Текст книги "Тайная жизнь"

Автор книги: Паскаль Киньяр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Глава двадцать пятая

Есть д у хи, которые ищут зеркала. Я специально выбираю древнюю формулу, которую использовали колдуны. Есть люди, везде ищущие одобрения. (Или не-осуждения.) Бог – это взгляд. Страшный суд – это взгляд.

Все мои друзья, говоря, забывают о себе. Их мысль обнажена.

Вот почему лучший способ размышлять – это писать.

*

Так, однажды я понял, почему мне так мучительно выступать на телевидении по случаю выхода новой книги.

Все, кто знает, что за ними наблюдает глаз камеры, не могут рта раскрыть, поскольку находятся под взглядом другого.

Они говорят, но как завороженные. (Само собой, я тоже подвержен этой напасти.) Они говорят так, чтобы угодить обществу. Они входят в кадр. Колени дрожат. Язык одеревенел, надо выбирать выражения, принятые нормы запрещают задушевный тон, слова засыхают на губах и кончике языка.

Всегда бесполезно слушать людей, которые знают, что на них смотрят. Они не говорят. Внутри их говорят те, кто на них смотрит, а они лишь подчиняются.

*

Я переписываю эту теорему как пароль: всегда бесполезно слушать людей, которые знают, что на них смотрят.

*

Трудно помешать водам сомкнуться.

*

В греческом языке слово «сын» единосущно слову «отец»: оба они воплощение одной, предшествующей им субстанции.

Сын омонимичен отцу. Через патроним, родовое имя, которое он наследует, он получает легенду, общую для всех его предков. Французские короли отличаются лишь номерами. То же и великие японские художники.

Сын – это знание-припоминание отца. Производство схожих образов – это копуляция. Дети – живые изображения отца. Вылитые его портреты, единосущные, гомоморфные, омонимичные. Для всех малышей существует лишь один патроним. Влюбленный, который станет отцом, – это художник, чья единственная краска – белесая сперма, переходившая из тела в тело у всех предков, начиная с зари времен и первой животворной волны Панталассы.

*

Symbola. Древние китайцы, по сравнению с древними греками, удваивали символический эффект, говоря о «соединении двух кусков разбитого зеркала». Поскольку отражение в зеркале – что-то вроде сходства отцовских черт с сыновними. (Сходство ведь тоже переходит, но не как с одного образа на другой, а как с лица на отражение, проходящее сквозь тело женщины после объятия и возникающее в гнезде ее лона.)

Эта символизация добавляется к воссоединению осколков куска полированной и расколотой надвое бронзы, узнающих друг друга.

*

Яркая зелень мхов отсвечивает на лице путника, по ним ступающего.

*

Что мы ищем в пейзажах?

Ищем что-то, что нас гложет.

*

Что есть море? Гора? Что есть небо? Что есть солнце? Зачем мы ищем вокруг себя нечто столь огромное, столь мало пропорциональное нашей форме и нашему миру, столь странное по сравнению с формой нашего тела?

Может быть, все это напоминает нам живущие в нас формы наших предков? Но для тех, кто жив, предки повсюду: даже леса и шквальные ливни – наши прародители.

*

Вплоть до пролетающих облаков.

Вплоть до звезд.

*

Зачем вглядываемся мы в горы и небо, словно они так же неповторимы, как лица? Может быть, они, так же как смерть, еще до нас входили в условия человеческого существования?

Подобно смерти, пейзажи завораживают нас, чтобы сделать частью себя.

*

Кстати, о завороженности: у уха есть музыка. У глаза – живопись. У смерти – прошлое. У любви – обнаженное тело другого. У литературы – собственный язык, сведенный к молчанию.

Глава двадцать шестая
Синагога Эль-Гриба

Когда мы поехали в Карфаген, мне прежде всего хотелось увидеть Утику [84]84
  Утика– древний город на северном берегу Африки, к северо-западу от Карфагена. Основан около 1100 г. до н.э.


[Закрыть]. Мне хотелось увидеть древний Фисдр [85]85
  Фисдр– современный Эль-Джем в Северной Африке.


[Закрыть]. Затем мы сели в самолет. Мы направились в Эр-Рияд.

