Текст книги "Четверка в четверти"

Автор книги: Оскар Ремез

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Глава четвертая. Большая перемена

Географию вела практикантка. Она была маленькая, в больших роговых очках и вся зеленая. И кофточка на ней была зеленая, и блузочка и юбочка и даже чулочки на ногах – зелененькие. Она очень волновалась и потому говорила уверенно и громко. А на задней парте рядом с Пичиковой сидела тетечка в черном костюме и не отрываясь что-то писала в черную тетрадь.

– Познакомимся, – громко сказала практикантка, – меня зовут Любовь Ивановна, – и покосилась на черную тетеньку.

Но тетенька писала себе да писала. Тогда Любовь Ивановна стала рассказывать про зону степей. Она рассказывала так уверенно, как будто сама только что вернулась оттуда. Слушать ее было довольно-таки интересно.

Вообще шестой «В» любил своего географа. Хотя Борис Дмитриевич и часто кричал на шестой «В», хотя шестой «В» и часто шумел на уроках Бориса Дмитриевича и Борис Дмитриевич часто не мог справиться с шестым «В». Он потому, наверно, и кричал, что не мог справиться. У Бориса Дмитриевича была привычка – если он сердился на кого-нибудь, то обязательно уважительно называл его на «вы».

– Перечислите, Хорошилов, моря Северного Ледовитого океана…

– Назовите, Пичикова, реки и озера Восточной Европы…

Но стоило Пичиковой верно перечислить реки и озера, он говорил ей:

– Садись, Наташа.

Так что Борис Дмитриевич недолго сердился и чаще всего говорил «ты». И все-таки, честно сказать, шестой «В» плохо слушал Бориса Дмитриевича.

Но бывали уроки, когда все слушали географию затаив дыхание. Это было тогда, когда Борис Дмитриевич рассказывал о тех местах земного шара, где побывал сам.

До войны Борис Дмитриевич ездил в экспедицию в Среднюю Азию. Жил в палатке и его чуть-чуть не укусил скорпион. Во время войны Борис Дмитриевич был краснофлотцем, и ему довелось побывать и на Волге, и на Дунае, и в Чехословакии, и в Берлине. И когда по программе попадались эти края, то ребята просто заслушивались его рассказами. Это самое интересное в географии – слушать человека, который знает землю не по карте и не по книгам, а по собственной жизни.

Любовь Ивановна была совсем молодая и, конечно, не воевала, но зону степей рассказывала так, как будто тоже сама была там. И всему шестому «В» понравилась Любовь Ивановна. И каждый нет-нет да и поглядывал в сторону парты Пичиковой, за которой писала свои записки тетя в черном костюме.

Неужели же ей не нравилось, как ведет урок Любовь Ивановна?

Но по лицу тетеньки ничего невозможно было понять.

Рассказав про зону степей, Любовь Ивановна взяла журнал и приступила к опросу. Сначала она вызвала к доске Замошину, и Замошина довольно толково, но скучно рассказала про климат тайги. Потом Любовь Ивановна вызвала «вон того мальчика с третьей парты, который болтает со своим соседом». Болтающим мальчиком оказался Мирзоян. Он очень неважно ответил про животный мир тайги. Спутал куницу с горностаем и сказал почему-то, что в тайге обитают мелкие грызуны, хотя всем известно, что они водятся в тундре.

Любовь Ивановна подошла к столу и спросила:

– Как твоя фамилия?

Мирзоян жалобно посмотрел на Корягина. Тот показал ему увесистый кулак, и Рубен ответил:

– Мирзоян.

– Нужно лучше повторять материал, – сказала Любовь Ивановна и вручила Мирзояну его дневник.

– Теперь сосед Мирзояна, – сказала Любовь Ивановна, которая радовалась, что начинает запоминать фамилии учеников шестого «В» класса.

Соседом Мирзояна был Прудков. Ему достались смешанные и лиственные леса. Прудков знал их назубок. Он рассказал и про дубы, и про клены, и про липы. Он показал на карте, где начинается и где кончается полоса смешанных и лиственных лесов. Он рассказал про животных, которые водятся в этих лесах. Он рассказал про лесопарковый защитный пояс Москвы.

Словом, было ясно, что это – отличный ответ.

