Текст книги "Четверка в четверти"

Автор книги: Оскар Ремез

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Глава вторая. Физика вслепую

– Сегодня девятое декабря, тема нашего урока, закройте книги, откройте тетради, кто там еще не сел на последней парте, – «Единица веса».

Сказав это все, как всегда, без единой передышки, Юлия Львовна швырнула на стол свой портфель, вытащила из него какие-то листочки, какую-то тетрадку, целлулоидовый футляр с очками и две авторучки. Из портфеля выполз еще спичечный коробок, но Юлия Львовна запрятала его обратно.

Разбросав свои вещи по столу, Юлия Львовна начала урок.

– Кто еще не записал – повторяю, кто шумит – прекратите, грамм это вес одного кубического сантиметра чистой, в скобках, дистиллированной, кто сегодня дежурный, воды.

– Я – дежурный.

– Кто это ты?

– Прудков.

– Пойди, Прудков, сотри с доски как следует, мы будем сегодня писать, воды, взятой при температуре четыре градуса Цельсия. Еще раз повторяю, грамм, закройте форточку – очень дует, кто это хочет простудиться, это вес одного кубического, что тут смешного, интересно, сантиметра, прекратите смех, чистой, в скобках дистиллированной воды, взятой при температуре, садись на место, Прудков, четыре градуса Цельсия. Однако грамм, это можете не писать, небольшая единица. Правильно?

– Правильно, – ответил на всякий случай Миронов с первой парты.

– Поэтому удобнее оказалось, откуда-то все-таки дует, за основную единицу веса, плотнее прикроите дверь, кто это там встал?..

– У меня кончились чернила.

– У кого это кончились чернила?

– У меня – у Романовой.

– Иди набирать чернила, Романова, принять величину, говорят про какую-то статью во вчерашней газете, в тысячу раз большую, еще не читала, повторяю – в тысячу раз большую грамма, слышала – хвалят Пенкина, и назвать эту величину, по физике ему еще тянуться и тянуться, килограмм, как же килограмм обозначить, в какой это было газете?

– В «Пионерском галстуке», – откликнулся Ягодкин.

– Как обозначить грамм и килограмм сокращенно, прочту сегодня, сейчас я вам изображу на доске.

Но Юлия Львовна не смогла изобразить на доске грамм и килограмм сокращенно. Юлия Львовна потянулась за очками – футляра не было. Она пошарила рукой по столу – футляр не отыскивался.

– Странно, – сказала Юлия Львовна. – Я только что, набрала чернила, Романова, садись, выложила на стол очки… Ты не видел, Миронов?

– Что, Юлия Львовна? – с трудом оторвался от своей тетрадки Миронов с первой парты.

– Ты не видал моих очков?

– Не-ет. Они, наверно, у вас в портфеле.

Юлия Львовна снова переворошила весь портфель. На этот раз оттуда окончательно вывалился коробок спичек, выглянули бумажный сверток и какая-то пластмассовая коробочка, очков среди них не было.

– Нет, я помню, что выложила очки на стол, – Юлия Львовна нагнулась, заглянула под стол, но и под столом очков не было.

Сразу вызвалось несколько добровольцев – искать очки.

Но Юлия Львовна сказала:

– Сидите на местах, еще не хватало – терять время, может быть, и не было очков, забыла дома, обойдемся и без очков.

Это Юлия Львовна сказала из гордости. На самом деле обойтись без очков Юлии Львовне было очень трудно. Она еле-еле изобразила на доске огромную букву «М», вслед за ней «К» и «Г», которые, странно пошатнувшись, глядели друг на друга.

Потом Юлия Львовна объяснила, что для измерения веса больших тел употребляются более крупные единицы, и написала на доске большую букву «Ц» и большую букву «Т». Обе они прихрамывали.

– Что значит буква «Ц», кто скажет?

Поднялось несколько рук.

– Ну, скажи ты, Мирзоян!

– А я не поднимал руку.

– А чья же это рука?

