Текст книги "Тайная жизнь"

Автор книги: Паскаль Киньяр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Все оказываются словно на заре звучащего мира, в момент выбора между разговором и молчанием, между едой и смертью, между призывом на помощь и возможностью повернуться к этому миру спиной, между наводящим ужас человеческим существом и враждебным зверем.

*

С изобретшего музыку сатира Марсия заживо содрали кожу.

*

Что такое истинное искусство? Что такое первобытное, до-языковое искусство? Что такое искусство, от которого любая поверхность разрывается, кровоточит и извивается, словно человеческое тело или искусственная кожа коллективных фантомов – всего лишь условные границы?

Это музыка.

Почему в греческом мифе с музыканта заживо сдирают кожу? Чтобы проникнуть под личину. Потому что музыка необъяснимо, невидимо сразу же проникает сквозь поверхность вглубь.

Почему аэд слеп? Чтобы двигаться в темноту, которая в глубине глаз, в страну, где рождаются и расцветают его сны.

Это другой мир, по ту сторону лиц, музыкальность, ритм темной крови вынашивания, который обручился, совокупился во время рождения с другим ритмом – ритмом невидимого дыхания, венчающего роды.

*

Почему другой древнегреческий миф о музыке расчленяет Орфея?

В музыке нет ни лица, ни человечности: как только ее ритм, который, впрочем, для этого и задуман, увлекает за собой бьющееся сердце, так сразу легкие, выбрасывающие и захватывающие воздух, и человеческий голос, паразитирующий на их выдохе, оказываются зажаты или увеличены пением, которое настигает их и вдувается в них, – вот так листва вздымается внезапно от сильного порыва ветра, который вдруг поднимается, гнет ветки и пригибает к земле кроны.

*

Аргумент XIII. Говорят о любовной интуиции. Это означает: любовь испытывает аллергию на речь.

Тот, кто впервые любит, закрыт для всякого признания.

То, чего он прежде не знал (то, чего он не знает сейчас, поскольку не имел способа ни узнать прежде, ни запомнить), – это то, о чем он думает, будто не знает этого. И он возобновляет то, о чем думает, будто он этого не знает.

Даже самому себе, под гнетом воспоминания, которого он не может ухватить – ведь оно предшествует персональной памяти, снятию с креста, слому языка, – даже самому себе тот, кто любит, не может признаться в том, что он испытывает.

Неспособность слов назвать чувства – это не просто нехватка смысла. И не семантическая несостоятельность, свойственная речи (и не свойство завороженности, поглощающей суть разговора). Для людей, проникнутых общим языком, ежесекундно по капле вливавшимся в них еще до их рождения, сама речь превратилась в смысл.

Речь, слившаяся с человеческим телом, есть смысл.

Влюбленный, влюбленная – каждый вырабатывает: 1) средство связи, более личное, чем социальное; 2) способ проверки. Любить – значит уметь разгадать другого. Разгадывание – условие любви, хотя и не может считаться ее определением.

Или, скорее, это definitioв древнем смысле слова: установление прямоугольной территории в противоположность звериному или астральному круглому гнезду. (В древнем языке слово pagina– страница, и pagus– страна.) Это небесный прямоугольник страницы, через которую перед глазами авгура, наблюдающего небо и движущиеся звезды, пролетит его личная птица.

*

Aporia [116]116
  Затруднение ( греч.).


[Закрыть]. Сложность в следующем: наилучшими прорицателями остаются враг (возможно, такой же, как мы, умеющий любить крепче всех) и параноик.

Аргумент XIV. Враг – лучший гадатель по внутренностям животных, параноик – лучший астролог, чем любой влюбленный.

Я никогда не раскаивался в том, что в тяжелые времена посоветовался с моим недругом. С врагом важно не следовать полученным от него советам и не поступать вопреки. Дело в том, что он пытается запутать вас своими пророчествами.