Даже черная соседка Пичиковой оторвала голову от своей тетрадки и с уважением посмотрела на Прудкова.

– Достаточно, садись, – остановила Прудкова Любовь Ивановна. – Как твоя фамилия?

Прудков посмотрел на Корягина и, вздохнув, ответил:

– Моя фамилия – Пенкин.

– Пенкин, – повторила Любовь Ивановна. – А, тот самый Пенкин! – улыбнулась она и как-то особенно взглянула на тетеньку с последней парты.

И та тоже понимающе улыбнулась и закивала головой.

В дневник, посланный Кудрявцевой, была поставлена вторая пятерка, и Прудков сел на место. Оля Замошина прямо-таки вся извертелась на своем месте.

Боря Ильин стал стучать ногой под партой, чего с ним не случалось все шесть лет.

А смешливая Романова прыснула.

– А ну-ка потише! – показала характер Любовь Ивановна и объяснила домашнее задание.

К следующему разу следовало нанести на контурную карту границы зоны степей и полупустыни, а также изобразить на ней изотермы января и июля.

И как только Любовь Ивановна закончила разъяснять домашнее задание, раздался звонок.

– До свиданья, ребята! – сказала Любовь Ивановна.

И весь шестой «В», кроме Ильина и Замошиной, крикнули «До свидания!».

– Второе звено никуда не расходится, – объявила Кудрявцева, и второе звено осталось в классе.

– Звено лгунов! – отрезала Оля, проходя мимо.

Корягин остановил ее у двери, и они о чем-то тихо и зло разговаривали.

– Хорошо, я жду до завтра, – бросила Оля и вышла из класса.

Кудрявцева подошла к учительскому столу и открыла внеочередной сбор звена. Слово взял Корягин.

– Завтра Пенкин должен быть в школе, – сказал Корягин. – Понятно?

– Самый настоящий Пенкин? – уточнил Ягодкин.

– А как же сделать? – прохрипел Зайцев.

– Я предлагаю разбиться по районам. Я могу взять два района, – сказала Галя Кудрявцева. – Надо прочесать весь город.

– А если он уехал? Может быть, разбиться по разным городам? – съязвил Боря Ильин.

– Он не уехал. Я уверен, что он здесь где-то, близко. Я уверен, что он вернется в школу. Но каждый час дорог. Иначе нам придется туго. А пока его нет – надо считать, что он есть. Так решили – так и будет, – настаивал Корягин.

– А давайте сегодня вечером соберемся и перекрасим класс, а? – вдруг сказал Миронов.

И всем это предложение понравилось.

– Хорошо, – сказала Кудрявцева. – До семи часов мы ищем Пенкина. В семь собираемся здесь. Кто может достать краску?

– Я могу изобрести краску, – взялся хриплый Зайцев. – Из одной краски сделать три. На стены и парты. Только соберите деньги на одну краску.

Деньги были собраны, и тогда спохватились.

– А когда же уроки готовить?

– Надо все успеть, – сказал Корягин. – Ни одной минуты даром не тратить! Ильина освободим от окраски класса.

– Это почему? – испугался Ильин.

– Потому что ты будешь контурную карту делать за Пенкина. И вообще все уроки за Пенкина приготовишь.

– Почему это я?

– Кто за то, чтобы уроки Пенкина приготовил Ильин? – поставила вопрос Кудрявцева.

Все живо подняли руки.

– Только это нечестно, – сказал Ильин. – Имейте это в виду.

– Что нечестно?

– Делать уроки за другого.

– Конечно, нечестно, – согласился Корягин, – но другого выхода у нас нет…

Нина Григорьева ждала Пенкина в учительской.

Пенкин не приходил.

Уже вернулись с урока все педагоги. Последней пришла практикантка Любочка, и с ней строгая женщина в черном костюме, которая что-то говорила Любочке, заглядывая в свою тетрадку.

Любочка вздыхала, краснела, бледнела и охала.

– Но я так волновалась, так волновалась, – то и дело говорила она.

– А я так боялась, что вы не уложитесь, – радовалась черная тетенька. – А вы чудесно уложились!

– Как там мои ребята, Любочка? – поинтересовалась Нина Григорьевна.

– Ваши ребята – прелесть! – сказала Любочка. – Правда, Мария Степановна?

