Текст книги "Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям"

Автор книги: Паскаль Киньяр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Суббота, 28 октября. Элизабет открыла мне дверь. Строгий вид, волосы, туго стянутые в пучок, двухцветное – серо-голубое с черным – платье. Она спросила, можно ли ей воспользоваться моим присутствием, чтобы ненадолго выйти. Я сказал, что она может уйти хоть сейчас и вернуться так поздно, как ей захочется. Она беспокоилась из-за полдника Д. Я обещал, что приготовлю его сам. Что давно уже научился кипятить воду в чайниках. Что она смело может уходить. Что ей нужно хоть немного развеяться, развлечься.

Она просияла. Зато лицо А. было далеко не таким веселым.

Мы расположились в гостиной. Д. у себя в детской сооружал что-то похожее на баржу (он сказал, что это самолет), нагромождая друг на друга пластмассовые кубики, красные, голубые, желтые. В гостиной было слышно, как он напевает.

А. был молчалив. Он вертел в руках серебряную довольно безобразную зажигалку, которая уже явно никуда не годилась. В какой-то момент он собрался приобщить меня к изучению коллекции почтовых открыток, унаследованной от какого-то родственника, но я пошел готовить чай.

Позже он сказал: во время Veteran's Dayнужно было беседовать не о меланхолии, а о «пустоте».

– Как все пусто, – твердил он, – как пусто! И как смертельно тихо в этой пустоте! А впрочем, не смешно ли жаловаться на пустоту? – продолжал он. – На чем основать такую жалобу?! И как сделать пустоту осязаемой, реальной? Нет, это совершенно бесплодное чувство. Нечто вроде набившей оскомину очевидности, которая в конце концов переходит в скуку.

– Одиночество… одиночество, – твердил он, сжимая мое плечо, и голос его слегка задрожал, – я ощущаю его даже сейчас, держась за твое плечо! Катастрофическое ощущение. Притом оно необъяснимо, неоправданно, ни на чем не основано. И ничто не найдет себе места, и нет никакого места ни для чего!

Я ответил, что все это звучит банально, что он чересчур увлекается такими рассуждениями. И добавил: пусть будет осторожнее, подобные мысли часто приносят несчастье.

В воскресенье утром пошел к Йерру: он просил меня помочь спустить в подвал маленький комод. (Глэдис слишком часто жаловалась на тяготы беременности, на головокружения и тошноту, чтобы можно было прибегнуть к ее помощи.)

На лестнице мы разругались по следующему поводу.

Йерр заявил, что собачка Вероники даже лаять не способна, настолько она мала. Он даже не хотел допустить, что она может «тявкать».

Я поспешил возразить: на мой взгляд, все, что кусается (а собака В. меня однажды укусила), вполне способно и на лай и даже – будь оно размером хоть с морскую свинку – на рычание. Й. тут же объявил, что мое высказывание противоречит всем нормам грамматики. Мы заговорили на повышенных тонах.

В результате мы поссорились и расстались, а комод так и застрял на площадке между этажами.

Понедельник, 30 октября. Зашел к А., чтобы попрощаться перед отъездом. Но не смог остаться надолго: там сидел Бож. Э. ушла к себе в галерею. А. почти не говорил. Вспомнил только погоду поздней осени – мокрую, плаксивую, детство с его тяготами – сжатыми кулачками и зубами, с тяжелым сердцем, – праздник усопших, самих усопших, pulvis es, dies irae[6], цветы…

И что все на свете для него сводится к одному: «Песнопения поются плохо».

И что Й. побывал у него нынче утром. Известил его о холодкемежду нами. А когда он ему ответил, что это никуда не годится, что он этого не перенесет – больше никогда не перенесет! – Йерр с пафосом вопросил:

– Кто не приходит в недоумение перед нагрянувшим несчастьем?!

И усмехнулся исподтишка. Я почувствовал, что архаизмы переносчика комода звучат для меня все менее убедительно.

31 октября. Перед тем как сесть в поезд, позвонил Марте. Сообщил, что еду в баварский дом Коэна на Праздник Всех Святых. Там и поговорю с ним о квартете. Марта сказала, что Поль нездоров, не ходит на лекции. И что позже нам нужно будет это обсудить.