С параноиком еще проще: следует скрупулезно, до мельчайших деталей и нюансов, поступать прямо наоборот тому, что он предлагает. Его изощренная недоброжелательность почти граничит с чудом. Лучше советоваться с параноиками, чем с ясновидцами. Их прозрения надежны. Недоброжелательность, достигнув такого уровня великодушия, может внезапно обернуться здравым смыслом.

*

Аргумент XV. Любовь считает взаимность совершенно невозможной (более невозможной, чем гомосексуальная взаимность не на жизнь, а на смерть: братство, соперничество, дуэль), но ей трудно избежать взаимности, потому что на нее толкает язык. Люди редко остаются безучастными к вожделению. Буриданов не так уж много на свете. Потому что человек всегда вожделеет к другому человеку. Любовь удваивает физическое вожделение. (Любовь множит досаду желанием, concupiscentia [117]117
  Вожделение ( лат.).


[Закрыть]посредством invidia [118]118
  Зависть, ревность, ненависть ( лат.).


[Закрыть]: завораживающий облик упорствует и обретает твердость.)

*

Аргумент XVI, касающийся места.

Душа и место – не субъект и объект. Они друг для друга отголосок, зов, созвучие; они намеком перекликаются друг с другом, как настроенные струны. В намеке не может быть посредничества. Намек – это внезапное отсутствие посредника, переносчика, метафоры, посланца, преграды между двумя существами.

Один человек мгновенно начинает отзываться на трепет другого, от которого он даже еще не успел получить сигнала. Тело, вздрагивающее от радости, и дрожащая крайняя плоть объединены общим трепетом: одно расправляется и расширяется в другом, и все вместе восходит к единому источнику.

Определение. Всякий струящийся источник есть место места.

*

Струны роялей, которые звучали и внезапно замирали в тишине, были нашими партнерами, а мы, возможно, были их партнерами. Все на этом отрезке места и времени пыталось понять, каким образом мы доберемся друг до друга.

Бывают места или мгновения, когда все достижимо.

Бывают мгновения, поглощающие нас целиком. Тогда невидимое прошлое смыкается над нами. Наше существование перемещается куда-то.

В таком случае время замедляется. Место расширяется и устремляется в какое-то другое пространство. Место превращается в рыщущее животное.

*

Я поднимал веки и смотрел ей в глаза. Они были яснее неба без единого облачка. Наши движения не прикрывались больше плащом стеснения и не нуждались в резкости, происходившей от страха. К наготе прибавлялось ликование; и когда опять подступал стыд, он уже был всего лишь трогательным воспоминанием.

В крошечной спальне наши запреты умиляли нас, подобно остаткам детства, игравшим на нашей коже, словно тени листвы.

*

Аргумент XVII. Эпикур говорил, что когда жизнь сталкивается сама с собой, она извлекает из собственных недр какой-то эйфорический звон, столь же таинственный и простой, как безоблачное небо.

Сомадева [119]119
  Сомадева– писавший на санскрите кашмирский поэт XI в.


[Закрыть]делил людей на две группы: облаченных в белое и облаченных в пространство. Под этим он подразумевал, что обнаженные люди находятся в контакте со Вселенной, а одетые не только сами пытаются скрыться от нее, но и Вселенная от них отдаляется.

Покрывало, наброшенное на смысл, подобно облаку, закрывающему солнце.

*

Противоположный пол паразитирует на душе.

Иногда отзывалась колокольня. Это можно было бы назвать безумием бронзы. Необходимо было, чтобы совпало некоторое количество условий. Неожиданно обертон ноты, которую я только что сыграл на семейном органе, достигал трех колоколов на колокольне церкви Бергхейма, несмотря на зеленые деревянные звукоотражающие пластины. Стоило вибрации завладеть колоколами, они, конечно, не начинали звонить, но в них зарождался резонанс шаманской трещотки – невыносимый, нараставший сам по себе, разлетавшийся все шире, звучавший все громче. Делать было нечего. Следовало резко прекращать играть на органе и, к изумлению священника и со справедливого одобрения верующих, убирать с клавиатур руки и ноги.

