Текст книги "Альбуций"

Автор книги: Паскаль Киньяр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Постарев, он ежедневно приказывал массировать себе одутловатые щеки. В последний день жизни (к тому времени Альбуций Сил уже четыре года как умер) он, по обычаю, велел сделать себе массаж щек, но на сей раз потребовал зеркало. Пожелал, чтобы ему завили волосы, и вызвал друзей. Указал им на зеркало. Внимательно оглядел всех. Потом спросил, хорошо ли, по их мнению, он сыграл комедию своей жизни, и если да, то пусть аплодируют, когда услышат объявление о его смерти. Затем отпустил их. Он скончался на руках у Ливии, прильнув губами к старческой груди своей супруги и шепча ее имя.

Глава шестнадцатая

САМКА ДРОЗДА

Все, что здесь написано,– вымысел, не подтвержденный никакими старинными свидетельствами. Я импровизирую, взяв темой ветер. Этот ветер постепенно разгоняет туман, окутавший деревья. Вдали, в сером мареве, пасется бык. Стоит мартовский день. В Риме бушует смертоносная междоусобица. Во второй половине дня мелкий светлый дождик наконец иссякает. Сменившая его хмарь также рассеивается, хотя воздух еще не совсем прозрачен. Робкие солнечные лучи пронизывают этот мутный воздух, и вот уже взошло грузное желтое солнце. Вицерий шагнул на порог двери, выходящей на Латинскую дорогу. Садовники рыхлят мотыгами землю. Чистят граблями аллею. По старой и совершенно необъяснимой привычке Вицерий проходит через две боковые комнаты, минует заросший папоротником водоем, поднимается в вечернюю трапезную. В центре помещения стоит железная жаровня. Пламя в ней уже погасло. В круглых дырочках светятся раскаленные бело-розовые угли. Вицерий приветствует Полию и устраивается на ложе.

Полия – старшая дочь Гая Альбуция Сила. Она чувствует себя усталой. «Silus» – это прозвище, означающее «курносый». Она сидит, скручивая свиток. Потом встает, увидев Атерия, который в слезах переступает порог, простерев к ней руки. Полия наливает в кубки вино, смешивает его с пряностями. Она одета в старомодную тогу, волочащуюся по земле. Полия заходит в соседнюю комнату, выносит оттуда индийскую шаль и протягивает ее Вицерию, боясь, что он озябнет; тем временем Квинт Атерий рассказывает о смерти своего сына Секста. Ее полуседые волосы, сколотые в тяжелый узел, забраны красной сеткой. Глаза у Полии голубые. Они еще не утратили юношескую живость и наивное удивление. Тяжелые груди расставлены так широко, что болтаются чуть ли не под мышками. Лоб иссечен паутиной мелких морщинок. Уголки губ скорбно опущены, словно она навеки рассталась с иллюзиями и не видит впереди ничего хорошего; однако она улыбается.

Входит Альбуций, он также опускается на ложе.

– А вот и Юний, – говорит Вицерий.

Юний Галлион, войдя, сбрасывает галльский плащ и протягивает его Полии, которая в свою очередь отдает его рабу.

– Мне бы немного снежку в вино, – просит Вицерий.

Атерий вытирает заплаканные глаза.

– Вы читали последние стихи Публия Вергилия?

– Они никуда не годятся, – отвечает Юний.

– Хуже того, – всхлипывая, добавляет Квинт Атерий.

– Гражданская война куда ужаснее войны с внешним врагом, – заявляет Вицерий.

– Отчего? – спрашивает Альбуций.

– Все войны во благо, – говорит Полия, – в том смысле, что они отвлекают мужчин от женщин и от ненависти к женщинам.

– Помолчи, дочь моя, – приказывает Альбуций.

– Гражданские войны ужасны тем, что противники говорят на одном языке.

– Какое отношение имеет общий язык к жажде убийства?

– Благодаря ему сразу становится ясно, какая глупость заставила людей схватиться за оружие.

– Умолкни, Атерий. И убери с глаз свой платок. Слезы и стенания вовсе не свидетельство глубокой скорби.

