель красоты и покоя. Однако самый сильный экстаз, какой захватывает душу, состоит не в красоте, а в ненависти. Дикие звери не могут выразить это словами, но они безмолвно живут этим чувством. Та жажда убийства, что гонит их на поиски жертвы, заставляет таиться, готовит к прыжку, велит растерзать добычу, прекраснее самой красоты, древнее самого Ромула. Впрочем, и Ромул также познал этот экстаз – взрыв ненависти к брату своему Рему, когда сбросил его в ров. Ненависть – вот поистине сладостное чувство.

* * *

Настал вечер. Веррес сошел с коня. Он бросил поводья своего коня трактирщику. Его ляжки были скользки от пота, их жгло как огнем. Он омыл их в воде. Он не пожелал войти в помещение. Отказался от еды. И только выпил кислого белого вина, сидя на скамье во внутреннем дворике. Его верный пес, измученный дальней дорогой и знавший все привычки своего хозяина, спал у его ног, поскуливая во сне. Что было в его жизни? Войны не на жизнь, а на смерть. Какие радости сопровождали эти войны не на жизнь, а на смерть? Опять-таки проявления ненависти, когда кровь вспыхивает огнем во всем теле, обжигая куда сильнее, чем вожделение, напрягающее член. Когда взгляд пылает царственной зоркостью. Веррес-наместник заключил, обратившись к трактирщику:

– Услышав о естественной кончине того, кто много лет подряд был мишенью моих мыслей, я ощутил страшную пустоту в душе, и произошло это столь внезапно, что мне пришлось сесть на тюк с цветочными лепестками.

– Ах! – воскликнул трактирщик. – Видать, боги были на вашей стороне! Хорошо, что этот тюк оказался подле вас!

Вот и все, что они сказали. Трактирщик и слуга заснули. Веррес же как сидел, так и остался сидеть. Когда в ночном небе появились первые сполохи зари, он встал со скамьи, сплюнул, справил малую нужду, собрал оружие, покинул таверну. Прошел по улочке. Медленно зашагал по тропинке, ведущей на холм. Заря быстро окрашивала темный безоблачный небосвод. Он шел в разливающемся свете, который мягко обтекал верхушки черных холмов, чьи округлые силуэты четко вырисовывались на горизонте. Восходящее солнце мало-помалу окутывало селение тенью. Ясно виднелась только одна ферма на вершине холма, вся облитая белым светом. Скотину еще не выгнали из хлевов. Его слуга остался ночевать в таверне. Веррес оставил своего коня в стойле на заднем дворе таверны. А сам проделал пешком, в одиночестве свой последний в жизни путь. И только его верный пес, радостно повизгивая, прыгал у его ног на каменистой тропинке. В какой-то миг его овеял прохладный ветерок, прилетевший с берега реки, и он вдруг свернул к ней и пошел рядом.

* * *

Веррес одолел четвертый холм, засаженный виноградниками. На востоке высилась пиния. Он направился к ней. Заприметил пригорок, подошел ближе. Розовое утреннее солнце встало теперь как раз вровень с его лицом. Вот почему ему пришлось сощуриться, чтобы разобрать надпись на могильной стеле. То была хвалебная эпитафия, сочиненная «вторым гражданином города Сполете первому среди всех». Он прижал руку к камню. Снял с головы железный шлем и положил его на траву пригорка. Прислонил к плите свой щит в медной облицовке (scutum).Медленно улегся рядом – сперва подогнул ноги, потом тяжело плюхнулся на зад, потом согнул локоть и повернул свое грузное тело на бок, в точности, как африканский лев, когда испытывает желание отдохнуть на песке. Он лежал, не пряча лицо от жаркого солнца, не втягивая голову в плечи, и его глаза не мигая созерцали плавные силуэты окружающих холмов.

* * *

Чуть позже его верный сторожевой пес пристроился рядом, прижавшись к его коленям. За час до полудня к ним присоединился и слуга. Он вел в поводу коня и мула, но эдил даже не пошевелился, не поднял головы, не взглянул в сторону приближавшихся животных. В полдень, когда отвесные солнечные лучи упали на его волосы, он вытащил из ножен свой обоюдоострый меч и поднес его к сердцу. Слуга, конь, мул, пастухи, а также стайка девочек, глазевших на него издали, решили, что он собирается вонзить его себе в грудь. Но он этого не сделал. Он воткнул его в пригорок, под которым покоилось тело Гиерона. Погрузив лезвие в землю по самую рукоять, он, без сомнения, рассек труп своего врага, словно надеялся достать до самого сердца покойного. Веррес так и остался лежать в пыли пригорка, сжимая рукоять меча, не меняя позы, частенько мочась прямо под себя и упорно отказываясь смывать с себя нечистоты; он решил умереть голодной смертью. Прошло две недели прежде, чем Веррес отдал богу душу, так и не вынув меч из тела своего недруга, после чего останки его пролежали на холме еще двадцать шесть дней. Местные жители не знали, что им делать с разлагавшимся трупом, который грозил отравить их поля. Они боялись, что его присутствие на их земле, его смрад и гниль повредят урожаю. Тогда слуга Берреса поехал в Сполете. Он обратился с этим вопросом в суд, однако судейские города Сполете не знали, что ему ответить. Труп исклевали птицы. Пес, жалобно воя, сгрыз останки своего хозяина. Орел вонзил клюв в одну из глазниц мертвеца, добрался до мозга и извлек его наружу, высосав таким образом сладостную ненависть. Птицы целыми стаями кружили над могилой, пожирая все, что могли вырвать из тела. Жители этой провинции говорили, что это тени обоих мертвецов призвали на подмогу своих друзей и клиентов, дабы сразиться последний раз.