Текст книги "Четверка в четверти"

Автор книги: Оскар Ремез

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Вспомнив про Таманцеву, Нина Григорьевна стала готовиться к завтрашним урокам.

– Завтра будет видно, – решила она.

Она уже вовсю проверяла тетрадки седьмого «А» класса, когда мама позвала ее к телефону.

Звонил ее ученик. Было плохо слышно, и Нина Григорьевна не узнала его по голосу, а он не назвал себя. Ему надо было срочно о чем-то поговорить с Ниной Григорьевной. Ждать до завтра не было никакой возможности, и он просил разрешения заехать к Нине Григорьевне сейчас, если она, конечно, не занята. Нина Григорьевна продиктовала свой адрес, подробно объяснила, как доехать с двумя пересадками, и стала ждать.

Он пришел через полчаса.

Отряхнул в передней ботинки от снега, аккуратно размотал шарф и повесил пальто на вешалку. Поздоровался с мамой Нины Григорьевны и, стараясь не следить, прошел в комнату Нины Григорьевны.

Он прошел в комнату так быстро, что автор, находившийся в это время неподалеку, не успел подсмотреть, кто это был.

И пока автор строил догадки, вошедший приступил к разговору.

Прежде всего, он сказал, что у Нины Григорьевны «чудесная квартирка» (по тону, которым он это произнес, ясно было, что квартира, в которой живет он сам с родителями, – не в пример лучше) и что он сразу же отыскал дом.

– Из метро шел направо, как я говорила? – спросила Нина Григорьевна.

– Нет, меня папа подвез на машине…

Гость не торопился начать деловой разговор, и Нина Григорьевна предложила выпить чаю. Гость не отказался, и они отправились в столовую.

Мама Нины Григорьевны спросила, какое варенье он предпочитает, и гость ответил, что любит всякое варенье.

Нина Григорьевна познакомила его с мамой, которую звали Валентина Степановна. Мама Валентина Степановна поставила на стол три вазочки с вишневым без косточек, вишневым с косточками и яблочным вареньем, и все стали пить чай.

Гость пил маленькими, аккуратными глотками, не клал локтей на стол, не причмокивал губами.

– Очень хорошее варенье, это вы сами варили? – спросил он у мамы Нины Григорьевны.

– Конечно, сама. Разве дочка когда-нибудь поможет! – пожаловалась Валентина Степановна.

Гость вежливо засмеялся, и как только Валентина Степановна вышла из комнаты, приступил, наконец, к делу.

Он объяснил Нине Григорьевне, что решился прийти к ней не без некоторого колебания. Но счел своим долгом поступить именно так. Он рассказал о том, что история с приходом Пенкина в школу и его отличными отметками есть чистейшей воды выдумка. Что за Пенкина отвечают на уроках другие ребята и что он сам принимает участие в обмане. Что вся эта затея противоречит его убеждениям и именно поэтому он решил рассказать все откровенно Нине Григорьевне, чтобы и ее не ставить в ложное положение.

– Конечно, и у нас могут быть из-за этого неприятности, – добавил он очень серьезно.

– А кто же красил класс? – спросила Нина Григорьевна.

– Второе звено под управлением Кудрявцевой. Пенкин тут совершенно ни при чем.

– А ты говорил ребятам, что это – нехорошо?

– Конечно, говорил. Но они меня не послушались. Вот почему я и решил прийти к вам.

– Почему же ты не мог этого сказать мне сегодня в школе?

Тут он немножко замялся, а потом объяснил, что не нашел ее в учительской – она рано ушла. Это было правдой – Нина Григорьевна ушла рано.

– Ну вот и все, – сказал он, отставив пустую чашку, так что трудно было определить, к чему относились слова – к чаю или к его рассказу. – Вы считаете, что я поступил правильно, рассказав вам правду?

Чувствовалось, что сам он ни чуточки не сомневался, что поступает правильно и спрашивает так, для порядка.

– Конечно, правильно.

Он поблагодарил за чай, извинился и пошел одеваться.

– Я думаю, не стоит, говорить ребятам, что это я рассказал вам… – сказал он, заматывая вокруг шеи шарф.

– А почему?

– Это может поставить меня, да и вас, пожалуй, в ложное положение, – ответил он, подумав.

Он все говорил веско, обдуманно, точно. И во всем был прав. Он показался Нине Григорьевне очень взрослым, страшно взрослым, гораздо взрослее ее самой.

Гость попрощался сперва с Валентиной Степановной, потом поклонился Нине Григорьевне, приветливо улыбнулся и вышел на лестницу.