Неожиданно шофер такси остановил машину на пустынном шоссе. И, гордясь собой, обернулся к нам. Он сообщил, что не подъедет ближе к указанному нами месту.

Синагога Эль-Гриба была основана за тысячу двести лет до хиджры. Она считается самой древней синагогой из сохранившихся на земле.

Водитель остановил машину на отдаленной площади. Мы вышли. Мы были в предместье Хумт-Сук. Мы долго шли по улицам под палящим солнцем, а М. ненавидит ходить. Но она ускорила шаг. М. шла впереди меня. Нам удалось проскользнуть мимо солдат, которые охраняли синагогу, окружив ее молчаливой цепью, плотной, как жара. Они не запрещали нам пройти, однако не соизволили нарушить свой строй.

Глава двадцать седьмая
Клелия

Влюбленные стремятся, отгородившись от остального мира, привязаться друг к другу самыми прочными, какие только возможны в этом мире, узами, не сравнимыми ни с какими семейными или общественными; во тьме, которая вырывается из сна и образа в бессонную ночь, они пытаются разыграть сцену объятий, в которой воспроизводят то, что привиделось им в ночных грезах. Женщина в этой сцене – Азиза. Они подменяют семейные и социальные узы взаимопроникновением наготы, сначала невидимой другим, затем в стороне от всех, скрывая свою подмену от чужих глаз, и наконец невидимые себе самим. Женщина в этой сцене – Клелия.

На клочке бумаги Клелия пишет Божьей Матери: «Мои глаза больше никогда не увидят его». Священник позволяет ей сжечь письмо на алтаре, а сам в это время служит молебен – во время проскомидии [86]86
  Проскомидия– часть литургии, в которой священнослужители приготовляют вещество для евхаристии.


[Закрыть], в тот самый миг, когда освящает облатку ( Communicantes in primis [87]87
  Начало канона литургии.


[Закрыть]): сжигая обет, его пересылают в другой мир.

*

Клелия должна сочетаться браком с маркизом Крешенци. Она заперлась во дворце Контарини. Фабрицио подкупает двоих слуг и представляется купцом из Турина, который якобы привез письма от ее отца. Слуга проводит его в апартаменты Клелии. Он поднимается по лестнице. Его бьет дрожь. Слуга отворяет дверь и исчезает: Клелия сидит перед столиком, освещенным единственной свечой. Увидев Фабрицио, она вскакивает, бежит, пытается скрыться в глубине гостиной, прячется за диваном.

Фабрицио бросается к столу – он хочет задуть стоящую на нем свечу.

Клелия выходит из своего укрытия, приближается к Фабрицио – и, к его величайшему изумлению, бросается к нему в объятия. В темноте они пять дней предаются любви.

Выйдя замуж и став маркизой Крешенци, в своем новом дворце Клелия по-прежнему – всегда в темноте, в оранжерее с замурованными окнами – отдается Фабрицио, от которого у нее рождается сын. Но влюбленному наскучивает мрак: он хочет видеть своего сына при свете. Клелия уступает. И вот все последние страницы романа освещены: умирает ребенок, умирает Клелия, умирает Фабрицио.

*

Миф о Клелии, придуманный Стендалем, заставляет меня вспомнить трагедию, написанную Софоклом об Антигоне.

Подспудный закон, которому подчинено общество, никогда не появляется на устах отдельного человека, к которому он относится.

Сокровенное слово, известное всему обществу, никогда не приходит на ум каждому из его членов; это умолчание и есть миф, а личное сознание находится в противоречии с этим непосредственным знанием.

Пульс и ритм дыхания произвольны: вот так же и социальная поляризация не подлежит выбору и не относится к сфере языка: ее источник – зоология, она древнее языка. Поляризация, не имеющая отношения к полу, генеалогическая, социальная, остается непостижимой и неосознанной. Всякое общество функционирует по умолчанию. Когда некая группа нос к носу сталкивается с проблемой, которую перед ней ставит какая-нибудь ее фобия, она нарекает эту проблему неписаным законом (у Софокла по-гречески nomos agraphos). Это письменный документ без письменности, который намертво врезан в душу группы (будь то инцест с матерью, будь то некрофилия, будь то колдовство, будь то зоофилия и т.д.). Плутарх поясняет это таким образом (Моралии, 83, 101): на то, что запрещает буква неписаного закона, запечатленная в глубине человеческой души, наложен не только запрет общества (то есть запрет, выраженный человеческим языком), но и запрет солнца. И дальше он пишет удивительную вещь: вот почему «неписаная буква возникает ночью во снах, но днем недоступна даже воображению».

