Текст книги "Альбуций"

Глава Первая

ДРУЗЬЯ ИЗ НОВАРЫ

Инней Сенека был его другом. Он записал среди прочих воспоминаний одну подробность, которую дружеская привязанность сохранила в его памяти. В Риме, в первые годы Империи, людей, вспоминавших о других после того, как смерть оторвала тех от наслаждений царства света, называли amici – друзья. Подобные слова нынче утрачены, и смысл их так же непроницаем, как затянутое облаками небо, которое вопрошаешь в ночную пору. Я говорю о дружбе. Я вытягиваю на берег понимания то, что могу, сетью, какою нынче мало кто умеет пользоваться. Слово «dear» на современном английском тоже не очень-то вразумительно. Самое честолюбивое желание, питаемое древним римлянином во времена Республики, – это чтобы после погребального костра его назвали «carus amicis» – тот, кто дорог сердцам своих друзей.

И он был именно таким. Стояли тридцатые годы11
  Здесь и далее указываются годы до новой эры. – Прим. переводчика.


[Закрыть]. Он отличался беспокойным нравом. На языке, ушедшем в древность, это означало, что он относился к людям, которые страшатся покоя, страшатся призыва послежизненного «requies» (покой). Такие люди боятся восковых, таких невозмутимых в своем вечном упокоении, ликов, что хранятся в ларе для изображений усопших, стоящем в атрии. Это римское слово «quies» – особое слово, способное обозначать одновременно и умиротворение, и сон, и смерть. В нашем языке (кроме фирменного знака жалкой фабрики искусственного обволакивающего безмолвия) слово это выродилось в понятие «quitte» (безмятежный, избавленный от забот) и в понятие «coi» (тихий, застывший) – прилагательные, ныне почти вышедшие из употребления. При Людовике XIII натюрморт называли «застывшей живописью», ибо эти вполне обыденные и полутемные предметы были избавлены от речи в том мраке, где им вот-вот предстояло раствориться. В начале Империи был период, когда «соглашаться» означало «наслаждаться». Буквально: насладиться радостью в покое. Я не застал этого времени. Я не нахожу радости в покое. Итак, жизнь Альбуция Сила была определена Аннеем Сенекой (отцом советника Нерона, отцом философа-фразера, отцом миллионера-стоика) как «longa inquietatio» – долгое смятение в страхе. Но это всё каламбуры. Римляне обожали забавляться словесной игрой обыденного языка. Они видели в каламбурах знаки божественного благоволения: по крайней мере это сулило удачу. Цестий прозвал романиста «Inquietator». Гай Альбуций Пертурбатор. Пертурбатор латинского языка на заре I века нашей эры.

Это был лысый, тощий, долговязый, прямой, напряженный, резкий человек. Он всегда ходил в белой фетровой шляпе с завязками. «Tristis, sollicitus declamatory12
  Печальный, беспокойный декламатор (лат.).


[Закрыть]» «То был романист беспокойный, снедаемый страхами, вечно недовольный собою и никогда не находивший отдохновения в молчании. И никакого отдохновения в успехе...»

Он был годами моложе Цезаря. Этот последний высоко ценил слог Аполлония Родосского, но недолюбливал литературный стиль Альбуция. Цестий писал, что Гай Альбуций Сил родился в тот год, когда Лукулл завоевал Армению. Это произошло в последние дни 69 года в Новаре, в Цизальпинской Галлии, в Пьемонте, в семье богатых эдилов. 69 год (684-й год существования Рима) отмечен в истории тремя событиями: взятием Тигранокерта Лукуллом, любовной связью матери Вергилия с Мароном и разгулом пиратов близ Сиракуз и Гаэте. Цезарь еще не существует как политик. Пока что он лишь верховный понтифик: следит за исполнением обрядов, реформирует календарь, включая в него новые месяцы. Помпей достигает вершины славы: он только что вернулся из Палестины. Там он перебил двенадцать тысяч иудеев. Проник в храм, увидел стол предложения, увидел подсвечники. И приказал: «Уничтожить». Он сделал Иерусалим городом-данником.

Именно в этом 69 году Цезарь распростился с бедностью. Он с удовольствием носил серебряный сенаторский перстень. Начал с того, что разграбил Дальнюю Испанию. В те времена Альбуций еще только зарождается и растет в водах материнского чрева. А Цезарь в Кадиксе выходит из храма Геракла. И видит прямо перед собою гигантскую статую, изображающую Александра. Застывает в изумлении. Присаживается на холодную ступеньку цоколя. Сам он писал, что испытал в тот миг «глубокую печаль» – чувство, доселе ему неведомое. Он думал: «Мне уже двадцать девять лет. В этом возрасте он покорил весь мир, а я еще ничего такого не совершил. Я понапрасну трачу время. Моя кровь течет в жилах праздных, никчемных рук. Пора бросить Испанию с ее овцами и красноземными равнинами. Пора вернуться в то место, где меня не ждут, но где я должен заставить людей трепетать при виде меня либо от одного звука моего имени. Через шесть дней я буду в Риме». И он приказывает седлать коней. Пересекает всю Галлию. Проезжает через Новару в Милан. Женится на внучке Суллы и Помпея.