– Это моя рука.

– Чья твоя рука?

– Это Андреева рука.

– Ах, Андреева рука. Ну, скажи, Андреев, что означает буква «Ц»?..

– Буква «Ц» означает центнер, – отрапортовал Андреев.

– Садись, молодец. А что означает буква «Т»? Ну, пожалуйста, Просвирникова.

– Просвирникова больна.

– А кто же это тянет руку?

– Это – Шамро.

– А, Машечка, – обрадовалась Юлия Львовна. – Ну, скажи, Машечка, что означает буква «Т»?

– Она означает тонну.

– Не «она означает тонну». А как надо сказать, сидите спокойно, я сама спрошу, Романова!

– Буква «Т» означает тонну.

– Правильно, Романова.

После того как Юлия Львовна изложила новый материал, она приступила к опросу. Такая у нее была привычка. Сначала – новый материал, потом – опрос.

Перед Юлией Львовной лежал классный журнал, и Юлия Львовна делала вид, что просматривает фамилии.

– Кого это я давно не вызывала, – говорила Юлия Львовна, – ну, допустим, Корягин… Нет, Корягин отвечал прошлый раз… Пенкин!

И не успел еще никто ответить, что Пенкина в классе нет, хриплый Зайцев тихо-тихо перебрался на парту Кудрявцевой и встал с места.

– Расскажи мне, Пенкин, – обернулась в его сторону Юлия Львовна, – расскажи мне, пожалуйста, что такое ватерпас и что такое уровень.

– Ватерпас применяется, – начал простуженный Зайцев, – для проверки горизонтальной поверхности.

– Что это у тебя голос такой хриплый?

– Простудился, – объяснил Зайцев.

– Сквозняк у вас в классе, самый настоящий сквозняк, надо закрывать форточку, ватерпас применяется, говорит нам Пенкин, и дверь надо затворять плотнее, для проверки горизонтальной поверхности. А как, скажи, устроен ватерпас?

Зайцев рассказал и про то, как устроен ватерпас и чем он отличается от уровня, и объяснил как сделать такой уровень, который мог служить ватерпасом, и такой ватерпас, который сошел бы за уровень. Словом, он отвечал так, как обычно отвечал Зайцев, который любил отвечать по физике не меньше, чем ходить в кино.

Юлия Львовна слушала его, прямо-таки раскрыв рот. Она даже хотела подойти к хриплому Пенкину, чтобы получше рассмотреть. Но как раз в это время Миронов заорал.

– Что с тобой? – испугалась Юлия Львовна.

– Мышь пробежала. Я мышей боюсь.

– Где пробежала?

– Вон там, в углу.

– Этого еще не хватало, садись Пенкин, ты очень хорошо знаешь материал, даже удивительно, говорила я Дарье Степановне, надо завести кошку, статью сегодня прочту обязательно, из какого угла выскочила мышь?

– Из того, где Пенкин сидит.

– Надо же! Вы, ребята, видели мышь?

Удивительно, что мышь видело только звено Кудрявцевой. Зато они видели все, несмотря на то что сидели в разных местах.

– Давай свой дневник, Пенкин!

Дневник поплыл по рукам к столу Юлии Львовны.

Оля Замошина с самого начала всей этой истории не могла усидеть на месте. Она краснела, бледнела, порывалась что-то сказать, но сидевшая за одной с ней партой Зеленцова только удивленно на нее поглядывала.

– Ты чего? – спросила Зеленцова, когда Оля, не выдержав, подняла руку.

– Как – «чего»? Ты не видишь, что делается? – возмутилась Оля.

– А чего особенного делается? Ничего особенного не делается.

Оля обомлела.

А дневник все шел и шел вперед.

Оля схватила этот дневник и увидела на обложке – «Дневник ученика VI класса Пенкина Геннадия».

Оля до того оторопела, что даже оглянулась на парту, где рядом с Кудрявцевой, уткнув нос в тетрадь, застыл Зайцев.