Невообразимое не должно принимать форму видимых образов, которые искушали бы его подобно разным другим соблазнительным приманкам.

Таков клочок бумаги, сожженный Клелией на алтаре.

*

Сексуальность всегда будет неуместной, постыдной, алогичной, ненормальной, не то чтобы начисто лишенной смысла, но как бы вынесенной на грань сознания. Она всегда будет догуманной.

Это просто след – прежде всякого знака, до какого бы то ни было значения. Прошлое, которое невозможно разрушить. Эта невидимая буква – мужской половой член, который восстает от каждого сновидения. Невидимая разница в формах. Первая метаморфоза. Объятие двух тел, которые вздымаются и покрывают друг друга, есть первое слово живого. Это слово невидимо для тех, кто является его плодом, а его буквы – для тех, кто видит сны. Это невидимая сцена, в которой любовь черпает свое желание невидимости. Это образ, которого всегда недостает человечеству.

*

Следствие I. Постыдный акт возможен лишь под покровом тьмы и не может получить имени – потому что иначе он рискует проявиться прилюдно или под недреманным оком солнца. Скотоложству, к примеру, запрещено иметь образ, речь, символический знак, nomosи представать под солнцем.

Потому-то аргумент Плутарха немедленно наводит на мысль о зоофилии, замкнутой во тьме палеолитических пещер. Это еще не иконоборчество, как то, что замыслили впоследствии кельты, галлы, византийцы, мусульмане. Но это поползновение запереть образы во тьму. Это еще не попытка разбить икону, но это уже порыв укрыть неписаную букву от света, подальше от солнечного ока.

*

Следствие II. Придуманная Стендалем Клелия оживляет неписаный, невидимый, немыслимый закон Плутарха. Поскольку она отдается Фабрицио в темноте, объятий как бы нет. Ни тот ни другая не нарушают своих обязательств: именно возможность видеть ребенка освещает их и убивает всех троих (око солнца). Столь ошеломляющее завершение «Пармской обители» напоминает конец сказки про вампиров. Свет внезапно настигает чудовищ и безжалостно убивает их.

*

Следствие III. Ее губит заря.

*

Почему маркиза Клелия Крешенци отдается Фабрицио лишь под покровом абсолютной темноты?

Не потому, что ей стыдно, чтобы ее увидели во власти желания.

Если она осознала, что ее видно, ее самозабвение лишается всей своей ураганной бесформенности.

Лишь невидимость позволяет человеку целиком отдаться своим внутренним ощущениям и бросает душу на съедение чувствам.

*

Следствие IV. Стоит любви взять в свидетели посторонний взгляд, как она теряет свой беспокойный, жадный, алчный до другого (чистое alter) характер, который ее определяет. Начинает думать, как она выглядит, сдерживает бесстыдство, обдумывает жесты, страшится суждений со стороны – которые в конечном счете не слишком отличаются от взглядов. Показывая свою наготу, она принимает позу; теряя тайну, превращается в комедиантку или обманщицу; разоблачаясь, оформляет себя и, отказавшись от невидимости, начинает играть, как на сцене: то повернется в профиль, то аккуратно прикроется краем подвернувшегося под руку покрывала или веткой, протянувшей ей листву. Чувства подстерегают ее. Она пытается им противостоять, вспыхивает румянцем. Впрочем, любовь осветить невозможно; пожалуй, преувеличением было бы даже сказать, что она может светиться. Любовь способна лишь крепко сжать в объятиях, раздавив видимое. Все, что требует расстояния, размыкает это объятие.

*

Святая Люция вырывает себе глаза, чтобы отдаться жениху.

Клелия (во время своего превращения из Конти в Крешенци) разрушает миф о любви, которую питает к Фабрицио, гасит звезды, обрекая любовь на тьму.

*

Клелия не хочет видеть того, кто ее любит.

Следствие V. Бессознательное не любит сознания.

Клелия не хочет даже мельком увидеть тело, которым наслаждается. Наслаждаться и больше ничего не знать.