Прежде чем снова прикоснуться к инструменту, не опасаясь звуковых последствий этого почти животного приступа паники, порожденного в бронзе не то ритмом, не то каким-то особым резонансом, не то каким-то чувствительным местом в ней самой, одновременно и прежним, и теперешним, и внезапным, надо было дождаться, пока бронза отдохнет, совсем успокоится. Надо было сидеть тихо, пока звук совершенно не истощится под сводом колокола.

*

От наслаждения по лицу пробегают какие-то отсветы торжества, сравнимые с лепестками цветов на растениях, с выражением сытости на львиной морде, какие-то отзвуки невыносимого сговора с Вселенной, животной или даже, возможно, растительной глупости.

Сообщничество – более таинственное слово, чем любовь.

*

Старикам, более ребячливым, чем дети, дана одна радость, с годами все более непристойная. Преклонный возраст обрекает их на смену настроений, воспоминания, хитрости, терпение, унижение, обманы и отражения. Обниматься, не координируя движений с партнером, чтобы замедлить объятие, – таков обычный путь, которым следуют любовники. Но по мере их старения ими завладевает сознание, принуждая их к взглядам. Любя трогательную красоту дряблости, ваши силы погружаются в прошлое. Неловкость, слабость, бесцельное возбуждение, стыд длятся часами. Достичь цели теперь уже ничего не значит. Отныне цель – это кроткая красота сознания. Более пожилые любовники вновь превращаются в новичков: их покинула жизненная сила, но их нагота упорствует и даже обостряется. Утрачивая красоту, она не избавляется от неловкости. И та и другая сперва бывают отражениями их молодости, а потом – просто отражениями людей, возникающими на поверхности зеркала. Тогда женщина и мужчина, вновь познакомившись со смущением, снова познают стыд – стыд, удвоенный возрастом и утроенный несостоятельностью. Стыд, на который время трижды закрывает глаза. Сексуальность покидает их, наслаждение уже не волнует их, как прежде, половые различия становятся важнее и постепенно застилают все, любовь обретает свободу и воспоминания.

*

Аргумент XVIII, где я вновь встречаюсь с завороженностью, но в данном случае как с источником образа.

Образ – это то, страстно желаемое, что приходит во сне из глубины отсутствия; это то, что усилиями души проникает в закрытые глаза(закрытые глаза coniventia) подобно миражу (подобно воде оазиса, возникающей в пустыне, там, где наиболее остро ощущается ее недостаток).

Я думаю, что закрытые глаза сообщничества заменяют закрытые глаза сна.

Образ – это прежде всего мираж: мы видим утраченное. Это «здесь» того, что «там». Всякий образ есть мираж матери-кормилицы.

Я думаю, что закрытые глаза coniventia– это продолжение глаз матери.

Первый образ – это мираж матери. Утраченное смотрит на нас, и мы проваливаемся в то, из чего вывалились. Мы вновь зарываемся в это тело, из которого выпали. Это завороженность, возобновляющаяся в сообщничестве.

В этом взгляде, который не убивает.

В этом взгляде, который закрывает оба глаза, подобно глазам спящего.

Я говорю о трудновыразимых, странных вещах, которые не перестают озадачивать. Я удивлен, что любовь – поразительная и в конечном счете крайне редкая среди людей связь, которая, однако, влечет всех подобно пробуждению ото сна (словно открываются смеженные веки), – так мало освобождена от оболочки своей доязыковой, дофилологической плоти, и я поражен, что оказался один на этом берегу.

Глава тридцать шестая

Нукар был холостым охотником на тюленей. Он перестал мыться. Кожа его каяка заплесневела, и с нее свисали водоросли. Прежде он ходил на медведя, но теперь больше не охотился. И не ловил рыбу. Он перестал говорить. Во всяком случае, он говорил, только когда был уверен, что один. И даже тогда он разговаривал сам с собой, стараясь не употреблять язык, который был в ходу у других членов группы.