– Сиди и молчи! – прошипела Зеленцова, и Оля, ни слова не говоря, отослала дневник вперед.

Юлия Львовна с трудом отыскала в дневнике нужную графу и внесла в нее кривобокую пятерку.

– Молодец, Пенкин, – сказала она. – Не болей. Запишите домашнее задание.

Пока записывали задание, все в классе бормотало и бурлило. Только Корягин молча бросал вокруг сердитые взгляды.

Уже когда прозвенел звонок и Зайцев вышел из класса, нашлись очки Юлии Львовны. Они лежали целехонькие под ее портфелем. Юлия Львовна очень обрадовалась.

– Вот надо же – сунула под портфель и не заметила. Я могу, конечно, и без очков обойтись, но с очками все-таки лучше…

– Ну, Нина Григорьевна, поздравляю вас! – сказала Юлия Львовна, входя в очках в учительскую.

– Что уж там говорить! – вздохнула Нина Григорьевна, здороваясь.

– Я – про Пенкина.

– Вы читали?

– Нет, не читала еще, но он мне отвечал сейчас по физике. Отличный ответ!

– Разве он пришел? – удивилась Нина Григорьевна.

– Только что пятерку получил, – говорила Юлия Львовна, ставя на место журнал шестого «В».

Нина Григорьевна побежала на третий этаж. У окна две девчонки били мальчишку. Нина Григорьевна приостановила драку. Никого из ее ребят в коридоре не было. Из физического кабинета доносился шум. Никто из кабинета не уходил. Все были в сборе. Нина Григорьевна прислушалась.

– Это неправда! – кричала Оля.

Но ее перекрыл многоголосый вой, а потом раздался спокойный бас Корягина:

– Решение принято. Хочешь идти против класса – пожалуйста.

Нина Григорьевна открыла дверь.

– Где Пенкин? – спросила она.

Наступило молчание. Шестьдесят восемь глаз смотрели в разные стороны. А потом Миронов ответил:

– Вышел. Что-то у него… одним словом, с желудком…

– Нам надо будет, ребята, обсудить статью, напечатанную в газете.

– Правильно! – сказала Оля.

Ребята стали расходиться.

Нина Григорьевна ждала Пенкина до конца перемены. Потом она заторопилась на урок в шестой «А» и, увидев в коридоре Замошину, сказала:

– Пусть Пенкин зайдет ко мне в учительскую на большой перемене.

Не успела Оля ответить, как рядом появился Корягин.

– В учительскую? Хорошо.

– И тогда решим, когда собраться. У вас какой урок следующий?

– География.

– Не забудь прислать Пенкина!

Корягин кивнул в ответ.

Глава третья. Люди после шести вечера

Хорошо человеку на улице, если он знает, куда идти.

Пенкин этого не знал.

Когда он уходил из дому, у него в голове было много мыслей, и ни одной стоящей. Главное – поскорей спрятаться от позора, чтобы его никто не мог разыскать.

Лучше всего – уехать в другой город.

Куда?

В дальнем городе Сызрани на Волге жил у Пенкина дальний родственник – то ли двоюродный дядя, то ли троюродный. Адреса его Пенкин не знал. Но адрес можно было узнать на месте, в справочном бюро. Но чтобы добраться до справочного бюро, надо было добраться до места – прикатить в эту самую Сызрань.

И Пенкин отправился на Южный вокзал. Оттуда однажды приезжал двоюродный дядя.

На Южном вокзале толпился народ. У касс выстроены были очереди. Гена встал в одну из очередей, дождался последнего и пошел читать расписание поездов.

Поезд отходил в восемнадцать сорок. Самое жесткое общее место до Сызрани стоило восемь рублей пятнадцать копеек. Пенкин сосчитал деньги. Те, что он взял из шкатулки, те, что выручил вчера за марки, вместе с теми, что оставались от завтраков. Составилось всего четыре рубля сорок шесть копеек. Не хватало целых трех рублей шестидесяти девяти копеек.