– Не все, конечно, – поправила Любочку строгая Мария Степановна. – Но есть некоторые. Например…

– Например, Пенкин! – перебила ее Любочка, довольная тем, что помнит всех наизусть. – Пенкин удивительно хорошо знает материал.

– Пенкин? – с удивлением переспросила Нина Григорьевна.

– Да, Пенкин получил вполне заслуженную пятерку, – строго сказала Мария Степановна.

Пенкин не приходил.

Тогда Нина Григорьевна решила подняться на четвертый этаж.

– Где Пенкин? – спросила она у Замошиной, которую встретила на лестнице.

Замошина спускалась по лестнице вместе с Колей Сорокиным. Она что-то горячо втолковывала ему, а он молчал и ни о чем не заикался.

Замошина остановилась, снова хотела что-то сказать Нине Григорьевне, потом передумала, пожала плечами и ответила: «Не знаю». Потом добавила:

– Спросите у Корягина.

– А где он?

– В классе.

В классе оказалось все второе звено. Все встали, как только вошла Нина Григорьевна.

– Что это вы собрались?

– Мы… по вопросу успеваемости, Нина Григорьевна.

– А…. Хорошо. А где же Пенкин?

– Я отпустила его, – сказала Кудрявцева. – У него горло разболелось. К врачу пошел.

– Что же ты, Корягин, не сказал ему, чтобы он меня разыскал?

– Совсем из головы вон, – ахнул Корягин. – Подождите, я его сейчас догоню.

И выбежал из класса.

– А Пенкин сегодня две пятерки получил! – похвастался Зайцев.

– Слышала. Это хорошо.

– А что вы с ним делать будете, Нина Григорьевна? – подольстилась Шамрочка.

– Я с Иваном Петровичем говорила, будем писать в газету опровержение.

– А если Пенкин исправится? – спросила Кудрявцева.

В это время в класс вбежал Корягин.

– Нет нигде. Ушел. Сильно болело горло.

– Жаль, – сказала Нина Григорьевна. – Он мне очень нужен. Придется к нему домой идти.

– А может быть, мы сами, всем звеном пойдем? – предложила Кудрявцева.

Нина Григорьевна внимательно посмотрела на нее и сказала:

– Хорошо, Галина. Скажите ему, чтобы он мне обязательно позвонил. Или он, или его мама.

– Ну вот и хорошо. Мы ему так и скажем, – поддержал Корягин. – Зачем вам ходить?

– И в самом деле, – сказала Нина Григорьевна, внимательно взглянув теперь не только на Кудрявцеву, но и на всех сидящих за партами. – И в самом деле. А то у меня сегодня трудный день. Пусть только обязательно позвонит. Хорошо? А завтра мы соберемся и обсудим статью в газете.

И Нина Григорьевна вышла из класса.

– Всем нам попадет без исключения, – сказал Ильин после того, как помолчали. – Всем.

Встала Кудрявцева.

– Кто за то, чтобы продолжать врать? – поставила она вопрос.

Все подняли руки. И Боря Ильин – тоже.

Глава пятая. Мышкан и другие

А в это время Пенкин, зажав под мышкой портфель, брел по городу и думал, как заработать недостающие четыре рубля без двадцати трех копеек.

Мирону Сергеевичу он сказал, конечно, что отправляется в школу.

За ночь сильно подморозило.

Уже два часа слонялся Пенкин по улице. У него замерзли сперва уши, следом за ними нос, потом ноги, а потом и руки в карманах.

Пенкин зашел в первый попавшийся подъезд согреться. Какая-то женщина с хозяйственной сумкой спускалась вниз. Проходя мимо, она внимательно взглянула на Пенкина. Пенкин подвинулся поближе к батарее. Не прошло и трех минут, как женщина с сумкой вернулась и прямо-таки уставилась на Пенкина. Пенкин отвернулся и стал разглядывать, что происходит во дворе. Во дворе, как назло, ничего не происходило, и ему пришлось довольствоваться дворовым пейзажем.

Женщина сперва потопталась у входной двери, а потом начала решительно подниматься по лестнице. Дойдя до второго этажа, она отомкнула дверь квартиры и быстро ее захлопнула, позвякав ключами.

Дальше оставаться в подъезде было совсем неинтересно. Пенкин распахнул дверь и вышел на улицу.