– Позвольте мне сформулировать свое несогласие по поводу войн. Люди не могут обойтись без крови, без голода и без насилия. Иначе они не были бы людьми. Я предпочитаю гражданские войны пограничным, – говорит Юний Галлион.

– Верно, оттого, что эти первые избавляют от передвижений, – замечает Альбуций.

– А вы предпочли бы семейные войны гражданским?

– Разве мои предпочтения помогут развязать их?

– В общем, когда согласия нет, то его и не будет, – заключает Альбуций.

– Иначе вы предпочли бы внешние войны гражданским, а гражданские – семейным, – говорит Вицерий.

– Нет, я не питаю никаких иллюзий.

Смолкнув, Альбуций знаком велит подавать еду. Он слегка мрачнеет. Говорит Полии:

– Что за скверное вино.

– Но я приказала налить из старых запечатанных амфор, – оправдывается Полия.

– Возьми справа, у входа, – со вздохом велит ей отец.

– Сейчас пошлю...

– Нет, сходи-ка сама, дочь моя.

Все приумолкли. Снаружи доносится птичий щебет. Нарушив тишину, Альбуций спрашивает:

– Вы слышите?

– Это воробей.

– Это дрозд.

– Это самка дрозда. – И он добавляет: – Nocte quomodo hostem civemque distinguam? (Как различить в ночной тьме врага и соотечественника?)

– Dissidemus quia nimium similes sumus (Раздоры происходят оттого, что мы слишком схожи),– отвечает Юний Галлион.

Вицерий говорит:

– Побежденным удается бежать, изгнанным – скрыться, потерпевшим кораблекрушение – спастись вплавь. Но никому еще не удалось уберечься от смерти.

– Так же как ни одной птице не уберечься от пения, – добавляет Альбуций.

– Твой сад полон дроздов. И эта новая скала в саду – прекрасна. Сад – это ведь тоже некий язык. И вот лукавые дрозды хитро подражают пению жаворонков и щебету ласточек.

– Сад не язык. А птичье пение не музыка. Дрозды, если их вспугнуть, издают звуки столь же скупые, сколь и чистые.

– И тогда из их горла льется торжествественная песнь.

А Квинт Атерий все твердил, обливаясь слезами:

– Ab armis ad arma discurritur (Повсюду войны сменяются войнами). Сыновья гибнут, а их отцы переживают детей.

– О войне скорее можно сказать то, что Вицерий говорил о вспугнутых дроздах: это желание убить или выжить столь же порочно, сколь скупо и чисто. Речь лишает нас всего и дарит все, что существует на свете. Война отнимает у нас общество немногих друзей. И мир от этого становится куда шире.

– То, что сказал Альбуций, звучит бессердечно, – замечает Атерий.

– Нет, просто вы меня не слушаете. Мир становится гораздо шире, а вместе с ним и свет сияет гораздо более ярко – хотя и тщетно.

– Это правда, – соглашается Квинт Атерий.

– Такое продолжение звучит вполне достойно. И все же я не понимаю, зачем ты высказываешь такие мысли, – говорит Юний Галлион.

– Я хочу сказать, что едва мы перестаем называть их имена, как безмолвие делается еще более безмолвным. Одна лишь маленькая дроздиха печально щебечет над мертвой цикадой.

– Мой сын мертв.

– Это не твой сын, это бело-коричневая самка дрозда.

– Оба моих сына мертвы.

– У меня и вовсе не было сыновей. А дочери мои, за неимением мужчин, остались бездетными. У меня не будет потомков.

– Небытие все же лучше, нежели зеленое яйцо с красными прожилками.

– Когда уж кончится война?

– Когда наконец уйдет Октавиан?

Юний Галлион знаком восстанавливает тишину и начинает декламировать:

– Foeda beluarum magnitudo, immobile profiindum... (Ужасны чудища своей огромностью, недвижна бездна...)

– Когда же мы вновь обретем свободу? – вопросил Вицерий, встав и подойдя к чадящей жаровне.

– Мы не обретем свободу, – откликнулся Альбуций.

– Люди, утратившие свободу, защищают ее с меньшим пылом, нежели те, кто, вовсе не изведав свободы, стремится ее завоевать.

