Текст книги "Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям"

Автор книги: Паскаль Киньяр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Я посидел с ним еще немного. Мне было страшно уходить сразу после этих слов. Я упомянул о малыше Д. И мы немного поговорили о Д. Только потом я с ним попрощался.

Понедельник, 22 января. Позвонила Э. Сказала, что Карл звонил ей, а потом зашел к ним. Был очень мил и любезен. Много японизировал.Сказал А.:

– Я не знаю лекарства от того, что может исцелить только время. «Юные девушки взмахивают белыми рукавами своих одежд».

Среда, 24 января. Д. играл у себя в детской. Элизабет воспользовалась моим приходом, чтобы съездить в галерею.

Сетования А.:

– Наилучшим моим шансом была бы смерть во младенчестве, когда еще ничего не знаешь.

Я возразил:

– Наверняка есть какой-то шанс,что само это знание напрямую проистекает из факта рождения. И младенцы испытывают такие горести, какие взрослым даже не снились.

И что подавленность, индивидуация, разлука, сексуализация, отсутствие, страдание ощущаются ими не только «из первых рук»: они открывают их для себя в самом страхе своего нового состояния; претерпевая поочередно все это, они лишены возможности защищаться от них, ибо даже не могут их распознавать.То есть они в самом деле заменены тем, что не может быть предотвращено и что им абсолютно неведомо, иными словами, тем, что лежит в основе самого страха…

– Но ты предлагаешь мне ответы, – сказал он брюзгливо и даже чуточку враждебно, – а я нуждаюсь не в ответах, их у меня предостаточно, да и все возможные вопросы также не представляют для меня интереса. Ты посмотри, что тебя окружает, или же задумайся над тем, что ты собой представляешь! Тут и комментарии излишни. Все совершенно очевидно, и я это понимаю и спокойно смотрю на все это, и у меня не возникает никаких вопросов и ни малейших «проблем». Все это мне глубоко безразлично.

Пауза.

– Во имя чего, я тебя спрашиваю, на свете существуют яблони, град, падающий с неба, жители Запада?

Новая пауза.

– Что важнее – слеза, падающая на листок, гниющий у корней дерева, или Хиросима в атомном пламени? Конец света или выпавший молочный зуб, который бережно прячут под подушку? Смерть или ленивое созерцание разноцветных книжных корешков на полке? Горчица в варенье или улыбающаяся детская мордашка? Раковая опухоль в мозгу или отражение солнца в воде?..

Он перевел дыхание. Опять сделал паузу. И добавил.

– Кстати, вчера вечером у Д. действительно выпал молочный зуб.

Я попрощался с ним. Честно говоря, я радовался тому, что он впал в литературщину, а не пустился в свои бредовые измышления о краткотечности бытия.

Перед уходом я заглянул к Д. – ему не терпелось показать мне, «какой подарок ему принесла мышка».

Четверг. Я зашел к ним вечером. Сегодня А. говорил как-то путано:

– Мне кажется, если сравнить минуты радости или самые счастливые дни с теми мгновениями, когда страх охватывает и душит вас, когда вы испытываете приступы необъяснимого, панического отчаяния и желание поскорей умереть, то в те первые, светлые минуты или дни жажда жизни никогда не достигает того апогея, что при вторых.

Страх отрезает вас от всего окружающего. Даже от детей. Он порождает угнетающее чувство, что вы совершаете какую-то непоправимую ошибку. Увы, то, что отсекает человека от всего, не отсекает его от себя самого, от любви к себе – состоящей в большой степени из испуга – который, конечно, и нацелен лишь на то, чтобы защититься от всего, что он отсек, но именно поэтому и отнимает у вас средства защиты.

Я изошел страхом. И мне показалось, что он – хуже старости, хуже болезни, хуже одиночества, что он – худшее из одиночеств. Так вот, могу поклясться, что, когда мы наконец докапываемся до корней нашего эго, мы не находим там никаких признаков самости.