Ехать в Сызрань не получалось. Пенкин вышел на улицу и стал думать – куда деваться. Положение было аховое.

Можно пойти в газету, подумал Пенкин, и раскрыть, что произошло, но это выходило еще хуже.

Вернуться домой – нельзя.

Туда уже, конечно, позвонили из школы, и мама знает все. Мама! А ведь в школе было известно, что ее нет! Все запутывалось самым страшным образом, и ясно было одно – возвращаться никуда нельзя.

С другой стороны, и ехать было некуда. Чтобы ехать в Сызрань, надо было собрать три рубля шестьдесят девять копеек. Каким образом?

Продать альбом с марками? Но альбом лежал дома, а пробраться незаметно домой – невозможно. И кроме того, Пенкину было жаль так, ни с того ни с сего, сразу продать марки, которые он собирал с таким трудом столько лет. Нужно было придумать другой способ заработать три рубля шестьдесят девять копеек. Но сколько ни думал Пенкин, другого способа не придумывалось.

Конечно, можно было найти деньги на улице. В прошлом году Петя Ягодкин нашел на улице рубль. Наверно, где-нибудь по улице и теперь лежал рубль. Но как узнать – где именно. И потом, рубль – не выход из положения, если нужно три рубля шестьдесят девять копеек. На всякий случай Пенкин все же глядел себе под ноги, когда шел. Рубль – тоже не лишний в таком положении. Но рубль на улице не валялся.

Пока Пенкин ходил, ему захотелось есть.

Пенкин зашел в булочную. На полках лежали одна на другой булки, батоны, халы и круги черного хлеба. В сторонке у высоких мраморных столиков стояли отдельные граждане. Они пили кофе и заедали его хлебобулочными изделиями.

Это была неплохая мысль – выпить кофе и съесть булочку. Только надо было выбрать самую недорогую. В углу под стеклом лежали рожки – румяные и, должно быть, хрустящие. Пенкин любил есть рожки. Мама называла их аппетитно и ласково – рогаликами. Дома Пенкин ел их с маслом, а поверх масла еще посыпал солью. Рогалики таяли во рту!

Рогалики оказались довольно дешевые – по пяти копеек штука. Кофе стоило одиннадцать, и пить кофе Пенкин передумал – он решил взять себе чаю на три копейки. Теперь надо было заработать не три рубля шестьдесят девять, а три рубля семьдесят семь копеек.

Через десять минут заработать надо было уже три рубля восемьдесят две копейки, потому что Пенкин съел еще рогалик.

Чтобы поплотнее наесться, Пенкин посыпал на рогалик побольше соли – она стояла на столе совершенно бесплатная, и есть ее можно было сколько хочешь.

По улице курсировали воскресные люди. Некоторые из них бежали сломя голову, другие шли нормально, а то и прогуливались, никуда не торопясь.

По улицам расхаживали веселые, грустные, печальные, смеющиеся, счастливые, задумчивые, беспечные, болтливые и молчаливые люди.

У всех у них было воскресенье. Завтра начиналась новая неделя. И все, какими бы разными они ни были, отлично знали, что будут делать завтра.

Один Пенкин не знал этого.

Только он один не знал, что будет с ним завтра. Да не только завтра, он не знал, что случится с ним сегодня вечером.

А вечер уже наступал. Становилось холодно и неприятно.

После шести часов люди стали объединяться в группы, выходить из подъездов, троллейбусов и трамваев по трое, по двое.

Они стали веселее и наряднее.

Когда Пенкин спустился погреться в метро, мимо него проносились вереницы довольных собой людей. Они спешили, смеялись, шептались, пели, пили теплый виноградный сок и холодную минеральную воду. Они увозили вниз и привозили наверх пакеты, кошелки, лыжи, сумки, торты и цветы в целлофане.