Во время войны с пиратами один лишь Цезарь поддерживает Помпея. Именно эта война, с ее неисчислимыми бедствиями на море, потерями кораблей и захватами людей, наиболее ярко отображена в романах Альбуция Сила. Год спустя, в 66-м, Помпею помогает не только Цезарь, их сторону уже принял и Цицерон. В 59 году Цезарь начинает принудительную вербовку матросов. В том же 59 году Альбуций начинает изучать «Латинскую Одиссею» у грамматиста. И пишет свою первую прозу – сочинения, посвященные героям. Цестий сообщает, что первый текст Альбуция, кажется удостоенный премии, повествовал об Ахилле и назывался «Ахилл поющий». К сему Цестий добавляет, что Альбуций с детства проявлял стремление включать в свои романы отрубленные руки. Самый ранний из них был озаглавлен так: «Руки Фидия». Но наиболее знаменитый из его романов – это, вне всякого сомнения, «Безрукий солдат». Цестий, Аррунтий и Анней Сенека сохранили всего лишь резюме этих сюжетов и те отрывки из диалогов, что показались им ярче и оригинальнее всех других. Я, как могу, возвращаю к жизни эти литературные привидения.

РУКИ ФИДИЯ
PHIDIAS REMISSUS AMISSIS MANIBUS

Сцена первая: афиняне отдают Фидия в наем элейцам, чтобы он изваял для них Юпитера-Олимпийца. Стороны заключают следующий договор: элейцы либо возвращают Фидия, либо выплачивают Афинам сто талантов.

Сцена вторая: Фидий изваял бога. Когда статуя для храма закончена, элейцы обвиняют Фидия в краже золота, отпущенного на отливку скульптуры. В наказание за это кощунство они отрубают ему руки. Затем возвращают афинянам самого скульптора и инкрустированный ларец, где находятся обе его руки. Тщетно афиняне требуют от элейцев выплаты ста талантов. Тогда они затевают судебный процесс.

– Jam Phidian commodare non possumus (Теперь мы никому больше не сможем отдавать в наем Фидия). Следовательно, вы нанесли нам невосполнимый урон.

– Но вам вернули того, кто сделал статую.

– Однако у нас нет его рук.

– Это ложь. У вас есть его руки, мы вам вернули их в инкрустированном ларце.

– Но они отсечены.

– О его кощунстве свидетельствовал бог, которого он обобрал.

– Пускай о нем свидетельствует бог, которого он изваял. Вы принесли в жертву богу его творца.

– У богов нет творца.

– Мы заключили с вами договор ради рук Фидия.

– Вы поставили условие – «вернуть Фидия», и мы вернули Фидия, а также руки Фидия в красивом инкрустированном ларце.

– Superest homo sed artifex periit (Человек остался, но художник погиб).

– Украшать храмы менее важно, нежели мстить за богов, которые делают их священными.

– Эти руки, творившие богов, больше не смогут коснуться ни головы собаки, ни женских грудей.

– Эти руки, посягнувшие на слоновью кость и золото храма, в тот миг не имели касательства ни к богу, ни к искусству.

БЕЗРУКИЙ СОЛДАТ
VIR FORTIS SINE MANIBUS

Некий солдат-ветеран потерял в бою обе руки. Он возвращается из лагеря домой. Толкает ногою дверь. И застает свою жену на месте преступления, а именно – супружеской измены. Он бросается к ней с намерением пронзить мечом, забыв, что лишился рук и не может держать оружие. Любовники смеются, глядя на его култышки, обмотанные повязками, и слыша из его уст призыв к мести. Солдат зовет своего сына-подростка и приказывает ему послужить руками отца и убить блудливую супругу и мужчину в ее объятиях. Но мальчик отказывается взять оружие.

– Я их не застал за совокуплением, – говорит он. – Их тела несоединены.

– Убей свою мать, – требует отец.

– Я не могу убить свою мать, – отвечает сын.

– Взгляни, мой сын, член этого мужчины еще влажен и блестит, – говорит отец.

– Я вижу поникший пенис,– отвечает сын.

– У меня больше нет рук, – говорит отец.

– У меня они есть, но сейчас я не нахожу им применения, – отвечает сын.

Любовник вскакивает с ложа, хватает свою тунику и спасается бегством. Мать, лоснящаяся от испарины, подбегает к сыну, падает на колени и сжимает его руки. Ветеран затевает судебный процесс против сына, которого выгнал из дома за кощунственное ослушание. Сын объявляет судьям:

– Я видел спальню, я видел ложе, я видел своего отца, я видел свою мать. Я ни о чем не думал. Я был словно парализован.