Человеческая сексуальность не любит яркого света – так вынашивание плода у живородящих происходит в темноте их утробы.

Наслаждение не любит освещения. Вспомним романы, мифы, фильмы. Главное, не рассказывайте мне, чем закончится! Молчите! Я не хочу знать, правда это или нет. НЕ РАССКАЗЫВАЙТЕ МНЕ КОНЕЦ!

Желание не знать. Страсть неведения. Экстаз и свет антагонистичны. Человек желает целиком принадлежать предмету своей любви и ни в коей мере не поддаваться размышлениям о нем – таково бессознательное.

Полному неведению (анти-любопытству) соответствует в качестве его противоположного полюса неутомимое душевное любопытство.

Такова история Психеи, сочиненная Апулеем в Карфагене в 160-е годы.

Подобно Фабрицио, Купидон всякий раз исчезал с первыми лучами зари. Душа-Психея горюет оттого, что не знает физического облика своего возлюбленного. ( Physisпереводится на греческий как fascinus, впрочем, именно в этом значении его употребляет греческий автор Лукий из Патр [88]88
  В настоящее время признается наиболее вероятным, что «Метаморфозы» Лукия из Патр послужили общей моделью для произведения Псевдо-Лукиана и для романа Апулея. Одно из косвенных доказательств непосредственной связи Апулея с Лукием видят также в том, что произведение Апулея носит то же название, что и произведение Лукия из Патр.


[Закрыть], которого Апулей переводит на латынь.) Психея говорит сестрам: «Со мной бывает так, что ночами ко мне приходит муж и весь он – только звук его голоса, кто он и каков – неясно мне ( inserti statut), и света он бежит ( lucifugam)».

Человеческая любовь, в противоположность животной сексуальности, боится света. Это одно из ограничивающих ее универсальных табу.

Психея вооружается закругленным лезвием, масляной лампой и котлом (чтобы скрыть переносную лампу). Однако слишком горячее масло из лампы обжигает руку ее мужа, и любовь ( te vero fuga mea punivero) навсегда покидает их: обожженные руки превращаются в крылья. Купидон превращается в птицу и, не произнося ни слова, садится на ветвь кипариса перед окном спальни, где Психея заводит свои сетования.

*

Когда влюбленные покидают свои ночные тела, один усаживается вдалеке на ветку, а другая облокачивается на окно.

Любовь – это душа к душе.

*

Любовь творится в стороне от всех, подобно мысли, что творится в стороне от всех, подобно чтению, что творится в стороне от всех, подобно музыке, что постигается в тишине, подобно сновидению, что творится в темноте сна.

*

Почему я музыкант. Клелия говорит: «Открыть глаза – значит не чувствовать». Эрос говорит Психее: «Открыть глаза – значит потерять меня».

Истинный музыкант без колебаний скажет, что музыку нельзя слушать с открытыми глазами.

Следствие VI. Главное, внутриматочное повиновение отсылает к вынашиванию плода живородящими.

Слушание без голоса – это в то же время слушание без взгляда.

Чтобы познать мир, необходимо выйти из пещеры, но, выходя из пещеры, необходимо «открыть глаза как можно позже», как гласит одна индейская легенда об инициации.

Видимое и речь прерываются, следовательно, противостоят союзу двоих, а ласка непрерывна. Вот почему у людей любовь превращается в ночной союз.

Глава двадцать восьмая
Что Элоиза написала в ответ Пьеру Абеляру

Хочу напомнить пять аргументов, которые Элоиза изложила Пьеру Абеляру спустя восемнадцать лет после того, как они любили друг друга.

Аргументы, которых Пьер Абеляр не принял.

Когда происходил этот обмен письмами, Пьеру Абеляру было больше пятидесяти пяти лет, их общий сын (Астролябус Абелярдус) уже вышел из подросткового возраста, а Элоиза стала аббатисой монастыря в Параклете.

Так вот, Элоиза решилась взяться за перо лишь потому, что Пьер на свой лад описал их любовь и в 1132 году опубликовал свое тенденциозное и полное обвинений повествование, не представив ей его на рассмотрение («Petri Abaelardi Historia Calamitatum ann. 1132»),

*

Первый упрек Элоизы, обращенный к ее бывшему возлюбленному, касается любви, которая представлена как нечто противное браку: «…ты забыл рассказать, почему я решила предпочесть любовь супружеству и свободу – цепям брака, которые навязывал нам мой дядя. Именно по этим причинам я всегда предпочитала свободу ( libertatem) узам ( vinculo)».

