Текст книги "Альбуций"

Автор книги: Паскаль Киньяр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

ТИРАНОУБИЙЦА-ПРЕЛЮБОДЕЙ
TYRANNICIDA ADULTER TYRANNI

Некий горожанин тайком пробирается в цитадель тирана. Тихо отворяет дверь спальни. Деревянные ставни на окнах прикрыты. В полумраке он скидывает тунику, сбрасывает сандалии. Член его напряжен. Обнажившись, он подходит к постели и ложится на женщину. Эта женщина – супруга тирана. Слившись в объятии, они ищут наслаждения друг в друге.

Неожиданно входит сам тиран. Увидев любовников, он выхватывает из ножен меч и с грозным криком заносит над ними. Мужчина оборачивается, его живот скользит по животу женщины; он вырывает меч из руки тирана и одним ударом рассекает ему голову надвое. Кровь брызжет на голые тела. Любовник распахивает ставни и громко возвещает городу убийство тирана, собрав у стен цитадели почетных граждан и старейшин. Он требует себе награды, предусмотренной законом «Tyrannicidae praemium» («Убийца тирана должен быть вознагражден»). Магистраты и Отцы колеблются. Они выдвигают следующее возражение:

– Он не убил бы тирана, если бы тот не предоставил ему свою жену. Он не убил бы тирана, если бы тот не предоставил ему оружие.

– Я взял жену, не спрашивая мужа. Я взял оружие, не спрашивая руку, его державшую.

– Этот человек убил тирана, который имел право убить его.

– Судьба республики требовала, чтобы тиран был убит любым способом и любым человеком, пусть даже любовником его жены.

– Он не запасся ни панцирем, ни щитом, более того – он лежал обнаженный, и тело его было скользко от пота женщины, смешавшегося с благовониями и бальзамами, коими она умастила себя.

– Я проник в цитадель безоружным. Когда я вышел оттуда, тиран уже испустил дух.

– Honorabo subitum tyrannicidium, non honorabo fortuitum, non coactum (Я готов почитать того, кто убил тирана, застав его врасплох, но не того, кто убил случайно, поскольку ничего другого не оставалось).

– Меч не принадлежал мне, зато при мне была моя рука, и моя храбрость, и моя сила, и моя хитрость любовника. Quam sollicitus adulter fui ne non deprehenderer! (Обнимая чужую жену, я боялся лишь одного: не быть застигнутым врасплох!)

– Тираноубийство противоречит прелюбодеянию. Тиран выступил защитником добродетели. Рыбы летают. Носороги легки, как цикады. Стекло мягко и податливо, а губки разбиваются вдребезги. Твой член еще не обсох, а ты требуешь для себя статую.

ИСТЯЗУЕМАЯ ЖЕНЩИНА
TORTA A TYRANNO PRO MARITO117
  Женщина, подвергнутая тираном пытке за молчание о муже (лат.).


[Закрыть]

Некую женщину со связанными руками доставляют в цитадель тирана. Ее косы разметались по плечам. Тиран спрашивает, какое смертоубийство затевал против него ее супруг. Она все отрицает. Тиран избивает ее, но она ни в чем не сознается. Он рвет ее за волосы. Женщина хранит молчание. Тиран призывает стражников, велит им раздеть патрицианку догола и принести орудия пытки, шкивы и дыбу. Женщину пытают все утро.

Но она упорно молчит. К ночи они бросают ее, окровавленную, со сбритыми волосами, у подножия крепости. Она спускается в город, прижав руки к истерзанному чреву, к лону, которое ее мучители сделали бесплодным. Подруги приводят женщину в дом, рабыни омывают ее, служанки умащают ее тело, врачи перевязывают изуродованные руки, повара кормят. Возвращается муж. Увидев искалеченное тело супруги, он целует ее руки, обливая их слезами.

Проходит пять лет. Муж требует развода по причине бесплодия своей жены. Патрицианка обращается в суд.

Она обвиняет мужа в неблагодарности.

– Ради тебя я отдала свое чрево не любовнику, а клещам палача, не твоим ласкам, а огню. Видел ли кто-нибудь, чтобы клещи порождали детей?!

