Текст книги "Четверка в четверти"

Автор книги: Оскар Ремез

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Глава третья. Чужой дневник

В пятницу Геннадий сообщил Мирону Сергеевичу, что отец вызывает его в Боливию, куда он и отправится в воскресенье. На предложение Мирона Сергеевича проводить его Геннадий ответил вежливым, но решительным отказом. Провожать Геннадия намерен был, по его словам, друг детства.

Друг детства появился в квартире на следующий день.

Друг детства не понравился Мирону Сергеевичу.

Даже не поздоровавшись, он прошел в комнату Пенкина и очень долго о чем-то шептался с ним. Потом они вдвоем складывали вещи. Друг детства принес Пенкину припасы, необходимые в дороге, – бутылку томатного сока, галеты Здоровье» и пачку папирос «Беломорканал» московской фабрики «Ява».

Уложив вещи, они еще немножко пошептались, и друг детства собрался уходить. Он категорически отверг приглашение к обеду. Сухо поклонившись хозяевам дома, друг детства исчез.

А Пенкин, пообедав и поговорив немного о флоре и фауне Боливии, вышел попрощаться с городом (см. предыдущую главу). Тут-то и охватило Мирона Сергеевича безотчетное беспокойство.

Он уже с четверга почуял неладное.

В четверг утром, как обычно, внимательно читая газеты, Мирон Сергеевич обнаружил сообщение о том, что, по случаю национального праздника Боливии, посол СССР посетил резиденцию президента страны.

Фамилия посла была не Арчибасов, а фамилия Геннадия была Арчибасов!

Можно было предположить, что Арчибасов – это фамилия матери Геннадия, хотя матери у него, по его рассказам, давно не было.

Можно было предположить, что Арчибасов не сын посла, а, скажем, сын помощника посла, но, идя дальше по этому пути, можно было предположить также, что он не имел вообще никакого отношения к посольству в Боливии!

И перебирая в памяти дни пребывания Пенкина в доме, Мирон Сергеевич выискивал в его поведении множество странностей, прежде как-то не бросавшихся в глаза.

То, что Пенкин за обедом, разрезав мясо, потом перекидывал вилку из левой руки обратно в правую, могло свидетельствовать о том, что он не принадлежит к дипломатической семье. То, что Пенкин избегал разговоров на школьные темы, невольно настраивало на мысль о том, что он не учился в школе!

Не располагал к себе и друг детства Пенкина, который вел себя не то чтобы нахально, но очень уж независимо.

Что-то подозрительное стал находить Мирон Сергеевич в этой истории. Конечно, он далек был от мысли, что Пенкин злоумышленник. Ему нравился этот парень с вихрастыми волосами, беспокойными глазками и остренькой мордочкой.

Мирон Сергеевич почувствовал, что Пенкин скрывает от него какую-то неприятную, тягостную историю.

Но какую?

На всякий случай Мирон Сергеевич решил не делиться своим открытием с Бертой Павловной.

Она готовила на кухне знаменитый пирог своего собственного производства, который Пенкин должен был обязательно отвезти отцу в Боливию. Еще ни один гостивший в ее доме человек не уезжал без пирога!

Она готовила на кухне пирог, и Мирон Сергеевич ни словом не обмолвился о своих подозрениях. Берта Павловна могла все переиначить по-своему и заподозрить совсем не то, тем более что ей тоже не понравился приятель Пенкина, которого звали Мышкан».

Мирон Сергеевич ничего не рассказал Берте Павловне, но сам он думал и думал о Пенкине. А когда он думал, то обязательно расхаживал по квартире. Скачала он расхаживал по своей комнате. Потом он стал ходить из комнаты в комнату и, расхаживая из комнаты в комнату, он время от времени попадал и в комнату Пенкина. А расхаживая по комнате Пенкина, он дошел до стола. А дойдя до стола, увидел лежащий на самом видном месте школьный дневник. Сначала он не обратил внимания на этот дневник потому, что это была чужая вещь.

– Мирон, почему ты ходишь? – спросила Берта Павловна из кухни.

– Я хожу потому, что я думаю.

И он продолжал ходить себе и ходить. И когда он четвертый раз проходил мимо дневника Пенкина, он вдруг надел очки. И когда он надел очки, то увидел, что это дневник – не просто чужая вещь, но такая чужая вещь, которая даже неизвестно кому принадлежит.