Отвергать брак было совсем недавней идеей, она сложилась под влиянием арабской мистики и провансальской лирики: это была идеология куртуазности. Но Элоиза добавляет второй аргумент, более радикальный, более древний. У влюбленной женщины нет никаких обязательств в том, что касается ее тела, и она ни от кого не зависит в том, что касается ее личности. Ни супружеский долг (то, что римские матроны называли раболепием), ни экономическая зависимость, ни юридическое принуждение не могут закабалить любовные отношения. Речь идет не об узах вообще, но о физическом контакте, который упрямо сопротивляется любому диктату семьи или общества. В этом смысле у женщины есть такие же права, что и у мужчины, но ни в коем случае не потому, что это контакт между двумя противоположными полами, а лишь потому, что контакт этот соединительный: одного полового органа с другим, и коммуникативный: от души к душе. Любовь есть ожидание. Идея официального союза, к которому склонял ее дядя Фульбер (тот самый, что организовал и оплатил оскопление Пьера Абеляра), союза финансового, увековеченного письменным договором, предрешающего или по меньшей мере обеспечивающего будущее, одобренного семьей и обществом и поддержанного общей памятью, по-прежнему, спустя много времени, вызывает у Элоизы такое же негодование.

Именно таково третье утверждение Элоизы: если память об ударе молнии, о пылкой любви, не ведет счет времени, страсть или слабеет, или забывается. Вот почему Элоиза пишет Абеляру: «Но неужели решил ты, что память ( memoria) может хоть когда-нибудь угаснуть?» Горечь невозможна. Раскаянию нет места, оно просто невообразимо. Неверность – это скорее лишенное правдоподобия бахвальство, лживость уст. Обмануть можно лишь на словах, в браке, деньгами, на взгляд чужих людей, в воображении. Но то, что было впитано, не может быть оторвано от того, что его впитало. Вине нет дела до возраста и века; точно так же и непристойный – образ, посещающий наше внутреннее зрение, образ, которого никогда нельзя было по-настоящему увидеть, пробивающий насквозь каждую культуру, разрушающий ограду любого общества и любой эпохи, идущий извне человеческой эры, – убегает от любого преследования и остается вечно новым, неискоренимым, возникает внезапно, восстает и порождает: «Люди зовут меня святой, потому что они не знают о том, как я лицемерна». ( Castam me praedicant qui non deprehenderunt hypocritam.) «Непристойные картины наших самых постыдных сладострастных утех внезапно встают у меня перед глазами во время святой мессы». ( Inter ipsa Missarum solemnia obscoena earum voluptatum phantasmata captivant animam.)

Это четвертое утверждение необычно.

Редкая женщина назовет вслух неупоминаемое.

Еще реже встречаются диаконисы и аббатисы, публично в этом признающиеся.

Нельзя не поражаться отваге Элоизы: она не может забыть постыдные сцены obscoena phantasmataдаже в храме Господнем. Элоиза продолжает свое признание, подходя к оскоплению любовника, и вновь ее слова неслыханны. Двое мучителей ее возлюбленного были осуждены, в свою очередь оскоплены, затем выхолощены, однако этот факт нисколько не смягчил воображаемую сцену кастрации Пьера, – ведь физическая память о нем неотступно преследует Элоизу. Элоиза вновь и вновь видит Amissio [89]89
  Здесь: утраченный ( лат.).


[Закрыть]прямо во время Missa [90]90
  Месса ( лат.).


[Закрыть], хотя не присутствовала при сцене, когда слуги Фульбера схватили ее возлюбленного, раздвинули ему ноги и нож рассек его плоть. Она говорит об этой утрате; она повторяет рассказ; она выражает свою скорбь по тому, что ее завораживало; кровь, крик Пьера, сокрытие ненаписанного тем более доказывает это; она осмеливается написать: «Я несравненно больше страдаю от того, каким образом я утратила тебя, чем собственно от утраты тебя». ( Et incomparabiliter major fit dolor ex amissionis modo quam ex damno.)