– Необходимо, – продолжал он так горячо, словно пытался внушить мне что-то невозможное, – чтобы все самое желанное погибло – с одной стороны, оттого, что красота таит в себе зерно разрушения, с другой – оттого, что желание полностью зиждется на неизбежности прихода смерти в положенный срок. И тогда я восторгаюсь судьбой, которую разделяют любая стрекоза и мельчайшая дождевая капелька, разделяют мгновенно, разделяют безмолвно.

И добавил к этому, что жизнь слишком длинна.

Я неуверенно заметил, что другие люди считают ее, напротив, чересчур короткой.

– Но как тяжко быть одиноким! – ответил он с мрачным, загадочным видом. – Ароматом какой женщины наполнена моя комната? Так дети порой среди ночи забираются в вашу постель и прижимаются к вам, утверждая, что им вдруг стало очень холодно в детской кроватке.

Я стал уговаривать его повидаться с Рекруа: он нужен Отто. Давно пора кончать с этим дурацким молчанием. И понемногу начинать работать. Ну, может, день-два в неделю, хоть по нескольку часов. На это он сказал, что если человек молчит – это не значит, что он болен. Что люди имеют полное правомолчать. Что для музыканта молчание скорее благотворно. Я ответил, что прежде у него была привычка много говорить и его внезапное молчание прозвучало,если можно так выразиться, сигналом беды, который поверг в отчаяние его друзей. Он возразил, что его сын оказался более доброжелательным. Что он свыкся с молчанием отца, не доискиваясь причин. Что по возвращении из школы он играет с ним в лошадки. Что заставляет его играть гаммы. Что выглядит вполне жизнерадостным и не докучает ему вопросами.

Затем он опять смолк и только после долгой паузы жалобно спросил:

– Неужели боль так уж необходима?!

Я засмеялся. И ответил: ничто не кажется мне таким необходимым, как боль.

– Вот парадокс, который трудно объяснить, – сказал он. – Бесспорно, боль можно терпеть долго лишь при условии, что считаешь ее необходимой составляющей счастья или мало-мальски сносного здоровья, но тогда пусть она, по крайней мере, будет сведена к минимуму, использована с толком.Пусть служит чему-нибудь другому, а не страданию, которое причиняет. Абсолютное одиночество, беспричинные муки; боль, которую никто не признаёт, никто не исцеляет и не оправдывает; страх, который ничем не укротить, который никакое жизненное равновесиене способно привести в норму, никакое здоровье не может победить никакими средствами; бесконечная длительность страдания в самый момент страдания… думать об этом поистине невыносимо!

– Но каким образом мысль могла бы служить утешением, поддержкой или помощью? – возразил я. – Почему она должна врачевать,а не губить?И если ничто не необходимо, то ничто, имеющее отношение к созданиям, обреченным на смерть, не может быть вечным. Не может длиться без конца.

И я смолк. <…>

Пятница.

– Вот это да! – воскликнул Йерр, встретив меня на улице Бюси. – Оказывается, наш сьёр де Марандэ[37] пробавляется одним редисом. Значит, ты не только закоренелый холостяк, но еще и аскет – ничего, кроме овощей?

Я взял с прилавка пару выбранных стеблей порея, несколько морковок из Креанса, пучок редиса, заплатил и поспешил сбежать от него.

Суббота, 27 января. Доиграв очередную шахматную партию, Йерр и Рекруа зашли ко мне, чтобы вместе навестить А. Он снова завел свою галиматью, еще более бессвязную, чем прежде.

Элизабет разлила чай и принесла еще теплый рулет. А. отказался от своей порции.

– Мир больше не говорит со мной, – заявил он. – И все это мне уже ничегоне говорит…

– Надеюсь, что так, – ответил Р. – Да и с чего вдруг «все это» могло бы отказаться от своего молчания? От бес-смысленности, от бес-причинности, от бес-словесности всего существующего? Напротив, люди с незапамятных времен думают, что слово идеально связано с тем, что не существует. С любыми иллюзиями, с любыми знаками…

А. обратил на Р. сумрачный взгляд.

– Значит, выхода нет, так? – спросил он.