День Всех Святых. К., предупредительный и простой, по-прежнему трепетно относится к культу мертвых. Погода все ухудшается, и он сказал, что скоро последует за мной. Вернется в Нейи 5-го или 12-го. Он пока точно не знает. И конечно, проведет зиму в Париже. Я поделился с ним соображениями Марты – о том, что хорошо бы нам снова собраться вместе, организовать квартет. Занять А., если это возможно, и, главное, его руки. Вдохнуть в него оптимизм.

Коэна эта идея отнюдь не привела в восторг. Настолько не привела, что он уклончиво пробормотал:

– Лучше бы чем-то помочь Элизабет. Если нужно, обращайтесь ко мне без церемоний.

Я возразил, что Э. отвергает любую помощь. Что она поклялась себе ровно ничего не менять в их образе жизни. Несомненно, она втайне думала – из чистого суеверия! – что, приняв чужую помощь, тем самым докажет, что потеряла всякую надежду. Возможно, она боялась навлечь на А. несчастье: если она перестанет верить в него, ничто уже не вернет ей его прежнего.

Четверг, 2 ноября.

Коэн показал мне томик издательства Caxton,не сказать чтобы первоклассный. Потом два новых Aldeс затейливым греческим шрифтом. И очень красивую книгу от Verard[7].

И наконец, «Максимы»[8] – одно из семи или восьми предварительных изданий (он приобрел его совсем недавно), слегка покоробленное, хотя и с белыми, довольно чистыми страницами.

Как я ни просил, он не согласился назвать мне его стоимость.

Наконец мы пожелали друг другу доброй ночи и разошлись по своим комнатам.

– Итак, – сказал он, – пошли разбинтовывать мумию, чтобы умереть[9].

Пятница, 3 ноября. Утром, из окна поезда, увидел тополь – несмотря на холод, еще зеленый, со светлой листвой, в которой поблескивали первые золотые украшения осени. Потом – широченное поле, совершенно бесцветное. Но, на мой взгляд, все это было красиво.

Воскресенье, 5 ноября. Зашел на улицу Бак. Преподнес малышу Д. немецкую ярко-красную игрушку – модель хутора. Подарок не привел его в восторг. По крайней мере, я понял именно так, по преувеличенной вежливости, с которой он меня поблагодарил.

А., как мне показалось, был далеко не в лучшей форме. Однако Элизабет не подтвердила моих опасений. Он рассказал, что видел жуткий сон:

– Сегодня ночью мне приснилось вторжение в крепость и ее осада. Да-да, именно так, одновременно, а не поочередно. Вторжение посредствомосады крепости. Полностью окруженной. Полностью захваченной. Как удавка на шее. Как копье в спину. Как тиски, сжимающие тело… Тело, внезапно растекающеесяв ночной тьме… И я был этим кошмаром в руке ужаса.

Э. попросила меня остаться к чаю. Когда мы уже сидели за столом, А. вдруг резко встал, пожал мне руку и собрался выйти. Шагнув за порог, он заглянул к нам в приоткрытую дверь и загадочным тоном сообщил, что «идет к колодцу, посмотреть на себя в ведре с водой». Эта фраза показалась мне крайне странной. Э. сделала вид, будто не расслышала ее. Потом рассказала мне, что сын Марты влюбился.

6 ноября. Позвонил Коэн. Погода у него там совсем скверная. Когда он вернется в Париж – раньше, чем планировал, – я мог бы, если представится удобный случай, прогуляться до улицы Пуассонье. Мы договорились на вечер среды.

Вторник, 7 ноября. Звонок Томаса. Он видел А. Видел Марту. Нужно сделать все возможное. Он боялся потерять работу.