– Мое имя канет в небытие. Чем оправдаюсь я перед своими предками? Они отвернутся от меня, сказав: «Имя, которое мы тебе дали, ты отбросил, как пустой стручок. Долгие годы оно победно звенело в устах римлян. Но бесплотное имя, лишенное живой крови, рук, лица, стоит не дороже пустой фисташковой скорлупки в роще на острове Эгина».

– Палачи подступили ко мне, на их лицах была написана свирепая решимость. Они схватили меня за плечи, за ноги. Но я не назвала место, где ты скрывался.

– Ты неплодна.

– Я неболтлива.

– Ты спасла отечество, но не спасла свою семью. Ты меня спасла. Но ты не продолжишь меня в наших детях.

– В правление тирана все матроны нашего города сетовали на свою плодовитость. Я сочла, что лучше спасти твою жизнь, чем наслаждаться семейным счастьем.

– Я сам убил тирана. Твое молчание позволило мне свершить это деяние. Но его поразила моя рука.

– А мое чрево было истерзано палачами. И это на мои груди сыпались их удары. И это мои плечи были изорваны раскаленными щипцами. И это мои пальцы были сожжены горящими углями. И это мои губы ни разу не раскрылись, чтобы заговорить.

– Но где же детский щебет, где теплые чумазые ручонки моих сыновей, где их веселые крики на улице?

– Твоя супруга, живая и любящая, прекраснее, чем наследник.

– Моя супруга постарела. Она уже ни на что не годна. Ее плохо заштопали.

– Когда меня поднимали на дыбу, тиран вопил: «Fac jam ne viro placeat matrix!» (Постарайся, чтобы ее муж никогда больше не захотел сделать ее матерью!)

– Твое терпение превзошло терпение Пенелопы. Но Пенелопа родила Телемаха.

– Ты принадлежишь мне больше, чем если бы я родила тебя. Ты убил тирана. Ты осыпан почестями. Берегись, как бы развод не погубил твое будущее. Благодаря мне ты можешь надеяться на высшие городские должности. А я так слаба и беспомощна, что почти уподобляюсь твоему ребенку. Я – твоя избирательная афиша.

Глава восемнадцатая

ИНОЗЕМНЫЙ КУПЕЦ И БЕССТЫДНАЯ ЖРИЦА

В 24 году, а точнее, весною 24 года, после прибытия посольства индийских раджей, Альбуций ехал по фламинской дороге, ведущей через Этрурию и Умбрию в Римини. Он вез с собою салатницу из черного дуба, лампы, натюрморты. Я начинаю безудержно фантазировать. Он любил натюрморты, особенно составленные из фруктовой кожуры и рыбьих костей и особенно написанные Перейком. Любил лампы, наполненные душистым оливковым маслом, с рожком, откуда торчал хлопковый фитиль. Попав в темноту, такая лампа не разгоняла темноту. Она давала лишь намек на свет – не для того, чтобы освещать, а чтобы не заплутаться во мраке. Чтобы не завопить от ужаса в ночном безлюдье. Альбуций Сил коллекционировал только красные лампы. Крохотный маслянистый огонек во тьме делал их еще краснее.

Альбуций собрал также коллекцию старинных глиняных чаш с рельефными изображениями на мифологические сюжеты. Он заботливо берег эти древние, грубо вылепленные изделия, старательно заворачивал их во влажную серую ветошь.

Как бы меланхоличен ни был Альбуций Сил (а возможно, как раз благодаря этому), он настолько любил жизнь, что однажды сказал Аннею Сенеке: «Смерть, когда она придет, избавит меня от чувств и желаний, но никоим образом – от сожаления». Когда же его спросили, что он разумеет под этим словом, он объявил, что более всего на свете любит, наверное, запахи. Пять чувств он располагал в следующем порядке: ощущать носом, видеть глазами, касаться всем телом, смаковать вкус языком, распознавать звуки ушами. Он утверждал, что сон – это шестое чувство; впрочем, именно по этому поводу древние и цитировали Альбуция Сила, обсуждая тему пятого времени года.

В природе он любил рассвет, предпочитая его закату. Ему случалось и вовсе пропускать сумерки, работая у себя в целле. Столовой у него не было. Ни разу в жизни он не пропустил рассвет, чьи длинные тени безмерно восхищали его. Будучи подвержен бессоннице, он охотно бродил ночью, в одиночестве, по парку близ Капенских ворот. Не могу вспомнить, какой из романов Альбуция начинался словами: «Omnia canentia sub sideribus muta erant. Erat nox...» (Все, что поет, смолкло под звездами. Стояла ночь...)