– Да у нас только и есть, что выход, – возразил ему Рекруа. – Вода со всех сторон, жалкая халупа, продуваемая всеми ветрами, – мы просто обречены на выход.

– Стало быть, нам не на что опереться…

– Ошибаешься. Это как раз и есть самая устойчивая опора. Она не подведет даже в том случае, если помощь, предложенная таким образом, кажется более чем сомнительной. Разве нас подводили когда-нибудь самые ненадежные средства?

– Небеса пусты, нам не на кого положиться, и любой призыв остается неуслышанным. Природа – миф, одновременно городской и социальный; его создают почти все культуры, приписывая самым разным покровителям, да и сами они отличаются неописуемым разнообразием, притом что все – химеричны. И так же неустойчивы. И мало того, что неустойчивы, еще и непостижимы. Даже науки – этот великий источник силы – больше не содержат никакой истины.

– Пять распахнутыхдверей настроили тебя на лирический лад.

– Нет прибежища, нет прибежища! – простонал Й., ломая руки, словно манерная дуэнья.

– Прибежище – это та рана, – сказал Р., – которую вы в конечном счете обнажаете, раздвинув ее края, обнаружив внутри запекшиеся, гниющие сгустки крови, времени, воспоминаний, культуры, и которую время от времени бередите.

– Любопытный проект для райского сада.

Тут Р. начал излагать одну за другой избитые истины, а Йерр с подозрительным энтузиазмом включился в эту игру:

– Все в этом мире не вечно, и это «не вечно» – вечно!

– Убивают, чтобы не умереть.

– Тебе не помешала бы хорошая месть.

– Слушайте, слушайте, это вас растрогает! – сказал Йерр, кладя себе на тарелку второй кусок рулета.

– Тебе не хватает козла отпущения.

– Предположим, что так, – сказал Йерр.

– Убивать, чтобы не быть убитым. Все против одного, чтобы объединиться.

– Превосходно! – воскликнул Йерр. – Рассуждения Рекруа – просто лакомое блюдо на чистом сливочном масле. Настоящая воскресная трапеза!

– Вот мы смеемся – и насколько же мы эгоистичны и беспечны, – сказал А.

– И насколько нарциссичны и смехотворно назидательны, когда плачем, – ответил Р. – Пусть никто не изобретает целей, которых ему придется достигать. Пусть не раскрывает ни одно из своих пристрастий. Наедине с собой никто не почитает идолов, никто не несет ответственности за поступки, на совершение которых он претендует. Только так мы не рискуем в полной мере оказаться жертвой собственных действий.

Йерр счел это заявление невнятицей, а главное, отклонением от темы. Р. возразил: будь оно совершенно ясным, оно как раз и становилось бы все более темным и непостижимым. Жаловаться следует не столько на отсутствие смысла, сколько на избыточность объяснений. Туманной интерпретации не существует уже потому, что любая интерпретация туманна по определению. Взять хоть языки – их дефект кроется не в них самих, а в их множестве, невообразимом множестве, призванном удовлетворить потребности людей в общении. Нет такого понятия «всё», которое помогло бы собрать воедино их «все». Просто есть некоторое количество языков, которые используют общий алфавит, общий порядок букв, общую грамматику, общеупотребительный словарь, помогают читать иностранные книги. И больше ничего.

– Возьмите слова «reinette» и «rainette»[38], – добавил Йерр, – одно на дереве, вторая в луже, но оба они зеленые, оба покрыты почти одинаковыми пятнышками, только первое падает на землю, а вторая плюхается в воду.

Р. явно разозлили эти тяжеловесные, надоедливые сарказмы Йерра, и он замолчал, однако потом битых полчаса рассуждал о возможных последствиях «письма к Отто», которое А., по его словам, все-таки написал, и о реакции, которую оно рискует вызвать у адресата.

А., под воздействием наркотических препаратов, клонило ко сну. Мы оставили его в покое. Я условился с Р. зайти сюда вдвоем в понедельник вечером.

Воскресенье, 28 января. Пригласил к себе Томаса по случаю его именин. Он так и не нашел работы. Однако еще питает какие-то смутные надежды на удачу.