Как-то вечером кто-то из мужчин заговорил о женщине необычайной красоты. Эту женщину он заметил в иглу, построенном из снега на высоком берегу озера. Отряд охотников собрался там, чтобы ловить идущего на нерест лосося.

Среди ночи Нукар потихоньку встал, оделся в свою медвежью шкуру, прихватил шапку из тюленьей кожи, взял короткое весло и перескочил через тела спящих.

Он долго растирал лицо снегом. Выскоблил каяк костяным ножом. Почистил и пригладил бороду, усы, брови и волосы. С первым лучом солнца он сел в лодку, сделанную из шкур.

Два дня, налегая на весло, он поднимался по реке.

В сумерках третьего дня он достиг озера. Оказавшись на некотором расстоянии от понтона, который люди устроили на берегу озера, он остановил лодку. Столпившиеся на берегу люди молча смотрели на него.

Лаяли их ездовые собаки. Нукар проорал:

– Я не призрак!

Он ухватил себя пальцами за нос и потянул.

Тогда один из стоящих на берегу прокричал:

– Подойди!

Каяк коснулся деревянного настила.

Охотник сказал ему:

– Высаживайся!

Нукар привязал лодку к понтону. Спрыгнув на берег, он подошел к стоящим в снегу. Но они отступили. Снова потянув себя за нос, он громко повторил:

– Я живой человек. Мое имя Нукарпятекак.

Тогда мужчины указали ему на снежное иглу и сказали:

– Входи!

Он переступил порог иглу. Подождал, пока глаза не привыкнут к темноте. В глубине, возле северной стены, там, где стояли светильники, он увидел женщину. Охотник на медведя, рассказавший о ней, был прав. Никогда Нукару не приходилось видеть женщину такой огромной красоты. Все его тело наполнилось великим жаром. Этот жар был таким удушливым, что у него закружилась голова и он упал. Вскоре Нукар поднялся. Он снял свою медвежью доху и повесил ее. Он снял свою тюленью шапку. Но когда он повернулся, когда он посмотрел на женщину у северной стены иглу и она улыбнулась ему, колени его снова подкосились и он упал без чувств.

Когда Нукар пришел в себя и повернулся к ней, он увидел, что она зажгла каменный светильник на подставке и добавила туда потрескивающего тюленьего жира. Но, увидев, что она улыбается, знаком приглашая его к себе на ложе, он испытал такой порыв желания, что снова лишился чувств.

Его голова с шумом упала на ложе.

Очнувшись, он обнаружил, что уже поздно и все легли. Женщина устроила лежанку для них обоих, накидав груду шкур. Он взобрался на высокое ложе. Она была так прекрасна, что, глядя на нее, он думал, что умирает. Ее лицо склонилось над ним. Она пососала его нос. Но овладевшее им желание только еще усилилось. Он раздавил фитиль, трещавший в каменном светильнике. Он распластался на женщине, раздвинув ее ноги. Его напряженный член нашел дыру женщины. Он протолкнул свой член в нее и все его тело проникло в нее, как вдруг он издал громкий крик.

Услышав, что кто-то кричит, все спящие разом проснулись. Они спрашивали:

– Что происходит?

Но им никто не ответил.

Когда встало солнце, женщина вышла из иглу. Она шла, напевая, но Нукара возле нее не было. Не было его и внутри, на ложе из шкур. Впрочем, его пустой каяк все еще был здесь, на берегу, привязанный к деревянному настилу понтона.

Но женщина не пошла к озеру. Она, напевая, обогнула иглу. Она удалялась над озером и равниной. Она скрылась за снежным пригорком, присела там и стала мочиться.

Глава тридцать седьмая

Восемнадцатого августа 1818 года капитан Джон Росс обнаружил в Гренландии людей, проживавших там с эры палеолита. Они кричали его матросам:

– Не убивайте нас! Не убивайте нас! Мы не призраки!