Однако и на заре, и днем, и в сумерках он неизменно выходил в сад, в тот уголок сада, где благоухание было гуще всего. Здесь смешивались запахи влажной земли и цератонии, а также белой мяты.

Он ни разу не распорядился перекрасить жилые комнаты, примыкавшие к атрию. Это были грязные узкие помещения с темными стенами, где вечно царил полумрак. В них пахло затхлым бельем и бараньим салом. Эти сообщавшиеся меж собою комнаты выглядели уныло и наводили тоску. Обстановка, большей частью привезенная когда-то из Египта – старая, позеленевшая рухлядь, – придавала жилью вид гробницы.

Цестий пересказывает слова Горация Флакка:

– Альбуций, тебе следовало бы обновить свои комнаты. Там стоит такой мрак, что я расшиб колени об какую-то египетскую древность.

Он любил сырые устрицы, дроздов со спаржей, вареных моллюсков-«петушков», славок, вареных уток-мандаринок.

В конце жизни он носил плащ, хотя Август и запретил их своим указом. Плащ (pallium) был «джинсами» древних римлян. Его изобрели греки. Он представлял собою длинную полосу материи, которую набрасывали на плечи и обматывали вокруг бедер. Чтобы он не распахивался, достаточно было застегнуть его пряжкой-фибулой. Моду на эти плащи ввели шестьюдесятью годами ранее философы. Вицерий также постоянно облачался в плащ. Но когда Полия вздумала нарядиться таким же манером (ей было в ту пору пятьдесят лет), Альбуций решительно запретил ей это, пригрозив проклясть. Он избегал свою дочь, ибо она была пьяницей. В старости он уже не принимал у себя женщин. Никогда не говорил о Спурии Невии. Зато часто повторял:

– Solus, orbus, senex, odi meos (Одинокий, бездетный, старый, я ненавижу свою родню).

На латыни фраза эта звучит с мрачной силой, и впрямь близкой к проклятию. В ней кроется жестокая мощь, напоминающая одно высказывание Цезаря.

Вот оно: «Patrem habeo» (У меня есть отец); при этом он указывал на шесть свитков с сочинениями Гомера-слепца.

О Гомере он говорил так: «У Гомера я люблю отрывок, где описан ребенок, который строит на морском берегу крепость из песка, а после разрушает ее несколькими взмахами руки». И еще говорил: «У Гомера я люблю отрывок, где Ахилл, сидя в шатре, натягивает струны своей кифары и поет из Гомера. Патрокл, сидящий напротив, молча внимает ему, отбивая такт на медном древке своего копья».

Он говорил Азинию Поллиону, что ему нравятся стихи Лукреция, и тот записал это высказывание. Ибо мало кто из древних ценил Лукреция. Однако он не считал, что любовная страсть слепа, как человек с завязанными глазами, и что она так мрачна и так смешна, как утверждал друг Меммия; скорее, это просто некая зависимость, притом идущая из детства. Мужчины и женщины вновь становятся младенцами. Они играют все теми же мелкими атрибутами, что теребили в детстве. Их обуревают все те же бурные и невыразимые словами чувства, что они испытывали тогда к материнской груди, которую женщина подносила – или не подносила – к их губам. Они пускаются на те же капризы, мучатся теми же страхами. Альбуций Сил уверял, однако, что мужчины, да и женщины, в течение жизни не способны вернуться к детской невинности.

Его упрекали в склонности к гомосексуализму. Но он возражал: «Ecquid mihi licet seniles annos meliore vita reficere?» (Разве не дозволено мне согреть свою старость около другой, более приятной жизни?) Я полагаю, высшее благо не в плотских утехах, не в опьянении вином, не в майских скачках в цирке, но в спокойном чтении на скамье, в прогулках по саду, в тихих домашних радостях. Я доставляю всевозможные утехи всем членам моего тела. Ибо оно – единственное пространство, коим я всецело владею. Я давно уже решил, что стану уделять наслаждениям лишь один-два часа в день, в то время, когда солнце теряет силу».