Когда Пенкин поднялся наверх, на улице стало совсем темно. Тротуары стали гораздо шире. Людей становилось все меньше. Многие разошлись по театрам, кино. Сидя в хорошо отопленном зале, они заливались смехом или смотрели на сцену или на экран, смеялись и плакали. А Пенкин даже в театр, даже в кино не мог пойти, потому что детям до шестнадцати лет этого вечером не разрешалось.

Люди после восьми становились серьезными и деловыми. Они шли, уверенно притаптывая снег, прокладывая в снегу дорожку домой.

По всему городу загорались огни. Светились рекламы кинотеатров, витрины магазинов, окна домов. У каждого человека был свой дом, своя лампа в окне.

И первый раз в этой новой жизни подумал Пенкин о том, как хорошо иметь свое окно, и лампу под абажуром, и теплую комнату. Раньше он никогда об этом не задумывался. Это всегда у него было. Конечно, если вернуться и все честно рассказать, во всем повиниться… Но Пенкин вспомнил про школу, про Олю Замошину, про Нину Григорьевну и решил ни за что не возвращаться домой.

Он потопал снова к вокзалу. Пошел на перрон к поезду дальнего следования. Вагоны дышали теплом.

Сердитые проводники проверяли билеты.

Пенкин погрелся в зале ожидания. Он решил сегодня не ужинать, потому что надо ехать в Сызрань и каждая копейка должна быть на учете. С ужином, конечно, можно и повременить, но спать надо было обязательно.

Где?

По залу прогуливался милиционер.

Женщина, перевязанная крест-накрест шерстяным платком, закрывала створки киоска Союзпечати. И Пенкин подумал о том, как же это могло случиться, что газета ошиблась. Он вспомнил старичка на бульваре и… полез в портфель. Тетрадка была, к счастью, на месте. Там, на последней страничке, уцелел адрес.

Пенкин поднял воротник и побрел к Садово-Гончарной…

Гена позвонил. Сначала открылся круглый глазок в двери, за ним что-то зашевелилось, и дребезжащий женский голосок спросил:

– Кто там?

Пенкин спросил, дома ли Мирон Сергеевич, и объяснил, что сам он из Боливии.

– Мирон, к тебе человек из Боливии! – прокричала старушка за дверью.

В коридоре послышались шаги, хлопнула какая-то дверь, щелкнул какой-то выключатель, потом шаги вернулись к двери вместе с еще какими-то шагами.

Глазок опять приоткрылся, и мужской голос сказал:

– Кто спрашивает Мирона Сергеевича?

– Это я. Помните, мы сидели с вами на скамейке. Я из Боливии.

Дверь отворилась, но не целиком, а на цепочку, из-за цепочки выглянул вчерашний старичок.

– Ах, это вы?

Мирон Сергеевич отбросил цепочку и отворил дверь.

– Милости просим. Познакомься, Берта, это сын нашего посла в Боливии. Фамилия его, если не ошибаюсь, Арчибасов. Проходите, товарищ Арчибасов, проходите.

В квартире было тепло. На вешалке в прихожей висели старые-престарые шубы, под зеркалом стоял сундук, около двери висел телефон, а под ним лежала обтрепанная телефонная книга за тысяча девятьсот пятидесятый год.

– Раздевайтесь. Знакомьтесь. Это – моя жена.

– Очень приятно, – улыбнулась старушка.

Пенкин решил начать с самого главного.

– Понимаете, какая история, Мирон Сергеевич, отца неожиданно отозвали обратно. В Боливию! Срочно.

– Срочно? – забеспокоился Мирон Сергеевич.

– Незамедлительно. И он впопыхах увез с собой ключ от нашей квартиры. Я никак не могу попасть домой!

– Ах, какое несчастье! – воскликнул Мирон Сергеевич. – Как же быть? Ты слышишь, Берта, какой случай…

– Ничего, не волнуйтесь, – успокоил Пенкин. – Все обойдется. Я уже сообщил в министерство. Отцу позвонят в Боливию. И он отошлет ключ с каким-нибудь атташе.

– Зачем же такие сложности? – удивился Мирон Сергеевич. – Можно было вызвать слесаря из домоуправления.