Он немножко согрелся, хотя, наверное, и недостаточно, потому что уши замерзли сразу, немного погодя к ушам присоединился нос, и все началось сначала.

Пришлось прибавить шагу.

Пенкин и не заметил, как очутился у кинотеатра «Призыв».

Сеанс начинался в одиннадцать сорок пять.

В конце концов собрать три рубля семьдесят семь копеек или три рубля восемьдесят семь копеек было одинаково трудно.

Смысл был не в том, чтобы смотреть картину, а в том, чтобы согреться, тем более что фильм «Жажда», который демонстрировался в кинотеатре «Призыв», Пенкин почему-то в свое время пропустил.

Он собрался было протянуть в окошко кассы десять копеек, но тут ему неожиданно подвезло.

К кинотеатру приближался школьный культпоход.

Раскрасневшиеся от мороза и удовольствия ребята выстроились у входа. Присоединиться к культпоходу, когда культпоход проходит мимо контроля, – самое плевое дело.

Пенкин выждал, пока учительница всех пересчитала, пока протянула контролерше билеты, а потом смешался с ребятами, как будто весь век с ними учился.

– Ты куда, мальчик? – спросила его какая-то вредная девчонка с косичками.

– А тебе что, жалко, Салазкина? – оборвал ее добродушный рыжий парнишка и дернул разок за косички.

Пенкин благополучно миновал контролершу и быстрым ходом проследовал в зал. Там было много пустых мест. Пенкин выбрал получше в восьмом ряду и уселся рядом с парнем в ушанке, надетой задом наперед.

Культпоход сидел вместе, а остальные ребята кто где. Почти у всех одиночных ребят на коленях лежали портфели.

«Наверно, во вторую смену учатся», – подумал Пенкин и стал смотреть киножурнал.

В журнале колхозники убирали хлеб, ребята отдыхали в пионерлагере, туристы ходили в поход, курортники купались в море, на улицах шелестели деревья. В журнале вовсю светило солнце, и Пенкину было приятно думать, что бывает на свете лето.

После журнала зажгли свет, и в зал вошло еще человек двадцать одиночных девчонок и мальчишек. Сосед Пенкина скосил глаза на пенкинский портфель и спросил небрежно:

– Сколько мотаешь?

– Чего? – не понял Пенкин.

– Мотаешь, спрашиваю, который день?

– А… Первый, – пробормотал Пенкин.

Парень презрительно покосился на Пенкина, присвистнул и сплюнул куда-то вбок.

Картину он знал наизусть. Объяснял Пенкину, что будет дальше, и успокаивал его в самых тревожных местах. От него и узнал Пенкин, что морской отряд превратится в сухопутный и отправится выполнять ответственное задание. Что город, хотя и ненадолго, получит желанную воду. Что переодетый в немецкий мундир артист Тихонов встретит девушку, которую случайно встретил в начале фильма. Так и случилось, точь-в-точь.

После фильма Пенкин с соседом пошли к выходу вместе. У дальней портьеры сосед остановился и спросил Пенкина:

– Нырнем?

– Чего? – снова не понял Пенкин.

– Останешься на второй?

– Нет, я пойду.

– Ну и я пойду. А то надоело. Девятый раз одно и то же.

И одиночные ребята и культпоход у входа обменивались впечатлениями.

– А они остались в живых? – спрашивала зловредная Салазкина.

– Да, – авторитетно разъяснял ей посторонний малыш с ранцем за плечами. – Ведь это все снималось на фронте.

– На каком фронте? – не унималась Салазкина. – Это же артисты!

– «Артисты»… Там же было написано – 1941 год.

– А когда была война? – заинтересовалась другая девочка, помладше.

– Эх, ты, в сорок первом и была!

– Ну и что? Все равно это артисты, – вмешался крикливый мальчуган.

– Помолчи, – сказал пенкинский сосед. – Правильно, это – артисты. – И в качестве поощрения за сообразительность наградил мальчугана хорошим подзатыльником.

Когда они с Пенкиным уже шли по двору, парень в ушанке указал на кого-то впереди и процедил:

– Во-он тот, чернявенький, пятую неделю мотает.

– А ты?

– Сегодня – восемнадцатый день.

– Да ну!

– А ты думал! С завтрашнего дня, между прочим, здесь пойдет мировая картина. «Верная рука – друг индейцев». Ты не видал?