Квинт Атерий, утерев глаза полою тоги, сказал:

– Следует описать тем, кто будет жить после нас, всех людей, чьи страдания невозможно измерить, о множестве которых можно только скорбеть, но кто достоин порицания за то, что безропотно покорился своим угнетателям и не восстал, попав в рабство.

Вицерий поворошил угли короткой железной палочкой. Затем вернулся на ложе. И сказал:

– Цестий утверждает, будто Цицерон был неучем.

– Что за глупости, – бросил Квинт Атерий.

– Ешьте же. Берите пример с меня, – сказал Альбуций.

– У тебя есть руки, Альбуций?

– «Quid ridetis, inquam? Habeo manus!» (Что за шутки? Конечно, у меня есть руки), – процитировал Вицерий.

– Довольно вам насмехаться над успехами Альбуция.

– Этим занимается Цестий.

– Этим занимается Цезарь.

Юний встал. Он спросил Полию, куда положили его длинный галльский плащ. Альбуций Сил в свой черед осведомился у дочери, где его шляпа с тесемками: он хотел выйти под дождь, чтобы проводить друзей. Вицерий уходит первым; не дожидаясь остальных, он бегом покидает двор под мелким дождем. Они расстаются. Торопливо пересекают парк.

– Взгляните! – восклицает Альбуций.

– Еще одна дроздиха, она купается в дождевых каплях.

– А как вы распознаёте пол у дроздов?

– По половым признакам.

– Дрозд-самец черен как сажа, – разъясняет Альбуций. – У него желтый, загнутый книзу клюв. Он поет в сумерках.

– Вылитый Альбуций.

– Он поет в сумерках, раздувая грудку.

– Ну вылитый Альбуций.

– Оставьте меня в покое. Он раздувает грудку в ночном сумраке, когда тени становятся длиннее и гуще. С виртуозным мастерством и идеальной чистотой он воспевает червяков и ягоды.

– Ну вылитый Альбуций.

– Он с подлинной страстью исполняет песни, посвященные плодовитости и будущему. Зато самка дрозда – маленькая, коричневая, а грудка у нее бежевая с коричневыми пятнышками.

– Вылитая жирафа.

– Мне кажется, что и у моей супруги тоже бежевая грудь с коричневыми пятнами.

– Да помолчите же! Дроздихи поют хуже самцов. Обычно они поют в конце зимы, в самое теплое время дня.

– Значит, в марте.

– Дрозды менее всего римские птицы и более всего греческие. Они любопытны, их привлекает все новое.

– Значит, это птицы Альбуция.

– Ах, оставьте! Итак, дрозд – мартовская птица. Он всегда встревожен.

– Inquietator.

– Он всегда настороже, опасаясь всего вокруг. Да, в этом смысле ты прав, Квинт, я действительно подобен желтоклювому дрозду.

– Только дрозду неперелетному.

– Отчего же, и я летаю – в грезах.

Альбуций развязывает тесемки шляпы, стянутые под подбородком. Слезы Атерия смешиваются с дождевыми каплями. Полия кутается в плащ с капюшоном, она продрогла. Альбуций говорит, глядя на них обоих:

– Кошки и сороки пожирают яйца дроздих. Гнезда дроздов низки и нечисты. Кладка только что окончилась. Черный дрозд питается слизняками, желтыми осами, желтыми грушами, ежевикой. А самки едят улиток, ягоды крыжовника, земляных червей, клубнику и вишни.

– Может, хватит о дроздах и дроздихах? – спрашивает Юний.

– Я сочинил такие стихи, – объявляет Атерий: – Quid contra nesci, pectus? (Сердце, чего ты страшишься?) Quid, lingua, trepidas? (Язык, отчего ты трепещешь?) Quid, oculi, extimuistis? (Очи, зачем вы прикрыты платком?) Morior, morior (Мне суждено умереть)

– Еще одна дроздиная песнь.

– Столь же торжественная, как песнь дрозда.

– А я вполне торжествен, – говорит Атерий.

– Он раздувает грудку. Вытягивается в струнку и воспевает плодовитость своей подруги и красоту желтых груш.

– Отсюда и желтый клюв, – говорит Атерий, – так же как мои ноги всегда красны от крови моего сына.