Но они были шестидесятитысячелетними призраками. Датчане не зря вступили в союз с американцами, которые много раз доказывали свою способность хорошо убивать и от оружия и набожности которых чернокожее население Африки и индейцы американских прерий вымирали целыми нациями. И в самом деле, датчане уничтожили найденную народность. Немногие эскимосы, выжившие благодаря охоте на тюленя с помощью костяных гарпунов, сохранились на территории Европы и стали теперь членами ЕЭС.

*

Он снова чувствует головокружение, он впадает в забытье, он падает в обморок, наконец он падает в объятия, из которых некогда произошел и которые вновь поглощают его.

Наслаждение сродни смертному сну, а смертный сон сродни смерти. Вожделение Нукарпятекака больше не хочет видеть. Он гасит фитиль, пылающий в тюленьем жире. Вожделение так сильно, что женщина – это всего лишь женщина, женщина без имени, женщина без слов, то есть неназываемая. То есть с которой он никогда не разговаривает. (Или женщина с еще табуированным именем, «женщина среди всех женщин», если легенда, как я полагаю, восходит к палеолитическому времени.) Когда под покровом темноты мужчина растворяется в женщине, вожделение оказывается таким сильным, что всякий человек, происходящий от женщины, погружается в женщину весь целиком. Охотник на медведя вновь поглощен ночью, рудиментарной ночью, женским половым органом изначальной пещеры, в которой он был когда-то зачат и обрел тело.

*

В мифе об исчезновении Нукарпятекака фигурирует не настоящее иглу, но иллулиак – временное иглу, поставленное на период ловли нерестящегося лосося.

Спальное место на языке эскимосов называется иллек (южная стена) и располагается напротив иппат (места для светильников, северной стены). Так что каменный светильник из легенды, наполненный тюленьим жиром, со служащим фитилем скрученным пучком сухой травы, поставлен с неправильной стороны.

*

Она, улыбающаяся женщина без имени, которой поручено добавлять жир в светильник, наконец обретает песню. И кажется, что радость, характеризующая ее во всех без исключения эпизодах легенды, не просто продолжается в ней за пределами ночи любви, а возобновилась благодаря этой ночи.

А от него, охотника на медведей, не остается ничего, кроме пустой лодки на берегу.

Этот миф выражает нечто очень древнее (женщина без лица, смех как у Аматэрасу, зыбкий матриархат, божественное продолжение рода, табуированное личное имя, присмотр за масляным светильником, при помощи которого женщина поддерживает огонь, подобно тому как ее чрево поддерживает продолжение рода). Удивительнее всего, что мужчина в легенде представляет грязь, молчание, асоциальность; каяк, на котором он рыбачил, прогнил.

Эта гниль относится не к человеку, а к его жертве. Лососю.

Нукар – это лосось. Он не возвращается в женщину – он поднимается к своему истоку.

Его замшелая лодка, его шелушащееся тело символизируют рвущегося против течения на нерест лосося, который достигает своего начала и умирает, отметав икру.

Безымянная женщина в конце легенды не только мочится, когда она приседает: она высиживает яйца. Молоки и икра. Описанное здесь метание икры совпадает с дряхлостью – человеческим возрастом, за которым следует немедленная смерть. Возникновение синхронно концу. Нукарпятекак – это человек-лосось. Женщина – исток. Когда она мочится, легенда уточняет, что это происходит выше весеннего лагеря и озера. Нукарпятекак превращает ее в обновленный, весенний, освободившийся ото льда, струящийся источник, где нерестится лосось. Она поет.

*

Легенда об исчезновении Нукара говорит следующее: на определенном уровне видеть означает исчезнуть. Таков человек, который вожделеет и исчезает в предмете своего вожделения.

Это вечная тема завороженности.

Полумрак, погасить свет, чтобы отдаться той, которой принадлежат источники и лососи, – такова тема избавления от мифа. Это значит разрушить завороженность. Это значит вырвать глаза у зрения. Именно во тьме человек вожделеет; при свете лампы, которую женщина оживила, или под ее взглядом, или перед ее постоянной улыбкой он постоянно теряет сознание. Он бесконечно засыпает. Он умирает.

И наоборот, в темноте он вожделеет.