Т. сказал, что видел его в полдень у Марты. Что не знает более ужасного зрелища, чем лицо человека, который страдает и не может скрыть своих мучений. Хотя безуспешно старается отвлечь вас от угнетающего впечатления, которое производит на окружающих. Что вид того, кто подавляет рыдания, просто переворачивает душу. Что слезы, текущие по щекам, вызвали бы отвращение, или неодобрение, или гнев, готовый прорваться наружу от любого пустяка, но когда у человека дрожат закушенные губы, трясется подбородок, это потрясает. Т. добавил, что при этом А. выглядел красивым, как никогда. Но ему показалось, что вряд ли он решится еще хоть раз выйти из дому.

Понедельник, 29 января. Рекруа зашел за мной. Мы поужинали на правом берегу.

Р. сообщил, что в воскресенье ему звонил Отто фон Б. По его словам, А. написал ему о своем отказе от проекта, который они разработали вместе: мол, все, что им создано на сегодняшний день, равно нулю, а то, что он еще мог бы сказать или создать, отныне его не интересует, да и все прошедшие годы они оба работали впустую.Прочитав послание А., Отто пришел в дикую ярость, тотчас же помчался на улицу Бак и, не обращая никакого внимания на убитое лицо, с которым его встретил А., с порога закатил ему грандиозный скандал в своем напыщенном, истинно германском духе.

Он кричал, что все аргументы в письме А. бессмысленны: люди должны с радостью осознавать тот факт, что с незапамятных времен животные, утратившие шерсть и неуверенно вставшие на задние лапы, собирали камешки или обрывки веревок со странной целью – обмануть страх и развеять скуку. Что они ее не достигли, но продолжают ковылять на своих двоих, издавая хриплые звуки и пряча между ног болтающийся член. Что все мы всегда трудились и будем трудиться над чем-нибудь пустым и впустую.

– Более того! – заорал он. – Мы должны черпать утешение в самом сознании ничтожности наших пустыхзанятий. И если бы мы не нашли к кому обращаться и чем заняться, если то, что мы выражаем, можно было бы поменять на то, что мы испытываем, или сообщить это всем, кто нас слушает или читает, если в наших действиях и впрямь заложена какая-то польза, какой-то итог нашей жизни, а в мыслях, которые мы высказываем, есть хоть малейший смысл, хоть какой-то проблеск лотки, – вот тогда, и только тогда мы вынуждены были бы называть это обманом публики. Книги, партитуры – будь они полезными– стали бы предметом насмешек. И нам осталось бы лишь превращать наши желания в надобности и удовлетворять эти последние. И у нас не было бы нужды умирать, говорить, писать, а может, и любить. Слова разлуки, тоски, самосознания, одиночества сексуализация, такая заметная на пространстве нашего тела, – любые размытые понятия сразу становились бы нереальными и все более непостижимыми. Нет! – вскричал он. – Именно ради сохранения этого «ничто»мы и трудимся впустую!<…> Что может оградить пользу от бесполезного?! Симметрия рождения?! Возвращение к небытию? Только работа впустуюспособна даровать нам такую возможность, другого не дано!

Вторник, 30 января. Коэн пришел ко мне просмотреть старинные книги. После полудня мы отправились на улицу Бак. А. уже встал и был полностью одет. Мы вышли на улицу втроем и зашагали в сторону Тюильри. Впервые с самого начала осени.

– Слова ровно ничего не означают, – сказал он.

– Не преувеличивайте, – ответил Коэн. – Они не означают всего, но кое-что все-таки означают.

Ну, давайте возьмем слово «величие»! Могу спорить, что вы не найдете в нем смысла. Вот вам и наглядный пример.

К. глубоко задумался. Но А. опередил его и сам признался, что это слово все же обрело для него смысл однажды в детстве, когда он проводил зимние каникулы в Шотландии и вдруг очутился на морском берегу во время шторма: небо почернело, ветер завывал как безумный…

– Мое мужество убывает на глазах, – сказал он вдруг, совсем невпопад.