Квинт Атерий останавливается посреди аллеи, возле платанов. Все они укрываются от дождя под сенью платанов. Он плачет горючими слезами. Юний Галлион берет его за руку:

– Ты не должен постоянно думать о Сексте.

– Храни молчание. Слова ничему не помогут.

– Слова вырываются из уст непроизвольно,– говорит Квинт Атерий.

– Скорбь любит их.

– Или нуждается в них.

– Все мы подобны дроздам, – говорит Альбуций. – А солнце меркнет.

– Однако деревья, сбросившие листья, все же дают тень.

– Все ваши разговоры о дроздах и тенях – чистое заблуждение, Альбуций. Вы слишком любите слова. Вам всегда хочется оставить за собою последнее слово, – говорит Юний Галлион.

– Quare scripsisse? (К чему же тогда писать?) – спрашивает Атерий.

– Мы не так уж далеки от молчания, когда пишем, – отвечает Юний.

– Мы – те самые дроздихи, коим не хватает полета, марта, песен, желтых груш и сумерек, – изрекает Альбуций.

– Что же тогда остается?

– Jam tempus angustum est (Остается малая толика времени).

– Остаются грезы.

– А что же питает грезу?

– А чем питается самка дрозда?

– Отблеском желтой груши.

– Багряным соком спелой ежевики.

– Ножками мертвой цикады.

– Мартовским туманом – в тот миг, когда она сносит яйцо.

– Былинками, выдернутыми из гнезда.

– Дроздиха всего лишь забава для котов, а ее яйца – добыча для сорок.

Он глядит им вслед. Полия до того прозябла, что не выдерживает и возвращается в дом. Ледяной туман заволакивает сад и отдает его на милость ночного мрака. А он все стоит и стоит под деревьями. Стягивает тесемки своей шляпы. Ощущает на коже холодное касание бронзовой застежки. Машет Полии, которая обернулась к нему, добежав до двери. Он стоит спиной к большому белому зданию. Медленно смахивает пальцами капли со щек. Медленно потирает раковины век, обрамляющих глаза. Глаза у него болят. Ночная тьма уже поглотила деревья по краям сада. Не слышно больше птиц с их робким щебетом. Он вздрагивает. И широкими шагами мерит лужайку.

Глава семнадцатая

ТИРАНОУБИЙЦЫ

В 38 году Октавиан развязал войну против пиратов Секста. Он отнял у него Корсику и Сардинию, но не смог захватить Сицилию. В том же 38 году Альбуций написал «Цитадель». Написал «Тираноубийство» и «Сожженный дом» – как раз во время сицилийской войны.

В 31 году произошла морская битва при Акции, у входа в Амбракийский залив. Октавий присоединяет к империи итальянцев, испанцев и галлов империю греков, арабов, египтян и иудеев.

В 30 году умирают Клеопатра и Антоний. Альбуций Сил принимает Горация у себя в доме близ Капенских ворот. Гораций пишет вторую книгу «Сатир» и окончательно ссорится с романистом по причинам, которые ни в коем случае не имеют политической окраски, но касаются техники написания романа. Возможно, они спорили просто как писатель с писателем. Тем не менее суть их разногласий – если рассматривать и творчество Альбуция и творчество Горация, – лежит глубже и чревата более серьезными последствиями. Речь идет о том, что называется «ductus obliquus» – старинный ораторский фокус, когда автор утверждает нечто и тут же сам опровергает сказанное. Древних римлян весьма шокировала эта словесная игра, которую ораторы и софисты Греции обожали. Опытный оратор умел придать такой блеск своему высказыванию, что финальное опровержение ничуть не лишало его должного эффекта. Альбуций заявлял, что отрицания как такового вообще не существует. Возражая «сатирику» Горацию, «декламатор» доходил до того, что отнимал у этого приема право называться фигурой речи. Таким образом, Альбуций шел наперекор римскому менталитету, заповедям откровенности и правдивости. По его мнению, ни лицемерие, ни ирония не имели права на существование. Одни лишь существительные да глаголы, говорил он, при том что их можно отвергать, опровергать, принимать или отодвигать на задний план, способны оставить свой след в памяти слушателя. Гораций же защищал препозитивные и синтаксические знаки, подчеркивая их аргументативную значимость. В 27 году Октавиан переименовывает себя в Августа. Тирания становится всеобъемлющей. И начинается расцвет литературы, посвященной тираноубийствам. Август слушает эти романы. Пока еще слушает.