На обложке дневника фиолетовым по зеленому было написано:

«Дневник ученицы 6-го «В» класса 60-й школы Кудрявцевой Галины».

Мирон Сергеевич так удивился, что перестал ходить. Он перестал ходить и стал смотреть на этот злосчастный дневник, потом он осторожно приоткрыл дневник и увидел на первой странице список учителей.

– Мирон, почему ты перестал ходить? – послышалось с кухни.

И Мирон Сергеевич, чтобы не навлекать подозрений, стал ходить с дневником в руках.

В конце концов он обязан был вмешаться в эту историю! И возможно скорее! Мальчик уезжал завтра! Он уезжал в Боливию, а это страшно далеко! И хорошо, если у тебя в Боливии есть отец. Но если в Боливии ты окажешься один среди Боливии, то это не то место, куда можно со спокойной душой отпустить ученика шестого класса!

И Мирону Сергеевичу страшно захотелось предупредить кого-нибудь из друзей Пенкина. Нет, не этого «друга детства», а кого-нибудь из его школы, которая, как было теперь ясно из дневника, – называлась шестидесятой школой Старопролетарского района.

Может быть, пойти в эту школу?

А может быть, надо позвонить одному из учителей? А может быть…

Тут Мирон Сергеевич снова остановился.

На второй странице дневника было написано:

«Кудрявцева Галина Борисовна, улица Рылеева, дом 30, квартира 3, телефон 5-69-30»..

– Мирон, присмотри, пожалуйста, за духовкой, я спущусь к Антонине Петровне одолжить немного сахарной пудры, – сказала Берта Павловна из коридора.

Мирон Сергеевич никогда еще с такой охотой не соглашался присмотреть за духовкой. Он действительно отправился на кухню, но как только захлопнулась дверь за Бертой Павловной, Мирон Сергеевич прокрался к телефону и медленно, чтобы не сбиться, набрал номер 5-69-30. Послышались длинные гудки и потом мелодичный женский голос ответил:

– Да!

– Простите меня великодушно, – сказал Мирон Сергеевич, – но не могли ли вы подозвать к телефону Галину Борисовну?

– Вы не туда попали, – ответил голос, но через секунду переспросил: – Кого, кого?

– Галину Борисовну Кудрявцеву.

Тогда женский голос в трубке раскатисто рассмеялся и переспросил:

– Галину Борисовну? Сейчас.

«Галина! Тебя!» – услышал Мирон Сергеевич.

Глава четвертая. Галина и Галка

Самой красивой девочкой в классе уже много лет считалась Лиля Валевская. Так считали все учителя, все родители, в том числе и мама-Валевская – певица эстрадного ансамбля. И Лиля сама знала это.

Уже со второго класса на Лилю нацеплялись такие огромные, пышные, воздушные банты, что, казалось, еще совсем немного, и Лиля вспорхнет и улетит, оторвавшись от своей парты, высоко-высоко. Но Лиля не улетела. Напрасно она, когда не знала урока, закатывала глаза и встряхивала бантами – все равно больше тройки она в таких случаях не получала. Лиля не дружила с мальчишками, считая, что они противные и грубые.

А Галю Кудрявцеву до шестого класса никто и за девчонку не считал. Она еще до школы играла во дворе с ребятами и в войну, и в лапту, и в космонавтов. В школе Галя не стала стопроцентной отличницей, но училась всегда хорошо, троек получала мало. Галя стриглась под мальчишку, бантиков никогда никаких не носила, на школьные утренники и в культпоходы одевалась так, как будто никакого внимания на платья не обращала. А выглядела славно.

Галя жила вдвоем с мамой. Папы у них не было. Галина мама была страшно безалаберная. Она так и говорила про себя – «я – безалаберная».

Она могла вдруг, получив зарплату, пойти и накупить самых разных вещей – гранат и апельсинов, и самых разных соков в банках, и разных шампуней, и торшер с тремя абажурами или люстру – огромный белый шар, или мохнатый шарф Гале, хотя у Гали разваливались ботинки и она давно просила купить ей новые. Но деньги были уже истрачены на шарф, а Галя отправлялась в обувную мастерскую и десятый раз чинила свои ботинки. Но шарф был действительно очень красивый.