*

Пятый аргумент – о безвозвратном поселении любящего в душе другого. Элоиза прибегает к античной формулировке. Она почти приблизилась к обороту, использованному Катоном Старшим [91]91
  Марк Порций Катон(234–149 до н.э.), обыкновенно называемый Старшим, в отличие от своего правнука Марка Порция Катона Младшего, современника Юлия Цезаря.


[Закрыть], но последняя часть периода нова и великолепна в своей молчаливой безоглядности: «Душа моя ( animus) была с тобой и остается с тобой. Если она не с тобой, то ее нигде нет».

Этот пятый аргумент аббатисы Параклета касается союза, плотского совокупления, превращающегося в единение.

Своего возлюбленного она называет Unice, Единственный. Его орган любви она называет unicum, единственным.

Даже не существуя между женщинами и мужчинами, их союз обладает абсолютным смыслом, с их точки зрения. Это то же самое, что еда. То же самое, что чтение. Инкорпорировать, включать в себя, впивать, пожирать означает формировать единство.

Но другой пол, как и другой орган, хоть пожирай его, хоть отсекай, уже не появляется там, где его больше нет.

Без тебя, если тебя больше нет, то и его нет нигде.

*

В случае госпожи де Вержи таинственная смертельная важность табу на произнесение слов (смерть двоих влюбленных, как только один из них начинает говорить) объясняется также с точки зрения риторики: если в ход пошла регрессивная, немая, чувственная речь, то обычный разговор в присутствии других людей разрушает ее, нарушает душевное пожирание, молчаливую чувственность, единомыслие союза, евхаристию чувственного молчания (то есть непрерывный молчаливый разговор, идущий из древности).

*

Наслаждение, брак, любовь, роды – вот четыре независимые и колеблющиеся нити.

По меньшей мере вот четыре элемента, навсегда преданные гласности двумя письмами Элоизы.

*

«Мы вдвоем составляем единое целое». Таково изобретение любви.

«Мы вдвоем – и все остальные». Так определяется половое поведение у живородящих.

«Мы вдвоем подобны и взаимны». Вот чему подчиняет речь, изобретенный ею диалог, эгофория [92]92
  Ego ( греч.) – я, phoria ( греч.) – эйфория, упоение. Эгоцентризм, возведение в абсолют собственного «я».


[Закрыть]любого прибегающего к ней собеседника.

Означающее (захватывающая сцена, невозможное воссоединение двух полов во время гетеросексуальной копуляции) немедленно обретает означаемое (смысл): «Мы одно целое». Смысл всегда терпит неудачу. Двое никогда не бывают едины. Именно поэтому, кстати, как бы люди в наше время ни приукрашивали «смысл жизни», как бы ни превозносили его, как бы ни поклонялись ему, мы все-таки умираем.

*

Почему так много женщин и мужчин испытывают оргазм, несмотря на весь дискомфорт?

И на то, что это бывает так редко?

И в одиночестве?

Почему секс представляет для людей такое мучение?

Синкретичное прошлое наводит ужас.

Поглощающая Панталасса наводит ужас.

Почему необходимость совокупляться как животные, забирающиеся одно на другое, и никак иначе, сообщает их чертам такое изумление? Их сердцам такую поспешность? Да еще такую неловкость при описании, изображении или ваянии этого акта?

А вот в кровоточащей душе Элоизы во время мессы ничего этого нет.

Но почему же образ, который женщины и мужчины приобретают во время репродуктивного соития, чаще всего пугает их?

Соитие унижает. Его звуки смущают. Сопутствующее ему положение, характерное для всех млекопитающих животных, раздирает их рты отвратительным смехом.

Лишь речь возносит его до любви, выталкивая его в молчание, отведенное для него, – молчание служит ему спасительной сенью.

*

Объединяться означает сливаться воедино.

Единение не отличается от внедрения. А внедрение от поглощения. Именно поэтому следует утверждать, что и наслаждение от еды, и наслаждение от объятия восходят к единению.

Любовь, эрос не имеют ничего общего с воспроизведением, родами, обществом, природой вокруг нас, речью, удовольствием.

Это означает пожирать и быть пожираемым – именно этот процесс выражает и запечатлевает этап зрительной завороженности.