А. устало опустился на мокрую каменную скамью возле какой-то статуи – корпулентной женской фигуры, изъеденной сыростью.

– Еле ноги таскаю, – сказал он. – Все время тянет присесть.

Коэн начал со смехом объяснять ему, что эти волнения, эти всплески экстаза во время прогулок за городом или в парках объясняются воздействием магических трав,одно прикосновение к которым грозит сбить путника с дороги, а то и вовсе повергнуть в безумие. Но А. действительно дрожал и весь взмок от пота. Нужно было уходить. Коэн распрощался с нами.

Я проводил А. до улицы Бак. Начался снегопад. Я заставлял его шагать быстрее. А. спросил, почему он не может идти так же лениво и бездумно, так же тихо, как этот снег, эта странная, все погребающая под собой белая субстанция. Почему он не может идти, как она, – без отчаяния, без надежды? Внезапно на него напал необъяснимый страх. Он как-то нелепо засуетился и сделал попытку побежать, чтобы скорей попасть домой.

Позже, сидя у себя в комнате:

– Я чувствую себя спокойно только рядом с Д., перед которым стараюсь бодриться, и еще потому, что должен дать ему победить в игре «Семь семей».

Пауза.

– Но едва игра окончена и Д. уходит в столовую или в ванную, я падаю в бездну пустоты, в удушливый ад тоски и отчаяния.

Среда, 31 января.

Позвонила Марта: Поль, по ее словам, воспылал идеальной любовью.К А. я сегодня не пошел. Вообще ничего не делал.

Думал о седеющей голове Йерра. О седых волосах Уинслидейла.

Вечером позвонила Э.: А. обижен тем, что я к нему не пришел. Весь день ходил с трагическим лицом, поникнув и всем своим видом выражая отвращение. И сухо, отрывисто смеялся. Нервы у него на пределе.

Он утверждал, что раздавлен, что задыхается. Что никак не может отогнать страх. Каким бы нелепым это нам ни казалось.

Что он так и не поужинал. Что, когда они сели за стол, он ей сказал, что не может и пальцем пошевелить.

Глава III

Пятница, 2 февраля.

Йерр пришел ко мне в расстроенных чувствах. Он порвал с Флоранс.

– Я преувеличивал силу очарования, исходившего от женского лица, – признался он. Затем последовали оскорбления. И неубедительная клевета.

Язык загнал Й. в ловушку. В один прекрасный день. Внезапно. Как однажды оригинально выразился Р: «Мешок с зерном ждет в углу амбара, когда подскочат цены на хлеб». Язык был гигантской тенью праязыка, упавшей на него, которую нужно было каждую минуту ублажать, чтобы выстоять.

Это было и впрямь жалкое состояние. Просьба о милостыне. Власть, которой обладала эта великая и могучая тень, оказалась настолько суровой, что невозможно было даже завоевать ее благосклонность или играть, сидя у ее ног. В этом, по-видимому, и заключалась ее стратагема, ее нить Ариадны – держать пленника в своих тенетах, но при этом не погубить, не задушить, не дать страху возобладать над ним… Тело, обмякшее, как у тряпичной куклы. Тело, бьющееся в этих путах… Доказательство того, что самый точный, самый изысканный способ выражения того или иного языка все-таки жалок, ничтожен перед этой тенью…

Воскресенье, 4 февраля. Я позвонил В., пожелал ей весело отпраздновать именины.

Глэдис слегла. Заходил Й. Звонил Р. Мы с ним договорились встретиться на улице Бак.

Около четырех часов дня. А. рассказал свой сон: ему больше не хотелось жить, и, однако, в этом сне он нетерпеливо ждал прихода весны и уехал из города, чтобы в последний раз послушать птичьи посвисты.Йерр объявил, что посвисты– это не по-французски.И закончил свою фразу с дурацкой напыщенностью: «Примите это к сведению! Примите к сведению!» (он повторил это дважды после того, как отчитал и устыдил нас). Но А. возразил: такое слово имеет хождение в Дофине. И оно куда более выразительно, чем банальный «щебет»из грамматики Йерра.