И когда растерянная Галина мама одалживала у знакомых деньги, чтобы дотянуть до получки, Галя ее всегда успокаивала и говорила: «Зато у нас такой отличный абажур!»

Жили они с мамой дружно, как две подруги. Мама звала дочку Галиной. Галя называла маму Галкой.

Они жили дружно и помогали друг другу. Не все ладилось в Галкиной жизни. Она говорила, что наделала столько ошибок, что любой другой хватило бы половины. И она очень хотела, чтобы дочка их избежала.

Галка была иногда очень веселая. Тогда они отправлялись обе, Галина и Галка, гулять по городу, заходили в магазины (Галка обожала ходить по магазинам), ели жареные пирожки, пончики и мороженое, пили воду с сиропом (Галка брала с двойным, Галина с одинарным), ходили в кино и мечтали, как будут жить, когда Галка будет уже старенькая, а Галина – взрослая.

Соседи не одобряли легкомыслия Галининой Галки, считали, что она ведет себя несерьезно и что при ее внешних данных можно было бы вполне еще раз выскочить замуж, а она вместо этого зря теряет золотое время.

Соседи, кроме того, терпеть не могли кошек, а кошек у Галки с Галиной было, как известно, четверо – степенный, пузатый Хмурик – всеобщий любимец, черный мудрый кот Патинава, зануда Лизка и Огонечкина, прозванная так в честь Галкиной приятельницы – дамского мастера из парикмахерской номер четырнадцать. Галка все время меняла специальности – она была и машинисткой в конторе, и официанткой в кафе, и дежурной по этажу в гостинице, и кассиршей в Аэрофлоте, а теперь училась на курсах «Интуриста».

– Сумасшедшая! – говорили о ней соседи и некоторые ее подруги по прежним местам работы.

Но Галка и Галина не слушали, что говорят кругом, жили ладно, страшно любили своих кошек и друг дружку.

Галя уже и не помнила, что ее маму зовут не Галкой вовсе, а Галиной Семеновной, а Галка думать не думала, что ее Галину скоро назовут Галиной Борисовной. Поэтому она и не поняла Мирона Сергеевича и хотела даже повесить трубку, но потом засмеялась и позвала Галину Борисовну к телефону.

Сначала Галина Борисовна мало что понимала, потом, поняв, закричала не своим голосом, а потом уже своим голосом стала подробно и основательно выспрашивать – что, как и почему. Получалось, что Мирон Сергеевич позвонил как раз вовремя, потому что именно завтра Пенкин (то, что его фамилия оказалась Арчибасов, ничуть не удивило Кудрявцеву) собирался уехать в Боливию. Действовать надо было немедленно. Галя записала на стенке телефон Мирона Сергеевича и хотела уже узнать адрес, как вдруг Мирон Сергеевич вскрикнул, извинился и объяснил, что у него что-то сгорело на кухне.

Галя вернулась в комнату очень встревоженная. Галка, которая сидела вместе с Патинавой за столом и повторяла на разные лады английские предложения, оторвалась от своего учебника и посмотрела на Галину. К Патинава на нее посмотрел, и зануда Лизка, которая сидела на подоконнике.

Но расспрашивать ее никто не стал – ни Патинава, ни Лизка, ни Галка. Так уж заведено было в доме – если человек сам не говорит, его не расспрашивают. Мало ли что случилось с человеком – может быть, у человека секрет!

Все занялись своими делами. Галка учила английский, Патинава ее внимательно слушал, Лизка умывалась, поглядывая в окно, а Галина ходила из угла в угол по комнате. Через час она покормила кошек и пошла звонить по телефону. Ей повезло: Пенкин снял трубку.

– Это говорит Кудрявцева. Здравствуй, – сказала Галя.

– Здравствуй, – отозвался растерявшийся Пенкин.

Потом оба помолчали, и после молчания Пенкин спросил:

– Как Огонечкина?

Галя объяснила, что с Огонечкиной все хорошо – она выздоровела, но, как ей кажется, не все хорошо с самим Пенкиным. Не заметил ли он, поинтересовалась Галя, что вот уже две недели не появлялся в школе. Пенкин ответил, что обратил на это внимание, и в свою очередь спросил, не читала ли Галя статью, опубликованную не так давно в газете «Пионерский галстук». Галя ответила, что статью она читала, что это очень интересная статья, и хотелось бы ее обсудить вдвоем с Пенкиным.