– Нет.

– Будем смотреть. Твоя как фамилия?

– Пенкин, – сразу ответил Гена.

Ему в последнее время определенно расхотелось врать.

– А я – Мышкан.

– А как зовут?

– Так и в классе зовут Мышкан. И во дворе. И мать зовет. Мышкан – значит, и есть Мышкан.

Пенкин не стал спорить, а только спросил:

– Ты где живешь?

– Дома.

– А почему в школу не ходишь?

– Поинтересова-ался, – усмехнулся Мышкан. – Я сперва думал, что это и вправду кому интересно. Думал, дурак, кто из класса навестит. А им всем наплевать. Эн-Бэ в журнале проставят – и ладно.

– А мама твоя как же?

– У нее – другие заботы.

– А отец?

– Нет у меня отца. А у тебя, что ли, есть?

– У меня есть, – виновато сказал Пенкин. – Правда, мы с ним никогда и не видимся, – стал он быстро оправдываться.

– Пьет?

– Нет, все время работает.

Мышкан помолчал, поиграл слюнями во рту, но не сплюнул, а перевернул ушанку как надо.

– А что дальше делать думаешь? – спросил после молчания Пенкин.

– Еще не решил, – отозвался Мышкан. – А ну-ка, двинем в ту парадную. Живо!

Пенкин побежал за Мышканом в парадное.

– Ты чего? – спросил он Мышкана.

– Так… С училками встречаться не люблю.

– А…

Только теперь Пенкину пришла в голову мысль, что и ему надо быть осторожнее на улице – мало ли кого можно встретить.

 
– До чего интересно, ребята,
С котелком и мешком за единой, —
 

вдруг запел Мышкан и показал кому-то через стекло язык.

– Что это за песня?

– Походная туристская, музыка Дунаевского. По пению училка. В другую школу побежала. У нее школ этих – полдюжины. Попоет, попоет, а денежки – в мешок. До чего интересно, ребята! Пошли! – сказал он повелительно.

И Пенкин зашагал за Мышканом по улице.

Теперь Пенкин поглядывал по сторонам – не попался бы кто по дороге.

На углу Мышкан остановился.

– Постой тут. У меня дельце есть, – сказал он и шмыгнул в магазин. Оттуда он вышел минуты через три с туго набитым портфелем.

– На, держи, – вынул он из портфеля две пустые винные бутылки и протянул их Пенкину. – Сунь в свой портфель.

– Ты что, пил? – стараясь казаться равнодушным, спросил Пенкин и даже попытался присвистнуть.

– Тю… Пил!.. Это у нас Витька Косой во дворе пьет. Тот – пьет. А я – нет! И не пил и не имею этого пристрастия. И даже терпеть этого не могу. Я не пью, а бутылки собираю. Тут бутылки зазря пропадают. А их сдавать надо.

Говоря это, Мышкан направился к окошку приемного пункта.

– Вот, дяденька, примите…

– Откуда у тебя, мальчик, бутылки? – строго спросил приемщик.

– Да папан просил сдать. С праздника еще остались.

– Праздник во-он когда был, уже новый надвигается, не врешь ли?

– Да не вру я, дядя, честное пионерское. Вот братан подтвердит. Давай, братан, твои бутылки, – обратился он к Пенкину.

– Ну, смотри! – сказал приемщик и стал считать бутылки.

– Две разбитые, две импортные, за остальные шестьдесят пять копеек.

– Разбитые обратно давайте!

– А зачем тебе?

– Пригодятся.

Мышкан пересчитал мелочь, спрятал непринятые бутылки и зашагал прочь.

– Как же ты – честное пионерское давал? – испугался Пенкин.

– А меня из пионеров… того… тю… поднаддали. Исключили меня из пионеров. Я теперь что угодно давать могу.

– А зачем бутылки разбитые унес?

– Потому что они не разбитые вовсе. Дядя их на свой счет мечтал списать. Каждый мухлюет по-своему. Я эти бутылки в другом месте сдам. Не пропадать тридцати четырем копейкам!

– А куда ты деньги деваешь?

– Кучу́! То кремовых пирожных съем, то сосиски с горошком. И на кино откладываю. Очень кино уважаю. Хочешь, будем вдвоем бутылки собирать. В долю. Доход – пополам.