– Что вы! – замахал руками Пенкин. – У нас такой… дипломатический дом! У каждого ключ… с секретом!

– А, понимаю, понимаю, – прошептал Мирон Сергеевич. – И что же вы будете делать?

– Да я бы хотел переночевать у вас.

– Конечно, конечно…

– Пока не пришлют из Боливии ключ.

– Понимаю… Берта, ты слышишь? Она плохо слышит.

И Мирон Сергеевич пересказал своей жене всю историю с папой-послом, срочно вызванным в Боливию, и ключом, который папа увез.

Берта Павловна сказала было, что надо обратиться к слесарю, но Мирон Сергеевич, отчаянно подмигивая Пенкину, объяснил ей, что есть… причины… по которым… к слесарю… обращаться не следует.

Берта Павловна очень обрадовалась, что Пенкин остается у них ночевать.

– У нас так одиноко, вы себе не представляете, – пожаловалась она. – А вы ужинали?

– Ну, конечно же, он не ужинал, – забеспокоился Мирон Сергеевич. – Где тут поужинаешь, когда такое несчастье!

Если Берта Павловна обрадовалась, что Пенкин останется ночевать, то узнав, что он не ужинал, она пришла в полнейший восторг и убежала на кухню.

Мирон Сергеевич провел Пенкина в столовую, усадил его на диван и стал расспрашивать о Боливии.

– Я понимаю, что вы не можете рассказать мне всего, – сказал он, – но расскажите то, что можете.

Пенкин стал рассказывать, что может. Мог он немного. Пять марок в альбоме – вот и вся информация, которой владел Пенкин. Но рассказывал он, как всегда, интересно и красочно.

Мирон Сергеевич охал, удивлялся, переживал, подпрыгивал на диване и получал, по всей вероятности, огромное удовольствие.

Прошел час – не меньше, и Пенкин решил, что Берта Павловна давно уже забыла об ужине. Но Пенкин ошибался.

– Мирон! – раздался голос из кухни.

Мирон Сергеевич извинился и направился куда-то в дебри квартиры.

Пенкин остался один и стал осматривать комнату. На стене висел ковер с оленями, у окна стоял рояль, а посредине, оттеснив прочие вещи к углам, расположился овальный обеденный стол. Пенкин отогрелся и, кажется, растворился в мягком диване. Старинные вещи вокруг него стали расти, расти и превращаться в добрых приветливых великанов… В комнате было тихо, так тихо, что только маятник часов гулко ходил туда-сюда в тишине.

Отворилась дверь, и на пороге появился торжественный Мирон Сергеевич. Он нес какое-то блюдо, а за ним вплыла в комнату Берта Павловна. Она несла шипящую и дымящуюся сковородку. Войдя, Берта Павловна пришла в ужас.

– Мирон, ты не накрыл на стол! – воскликнула она.

– Ох, Берта, я действительно забыл!

И они оба стали накрывать на стол. Потом еще долго из буфета вынимали, из кухни приносили тарелки, тарелочки, чашки, чашечки, блюдца, блюдечки…

Наконец, все уселись за стол и принялись ужинать.

Потом Пенкина поместили в маленькую комнатку рядом с кухней.

– Там жил наш племянник, – сказала Берта Павловна, – тот, который уехал в Тюмень. Мирон вам не рассказывал?

– Нет.

– Вам здесь будет удобно. Если станет жарко, приоткройте вот эту форточку. Вы любите теплое одеяло или легкое?

Засыпая, Пенкин думал о том, что он обязательно скопит деньги, обязательно поедет к дяде в Сызрань, что есть на свете добрые люди и все обязательно кончится хорошо.

Когда он проснулся, ему показалось, что все это ему приснилось – старички, ужин, вчерашние улицы и газетная статья! Но потом он понял, что все это – правда, что неизвестно, как быть, что уже понедельник и что он не пошел в школу.

Начиналась новая жизнь Пенкина. Новая жизнь, в которой было мало хорошего.