В романе Альбуция мальчик ведет подробнейший внутренний диалог с самим собою, пытаясь объяснить оцепенение, помешавшее ему увидеть то, что он видел, совершить то, что приказал отец, выразить вслух то, что он чувствовал.

В заключение сын сказал: «О судьи, я веду спор с самим собою, оцепеневшим от увиденного». Отец сказал: «А я воздеваю к небу руки, упавшие наземь в двух тысячах миль отсюда». Мать же сказала: «О судьи, нет больше рук, нет и пальцев!»

Глава вторая

КОМПОТНИЦА ИЗ ЧЕРНОГО ДУБА

Принимаясь за эти страницы, я вовсе не намерен излагать жизнь Альбуция Сила в строгом порядке, как разматывают клубок. Я хочу возродить из небытия творчество, которое считаю несправедливо забытым. Выбираю лишь отдельные звуки, отдельные вспышки света, которые, быть может, некогда озаряли эту фигуру. Признаться честно, я опускаю черты, меня трогающие, именно потому, что они меня трогают, при том что оправдывают недостатки, чье наличие у других людей обычно утешает. Существует одна особенность, которую заметили сами древние; они всегда специально подчеркивали ее, словно речь шла о свойстве характера, столь же шокирующем в их глазах, что и артемидино целомудрие Ипполита: Альбуций не путешествовал. Не будем считать – как не считали и древние – поездки в Афины, в Новару, в Римини или в Геркуланум, то есть к родне с материнской или отцовской стороны: такие путешествия были обязательны, и их необходимость объяснялась и гражданскими, и религиозными правилами. Но Гай Альбуций Сил никогда не путешествовал ради удовольствия. Не потому, что опасался самих путешествий, перемещений, неудобств и тягот странствия. Не потому, что боялся разлуки с кем-то из близких. Причина тому была куда более необычной. Цестий и Сенека в один голос утверждают, что он не решался расстаться с одним предметом кухонного обихода, но и путешествовать вместе с этой вещью ему было бы неловко. Речь идет о салатнице или миске (lanx), которой пользовалась его прабабка по материнской линии еще во времена цензуры Сципиона Эмилиана. Салатница, или большая миска, которую мне трудно себе представить, сделана была из древесины черного дуба. Она висела у него на стене, на гвозде, как вешают в доме изображение какого-нибудь героя.

Здесь нужно было бы спросить мнение более сведущего, чем я, латиниста. Цестий называет этот предмет «lanx patinaria» (блюдо для рыбы, ваза, рыбный котел). Сенека же разумеет под словом «lanx» «большую миску» или, возможно, «компотницу». Ни в одном тексте мы не встретили слово «satura» (собственно «компотница» или «салатница»). Первоначально «satura» означала блюдо (lanx), в котором смешивали нарезанные кусочками фрукты и овощи, – иными словами, готовили то, что в наши дни называется «маседуан», или фруктовый салат. Весною в Риме устраивались празднества, именуемые Либералиями: богам – покровителям сельских работ посвящали огромное блюдо, наполненное ранними овощами и фруктами, какие рождала здешняя земля. Это называлось «lanx satura» – оскское словосочетание, означавшее «смесь». После чего участники праздника заводили непристойные или насмешливые песнопения, посвященные богу Мандуку или щекам Букко. Поющие взывали к Фасцинусу (Фаллосу). Этими же словами римляне пользовались для обозначения определенной формы романа (самой знаменитой из этих «смесей» является «Сатирикон», созданный веком позже), где большинство существующих литературных жанров были упрощены и перемешаны; таким образом, эта форма коренным образом отличалась от «declamatio», которую римляне очень любили. Петроний Арбитр открывает свой «Сатирикон» сценой, в которой герои как раз переходят от декламации к декламации (из коих одна принадлежит Альбуцию Силу), с блеском излагая их одну за другой перед тем, как найти основную, подлинную интригу в этой пестрой смеси, созданной знатным патрицием, сотрапезником Нерона. В старости Альбуций мог знать Петрония, когда тот был ребенком, или хотя бы грудным младенцем, или в крайнем случае округлившимся животом своей матери.