Пенкин подумал, что смог бы быстро набрать до билета в Сызрань, но все-таки собирать бутылки было как-то нехорошо.

– Ты чего пугаешься? Государству от этого только прибыль, – толковал Мышкан.

В самом деле, государство от этого ничего не теряло. Государству нужны были пустые бутылки…

Пенкин и Мышкан договорились встретиться завтра у кинотеатра «Призыв», где пойдет знаменитый фильм «Верная рука – друг индейцев». На этом они расстались, и Пенкин двинул на Садово-Гончарную. По дороге, то ли ему показалось, то ли на самом деле, увидел Пенкин невдалеке Машу Шамрочку, шедшую по улице и оглядывавшуюся по сторонам. Недолго думая, он шмыгнул в подъезд. Потом, убедившись в безопасности, продолжил свой рейс.

Собрать на бутылках необходимую сумму денег можно было дня за три, за четыре. А за эти дни прибыл бы ключ из Боливии, и все бы прекрасно обошлось.

И Пенкин, довольный, поднимался по лестнице. Все складывалось не так уж и плохо. Единственное, что мучило Пенкина, – Галин дневник, который лежал в его портфеле.

Он вспомнил про Галю, про Корягина, и ему стало немножечко грустно. Тогда он представил себе Ильина и Замошину – грусти как не бывало.

Он даже запел походную туристскую, музыка Дунаевского.

Глава шестая. Нина Григорьевна дома

Когда на следующий день Нина Григорьевна вошла в класс, все сияло как новенькое. Стены, парты, классная доска и даже подоконники были аккуратно выкрашены.

И все второе звено смотрело на Нину Григорьевну и тоже сияло, как новенькое. И весь класс казался веселым и праздничным.

– Кто же это отличился? – спросила растерявшаяся Нина Григорьевна.

– Пенкин, – поднялся со своей парты Корягин. – То есть все мы, конечно, все второе звено, но Пенкин – организовал!

Место рядом с Кудрявцевой пустовало.

– Он тут до ночи оставался, – перехватил взгляд учительницы Корягин. – Я ему разрешил на первый урок опоздать. Очень уж он утомился вчера.

Нина Григорьевна взглянула на Замошину. Та, не поднимая глаз, записывала что-то в дневник.

Утро для Пенкина складывалось на редкость удачно.

Он то появлялся, то исчезал.

Когда выяснилось, что заболела учительница по биологии и урок проведет Антон Семенович из старших классов, Пенкин немедленно появился и получил очередную пятерку. С урока рисования он исчез, но успел оставить рисунки за прошлые две недели. На одном из них было изображено яблоко в разрезе, на другом – срисованный с учебника подъемный кран.

Не только второе звено, но уже весь класс бойко отвечал на вопросы, что Пенкин «только что здесь был», «вот-вот вышел», «сейчас, через минуточку придет».

Весь шестой «В» объяснял, что это Пенкин перекрасил классную комнату, и те, кто читал, и те, кто не читал статью, – разводили руками и восклицали: «Ай да Пенкин!» Только Оля Замошина молчала и исподлобья наблюдала за Кудрявцевой.

– Чего ты злишься? – подошел к ней Корягин после геометрии, которую Пенкин пропустил. – Ну, устал человек, всю ночь красил. Не для себя же он старался, а для всех. Между прочим, и твою парту выкрасил…

– Ты мне хоть не заливай, – оборвала его Оля.

– Вот чудачка! Не веришь, что это – Пенкин?

– Он же из дому ушел!

– Ушел и вернулся.

– И не стыдно?

– Чего стыдного-то. Вот Андрей подтвердит. Миронов! Когда вы вчера с Пенкиным из школы ушли?

– Часа в два, – сообразил Миронов.

– Дай честное пионерское! – предложила Замошина.

– Не давай ей пионерского, – остановил Корягин Миронова, который уже приготовился. Назло не давай. Подумаешь – не верит. Пришла бы вчера сама, если активистка, и парты красила. Что, плохо, скажешь, выкрасили?

– Я этого не говорю.

– А не говоришь, так и помолчи.

И Оля временно замолчала.

И Нина Григорьевна, вопреки ожиданиям, не очень доискивалась – где Пенкин. Услышав пару раз, что он «только что здесь был» и «две минуты как вышел», она сказала громко, так, чтобы все слышали, что собрание откладывается до завтра, так как директора школы Ивана Петровича вызвали куда-то на совещание.