Среда, 8 ноября. Пришел к Коэну около девяти вечера. Мы заговорили про А. Я опять сделал попытку убедить его восстановить наш квартет. К. возразил, что, вообще-то, уже давно отставилвиолончель, в буквальном и переносном смысле. Что он не горит желаниемприсоединиться к нам: ведь квартет, главным образом, покоитсяна А., не так ли? На той страсти к музыке, которая так внезапно его покинула, хотя именно он вдохнул ее во всех нас. На той радости исполнения, которой сумел заразить нас. На его высоком исполнительском уровне. На его остром слухе. На его фортепианных переложениях. На его чувстве темпа. На его мастерстве… Коэн считал наше «самопожертвование» обреченным на фиаско: как бы мы ни старались, мы не сделаем А. счастливым, заставив его барабанить на пианино. Не сможем долго нести этот крест, который доселе нес он. Напротив, есть большая вероятность, что мы скоро бросим эту затею, причем навсегда. Более того, нам это надоест.

Я стал защищать как мог наш план.

– И потом, эти роскошные и мрачные трапезы в доме Уинслидейла, эти тяжелые и бесплодные разговоры…

Я продолжал настаивать, и он наконец уступил: ладно, он сделает так, как решат Марта и Томас. Я снова подтвердил решимость Марты, готовность Томаса. Он согласился. Мы договорились собираться, как и прежде, по кино-американскимдням, в большой гостиной Уинслидейла. Однако К. повторил, что он все-таки не горит желанием.

И процитировал Плиния, который утверждал, что если маленькую ящерку утопить в моче человека, она исполнит все его желания.

С тем я и ушел – решив попробовать.

9 ноября. Позвонил Марте, затем Томасу. Чтобы они подготовили ре-мажорный 1781 года. Для Томаса – шубертовское трио ми-бемоль мажор. Для Марты – ми-бемоль-мажорное Гайдна, то, которое любил А. И пусть они исполнят его в первую очередь. Потом я позвонил Уинслидейлу.

Любопытная вещь: Й. успел сообщить Томасу, что я заморочил голову Коэну и добился от него согласия возобновить наши квартеты.

Перемирие[10]. Утром зашел на улицу Бак. А. уже встал. И оделся. Квартира благоухала чудесным кофейным ароматом. Элизабет предложила мне кофе. Д. играл v себя в комнате. Э. воспользовалась моим присутствием довольно бестактно, чтобы отчитать Д.:

– Ты ведешь себя как типичный ревнивец. Один лишь страх разлуки заставляет тебя торопить ее приход. Упредить катастрофу, доведя ее до апогея. Такой безумный страх потери разрушает сам повод – так уничтожают козла отпущения, когда в нем отпадает надобность. Ты доводишь свою депрессию до предела этой своей дурацкой уверенностью в приходе несчастья, добавленной к его ожиданию…

Тут ее позвал Д., и Э. на минуту покинула нас.

А. повернулся ко мне.

– Увы, – сказал он, – Элизабет ошибается. Она просто не видит, что я уже конченый человек. Что отныне у меня нет ничего, за что я мог бы держаться. Да, я теперь ничто. И они уже не предлагают мне помощи. Ровно ничего, кроме жалкого кусочка жизни, утратившей вкус, который обычно сопровождает эту пародию на привилегию. Вне всякой связи с самим фактом их существования или моего.

Он смолк.

Дездемона слишком красива, так красива, – рискнул я вставить, – что мне вдруг безумно захотелось придушить ее этой подушкой…

Нет, ответил он. – Столкновение с очевидностью смерти, видишь ли, перед любимым телом… двумя любимыми телами… нет, я нахожу это испытание ужасающим. Однако есть некая нижняя точка и области ощущений, при которой возможность смерти является испытанием менее жестоким, нежели ощущение, что ты не избавился от смерти в самой смерти! Вот и я достиг этой нижней точки, почти коснулся дна. И теперь меня терзает страх, который стократ усиливают все эти коварные ухищрения, имеющие целью обмануть этот страх. И…

Но в этот момент вернулась Элизабет.

– Ох, не помню уже, что я хотел сказать, – пробормотал он. И повторил растерянно: – Забыл… все забыл…

Элизабет едко заметила:

– Ничего, у тебя еще есть в запасе кое-какие гастрономические пристрастия и две-три мании, о которых я предпочитаю умолчать.

Воскресенье, вторая половина дня. Пошел на Нельскую улицу, где застал Йерра и Рекруа погруженными в задумчивое молчание над шахматной доской. Й. умоляюще попросил меня сесть и немножко подождать.