Рассказывают, что его плотские утехи были весьма скромны. Они ограничивались женским молоком да неумеренным пользованием руками мальчиков.

В Риме распутство считалось социальной функцией богачей, долгом признательности по отношению к богине и жизни, которая дарована людям. За десять лет до рождения Гая Альбуция Сулла отказался от власти. Похоже, это уникальный случай в истории человечества. «Я расстаюсь с абсолютной властью, – провозгласил Сулла, – дабы вернуться к изысканным беседам, к разврату, к чтению». Тогда это объяснение никого не шокировало. Хотя могло бы и шокировать: каково это – поставить чтение на одну ступень с развратом! Прервать диктатуру ради удовольствия играть в кости, или ласкать женщину, или неумеренно пьянствовать, – мало кто из современных правителей решился бы последовать примеру Суллы. Он удалился в Путеолы, где и умер в излишествах разврата.

Я продолжу экскурс о Сулле: в молодости он был настолько беден, что ютился на третьем этаже доходного дома в римском предместье. Преуспел он благодаря проституткам и их деньгам. Страстно любил три вещи: чтение, плотские наслаждения и славу. Женщинам нравилась та неуемная энергия, которую он вкладывал во все свои дела, его тяга к азартным играм и красноречие. Вера в фортуну соблазняет каждого, кто уязвлен собственной малостью, кто безутешен от недостатка любви и почитания окружающих. Сулла пишет в своих мемуарах, что все поступки, совершенные им внезапно, по наитию, приносили богатые плоды, несравнимые с теми, что происходят от действий тщательно обдуманных, подготовленных до последней мелочи. Самые отважные, самые проницательные из людей, уверовав в благосклонность слепого случая, погибали от собственной доверчивости, возомнив, что удача на их стороне, что их жизнь неотделима от успеха. Человек считает себя баловнем капризной судьбы, полагает себя ее счастливым избранником среди всех прочих, в хаосе вещей и времен. Ему кажется, будто он – тот единственный, кого случай чудесным образом убережет от случайностей. Менее наивные очень скоро расстаются с иллюзиями, свойственными игроку в кости после выигрыша: он тотчас воображает, будто кость благосклонна именно к его руке.

Но Альбуций не Сулла. Альбуций Сил признавался Сенеке: «Я никогда не питал надежды».

Итак, я пересказываю романы о распутстве.

БЕССТЫДНАЯ ЖРИЦА
INCESTA DE SAXO118
  Преступница, сброшенная со скалы


[Закрыть]

Некая весталка отдается мужчине. По каким-то признакам окружающие догадываются об их любовной связи. Тотчас же ее ведут к Скале, чтобы сбросить оттуда. Молодая жрица поручает себя Весте.

Ее сбрасывают вниз. Она падает в пропасть, но остается в живых. Тогда решено вторично подвергнуть ее тарпейской казни, отнеся к скале на руках, ибо сама она идти не может. Весталка взывает к судьям.

– Она преступила обет непорочности. Закон повелевает сбрасывать таких женщин со скалы.

– Но это и было сделано. Однако богиня ясно выказала ей свое милосердие.

– Богиня не может покровительствовать женщине, которая осквернила ее.

– Меня подвели к обрыву над бездонной пропастью. Ее глубина ужасала взгляд. У ног моих скала отвесно уходила вниз, каменные стены щетинились бесчисленными острыми выступами, грозившими разорвать тело стонущей жертвы и отшвырнуть на дно окровавленный труп. Но я жива. Боги не пожелали, чтобы я рассталась с жизнью.

– Lata est sententia. Pronuntiatum est. Damnata es: interrogo te hoc loco, mulier. Responde mihi: sunt Dii? (Мы проголосовали. Мы вынесли приговор. Ты была осуждена, и вот я спрашиваю тебя, женщина, так ли это? Ответь мне: существуют ли боги?)

– Я жива. Их жрица жива. Так существуют ли боги?

– Ты осквернила свои глаза созерцанием мужчины. Ты недостойна приблизиться к священному огню.

– Падение со скалы, оставившее меня в живых, вернуло мне и место в храме.

– Твоя уверенность – это уверенность женщины, а не девственницы. Падение со скалы не очищает от греха.