В конце уроков Кудрявцева снова собрала второе звено, а Корягин попросил остаться звеньевых первого и третьего и еще Колю Сорокина. Они совещались недолго и разошлись с решительными лицами.

Всем было удивительно, что затеянное вранье шло хотя и трудно, но довольно-таки гладко.

А дело объяснялось просто.

Еще вчера, когда Корягин сказал, что Пенкин только-только пошел к врачу и что он, Корягин, забыл передать ее просьбу, уже тогда Нина Григорьевна поняла, что в классе творится неладное. А когда вечером Корягин позвонил ей по телефону и объявил, что ничего опасного у Пенкина врачи не нашли и что завтра он придет в школу, подозрения Нины Григорьевны окрепли.

Она долго составляла опровержение для газеты. Писала, вычеркивала, придумывала снова и, наконец, переписала начисто. Получилось шесть страниц, на которых логично и точно разъяснялось, что газета допустила ошибку, что на самом деле класс шестой «В» далеко не такой идеальный и что Пенкин – один из самых плохих его учеников.

На другой день Нина Григорьевна убедилась окончательно, что никакой Пенкин не являлся ни сегодня, ни вчера и что ребята ее обманывают.

Ей стало обидно и почему-то стыдно.

Но то, что ребята сами, без подсказки, собрались и выкрасили класс, не на шутку удивило Нину Григорьевну.

Ивана Петровича вызвали на целый день в гороно, опровержение осталось в портфеле Нины Григорьевны, классное собрание она до разговора с директором решила отложить и вообще не знала, что делать.

В учительскую в этот день Нина Григорьевна старалась не заглядывать. А когда все-таки появилась, ее осадили коллеги. Одни учителя ничего не знали об истинном положении дел и искренно радовались за школу, другие, понаслышке зная о плохом поведении Пенкина, поздравили Нину Григорьевну с тем, что он так быстро исправился и что она сумела подыскать к нему ключик.

– Я всегда говорил, – шумел добрейший Иван Львович, учитель химии, – что каждый человек – это особый состав, или, если угодно, особое соединение. Надо изучить его и добавить тот катализатор, который способен ускорить благодатную реакцию. Вот смотрите, какая ценная голова этот Пенкин! А другие? Все – разные, непохожие, и в этом все дело, и каждому потребен особый катализатор и в этом весь смысл и радость нашей работы!

А француженка Софья Карповна, не скрывая насмешки, подошла к Нине Григорьевне и спросила:

– У вас что, голубушка, знакомства в прессе?

Нина Григорьевна покраснела и еле сдержалась. Очень это показалось ей обидным.

Она шла домой и думала о том, как неудачно складывалось начало ее учительской жизни.

Дома она все рассказала маме.

Для мамы Нина Григорьевна была никакой не классный руководитель шестого «В», а просто дочка. Но и мама Нины Григорьевны, которая прожила на свете вдвое больше своей дочки, ничего не смогла ей посоветовать. Мама была ткачихой и имела дело с большими машинами. А с машинами, особенно большими, куда проще, чем с людьми, особенно маленькими.

Мама пошла на кухню подогревать обед, а Нина Григорьевна села в своей комнате к столу, вынул из портфеля пачку тетрадей и задумалась.

Шестой «В» был первым в жизни Нины Григорьевны классом. Тридцать пять маленьких людей стали за эти две четверти необходимым ее дополнением. Иногда Нине Григорьевне казалось, что это не Ира Романова и не Петя Ягодкин сидят за партой, а сама она, Нина Григорьевна, сидит и слушает учителя.

Сначала Нина Григорьевна боялась ребят своего класса. Потом переставала бояться то одного, то другого. Потом стала различать их и многих полюбила. Потом полюбила всех без разбору. Потом поняла, что стала уважать всех этих маленьких человечков.

Их было за что уважать. И Борю Ильина – за старательность и безупречные знания, и Олю Замошину – за правдивость и честность, и Корягина – за справедливость и упорство, и Зайцева – за неутомимость, и Пенкина… Да, и Пенкина стала уважать Нина Григорьевна, за его мечты и за его неожиданные ответы по литературе, когда он был «в ударе» и мог рассказать такое, о чем и сама Нина Григорьевна не догадывалась.