– Вот сейчас выберусь из этой ситуации, – сказал он, обратив ко мне пылающее азартом лицо, – и мы отложим партию, на целый день забудем о шахматах.

Он произносил слово «шахматы» с придыханием. Я посидел минутку, потом встал, решив поздороваться с Глэдис. Она отдыхала в гостиной. Сказала мне, что даже не представляла себе, до какой степени первые месяцы беременности могут изменить и изнурить тело…

Приоткрыв дверь библиотеки, я заглянул туда: Й. по-прежнему сидел в тяжких раздумьях; Р… увидев меня, развел руками в знак того, что надежды мало. Я ретировался.

Вторник, 14 ноября. Томас так и не нашел работы и пребывал в полной растерянности. Он повидался с У. – «в высшей степени мерзким типом».Тот принял его в своем роскошном бутике (в маленькой гостиной с китайскими вазами).

– Одна мера риса из пищи для усопших и просторный хлопчатобумажный саван.

В таких выражениях он ответил, со своим ужасным американским акцентом, на просьбу Томаса.

Среда, 15 ноября. Загрипповал. Сидел дома, бездельничал. Во второй половине дня зашел Й.

Я всегда говорил «речка»: «Мы перешли речку; приток речки…» А. всегда говорил «Сена». Йерр же называл ее только «рекой» и дико раздражался, слыша, как я упорствую в своем варварстве.Я возражал: любую «реку» можно называть «речкой» до тех пор, пока не узнаешь, куда она впадает[11]. Я мало путешествовал в жизни. И ему никогда не доказать мне, почему так необходимо выстраивать иерархию всех этих русел, истоков и притоков. И почему так необходимо присваивать им разные категории в тот момент, когда они сливаются.

Позвонила Элизабет: А. молчит уже двое суток. В пятницу 17-го я его навестил. Даже речи быть не может, чтобы он 21 – го пошел к Карлу, сказал он. Я ответил, что он ни под каким предлогом не может пропустить 22 ноября. Что там будет Коэн. Что уже оповестили Уинслидейла. Что он должен подготовить ми-бемоль-мажорные трио Гайдна и Шуберта. А мы сыграем ре-мажорный квартет Гайдна. Он обещал мне это. Безнадежным кивком.

Мы сказали ему, что только в этом случае он может не ходить к Карлу 21-го. Он даже не улыбнулся. Даже не взглянул на нас.

Э. – еще более уставшая и более агрессивная, чем прежде, – спросила его, почему он молчит: уж не боится ли оттоптатьсебе губы?

Busstag[12]. Перед уходом позвонил Карлу: он был в ярости оттого, что не пришел А. И оттого, что Э. его не предупредила. Я объяснил, что А. остался дома с малышом Д.

В девять часов зашел за Элизабет. Мы отправились к Карлу пешком. Бож опередил нас, он уже беседовал с Коэном. Йерр и Рекруа приехали с большим опозданием: в последний момент Глэдис стало дурно, и она предпочла остаться на Нельской улице.

Мы заговорили про А., который, укрывшись в своей комнате, перебирает в памяти, одно за другим, тела – погребенные, утопшие, съеденные и сожженные за всю историю человечества.

–  Затиснувшисьв уголок своей комнаты… – Рекруа произнес это слово именно так.

– Втиснувшись, – поправил Йерр.

– Нет, затиснувшись, – возразил Р., не желая признать свою ошибку.

– У него случаются моменты пустоты, – сказала Элизабет. – Вот сейчас как раз такой момент. Поэтому он решил не приходить. Его слишком волнует завтрашний день…

– Неужели ему так плохо? – спросил Карл.

Элизабет обернулась к нему:

– Его грызет подозрение, даже уверенность, что он умирает: он все время в заводе, никому не верит, убежден, что его обманывают, что врач ему лжет…

– Не в заводе, а на взводе, – поправил Йерр.

– Моменты пустоты, – повторила она. – Это похоже на внезапный разрыв основы существования,состоящего из голосов, аппетита, друзей, музыки, семьи, книг… Разрыв той основы, что позволяет казаться веселым, довольным, позволяет взбодриться и выглянуть из-за своей норы, с подобием улыбки на лице или хотя бы с растянутыми губами, и хоть на миг забыть о телах, которые лишь кажутся живыми.