Гипногогия – это загадочное испытание. Она предполагает колоссальную потерю непроницаемости.

Когда человек засыпает, последние четверть секунды для него – это точка воспарения в пространстве. Я настаиваю на том факте, что язык называет точкой то, что не имеет измерений.

В тот миг, когда граница между бодрствованием и ночным гипнозом начинает разрушаться, исчезает и граница между внутренним и внешним.

Кожи больше не существует, она истончается с головокружительной скоростью. Порог между Внутри и Вне сломан и перейден.

В этот момент космического головокружения лишенное кожи, границ и ног «я» (оно распростерто и парит), поглощая все, что его окружает, само полностью поглощено неким подобием рта, или полости, или таинственной пещеры.

Это стоит подчеркнуть: любой человек, который засыпает, ощущает себя как бы проглоченным. Этой парящей точке, уже рыхлой, но еще впитывающей в себя, представляется, будто она поглощена каким-то пространством, напоминающим свод то ли черепа, то ли вульвы.

Уснуть – это, как и любой восторг, довольно сложный опыт для некоторых людей.

*

Одно и то же слово во французском языке описывает оленя, который отшелушивает чешуйки своих рогов о стволы деревьев, и идущего на нерест против течения лосося.

Оно предшествует смерти, до пределов незнаемого, вплоть до противоположности всего того, что было ведомо. Вплоть до конца света. Вплоть до конца воды.

Человек – это лосось.

Всякое ложе – нерестилище.

Коитус – это смерть.

Еще точнее, если связать смерть и рождение, умереть – это выродиться.

Если умереть – значит выродиться, то рождающийся – это привидение.

*

Нукарпятекак развязывает действие в обратном направлении: он отдается течению. Он погружается в источник. Поглощенный источником, он дает толчок новому падению. Старый Нукарпятекак вскрыл женщину-источник, источник мочится, он снова журчит.

Нет разницы между понятиями родить, струиться, питать, возвращать весну, жизненные соки, кладку яиц и т.д.

*

Прежде чем умереть, рыбы, идущие вверх по ручью, чтобы отложить икру в струящемся источнике, краснеют, стареют, шелушатся и быстро нерестятся у начала потока.

Время больше не течет, оно отступает и внезапно описывает круг. От солнца к неожиданно возвращающемуся солнцестоянию.

Мы старые гниющие рыбы в лохмотьях, которым никогда не удастся перепрыгнуть через маленькие водопады, сделать маленький последний рывок, совершить падение, чтобы достигнуть крошечной капли воды, где отнерестились наши матери.

Рыбы, возвращающиеся в место своего рождения для нереста, – это люди в положении лицом к лицу. Женщина находится в положении родов. Мужчины залезают на женщин, чтобы в стороне от света дня и солнечного зрения в темноте и в воде излить в них молоки, – и, делая это, мы возвращаемся в место нашего рождения, мы приотворяем дверь самого древнего из домов.

*

Есть древняя любовь.

Древняя любовь обитает в недрах любви. Это не первая любовь: в эпоху древней любви у человека еще не было сформировавшегося «я», индивидуальности, речи, личности, положения и т.д. Это не была любовь, и только потом, переживая себя, но не сознавая себя, замалчивая себя, поскольку осознание и проговаривание изнутри невозможно, она стала в нас древней любовью.

Это не просто объятие – это еще и влияние. Это слияние. Это тотальная рыхлость. Это, еще прежде непреодолимого влечения, единое тело (мать-дитя) – тело, которое протягивает свои члены и в то же время готовится, стремится к повторному слиянию; это и есть неизбежное поглощение.

Охотники на лосося дают точную версию древней любви: подобно рыбе-тотему, там, где ты был зачат, ты будешь нереститься, изойдешь икрой и умрешь. Откуда ты вышел, то тебя и поглотит. В сексуальность и смерть ведет одна и та же дверь.