Любовь – это завороженность, освобожденная от мифа; обнажение роднит ее с метаморфозой, с alter, с древностью, с матерью, с пожиранием, понимаемым как меланхолия, как прощание.

*

В своем романе «Левкиппа и Клитофонт» (I, IX, 4) Ахилл Татий [93]93
  Ахилл Татий– греческий писатель (II в. н.э.).


[Закрыть]напрямик утверждает, что союз глаз больше захватывает, чем коитус: это эротическое определение завороженности.

Двоюродный брат Клитофонта Клиний утверждает, что в любовном видении имеет место симплока [94]94
  Стилистическая фигура, состоящая в том, что два отрезка речи имеют сходные начала и окончания.


[Закрыть]более властная, чем при слиянии тел.

Он долго объясняет Клитофонту, что образы тел любовников проникают вглубь глаза, на поверхности которого они отражаются. Таким образом, лица мужчины и женщины соединяются в душе гораздо глубже, чем мог бы проникнуть мужской член в женское лоно.

*

Два тела составляют одно: ребенок в матери post coitum.

Одно тело равно двум: мать, выталкивающая младенца ex utero.

Аксиома. Два взрослых тела никогда не составят одно, даже прижавшись так плотно, как луна к солнцу во время солнечного затмения.

Полиморфизм (копуляция с родами, являющимися ее следствием, есть первый полиморфизм) немедленно сводится к риторике.

Вот тезис, на котором не очень-то принято настаивать: союз между любовниками – риторический, а не физический.

Это союз не столько неизреченный, сколько младенческий.

Этот риторический союз выражается в младенческом языке влюбленных – языке молчаливом, регрессивном (личиночном, зародышевом).

В речи два существа сливаются, как на заре: это возможно для них, поскольку сначала одно из них раздвоилось в тиши. В любви передается – иногда умолкая – язык, лежащий в основе человечности человеческого рода.

Следствие. При условии, что речь становится удовольствием, происходит реальная инкорпорация – инкорпорация речи другого.

Эрос – это возможность полакомиться архаичной речью, зачаточным наречием, языком, которому еще только предстоит сложиться. Любовь есть риторическое вторжение друг в друга. Пьер Абеляр обучает Элоизу и начинает с того, что заставляет ее читать; Франческа да Римини и Паоло читают шепотом; Ромео и Джульетта шепчут, переписываясь, и т.д.

Речь, вошедшая внутрь, препятствует архаическому пиршеству, препятствует разрушительному объятию, которое приводит к распаду питательного тела погибшей матери, выпитому до дна, – а ведь мы и она были одно.

*

Если то, что определяет удовольствие, есть пожирание, тогда, в сущности говоря, сексуального удовольствия не бывает.

Есть лишь фрагменты сексуального удовольствия, отдельные внедрения: член, семя, губы, соски, пальцы, экскременты и т.д.

Шепот.

Фрагменты и мусор.

(Сравнимые с fulguraи symbola.)

*

Омофагия [95]95
  Поедание сырого мяса.


[Закрыть]представляла собой основу римской вакханалии: воистину, это было bacchatio [96]96
  Исступление ( лат.).


[Закрыть]. Во время дионисийского обряда омофагия состояла в поедании живьем молодого человека: от его тела последовательно отрывались куски вплоть до пожирания его сердца.

Вакханки сначала возбуждали, а потом отрывали член. И пожирали его.

Коррида.

Запрет.

То, что христиане называли причастием, состояло в употреблении внутрь в двух разных формах плоти и крови распятого человека.

Соединяться – значит поедать.

*

Скорбящая Артемисия [97]97
  Артемисия III Карийская(ум. 350 г. до н.э.) – сестра и жена карийского правителя Мавсола. После смерти последнего правила Карией в течение двух лет до своей смерти.


[Закрыть]сознательно съела пепел своего усопшего супруга, чтобы сменить его на карийском престоле. Именно этот акт поедания следует назвать мавзолеем. Царица Артемисия создала себе дом скорби после того, как превратила собственное тело в живую могилу любимого. Артемисия изобрела мавзолей, соорудив его для Мавсола, и здесь мы прикасаемся к изобретению души. Цицерон сказал, что, сделавшись царицей, Артемисия превратила свою скорбь в «нетленное хранилище». До такой степени, продолжает Цицерон, что Артемисия могла полагать, что ее горе всегда будет «свежим» («недавним» – слово гораздо более подходящее, чем то, которое употребляет Цицерон), поскольку кровь постоянно орошает и обновляет его. Здесь Цицерон описывает пресуществление [98]98
  Претворение в таинстве евхаристии хлеба и вина в истинные тело и кровь Иисуса Христа.