– Какой воспитанный мальчик! – сказала Валентина Степановна.

– Да, очень, – откликнулась дочка.

Он поступил правильно.

И пионерка Нина Павлычева была неправа, когда принесла на урок лягушку, перевязанную розовой ленточкой.

Это не дело – носить в класс лягушек. Но Нина Григорьевна почему-то расстроилась. После его прихода уже нельзя было притворяться, что ей ничего неизвестно. Теперь Нине Григорьевне следовало действовать. Быстро и решительно.

Между тем автор был очень растерян – ему так и не удалось узнать, кто именно приходил в шестую главу его повести. А допытываться об этом у Нины Григорьевны не решился – она и без того была расстроена.

Долго не мог в ту ночь уснуть автор. Он перебирал в голове имена всех учеников шестого «В» и…

И, боясь навлечь на кого-нибудь из своих героев напрасные подозрения, автор не нашел ничего лучшего, как прервать свой рассказ и написать здесь поэтому —

Конец второй части.

Третья часть

Здесь вы поймете, ради чего автор писал, а вы читали о Пенкине, 6 «В» классе, учительнице Нине Григорьевне, старичке Мироне Сергеевиче и других героях повести, которой приходит конец.

Глава первая. Обратный адрес

Первым делом Нина Григорьевна пошла на следующее утро к директору.

Ивана Петровича еще не было, а секретарша вручила Нине Григорьевне два письма и одну открытку.

Письмо было адресовано шестому «В» классу, открытка – лично Пенкину.

Нина Григорьевна пробежала глазами открытку.

«Дорогой Геннадий… как тебе удалось… Я тоже… не получается… предлагаю дружить…

Фима Косенкин, ученик шестого класса сто восьмой школы».

Такого поворота событий Нина Григорьевна не ожидала. Положение осложнялось еще больше. Дело было не в Фиме Косенкине, а в том, что такие письма могли поступать и впредь.

В шестом «В» шел урок геометрии. Пенкин, как почему-то и думала Нина Григорьевна, заболел. Кажется, гриппом. Это сказал Корягин, но тридцать три пары глаз, в том числе и глаза Оли Замошиной, жалостно смотрели на Нину Григорьевну. То ли жалели заболевшего гриппом Пенкина, то ли умоляли Нину Григорьевну им поверить. Только Боря Ильин смотрел в окно.

Нина Григорьевна помолчала, подумала и… кажется, поверила.

А потом пошла к директору.

О чем они говорили с Иваном Петровичем – неизвестно, но Нина Григорьевна вышла из кабинета решительная и даже повеселевшая.

На переменке она пришла в свой класс и показала ребятам письма.

– Вот тебе и раз, – сказал Зайцев. – А врач… это… запретил Пенкину…

– Что он запретил?

– Вообще… волноваться… А он увидит письмо, станет писать ответы, вообще разволнуется… Температура у него ка-ак скакнет!

И все снова жалостно посмотрели на Нину Григорьевну, только Ильин смотрел внимательно и чуть насмешливо.

– А вы пока не говорите Пенкину, – предложила классная руководительница, – пока он… болеет. Можете за него ответить… Все вместе. Так и напишите – Пенкин заболел, и мы отвечаем вместо него. Да тут письма и не Пенкину адресованы, а шестому «В» классу. Вы и ответите!

– Вот это толково! – прищелкнул языком Щукин.

Нина Григорьевна направилась было к двери, но потом вернулась.

– Только вы Пенкина уж навещайте, пожалуйста. Писем можете ему не показывать, а навещать – обязательно. Когда человек болен, ему очень нужно внимание. А то ведь вы можете бросить в беде человека! Я уж знаю вас! Выделите дежурных, пусть ходят к нему домой, объясняют уроки.

– Это вы не беспокойтесь, Нина Григорьевна. Это мы выделим, – сказал заметно оживившийся Корягин.

Все шло своим чередом.

Между Англией и Францией началась жестокая война, получившая впоследствии название столетней, Марью Кирилловну Троекурову насильно обвенчали с ненавистным ей князем Верейским, а знаменитый французский ученый Паскаль обнаружил, что давление, производимое на жидкость, содержащуюся в замкнутом сосуде, передается жидкостью по всем направлениям без изменения величины.

Каждый учебный день в шестом «В» начинался отрядной линейкой. Под звуки горна и барабана выстраивался шестой «В» в две шеренги у классной доски. Щукин оказался мировым горнистом – не зря его учили в районном Доме пионеров. Медные, звенящие звуки горна далеко разносились по всем коридорам и классам шестидесятой школы, стряхивая остатки сна, усталости и скуки.