Появилась Марта в сопровождении Томаса.

– Упадок духа, вот самое верное определение, – сказал Йерр, – самое подходящее в случае депрессии или меланхолии…

Ему больше нравится «оскудение разума», – возразил я.

Но Йерр меня не слушал.

– Упадок духа, – повторил он. – В этом определении заключены и потеря равновесия, и головокружение, помрачающее ум, и разверзшаяся земля, и ужас перед этой всепожирающей бездной, но одновременно и притягательность этой бездны, и безумная готовность исчезнуть, и этот манящий зов смерти…

Он и в самом деле достиг такого состояния, когда тело уже не владеет собой, – сказала Э. – Бессилие, не позволяющее выпрямиться, твердо стоять на ногах, наклониться над пропастью…

Бессилие склеить над этой пропастью осколки хаоса, – подхватил Р.

– Или еще кое-что, позволившее бы услышатьязык и сбросить вас вниз, – добавил Йерр.

– Великолепно! – вскричал А., внезапно придя в неистовое возбуждение, и разразился нескончаемым монологом. – Именно так: сбросить. С единственной оговоркой – любить то, что падает в бездну. Сыграть в желание уронить. Это как маленькие дети, которые еще не говорят и только-только научились стоять, держась за полки или перекладины стульев: они забавляются тем, что сбрасываютпредметы – хватают их и внезапно выпускают из рук; они разыгрывают сцену их потери, наслаждаясь своей властью над тем, что уронили; им приятно сознание, что они в любой момент могут покончить с этой зависимостью, с этой связью человека и вещи. А потом наблюдают с любопытством – нет, даже с важностью чиновников, – что происходит, когда вещь, миг назад принадлежавшая человеку, вдруг исчезает; когда то, что было связано с ним, вдруг развязывается; когда то, что он любил, уходит навсегда.

– Это еще похоже на игру в теннис, – сказал Йерр.

– Ну нет! – возразил Р.

– Почему же нет? – вмешалась Э. – Сходство есть, по крайней мере, в том нестандартном угле наклона, который образуют движения, свойственные некоему физическому телу, и в позиции данного тела по отношению к другим физическим телам. В теннисе это называется эффектом подрезанного мяча. Очень любопытного мяча – он посылается таким образом, что его отскок необычен, а иногда и просто неуловим… Вот и в данный момент мир для А. является таким порочным мячом, да и мы сами, разговаривая между собой, посылаем ему совершенно безнадежные подрезанные мячи.

– To есть, в итоге, депрессия для него – род противогрязевого устройства, – сказал Р.

– Противоударного, – поправил Йерр.

Томас заявил, что мы ведем себя недостойно.Перечень способов исцеления:

Наилучшее средство, по мнению Коэна, – сказать ему, что бояться абсолютно нечего. Что депрессия – это не трудный мяч.Что после дождя наступает хорошая погода, после страшного сна – пробуждение, а после зимы – лето. Что не следует драматизировать ситуацию.Что он вовсе не герой, обреченный на нечеловеческие испытания.

Вывод: пусть забудет о своих высоких переживаниях и мыслях о сверхъестественном, и пусть размышления о несчастье приносят ему только счастье.

Совет от вазира Птахопета[13], процитированный Божем. Нужно свободно свесить руки, согнуть спину и наклониться вперед: 1) очень низко, чтобы ничего перед собой не видеть, и 2) беззвучно, чтобы не растревожить силы зла.

Атака со стороны христиан: Марта и Коэн горячо порекомендовали внутреннее самоотречение.Именно старые католики выработали и ввели в практику наилучшие методы сознательного уничижения личности. Признание небытия; умаление собственного «я»; готовность к любым свидетельствам презрения и к преследованию со стороны окружающих; склонность ко всему гадкому, низкому, отвратительному; смирение перед превратностями судьбы; отказ от любого утешения, от любой опоры и послабления, от ценностей и друзей…

«Прекрасна эпоха, когда радости, приносимые мазохизмом, назывались добродетелью!» – сказал Рекруа. По его мнению, А. должен смиряться со своими страхами и благословлять их приход, точно явление ангела-хранителя… Надо, чтобы ему бросали в лицо: «Жалкое ничтожество, порочная тварь!» – и чтобы он с радостью принимал эти слова.