ЦИТАДЕЛЬ
A FILIO IN ARCE PULSATUS115
  Человек, избитый сыном в цитадели (лат.).


[Закрыть]

Предлагается следующий закон: «Qui patrem pulsaverit, manus ei praecidantur» (Тому, кто ударит отца, должно отрубить руки). Предлагается следующая ситуация. Некий тиран призвал к себе в крепость одного из горожан и обоих его сыновей. Он потребовал, чтобы отец заключил с ним соглашение, но тот отказался. Тогда он велел раздеть его догола и, связав руки за спиною, выставить в таком виде перед детьми. И приказал юношам бить отца.

– Caede! (Бей!) – крикнул тиран.

– Non caedo. (Не стану бить),– ответил старший.

– Verbera! (Ударь его!)

– Non ferio. (Не могу).

Внезапно старший сын бросился в каменный оконный проем и разбился насмерть у подножия цитадели, не издав ни единого крика, так что в зал по-прежнему долетало лишь жужжание насекомых в летнем зное. Младший же сын ударил обнаженного отца в лицо и в грудь. После чего отца вытолкали из крепости, юношу же оставили при тиране, в числе его интимных приближенных. Во время пиров ему надлежало подставлять зад своему господину.

В первый же вечер, когда они остались наедине в спальне тирана, обнаженный юноша встал на четвереньки, якобы готовый удовлетворить сластолюбивого повелителя, но при том спрятал под мышкой маленький кинжал. И когда тиран овладел им, шумно кряхтя от удовольствия, он убил его.

Город решил вознаградить юношу, но один из сограждан напомнил о законе и потребовал, чтобы юноше отрубили руки. Отец выступил на защиту сына:

Haec vulnera quae in ore videtis meo, postea feci quam dimissus sum (Раны, что остались у меня на лице, я нанес себе сам). Когда меня отпустили и я сошел к подножию цитадели, то увидел своего старшего сына, лежавшего мертвым в луже крови. Тут-то я и разодрал себе ногтями щеки и грудь. Я был вне себя от скорби.

Аргументы Альбуция звучали так: «Occisus est tyrannus. Praecidetis tyrannicidae manus? Aiebam: Fili, fortius feri: tyrannus spectat» (Тиран был убит. Осмелитесь ли вы отрубить руки тому, кто убил тирана? Эти руки нанесли мне побои лишь по моему приказу, когда я сказал: «Сын мой, бей сильнее, тиран следит за нами!»)

– Но он позволил тирану осквернить свой зад.

Сын сказал: «Я смотрел на член тирана, но перед глазами у меня стояли храмы, законы, Отечество!»

Альбуций Сил вложил в уста отца следующие слова: «Когда мой младший сын спустился из цитадели вниз, насадив на свой кинжал окровавленную голову тирана, я целовал не ягодицы сына, я целовал его руки».

Сын сказал: «Ut validius caederem, pro republica feci» (Если я ударил отца слишком сильно, я сделал это во имя Отечества).

Отец сказал: «Comprensas fili manus in os meum impegi, caedentem consolatus sum» (Я сам схватил сына за руки и поднял их к своему лицу. Пока он бил меня, я его утешал).

Альбуция порицали за то, что он добавил еще одну сцену: описав обнаженного отца, младшего сына, ударившего его в лицо и в грудь, и старшего сына, разбившегося насмерть у подножия цитадели, он рассказал, как отец в отчаянии нанес себе побои руками бездыханного трупа.

– Меня бил не младший, но старший сын! – вскричал он. – Ipsas cadaveris manus in me ingessi! (Я схватил его мертвые руки и ударил ими себя в лицо!)

СОЖЖЕННЫЙ ДОМ
DOMUS CUM TYRANNO INCENSA116
  Дом, подожженный вместе с тираном (лат.).