Весь роман Альбуция зиждется на этой главной мысли: девственнице постыдно выступать перед судьями, доказывая свою невиновность тем, что она спаслась после падения со скалы.

– Я взываю к небесным силам.

– Ты опозорила свое звание весталки. Ты обнажалась перед мужчиной и видела его обнаженным.

– Я этого не отрицаю.

– Для того чтобы быть жрицей, недостаточно спасения от смерти.

– Но этого достаточно богам, чтобы быть богами.

– Положенной тебе карой была смерть, а ты не умерла. Твоя казнь не отменяется, она лишь отложена. Тебя вторично сбросят со скалы.

– Я плавно соскользнула в бездну. Вы думали, что сбросили меня на острые камни, я же медленно опустилась на колени к ногам богини. Моя туника, раздувшись, уподобилась воздушному колоколу. Она задержала мое падение.

Обратимся теперь к Юнию Бассу, поскольку он озаглавил свой роман именно так: «Virgo desultrix» («Парящая девственница»). Декламируя роман, Латрон сказал: «Всякая женщина, чья стыдливость поникла головою, подвержена падению».

С весталки сорвали тунику, которая наполнилась воздухом в предыдущем падении. Мужчины потащили ее, обнаженную, к высокой Тарпейской скале. И одним толчком сбросили вниз. Она рухнула на камни и умерла. Собрав ее разбившиеся члены и вытекший мозг, их завернули в погребальный саван и, подняв на вершину скалы, последний раз сбросили в пустоту. Но перед тем как сбросить девственницу в третий раз, к ней поднесли священный огонь богини.

НЕВЕСТКА
INFAMIS IN NURUM119
  Связь некоего бесчестного человека с невесткой


[Закрыть]

Некий отец имел двух сыновей. Женив старшего, он отослал его в Африку по делам. Тем временем младший сын, другие домочадцы и рабы услышали крики наслаждения, доносившиеся из комнаты невестки. Все они заключили, что отец вступил в преступную связь со своею снохой, и посмеялись над этим.

По возвращении муж узнаёт то, о чем шепчутся в доме. Он велит схватить служанку своей жены. Пытает ее. Она умирает на дыбе, в муках, так и не исторгнув ничего достойного называться человеческой речью. «Меж молчанием и криками испустила она дух». Муж, оставшийся в неведении, истерзанный неуверенностью, повесился. Отец приказывает младшему сыну жениться на вдове. Тот отказывается. Тогда отец ведет его в суд, дабы отречься от сына.

ИНОЗЕМНЫЙ КУПЕЦ
PEREGRINUS NEGOTIATOR

Некий богатый гражданин женился на женщине дивной красоты. Но вот ему пришлось уйти на войну, которая велась тогда против галльских племен. Он отсутствовал двадцать восемь месяцев. Тем временем по соседству с его домом поселился один иноземный купец. У него черные, как уголь, брови. Он хорош собою, даром что не могучего сложения. Восемь раз встречал он женщину, обитавшую в соседнем доме.

И трижды его охватывало столь сильное желание обладать ею, что он приступал к ней с постыдными предложениями, суля в награду старинные картины, деньги, путешествия, диковинных зверей, рабов. Но все три раза она его отвергала.

Иноземный купец впал в меланхолию и заболел. И вскорости умер. Перед смертью он сказал: «Sola haeres esto» (Да будет она единственной моею наследницей). Итак, он оставил все свои богатства, без исключения – а были они весьма велики, – этой женщине, плененный ее несравненной красотой. Среди ее прелестей более всего ему нравились ее ноги, верхняя часть рук, что идет от локтя до плеча, лицо, мелодичный голос и зубы, которые можно было разглядеть, когда она говорила. Опасаясь, что завещание будет оспорено, он дал письменное обоснование своему поступку: «Pudicam repperi» (Я убедился в ее непорочности).

Прочтя сие восхваление, женщина решила, что оно служит к ее чести, и приняла наследство. Муж вернулся с английской кампании, раненный в бедро и колено. Он обнаружил, что жена его обладает состоянием, далеко превосходящим то, которое он сам оставлял ей, и заподозрил неладное. Даже чтение завещательного письма не умерило снедавшего его беспокойства. На второй же день после приезда он повел жену в суд и обвинил в супружеской измене.