Марта заметила, что все эти старинные способы основывались, вероятно, на экономии головы[14]. Йерр чуть не умер со смеху.

– Что тут смешного? – спросила она. – Ведь, по сути дела, речь идет не о чем ином, как о взаимной жертвенности.

– Сие достигается отказом от любой критики, – произнес Коэн, подражая медоточивому и сострадательному тону священников. – Равно как и отказом от воспоминаний о предыдущем опыте, абсолютным очищением и оскудением разума, отринувшего всякое удовлетворение, вызванное таковым деянием. Лишь тогда человек достигает высшей степени пассивности, святого слабоумия, иными словами, абстрагируется от внешних факторов, погружаясь в простодушное бездействие и кроткое согласие…

Нами овладело веселье, смешанное с горячим вооду шевлением. Рекруа тщетно пытался умерить его:

– Как бы А. ни поступал, он будет стараться впустую. Ему не удастся разрешить проблему разлуки, составляющей суть рождения, и разлуки, создающей два пола посредством разлуки, которую составляет смерть.

Но мы никак не могли унять хохот. Йерр аплодировал стоя.

– Разве то, что оторвало желание от его объекта, невозмутимо продолжал наш проповедник, – не оторвало его навсегда от него самого? Тем не менее, – продолжал он велеречиво, – нет такого царства, где эта тройственная разлука, которая обеспечивает идентичность тех, кто живет, и тех, кто говорит, могла бы прийти к согласию без того, чтобы эта идентичность тотчас же не взорвалась, а это подобие единства не обратилось в прах!

Аплодисменты зазвучали вдвое громче. А. отметил неуместность представления о времени не только как о категории, имеющей линейную природу – мы так и не поняли почему, – но еще и о категории обратимой, и о возможности – столь смехотворной, заключил он, в устах человека, чья плешивость почти наполовину обнажила его голову, – какой бы то ни было регрессии. К. заметил, что рассуждать так – значит играться словами.

–  Игратьсловами! – возопил Йерр. – Ну как можно вынести это абсурдное играться?!

Затем он стал передразнивать Марту. Выпрямившись во весь рост и растрепав свои полуседые космы, он с величественными жестами объявил, что не является в достаточной мере жертвой, то есть ничтожным комком плоти, похищенным у всеобщей иллюзии и перенесенным в пустоту, которая отметит его признаками своего, особого освящения.

Это довольно радостное отсутствие надежды, не правда ли? добавил он, обратившись к Марте. – Духовность! продолжал он в наигранном ораторском экстазе, вплоть до исчезновения самости, которая с замечательной последовательностью объемлет жертвенность, вплоть до полного самоуничтожения и смерти, – кои суть последние ее пределы, и служат основанием ее, и оказывают нам великую услугу, вовлекая в подобную жертвенность… Неизбежность жертвоприношения, когда жертва постепенно, часть за частью, встраивается в механизм, повелевающий ее выбором и приводящий к смерти, притом что этот механизм не ограничивается лишь жертвоприношением, не так ли? – вот на что извечно обречено живое мясо!

Наш вечер становился донельзя унылым. Некоторые из присутствующих под влиянием алкоголя готовы были пустить слезу. Марта почтила Йерра комплиментом за его талант проповедника. Рекруа, напротив, осыпал его саркастическими остротами.

Но позже Томас, укрывшийся в глубине комнаты, на диване справа от Коэна, и раздраженный тем, что даже здесь не нашел себе применения, а потому не принимавший участия в почти всеобщем веселье, затеял спор, еще более невнятный, мрачный и агрессивный, с Коэном и Карлом.