– А впрочем, не важно, – добавил он, – прошу меня извинить. Я сам себе противен. Язва эгоизма, где находит приют несчастье.

– Слово «эгоизм» получило официальный статус лишь в тысяча семьсот шестьдесят втором году, – заявил Йерр. – Одновременно с «патриотизмом». Парочка лингвистических уродов!

– Ну хватит, – оборвал его Р.

– Да какая муха вас укусила? – обиженно воскликнул Йерр.

Р. повернулся к А.:

– Не говорите так, не надо. Не пытайтесь избавиться от того, что с вами происходит. Убедите себя в том…

– Да мне уже ничего не хочется. Одно только желание ответа могло бы вызвать вопрос. О, эти любители вопросов, эти моралисты, эти Рекруа!.. Любой вопрос подразумевает веру, чувство ущербности, ощущение нехватки чего-то. Но у меня нет веры! Я не смог бы даже притвориться верующим. Кроме того, человек, формулирующий какую-нибудь цель, не имеет цели! Мне кажется, те, кто изобретал богов, жестоко страдали от своего неверия и никоим образом не могли избежать этого ощущения одиночества во вселенной…

– Что вы о нем знаете?!

– Ничто из того, что люди испытывают, не поддается объяснению. Почему, например, человек хочет умереть?

– Прекрати!

– Я просто не понимаю, как можно предпочесть жизнь смерти… Существование книги, горы, эпохи, песка, карточной колоды, землетрясения, человека – все это зыбко и совершенно неоправданно.

Мы не произнесли ни слова. Йерр пожал плечами.

Рекруа упрямо гнул свою линию:

– Рост раковых клеток, цветение розы, беременность женщины, эпидемия холеры, смерть любимого ребенка – все это абсолютно естественные явления.

– Ну хватит же! – оборвала его Э.

– Он обожает паратаксисы![39] – съязвил Йерр.

Э. ответила, что это отнюдь не свидетельствует о хорошем вкусе.

Понедельник, 5 февраля. Навестил А. вместе с Йерром.

Й. утверждал, что бросил Флоранс (правда, Бож намекнул, что это Флоранс его бросила) за то, что она говорит «посколько». Или, что еще хуже, «постолько-посколько».

Он якобы сказал ей, что ему приятно, когда люди правильно говорят на родном языке, а не коверкают его, «посколько» им родной.

Что когда он с ней познакомился, то даже не подозревал, что она способна делать такие грубые ошибки на каждом шагу, да еще и гордиться этим. Что он больше не желает, как бы ей того ни хотелось, видеть ее, «посколько» теперь он не может любить ее так, словно ничего не случилось.

Он также объявил мне, что она его безумно любит, но не сердцем, а умом, «постолько-посколько» ей вообще дано любить. Короче говоря, она распутница.Разумеется, он не станет отрицать, что в мире мало таких фигуристыхженщин, как она, но ему трудно даже описать, до чего она неповоротливав постели.

Он мстил ей как только мог. Я постарался свернуть этот разговор.

В семь вечера я зашел на улицу Бак. Меня встретила Э., она сообщила, что А. пошел к Марте. Д. готовился к отъезду в горы вместе с родителями Э. – им предстояло отбыть в пятницу вечером. Д. был страшно возбужден предстоящим путешествием. Продемонстрировал мне свои сапожки, комбинезоны, вязаные шлемы и не успокоился, пока не показался во всех новых одежках. Все это несказанно радовало его.

Днем к А. заходил Карл. А. встретил его с чисто буддистским смирением. Элизабет очень остроумно описала мне эту сцену. Даже смеялась, пересказывая его слова:

«Есть восемь бедствий – рождение, сто разных болезней, наступление старости, смерть, разлука с теми, кого мы любим, близость тех, кого мы не выносим, желания, которые не можем утолить, преклонение перед тем, что имеет форму, то есть зависимость от того, что испытано, иными словами, влияние того, что нами пережито, иначе, ужасная тирания со стороны того, что побуждает действовать и осознавать свои действия».