История Нукарпятекака движется по кругу подобно тому, как завороженность принимает форму солнечного полукруга. Зубры эпохи палеолита вывихивают себе шею, чтобы увидеть, что они из себя извергают. Любовь – это контакт с непрерывностью. Когда заблудившийся находит утраченное, оно его поглощает.

*

У эскимосов общество дублирует нерестилище: и смерть стариков, и рождение детей – это коллективные решения. Можно убивать стариков, как только у них отобрали их имя (как только их лишили имени). Можно убивать детей при рождении, если им не дали имени. Сколько мертвецов, столько и свободных имен. Сколько имен, высвобожденных смертью, столько и живых от зари мира. Если новорожденных больше, чем свободных имен (если рождающихся детей больше, чем стариков в ожидании смерти), их бросают собакам (а они-то имеют имена, потому что с ними – как с охотниками: собаки лишними не бывают). Речь – это общество. Настоящий сказитель мифов – это группа, а не говорящий. Как раз запас имен (даже не подсчет членов группы) и производит отбор социальной группы, будь она человеческая или собачья.

*

Возможно, наслаждение удовлетворяет. Я в этом не уверен. Но оно никогда не насыщает желания до конца.

Следует неустанно подвергать вожделение саморазрушению: это дверь любви; это порог. Останавливаться перед неистовством, неразборчивостью, непрерывностью, интимностью. Следует блюсти рамки половых различий (ведь они – источник внешних различий) под защитой знака, произвольности, фрагментарности, независимости.

Не впадать в зависимость, в монизм, из которого мы вышли при рождении, в слияние, в завороженное состояние, в растворение, в молчание.

Любовь играет с огнем, потому что играет с объединением двоих – даже до того, как они друг друга идентифицируют. Любовь – это само-завораживатель. Двое влюбленных – это два любящих само-завораживателя. Но это еще и два самозавораживания, в глубине своей любви любящие собственную модель – объятие – упадок – смерть (их собственного зверя). Играть с огнем – это значит каждому играть со своим зверем, с матерью до того, как мы с ней разделились, с той, что была обитаема, поедаема, той, что поедала сама себя в нас, играть с регрессивным дородовым плотоядением, послеродовым высасыванием и хватанием. Играть с огнем – это играть с собой до себя, это хотеть внедриться, вселиться в вульву, которая нас вытолкнула. Вырваться – действие, противоположное внедрению. Изойти. Здоровье противоположно безумию, как рождение – вырождению.

Следствие I. Вот почему влюблены большинство женщин и далеко не все мужчины. Женщины в образе противоположного пола не находят места своего рождения.

Следствие II. Вот почему гомосексуальность чаще оказывается мужской, а не женской.

Следствие III. Чувственность, излучаемая каждым, не направлена ни на кого. К стыду каждого, за любовью прячется безымянное и приятное истечение, в котором вид безотчетно черпает захоронение и возрождение. Чтобы не сойти с ума, мы пытаемся его очеловечить. Чтобы не стать безумными, как цветы, когда они распускаются. Безумными, как морские черепахи, которые скапливаются на одном-единственном пляже, громоздясь друг на друга, затаптывая друг друга, накрывая одна другую своими панцирями. Безумными, как лосось, который хочет умереть лишь там, где родился, где он становится существом из прошлого, нерестясь именно там, где появился на свет в результате нереста прошлых-существ-из-прошлого; и из этого нереста родится новое путешествие, ошеломительное, потому что это странствие туда и обратно, то есть по кругу, подобно звездам, – по крайней мере тем из них, что не падают. Истина в одном. Мы протягиваем руки к нашим мертвым матерям. Но живой источник – более бурный, чем мертвое лицо, которое мы ставим на место этого стремительного чувственного и безличного истечения, покрывающего нас стыдом. Именно с этого момента мы порой замечаем, что безымянная общность более глубока, чем личное безумие, пытающееся ее замаскировать, – безумие, с которым любовь пытается себя отождествить, хотя на самом деле может только ему поддаться. Убийственная и навязчивая бессонница бродит по миру и стремится в древние и дальние земли, где не ступала нога человека.