– Я слышала, что ты завтра собрался в Боливию. А я хотела бы с тобой поговорить еще до Боливии.

Пенкин не стал выспрашивать, откуда узнала Галя его телефон и кто ей сказал, что он едет в Боливию.

– Давай встретимся через час, – предложила Галя.

– Где?

– У старого дуба.

Пенкин промолчал.

– Придешь?

– Никто не знает о нашем разговоре?

– Ни один человек.

– Честно?

– Не веришь?

– Ладно, через час… у старого дуба.

Пенкин повесил трубку.

– Это вам звонили? – удивился Мирон Сергеевич. – Интересно, кто это вам звонил?

Пенкин сначала хотел рассердиться на Мирона Сергеевича, но потом передумал. Тем более, на Мирона Сергеевича уже сердилась Берта Павловна – по его милости, как она выражалась, был погублен какой-то чудо-пирог.

Галя кинулась в комнату и стала переодеваться.

Галка старалась говорить по-английски. Она упорно приглашала на экскурсию по городу, рекомендовала посетить музей и не опоздать на аэродром. Сперва Галина хотела надеть то бархатное платье, которое любила в пятом классе, потом вдруг решила надеть белую блузку, плиссированную юбку и красный галстук, но сообразила, наконец, что теперь зима и неважно, в каком платье придет она к старому дубу. Главное было совсем не платье, а шарф! Тот самый шарф, который купила бестолковая Галка и который оказался так необыкновенно кстати!

Галина стала страшно серьезной. Она подошла к Галкиному туалетному столику и подушилась Галкиными духами. Хмурик не выносил запаха духов и спрыгнул с туалетного столика.

– Ты куда? – спросила Галка по-русски.

– Часа через два вернусь. Нужно, – ответила Галина, поцеловала Галку, почесала за ухом Патинаву и вышла из комнаты.

– Вот так-то, – сказала Галка Патинаве, и Патинава неодобрительно помотал головой.

Глава пятая. Скучный разговор

Галя думала, что Пенкин будет чувствовать себя виноватым, но он с ходу пошел в наступление.

– Что, Оля тебя надоумила?

– Почему Оля? Я сама пришла.

Галя хотела сказать, что она с Олей поругалась, но не сказала.

– Осудили меня?

Пенкин был не такой, как она представляла, Гале стало не по себе, и она ответила равнодушно:

– Конечно.

– Ну, а какое приняли решение?

Пенкин посмеивался! И Галя, которая хотела ему рассказать все, что случилось в классе, вместо этого вдруг крикнула:

– Ты – трус!

– Почему это, интересно?

– Потому что сбежал! Наврал корреспонденту с три короба и сбежал! А мы – за тебя расхлебывай!

– Что же вы-то расхлебываете? Я – такой презренный человек, двоечник и врун, а вы все – ангелы с крылышками! Мне теперь все равно – я уезжаю, но напоследок сказку: все вы – каждый за себя, вот что плохо. Закиснете вы все скоро!

– А ты – трус! – упрямо твердила Галя. – Снова бежишь – трус! Ты можешь мотать куда угодно, хоть в Боливию, хоть в Парагвай, но ты обязан прийти в школу. Ты обязан посмотреть в глаза товарищам и честно им все рассказать.

– Я им такое скажу, что не обрадуются.

– Ну и скажи!

– Они думают – суд надо мной устроили. Да?

– А ты суда испугался?

– Ха-ха! Плевать я хотел. Я им такое могу высказать!

– Ну выскажи! Явись в понедельник и выскажи!

Галя вспомнила, как весь класс врал за Пенкина, сколько сама она за две недели напереживала, и как душилась у зеркала, когда бежала сюда, и как чихал и фыркал Хмурик, и ей стало здорово обидно, и она чуть не заплакала с досады.

– Ты чего это? – спросил Пенкин.

– Снежинка в глаз попала.

– А-а…

Разговора не получалось.

– Ну, а как там Корягин? – храбрился Пенкин.

– Очень по тебе скучает! Он за тебя, труса, заступился. Он, знаешь, что предложил?

– Ну, что?

Но Галя только махнула рукой.