[Закрыть], полное преобразование одной субстанции в другую.

И наконец, Цицерон предполагает, что царица Артемисия умерла, заразившись смертельной болезнью мужа, которую подмешала к вину вместе с пеплом.

Отсюда легенда, приписывающая Артемисии изобретение монастырей, – не столько потому, что монахини жили в некоем подобии мавзолея, где в роли Мавсола выступает Иисус, а потому, что, имитируя страсть к небесному супругу, они причащались его смерти.

*

Царица выпивает еще теплый пепел царя.

Испитие смерти заставляет предположить сексуальное поведение, которое культивировала царица при жизни супруга, – сосать живородный сок живого. Таким образом можно вывести чувственные, в данном случае орогенитальные, предпочтения царицы и предположить месопотамский, африканский смысл, который она вкладывала в это предпочтение: питье жизни описано как впитывание в себя бессмертной материи.

Речь идет об обновляющей пище, дающей бессмертие.

Царица Артемисия обессмертила Мавсола, смешав его со своей кровью и теплом своего тела, будто для нового вынашивания.

Предоставив ему свое живое тело в качестве храма.

*

Существует два мира, потому что существуют два пола (или, по крайней мере, есть граница между обоими, поскольку существуют половые различия).

Что такое половые различия? Асимметрия, превратившаяся в плоть.

Отсюда мысль Элоизы: «Я несравненно больше страдаю от того, каким образом я утратила тебя, чем собственно от утраты тебя».

Et incomparabiliter major fit dolor ex amissionis modo quam ex damno.

*

Половые различия заключаются в том, что невозможна симметрия между мужчиной и женщиной.

Именно любовь всю целиком можно подытожить старинным средневековым правилом: « Expressio unus est suppresio alterius».

«Выражение одного есть подавление другого».

Любовь – союз не соединительный. Стремясь к единству, признавая себя любовью, любовь обнаруживает, что она невозможна, потому что хочет устранить половые различия, мешающие единению.

Два разных пола не могут ни слиться воедино, ни соединиться. Они могут соприкасаться, наслаждаться доступным им наслаждением, испускать доступное им излучение, но они не могут ни понять друг друга, ни победить друг друга, ни стать одним и тем же.

Отсюда хитрость древних римлян: есть лишь один половой орган ( fascinus), лишь один купол (ласковая и темная вульва), лишь одна доминанта (власть). И наконец, возвращаясь к тому, с чего начали: лишь одно обольщение ( fascinatio, завороженность).

Отсюда греческая точка зрения: сексуальное поведение женщины по сути своей всегда материнское. Любовь может быть обращена лишь от мужчины к мужчине. Институту гинекеев соответствует педагогическая инициация. Социальные отношения, иерархические отношения учителя и ученика в основе своей педофильны, педерастичны.

Вне решений, которые общество стандартизирует и предписывает, остается невыполнимой половая поляризация – иными словами, постепенное разнесение по разным полюсам, четкое и желанное. Нерасторжимое и пагубное.

*

Неосуществимый фантазм плотской гармонии сопровождает все христианское Средневековье. Принцип una caro(плоти единой) был положен в основу Эльвирского синодального устава [99]99
  Был принят на Эльвирском соборе в начале IV в.


[Закрыть]. Он определяет брак как единство плоти, запрещая на этом основании как полигамию, так и развод (при этом разрыв неразрывной связи – само по себе явное противоречие).

Ив Шартрский [100]100
  Ив Шартрский(1090–1116) – епископ, причисленный к лику святых.


[Закрыть]написал, что половые отношения ( copula camis), будучи смешением двух тел ( commixio camis), приводят к одной плоти ( una caro), будь то в браке или в блуде, какова бы ни была их природа и в какой бы форме они ни происходили. Иными словами, с этой точки зрения само объединение субстанций становилось нерасторжимо.