Но оставим в покое младенцев. А также компотницу из черного дуба. «Satura» являла собой сплетение традиционных сказок и поэм. «Declamatio» же подчинялась правилу двух фикций, обязательному для каждого сюжета, который разрабатывали декламаторы или софисты, соперничая в красноречии: фиктивный закон, влекущий за собою фиктивное судебное разбирательство, и фиктивная ситуация – самая плачевная, какую только можно вообразить. Вот несколько образцов таких законов-химер: «Vir fortis quod volet praemium optet» (Храбрый воин имеет право требовать любого возмещения ущерба), «Raptor raptoris aut mortem aut indotatas nuptias optet» (Изнасилованная женщина имеет право требовать, чтобы ее насильник был предан смерти либо женился на ней без приданого), «Qui ter fortiter fecerit militia vacet» (Солдат, совершивший три подвига, должен быть навсегда освобожден от военной службы)... Декламации исследовали реальность в трех аспектах: невозможное, недоказуемое, непредвиденное. «Ирреальная реальность» – таковы были психологический, юридический и риторический предметы романов декламаторов и софистов. Они устраивали множество публичных диспутов в амфитеатрах по всей территории империи. И буквально купались в золоте. Декламации Лукиана можно сравнить разве что с выступлениями Диккенса в конце его жизни, много веков спустя: первый творил в Римской империи, второй – в Британской, но и тот и другой искали Индию. Или же возьмем Апулея, напоминающего Хорхе Луиша Борхеса в старости с той лишь разницей, что первый путешествовал на муле, а второй – на самолетах. Я приведу в качестве примера такой сюжет: бедняк оплакивает мертвую пчелу. Он стоит прислонясь спиною к шелковице. Вот перевод Дю Тейля, опубликованный в 1658 году: «Следует ввести закон, карающий за ущерб, нанесенный кому-либо с умыслом. Бедняк и Богач жили по соседству, оба имели сады. Богач разводил у себя в саду цветы, Бедняк же – пчел. Богач упрекнул Бедняка в том, что пчелы высасывают нектар из его цветов, и повелел соседу перенести улей в иное место. Но Бедняк ослушался его, и тогда Богач отравил свои цветы. Пчелы Бедняка погибли, и вот он обвиняет Богача в том, что он умышленно нанес ему урон» («Велите декламации, переведенные на французский язык съером Дю Тейлем, Королевским Адвокатом в Париже; у Этъена Луазона, во Дворце Правосудия, при входе в Галерею Узников, во Имя Иисуса, в августе месяце года 1658-го»). Дю Тейль переводил эти странные античные романы в те времена, когда умирал Оливер Кромвель, а Мольер писал своих «Смешных жеманниц». Мне думается, что единственным великим учеником Альбуция Сила был Корнель. Он один из всех французских авторов возродил те бурные перипетии, коими изобиловали диалоги декламаторов. Тем временем Джулио Мазарини копил золото и драгоценности, надеясь защититься богатством от угрозы смерти.

Альбуций Сил «взбудоражил» римский роман. Ему нравились грубые слова, непристойные вещи, натуралистические или шокирующие подробности. Однажды Альбуция спросили, как следует понимать «sermo cotidianus» (обыденный язык), и он ответил: «Нет ничего прекраснее, чем вставить в декламацию фразу, которая смутит произносящего ее». Таков критерий низменного: нас предупреждает о его присутствии чувство неловкости. Остается приблизиться к нему, завладеть им и вплести в ткань повествования. Тогда самое постыдное станет самым волнующим.

Если в декламациях Альбуция Сила и мелькали слова «lanx» или «patinaire» (кадка, квашня), то слово «satura» никогда не встречается в текстах, подписанных его именем. Я представил себе, как Альбуций Сил диктует одному из своих «librarius» (секретарей): «Слово „logos" древних греков означало „корзина". Оно не равнозначно слову „lanx", но я уподобил его именно этому понятию». Он встает и указывает на висящую на стене салатницу из древесины черного дуба – современницу живого Карфагена. Вот так же в 25 году Август, принимавший великое посольство индийских властителей, использовал следующую фигуру речи: «Люди древности нередко изображались в самом уничижающем виде. Вспомните о плуге Луция Квинта Цинцинната, о его перемазанной тунике. Начала Рима – это соломенная хижина, сосцы волчицы и пара детей, которые едва лопочут, которые умирают. Вспомните об имперских легатах, об эдилах, о полководцах, когда они встают на заре. Они приникают губами к миске с водой, потом отбрасывают ее. Назовите сосуд, в который они справляют малую нужду. Опишите эту сутулую или, лучше сказать, понурую осанку, которую возраст, курульное кресло и повседневные заботы придают наиболее пожилым. Обрисуйте медлительность их жестов, старческую неловкость их тел, когда они натягивают подштанники, оступаясь и пошатываясь. Или когда они скребут себе лицо пемзою, дабы снять с него щетину, уподобляющую человека дикому зверю, хотя от этой напасти не избавиться вовек, как бы ты ни был могуществен. Дикий зверь, свирепый и непобедимый, чей признак они силятся стереть со своих щек и из-под носа, все равно преследует их от зари до зари, едва лишь они переступят порог бронзовой двери, спеша в город, в Империю, к славе, к золоту».