Вот именно такое «лекарство» и предложил ему Карл. Но А., судя по его виду, не стремился приобщиться к «тао»[40]. Однако нет худа без добра: весь этот поток «японских премудростей» оказал на него благотворное воздействие – он согласился побриться и одеться. После чего отправился на улицу Бернардинцев.

Вторник, 6 февраля. Глэдис так и не полегчало. Йерр сказал мне, что она должна родить в конце мая. Снова завел разговор о Флоранс. Охаивал ее как только мог. Например, сообщил – в выражениях, для пуриста не очень-то позволительных, – что Флоранс «коллекционирует мужские члены». Якобы она их измеряет с точностью до миллиметра и классифицирует по калибрам.И якобы даже рисует соответствующие таблицы, от чего получает дополнительное извращенное удовольствие. И якобы говорит об этом долго и со вкусом. Обсуждает длину с видом знатока, способным лишить человека потенции. Тем самым она становится похитительницей членов, которые ей удалось измерить.

Обливая ее грязью, он смаковал свою обиду.

Поведал мне, что брал еевсегда сзади.

Потом рассказал, что иногда она вдруг, неожиданно, начинала вести себя как девочка-подросток, приводя его в изумление. Пытался убедить себя, что она выглядела нелепо – распатланная, нос длинный, чулки перекручены штопором.

– Мое стремление бросить ее, когда она показывалась мне в таком виде, удваивало ее неуклюжесть. Ее ревность, ее приставания с вопросами становились все надоедливей. В ее голосе то и дело проскакивали порочные, претенциозные интонации, и, как она ни силилась их сдерживать, они множились, вырывались наружу помимо ее воли. И «посколько» она шла на все, чтобы удержать меня при себе, удержать хотя бы на часть ночи, любая ее ласка, любая, самая нежная лесть пробуждали во мне только одно желание – оскорбить ее что есть силы.И сбежать подальше.

Среда, 7 февраля. Позвонила Элизабет. Рассказала о последней эскападемалыша Д. После обеда его отправили в детскую, где он должен был поспать. Она оставила его там, сказав, что совсем ненадолго выйдет в магазин купить что-нибудь на ужин. Вернувшись, она не нашла его в детской, разбудила А., который ничего не знал, и в панике начала искать ребенка. Прошло десять минут, а его так нигде и не обнаружили. Э. несколько раз обшарила их маленькую гостиную, плача и громко зовя его по имени.

Наконец Д. вылез из стенного шкафа маленькой гостиной, в полном восхищении от своей изобретательности. Он так сиял, на его мордашке была написана такая неуемная радость, что она не удержалась и задала ему хорошую трепку. Он, конечно, просто притворился, что не слышал зова, сказала Элизабет, и ждал, когда родители перевернут вверх дном всю квартиру, как будто они, все трое, затеяли игру в прятки или жмурки.

К семи вечера я зашел на улицу Бак, чтобы попрощаться с Д. перед его отъездом. Пока готовился ужин, я поиграл с ним и вдруг сказал ему вскользь, улучив подходящий момент:

– А вот этот спрятался за домом. Может, он не хочет, чтобы его нашли?

– Мне так понравилось, – гордо подхватил Д. (как будто знал, что я уже знаю), – что она не сразу нашла меня. Я затаился в шкафу и очень был доволен, что она меня ищет, что она плачет, – значит, она меня любит.

Он пошел ужинать. Я попрощался с ним, пожелав хорошего снега и много-много наград за хорошее катание.

Четверг, 8 февраля. Звонил Йерр. Флоранс распространяла о нем самые низкие, самые оскорбительные слухи. «Ничего, я разоблачу ее подлость! – сказал он. – Эта девка – настоящая шлюха!»

И наградил ее смачным словцом – взаддавалка.

Мне так и не удалось его успокоить.

Воскресенье, 11 февраля. Заглянул на улицу Бак около пяти часов. А. был на ногах. Йерр работал вместе с Элизабет в гостиной.

– Мне никак не удается совладать со своим внутренним «я», – сказал А. – Отказаться от надежды на счастье. Принять все, вплоть до личной смерти, как дар судьбы, как радость, как удачу.