– Я виноватый, конечно, – продолжал неприятно посмеиваться Пенкин. – Но кто меня довел? Твоя подружка – любимая Олечка. На все у нее есть правило, все у нее по полочкам разложено. А я – не хочу на полочке лежать!

– Ах ты, какой особенный!

– Да, особенный. Каждый человек – особенный. Как вы этого не поймете?

– Ну вот бы пришел завтра и объяснил бы нам!

Становилось холодно.

– Мы – за себя. А ты – о ком заботишься? – спросила Галя.

– Я…

– Да, ты! Вот мерзну я, надрываюсь, а ты – все о себе, да о себе. Скучно с тобой, Пенкин, вот что! Я думала – с отличниками скучно. А оказывается, и с двоечниками не веселее.

– А с какими это отличниками тебе скучно? С Прудковым, что ли?

– А тебе какое дело?

Тут Пенкин расстроился. Обидно ему, что ли, стало?

– А как Нина Григорьевна? – ни с того ни с сего поинтересовался он.

– Замучилась Нина Григорьевна.

– Все-таки она хорошая. Ты ей привет передавай.

Постояли молча.

Потом Пенкин отошел и сказал:

– В общем… это… спасибо тебе, что пришла. И прости, что дневник твой унес. Вон он – целенький и невредименький. А мой – можешь на память себе оставить. Он мне ни к чему теперь…

Галя не сказала о том, что не случайно унесла его дневник две недели назад, что сберегала его, Пенкина. Ничего не сказала.

– Придешь в понедельник? – только спросила она.

– У меня билет на воскресенье.

– Струсил?

– Опять завелась!

– Я правду говорю.

– И я – правду. Теперь – не вру.

– Придешь?

Пенкин промолчал.

– Не знаю. Я тебе, Кудрявцева, напишу.

– Можешь не писать. Я тебе, Пенкин, не отвечу. Если ты не придешь в понедельник в школу, пусть даже на один час, я тебе никогда не отвечу. Запомни!

И Галя, не оборачиваясь, зашагала прочь.

Тихо было кругом. И белым-бело. И экскаватор, изрядно потрудившись за две недели, теперь помалкивал.

Глава шестая. Место в строю

Уже Щукин протрубил сбор, уже ребята выстроились на линейку, уже Фигурный пряник замахнулся палочкой на барабан, уже географ Борис Дмитриевич, по старой армейской привычке, вытянулся в стойку «смирно», уже Галя Кудрявцева успела подумать, что все ее позавчерашние старания – напрасны, как вдруг дверь приотворилась и в класс просунулась голова Пенкина.

– Почему опаздываете? – строго спросил Борис Дмитриевич.

– Был у врача! – не сморгнув глазом, отрапортовал за Пенкина дежурный Зайцев.

– Становитесь в строй! – скомандовал учитель географии.

Ничего еще не понимая, зажав под мышкой портфель, Пенкин принялся отыскивать свое место в строю. Корягин и Прудков раздвинулись, и Пенкин встал между ними.

После рапорта все разошлись по местам.

Пенкин ни за что бы не узнал своей парты, если бы там не сидела Кудрявцева. Пенкин ни за что не узнал бы и своего класса – стены его отливали цветами радуги, посередине тремя рядами зеленых яхт выстроились ученические столы, и все они плыли к большому зеленому острову, который был когда-то классной доской. На подоконниках зеленели тропические растения. И портреты знаменитых путешественников, выравнявшиеся в линейку, казалось, одобрительно кивали головами, переговариваясь друг с другом на иностранных языках.

На мгновение Пенкин подумал, что все это происходит в каком-то фантастическом фильме.

– Пенкин – пятерка, – донесся до него издалека голос Васко да Гамы.

– Что? – вздрогнул очнувшийся Пенкин.

– Пенкин – пятерка, – повторил Борис Дмитриевич, – за контурную карту. Передайте, ребята. – И к Пенкину по рукам поплыла разрисованная цветными карандашами отличная карта Европы.

Вслед за картой приплыл к Пенкину и дневник. В нем рядом со знакомой двойкой находились чьи-то незнакомые пятерки.

Фантастика на этом не кончилась. Фантастика продолжалась!