Коэн, которого я редко видел таким назидательным, высказал крайне неудачную мысль:

– Сейчас я подведу базу под его воображаемые беды. Давайте представим, что все мы – дети, и вот мы решили поиграть. Игра будет состоять в следующем: нужно найти основание для этого ощущения скорби. Например, Томас предложит: «Мы должны устроить ему бойкот. Никто больше не будет с ним разговаривать! Он волен ходить куда угодно, делать что угодно, барабанить по клавишам, любить и так далее, но в социальном плане очутится как бы в вакууме, то есть внезапно столкнется с фактом, что его для нас больше нет. Тщетно он будет пытаться затворить с нами ответа он не добьется. Тщетно будет кричать: пусть каждый из нас поклянется держать себя невозмутимо, так, словно ничего не происходит, словно никто ничего не слышит. Если он начнет махать кулаками, станет агрессивным, кто его увидит? Вот вы все вы его видите? Нет, перед вами пустота, не правда ли? Но взгляните на него: он ведь и в самом деле одинок. Отторгнут от всех, невидим, нематериален. Он больше не существует. Так насколько же несчастнее он станет, если на то найдутся реальные причины!»

Томас, разъяренный, багровый, с трясущимися рукам и, вскочил и вышел, злобно хлопнув дверью. Обе люстры испуганно вздрогнули. Их колеблющиеся огоньки заиграли отсветами на мебели, на наших телах и лицах.

Вторник, 22 ноября. Thanksgiving Day[15].

Я пришел со своим альтом, немного запоздав. Марта появилась на авеню Ла Бурдоине первой, в сопровождении Поля. Элизабет и Д. приехали в машине Йерра. Глэдис уже была там. Д. сидел молча. Уинслидейл налил мне капельку портвейна и попросил, чтобы сегодня не было никаких разговоров о психологии.Чтобы мы быстрее поужинали. И начали музицировать.

– Нет в мире ни счастья, ни бед, и ничего другого! – вскричал У. – «Лазурь небесная не что иное, как слабое отражение, обязанное своей синевой расстоянию» – так говорил древний мудрый Чанг-Цзы, – пояснил он, крайне довольный том, что сумел ввернуть подходящее изречение.

Вошел Коэн со своей виолончелью, а за ним Томас, неся скрипку более темного цвета. Мы сели за стол. Ужин начался с заливной форели. Получилось так, что Элизабет, рассказывая о малыше Д., опрометчиво произнесла «укоротить» вместо «укротить». Йерр тут же начал укрощатьее весьма неприятным тоном.

– Некоторые люди делают ошибки чуть ли не в каждом слоге, – заявил он. – Это верный признак того, что они наделены более богатым воображением, нежели те, кто говорит правильно. Ради таких людей недурно было бы возродить обычай выставлять преступников у позорного столба. Или надевать на них шейные колодки, вы согласны. Уинслидейл?

– Молчи, пурист несчастный, ты просто зануда! – взорвался Томас. – Мне до смерти надоели ваши замашки богатеев! Ваши брезгливые гримасы! Ваши тиранические запреты! Ваши классовые привилегии!

Поль зааплодировал. Элизабет и Рекруа встали на сторону Томаса и Поля.

– Да что он хочет сказать этими воплями о классах и привилегиях? – запричитал Йерр. – Разве я настолько богат? Разве я когда-нибудь мечтал о славе? Ты ошибся, Томас: ни Коэн, ни я не владеем нефтяными скважинами. Не имеем «доступа в храм». Но как цирюльник бреет покойного перед похоронами, как барабанщик стучит по коже убитых животных, будя воспоминание о пролитой крови, как прачка отстирывает простыни роженицы и запачканное нижнее белье молодых женщин, так и грамматисту суждено очищать инструменты жертвоприношения. О, мы отнюдь не принадлежим к привилегированным классам! Мы специалисты по нечистотам!

Томас пожал плечами и спросил, что хорошего Й. может принести миру и окружающим людям своими жалкими пуристскими проповедями.

– Ну, по крайней мере, я никоим образом не приумножил несчастий этого мира, – отбрил Йерр. – И сделал минимальное количество ошибок…

– О, ты просто столп добродетели! – воскликнул Р.

– А почему бы и нет?! Я мечтал о том, чтобы моя речь была близка к той, которой владели жившие задолго до меня. Вот и все. Кому от этого плохо? Кому, скажите на милость, я принес вред? Впрочем, это все продлится не так долго, как вы думаете. Такая речь скоро вообще никому не будет нужна, – добавил он с горестным видом.