– Нет ничего хуже, чем мысль об отречении, – сказала Э.

– Об отрешении, – поправил ее Йерр.

А. встал и потащил меня за собой в спальню. Он с казал, что его руки – стоит поднять их над клавиатурой – начинают дрожать или же деревенеют, не сгибаются, точно скованные ревматизмом.

Потом добавил:

– Достичь отрешенности – такой, чтобы она стала единственно возможной формой отношения к действительности. Единственным согласием на ту неразбериху, что творится у нас на глазах и внутри. Самым незатейливым видом любви к смерти. Невозвратимым шагом к ней, помогающим упростить наш переход к небытию.

Я молчал. И вероятно, показался ему непонятливым.

– Как же я устал, – сказал он. – Мысль не может перейти границы этой всеобъемлющей усталости. Это смертельная усталость, которой не дано познать самое себя, не дано мыслить.

И добавил:

– Я обессилен. Не могу бороться со всем этим. Мне чудится, будто мне угрожают разом и Эриманфский кабан, и Немейский лев, и Стимфалийские птицы[41]. Обмануть тоску. Победить страх. Убить время. Возможно ли справиться со всеми этими задачами? Или это нереально?

– Это реально. И вполне возможно.

Так я его успокоил. Потом, в наступившей тишине, мне пришло в голову, что напрасно я был так уверен, – может, это и не совсемреально. И не так ужвозможно. Смерть была тем пустяком, той мелочью, перед которой мы выглядим не такими уж храбрецами или, вернее, перед которой мы и вовсе никак не выглядим и от которой мало кто находил в себе силы гордо отвернуться.

Но вместе с тем я отметил, что он прибег к образам школьных лет, к остаткам мифологии. И порадовался, что ему еще удаются такие фразы. Такие красивые сравнения.

Понедельник, 12 февраля. Ужин у Р.

Марта рассказала, что ее сын безумно влюбился в прелестную молоденькую девушку X., которая живет в Шестнадцатом округе на улице с весьма романтическим названием – Шальгрен[42]. Такое название улицы очень подошло бы А. Она повернулась ко мне и спросила, как поживает малыш Д. Я ответил, что он путешествует в Савойе.

– Что он путешествует поСавойе, – поправил меня Йерр. – Или что он уехал вСавойю.

За ужином мы беседовали о музыке. Но вскоре разговор перешел на А. Вот длинная теория Йерра:

– Время от времени следует изобретать какую-нибудь ненависть и наугад подбрасывать ей пищу. Ненависть помогает отточить мысль и увеличить объем легких. Неплохо еще вытаскивать на свет божий гордыню и презрение, первую – чтобы уравновесить смирение, вторую – чтобы освежить жертвенность. Злоба также доставляет много радостей, она позволяет оживить беседу, когда та сходит на нет, и развеселить друзей, укрепив при этом их единство. Доброта – вредное свойство, она оскверняет душу так называемыми ценностями, она настроена на победу, она коварна и обманчива, ибо преисполнена разными мотивами и намерениями. Ну а любовь – дурманит, одурачивает, делает человека грубым и жестоким! – и далее в том же духе.

Этот монолог продолжался добрую четверть часа. Я спросил: чем объяснить столь горячую похвалу злобе? Иными словами, какова цель такого морализаторства?

– На свете мало великих добродетелей, – сказал Р. – Во-первых, конечно, учтивость. Затем сдержанная ненависть. И страсть без чрезмерных проявлений.

– Вы называете добродетелями чувства, которые на самом деле являются обязательными. Рассуждаете как типичный светский человек! Притом холостой!

Марта разговаривала со мной, и я слушал ее, а не их. Йерр, повернувшись ко мне, взревел:

– Это я к вам обращаюсь!

Я только глупо хлопал глазами, не понимая, что происходит.

– Это означает примерно следующее, – сказал Р., усугубляя мою растерянность, – мы должны воспринимать все, что нам незнакомо, таким образом, чтобы оно не становилось знакомым и понятным. В этом смысле истинное гостеприимство заключается в неготовности принять, впустить в себя неизведанное.