– Я возвращаюсь домой с войны, где сражался в сырых туманах, дабы защитить республику. Отворяю дверь, и что же я вижу: кругом все чужое, если не считать жены. В изумлении опрашиваю я себя: не обманывают ли меня глаза мои?

– Его дом примыкал к нашему. Этот чужеземец плохо говорил на нашем языке, волосы у него были черные, но сложение хрупкое. Я видела его восемь раз. Трижды он обращался ко мне с речью. И трижды я отвергала его. Теперь он мертв. Он написал в своем завещании слово «непорочность». Я не могла отвергнуть это слово. И не могла отвергнуть завещание.

– Мужчина видит, что его ухаживания отвергнуты. И тотчас отдает этой женщине, в знак благодарности, горы золота. Причина и следствие этого дела имеют связь, мне непонятную.

– Красивая женщина может возбудить желание. Женщина, берегущая то, что скрыто под туникой, лишь для одного избранника, может возбудить любовь. Женщина, не оставляющая никаких надежд влюбленному, может возбудить надежду столь же неистовую, сколь и недостижимую. И эта тщетная надежда зовется мечтою.

– Красивая женщина может возбудить желание. Женщина, берегущая то, что скрыто под туникой, лишь для одного избранника, может возбудить любовь. Женщина, не оставляющая никаких надежд влюбленному, может возбудить надежду столь же неистовую, сколь и недостижимую. И эта тщетная надежда зовется мечтою.

– Да какой же человек оставит всех своих рабов, все свои товары, ковры и восковые картины женщине, если она не любила его при жизни?!

– Я привлекла его взгляд. Я возбудила его обожание. А твоя душа порочна. Тебе неведомо слово «стыдливость».

– Я не утверждаю, что ты открылась его взгляду. Но ты принимала его, но ты говорила с ним, но ты выказывала ему благосклонность. Ты касалась его руки. Ты украшала для него свою прическу. Ты подносила ему прохладительное питье. Он рассказывал тебе о своей жизни. Описывал свои желания.

– Я не украшала для него свою прическу. Не умащала себя благовониями. Не надевала прозрачную тунику и не окутывалась египетскими вуалями. Отказывалась от встреч, коих он добивался. Мысли мои обращались не к иноземному купцу. Я тосковала по воину, что сражался в далеких краях, среди сырых туманов.

– Ни в одном из писем, присланных тобою, ты не просила меня ускорить возвращение. Ни в одном не посетовала на одиночество, обрекающее тебя на любострастие купца.

– При жизни этот человек услышал от меня три отказа и ничего более. Он для меня не существовал.

– Однако от мертвого ты охотно приняла пять миллионов сестерциев.

– При его жизни я твердо знала, чего он не сделает. По его смерти я не знала, что он сделает.

– Тебе следовало скрыть лицо под покрывалом. Запереть дверь на все засовы. Поистине чуден наш век: мужчины платят непорочным женщинам! Теперь блудницам не дадут ни асса.

– Я люблю только тебя. Он не познал меня.

– Да можно ли тебе верить? Есть ли различие между словами «женщина» и «провинность»? Весь город сплетничает и называет тебя бесстыжей. Один лишь иноземец пред всеми возглашает тебя стыдливой недотрогой и в доказательство приказывает: «Sola heres esto!» (Да будет она единственной моею наследницей!) По какой же причине? «Pudicam repperi» (Я убедился в ее непорочности). Он, видите ли, убежден в непорочности моей супруги! Но что же говорит супруга? А вот что: «У него были черные брови». А волосы у него на лобке – какого они были цвета, говори, женщина!

Резюме романа, написанного рукой Альбуция Сила, сравнимо по красоте с прозою Цезаря: «Formosa est: hoc natura peccavit. Sine viro fuit: hoc maritus peccavit. Apellata est: hoc alius peccavit. Negavit: hoc pudice. Heres relicta est: hoc feliciter. Hereditatem adiit: hoc consulte fecit» (Она была красавицей – это вина природы. Она жила без мужа – это вина мужа. Другой мужчина вожделел к ней – это вина мужчины. Она его отвергла – это признак добродетели. Она назначена наследницею – это ее удача. Она приняла наследство – это разумно).