Подали рагу из зайца под соусом со взбитой кровью.

Тут Рекруа провозгласил – весьма поучительным тоном, – что речь, поскольку она является подобием жертвоприношения и поскольку разделение полов и индивидуация тел сами по себе – подобия диссоциации вида через рождение и через смерть…

– Слишком много философии! Этот человек – жалкое порождение Сорбонны! – прервал его Йерр. И заявил, что следует просто внимательно проанализировать семейный и социальный институт, который проходит через тело, имея абсолютно неосязаемую природу, такую прозрачную, такую невесомую.

Я не смог подвергнуть его слова сомнению. Более того, я стал утверждать, что подобное сомнение и чересчур пристальный анализ всех моментов кажутся мне спорными. Но тут вмешался А. и сказал, как отрезал:

– Все слова – несчастные слова.

– А язык – вредительская субстанция, подхватил Томас, гордый тем, что оказался по одну сторону баррикады вместе с А.

– Слово «вредоносная» было бы в данном случае более точным, – поправил Йерр.

– Ну вот, видите, опять начинается! – возопил Томас.

– Но язык наш изъеден кангреной!Романтики загубили его вконец! И не только тем, как они писали, но главным образом тем, что упразднили риторику как дисциплину! Вот к чему привели все эти маниакальные, плеонатические излишества романтизма!..

Я спросил его, почему он произносит «кангрена», а не «гангрена», и он ответил, что это слово должно звучать именно так. Мы торопливо съели торт «мокко». Я спросил его, не нужно ли говорить «могго», и он испепелил меня взглядом. Затем мы, все четверо, приготовили инструменты. А. расставил пюпитры.

Он вдруг как-то приуныл, и взгляд его потух; вдобавок, когда он несколько раз нажал на «ля», выяснилось, что пианино безбожно фальшивит. Т. Э. Уинслидейл признался, что не успел его настроить. Да и звук у этого инструмента был жуткий.

Марта и Томас подняли скрипки. Я подстроил свой альт под пианино Коэна. Смычки противно скрипели. Томас попросил мойканифоль, и Йерр, сидевший за столом, где он чистил апельсин, вполголоса поправил:

– Не мой, а мою, – пора бы знать, что «канифоль» женского рода!

Марта, А. и Коэн заиграли ми-бемоль-мажорное трио Гайдна. Мы с Томасом сидели пока без дела.

Настроение у нас было ужасное. Один из молоточков пианино упрямо застревал в поднятом положении. А. взял другую октаву, прозвучавшую неожиданно пронзительно, нелепо и трогательно.

Но ему так и не удалось справиться с молоточком. А. перестал играть. Мы перешли к ре-мажорному квартету. Весьма лихо исполнили семь первых, вступительных тактов. Время от времени А. разбирал смех. Потом он перестал обращать внимание на то, как мы играем. Просто отбивал такт, да и то лишь для проформы.

Томас опустил скрипку. Я тоже отложил смычок. А они заиграли Шуберта. Довольно скоро Томас сменил Марту, которая любила в этой вещи лишь первую часть. Она села рядом с А., чтобы переворачивать страницы партитуры. Результат был самый что ни на есть жалкий. А. вообще больше никого не слушал, играл как заведенный. Как метроном. Томасу и Коэну не удавалось попадать ему в такт.

В тот момент, когда они заканчивали вторую часть, А. вдруг испустил крик: он испугался неизвестно чего. Коэн попытался обратить дело в шутку, сказав: «Надеюсь, ты не собираешься сетовать на глухонемоту богов и звезд?!»

И тогда А. расплакался. Томас отложил скрипку и подсел к нему. Марта тоже попыталась его утешить. Но Коэн не вынес этой умилительной сцены. Его одолела какая-то странная злость. Придерживая левой рукой виолончель, он привстал, наклонился к А. и спросил, что это он оплакивает – уж не трогательную ли кончину Альфреда Эдуара Бийоре, члена Комитета общественного спасения? В ответ А. сказал только одно: «Все, что я вижу, вызывает слезы». Мы растерянно переглянулись.