Пенкин готовился к тому, что его будут ругать, прорабатывать. Но никто его не ругал, не прорабатывал и даже (самое удивительное!) не удивлялся его появлению. Никто не удивлялся! Ни учителя, ни ребята. Все вели себя так, словно ничего особенного не случилось. Ну, проболел человек немного – две недели пропустил, и все!

Пенкин стремился узнать, что значит эта разрисованная Европа и пятерки в дневнике – но спрашивать было не у кого. Все занимались своими делами. Все смотрели на него равнодушно, не обращали никакого внимания. И Кудрявцева не обращала!

На переменке к Пенкину подошла Нина Григорьевна.

– Пришел! Отлично! – сказала она, здороваясь с Геной. – Теперь можно и собраться.

«Ну вот, наконец, начинается!» – подумал Пенкин. Но тут подоспели Корягин с Сорокиным.

– А надо ли торопиться? В субботу будет у нас пионерский сбор. Давайте на сборе и поговорим.

Сорокин покивал головой.

И Нина Григорьевна согласилась, что торопиться действительно некуда. Можно подождать до пионерского сбора.

Потом как ни в чем не бывало прозвенел звонок, и все спокойненько отправились на урок истории.

Александр Петрович всегда сердился, когда преподавал историю шестому «В». То ли на шестой «В», то ли на историю средних веков.

И в самом деле – что в ней хорошего?

Феодалы наживались, а народ нищал.

Народ нищал с каждым уроком все сильнее и этим пользовались, между прочим, не только феодалы, но и Ваня Андреев.

– А крестьянам становилось жить все хуже! – бойко отвечал он, о чем бы ни спросили. И почти всегда оказывался прав. И получал как минимум тройку.

На этот раз Александр Петрович принес на урок проекционный фонарь. Миронов поднял руку.

– Кино сегодня будет?

– Садись! – сердито сказал Александр Петрович и стал сердито отмечать в журнале – кто есть и кого нет. Потом перешел к опросу. Первым отвечал Ваня Андреев. Про крестьян. И получил свою тройку. Дальше шел Борис Ильин. Этот заработал пятерку. И тут ко всеобщему ужасу сердитый Александр Петрович вызвал к доске Пенкина. И те самые ребята, которые так хорошо с самого утра притворялись равнодушными – дрогнули. Они не отрываясь глядели на Пенкина, готовые в любую минуту (только как?) прийти ему на выручку. Но Пенкин вовсе не нуждался в помощи. Немного волнуясь, с непривычки, он начал рассказывать о Жанне д’Арк.

И Жанна д’Арк моментально вышла из учебника и зашагала босыми ногами по траве. Она совершенно живая шла по траве и щурилась от солнца. Ей было семнадцать – на пять лет больше Кудрявцевой и всего на четыре Миронова, которому папа подарил часы за четверку по географии. Жанна училась бы в девятом классе и в следующий год кончала школу. Но она не училась совсем, и наверно, поэтому епископам, судившим ее, удалось запугать и сбить с толку неграмотную Жанну. Но до суда было еще далеко – Пенкин рассказывал, как храбро сражалась она за любимый Орлеан, как гордо сидела на коне, крепко сжимая в руке знамя милой Франции…

Все прямо-таки заслушались. И Александр Петрович перестал сердиться и, совершенно не сердясь, поставил в журнал, а потом в дневник Пенкина аккуратненькую пятерку.

Весь шестой «В» торжествовал!

Все пришли в хорошее настроение. Даже Оля Замошина.

И ободренный Миронов снова поднял руку.

– А кино будет?

– Иди к доске, вот тебе и будет кино, – снова рассердился Александр Петрович.

И началось кино.

Миронов ничего не мог ответить ни про Генеральные штаты, ни про мир с англичанами. И получил двойку. И сел на место.

И тогда погасили свет. И стали показывать Жанну д’Арк.

Но сначала никто не смотрел, а все в темноте набросились на Миронова – за эту его двойку, которая подвела всех, и тут же в темноте договорились, что Пенкин подтянет его по истории.

А уж дальше стали внимательно рассматривать Жанну д’Арк, которую так хорошо обрисовал Пенкин.

В общем, день сложился для Пенкина удачно.

А в конце дня Толя Зайцев спросил:

– Ты домой?

Пенкин подумал и сказал:

– Да.

– Если не возражаешь, я к тебе сегодня наведаюсь.