[Закрыть]

Некий гражданин решил убить тирана. Наступает вечер. Он поднимается в цитадель. Тиран под покровом сумерек бежит из крепости и со всех ног мчится по городским проулкам. Человек нагоняет его и силой вталкивает в дом, стоящий на углу.

Затем он хватает смоляной факел, что горит на перекрестке, и поджигает дом. Тиран гибнет в пламени. Из огня доносятся его крики. Сбегаются горожане. К утру от дома и тирана остается лишь дымное пепелище, на которое смотрит весь город.

Сограждане проносят этого человека на плечах по улицам. Все голосуют за возведение статуи, что увековечила бы его имя и деяние. Но один из горожан, выступив вперед, говорит:

– Я требую правосудия, ибо этот герой нанес мне ущерб. Redde domum! (Верни мне мой дом!)

– Уж не хочешь ли ты, чтобы я вернул и тирана?

– Мне не нужен тиран, что сгорел, мне нужен дом, который ты поджег.

– Ты, видно, был в дружбе с тираном, иначе он не вбежал бы в твой дом. Если ты не хотел тираноубийства, нечего было впускать его к себе.

– Я не был знаком с тираном. Он бросился искать укрытия в первый попавшийся дом, а меня там не случилось. Что же оставлю я теперь моим детям?

ТИРАНОУБИЙСТВО
TYRANNICIDES

У некоего человека был брат-тиран. Он решил убить его, невзирая на мольбы отца, тщетно склонявшего сына к милосердию. Пробравшись в цитадель, он вонзил меч в горло своего брата. После этого он вытер меч о тогу тирана, замертво упавшего в курульное кресло.

Затем он спустился в город и пришел домой, где застал рыдающего отца. Войдя в свои покои, он увидел, что второй его брат овладевает его женою, повалив ее на ларь. Он убил его, не слушая молений отца, который пытался выгородить младшего сына, оправдывая его порыв красотою женщины и истомою жаркого дня. Убийца отер кровь с меча полою туники своей жены, задранной до самой шеи. Жена молча глядела, как он готовится убить и ее; в глазах ее застыл ужас. Наконец он пронзил ей горло и обтер меч полою шерстяной тоги отца. Отец выгнал его из дома. Сограждане всеобщим голосованием решили воздвигнуть ему статую с надписью: «Освободителю города». Он же пустился в морское плавание.

То были времена пиратских войн. Тираноубийца попал в плен к морским разбойникам. Они назначили сумму выкупа и заставили пленника написать отцу письмо с просьбой заплатить им. Отец прислал ответ, написанный на двойной буксовой табличке, где он прямо и недвусмысленно объявлял пиратам, что заплатит вдвойне, если они аккуратно отрежут своему пленнику обе руки и пришлют их ему в ларце. Пираты же, напротив, тотчас освободили молодого человека, щедро снабдив его золотом. Они предложили ему стать их товарищем. Но он отказался и вернулся в родной город, где его удостоили должных почестей.

Случилось так, что отец впал в нищету. Сын не пожелал содержать его. Тогда отец затеял против него судебный процесс.

– Пускай кормится призраком моих отсеченных рук! – сказал сын. И он велел принести двойную буксовую табличку, которую предводитель пиратов отдал ему, а он сберег. С таблички свисала сломанная печать. Он прочел судьям то, что там было написано: «Duplam dabo pecuniam» (Я выплачу за это двойную сумму). Когда же он дошел до слов «si manus praecideritis» (если вы отсечете ему руки), то даже судью одолели слезы, и он вскричал:

– Свет не видывал столь жестокосердного злодея!

Но отец утихомирил возмущенную толпу, окружившую здание суда, и сказал следующее:

– Duxi uxorem nimium fecundam (Я женился на слишком плодовитой женщине). Из ее чрева вышли на свет трое мужчин – тиран, прелюбодей и братоубийца. О судьи, зачем изливаем мы семя в лоно наших жен!

Сын же воскликнул:

– Ades, pietas. Si sancte vixi, si innocenter, effice ut iste manus meas qui odit desideret! (Внемли мне, добродетель! Если жизнь моя была безгрешной и праведной, сделай так, чтобы человек, возненавидевший мои руки, пожалел о них!)

С этими словами он бросился на отца, простерев руки и собираясь схватить его за горло.