Потом Нина Григорьевна стала «отходить» и замечать, что все вокруг совсем не так безоблачно, как ей казалось. И что эта «безоблачность» шла оттого, что Нина Григорьевна впервые очутилась в совершенно «всамделишной» школе и не на практике, а на самой настоящей работе, что в ее классе было целых тридцать пять совершенно живых ребят, что ей было трудно, и она мучилась, а мучиться с ребятами было самой большой радостью для Нины Григорьевны. А если отбросить все это, то не только Пенкин (а особенно, конечно, Пенкин), но и многие ребята доставляли ей огорчения.

Потом Нина Григорьевна поняла, что ее огорчают не все ее мальчики и девочки в отдельности (каждый был по-своему хорош), но весь класс вместе. Вот почему на собрании она согласилась с Пенкиным, что в классе – плохо, хотя все вокруг и считали, что – благополучно.

Тогда Нина Григорьевна встретилась с Верой Сергеевной – любимой учительницей шестого «В», когда он был еще первым, вторым, третьим, четвертым «В» – той учительницей, которая вела их с первых дней поступления в школу.

Вера Сергеевна была опытная и добрая учительница, и она отлично помнила все достоинства и недостатки своих бывших питомцев. Нина Григорьевна слушала ее и удивлялась тому, как не совпадают характеристики Веры Сергеевны с ее собственными впечатлениями. Сначала Нина Григорьевна удивилась, а потом сообразила, что Вера Сергеевна рассказывает ей совсем о других людях.

Тем было не больше десяти, а этим – скоро тринадцать. Для Веры Сергеевны они остались прежними Васями, Сенями, Танями, а на самом деле Вася, Сеня, Таня превратились уже в Василия, Семена, Татьяну. В каждом из них клокотало еще не растраченное детство и в каждом уже ощущалась новая, неизведанная взрослость. Как на негативе, еще недопроявленном, еще не отмытом, нечетко перепутав свет и тени, проступал их будущий взрослый характер. Они были детьми и взрослыми сразу. И не было четких границ между юностью их и детством. Потому что это был еще и уже шестой класс.

– В общем класс хороший и, главное, дружный, – заключила, улыбаясь, свой рассказ Вера Сергеевна.

И Нина Григорьевна еще раз убедилась, что главный недостаток класса именно в том, что он недружный, что каждый в нем сам по себе. Как соединить этих разных ребят, Нина Григорьевна не знала, а было ясно – никто, кроме нее самой, не сможет им помочь. Она очень верила Ивану Петровичу, который отнесся к молодой учительнице с искренней симпатией, но знала, что не директору, а ей предстоит решить, что делать с классом.

Нине Григорьевне казалось, что в последнее время классные дела понемножку налаживались – и вдруг эта дикая история со статьей в газете, опрокинувшая все ее расчеты.

То, как повели себя ребята вчера и сегодня, было Нине Григорьевне непонятно. В то же время никогда не видела она таких горящих глаз, никогда они не были так старательны на уроке, никогда так не стремились окружить ее вниманием.

«Может быть, мне все-таки кажется? Не может быть, чтобы они все врали», – подумала Нина Григорьевна и позвонила домой Пенкину.

К телефону подошла Софья Михайловна. Нина Григорьевна не назвала себя и сказала, что она звонит из библиотеки («Ну вот и я начинаю», – мысленно проговорила она и почему-то улыбнулась).

Софья Михайловна ответила, что Пенкин вместе со своим классом ушел в поход и вернется не раньше понедельника.

Все стало ясно.

Нина Григорьевна вспомнила прошедшие два дня и убедилась окончательно, что история с Пенкиным – сплошной обман. Но она никак не могла забыть, как сияли парты и стены и глаза второго звена.

– А что, если притвориться, что я ничего не поняла? Что они будут делать дальше?

В Нине Григорьевне вдруг проснулась ученица шестого класса Нина Павлычева, которая принесла однажды на урок живую лягушку, перевязанную розовой ленточкой, и пустила ее прыгать по парте вечно трусившей Клары Таманцевой. С тех пор Клара Таманцева ничего больше не боялась. Правда, Нина Павлычева получила в ту четверть четверку за поведение.