Петя Ягодкин изо всех сил бил по барабану. Не так музыкально, как Щукин, но зато очень громко. А звеньевые отдавали рапорта командиру отряда. И даже Костя Сорокин, казалось, не так сильно заикался, докладывая вожатому, что отряд на линейку построен.

Все шло как по писаному, а Пенкин… не появлялся!

Каждый день дежурные по классу докладывали Нине Григорьевне о состоянии его здоровья. Сводки были мало утешительны.

Болезнь Пенкина совершала головоломные скачки. То, казалось, наступало заметное улучшение, и можно было ожидать полного выздоровления. Но на следующий день температура вновь подскакивала и лишала всяких надежд на скорое появление Пенкина в родном классе.

Но, несмотря на такое тревожное и даже опасное состояние здоровья, Пенкин выполнял почти все домашние задания и присылал их в школу с дежурным. Особенно хорошо получались у больного Пенкина контурные карты, рисунки и графики. Неплохо выходили у него и цифровые задания. Хуже обстояло с буквенными – лежа Пенкин мог писать только крупно и по-печатному, – болезнь изменила его почерк до неузнаваемости. Однако грамматических ошибок при этом он не допускал.

Между тем в шестом «В» классе происходили диковинные события.

В четверг все, без исключения, вышли на лыжную прогулку, чего не наблюдалось в школе уже несколько лет. Сбор макулатуры шестым «В» превысил среднегодовой сбор макулатуры всеми шестыми классами, вместе взятыми.

На очередном уроке географии Андрюша Миронов, на которого все давно уже махнули рукой, получил четверку за ландшафт Польши, за что папа наградил его часами «Юность», а Кира Прудков, который был постоянно в курсе всех спортивных достижений, первый раз в жизни перепрыгнул через козла на уроке физкультуры.

Учительница по пению Евгения Кирилловна, всегда недовольная музыкальными способностями шестого «В», вдруг заявила, что «если они захотят – то могут спеться».

Взялась за дело санитарная комиссия, о которой уже давно позабыли. Гусарова, Щукин и Царькова довели класс до такой чистоты, что внизу, в общем графике санитарного состояния школы, шестому «В» проставляли пятерку за пятеркой.

Редколлегия выпустила стенную газету и повесила ее на стену. Наконец, дошло до того, что по предложению Нины Григорьевны все решили в ближайшее воскресенье ехать за город, а эту поездку не могли организовать с начала года!

Только одно обстоятельство смущало руководство класса – нараставший с каждым днем поток писем к Пенкину.

Оля Замошина завела общую тетрадь, в которую заносила всех, с кем переписывался класс.

Первые два дня приходили местные письма, потом стали поступать из других городов. К концу недели установилась устойчивая связь с отдаленными областями и труднодоступными районами.

Вот-вот могла наступить катастрофа!

Каждый день после уроков оставались отвечать на письма. Корягин составил расписание – звенья сменяли одно другое. Потом одного звена оказалось мало – класс разбили на две половинки, по полтора звена в каждой.

Нина Григорьевна сначала проверяла то, что писали ребята, а потом решила не проверять.

– В конце концов – это ваша переписка, а вы уже достаточно взрослые.

Нина Григорьевна отвечала только на самые сложные и серьезные вопросы. Например, о том, можно ли перевестись в шестой «В» класс шестидесятой школы (об этом многие спрашивали), или о том, можно ли дружить мальчику с девочкой.

На эти вопросы сами ребята не знали точного ответа. Правда, Щукин попытался чего-то сострить на последнюю тему и отослать свою остроту на Алтай. Но Корягин вовремя пресек эту попытку, отобрал у Щукина письмо и отстранил Щукина от писаний писем вообще. Щукин протестовал, жаловался Замошиной, но Корягин настоял на своем. И теперь Щукина отпускали домой. Он не уходил, а торчал в классе, дожидался ребят. Дожидаться ему не запретили.

Однажды, когда очередные полкласса отвечали на письма, слонявшийся без дела Щукин спросил:

– Интересно, где сейчас обретается лично Пенкин, а?

Хотя никто не ответил, хотя все были заняты письмами, похоже было, все думают об этом.

– Четыре часа тридцать шесть минут, – объявил Миронов, который никак не мог оторваться от своих новеньких часов «Юность». И в этот момент дверь класса тихонько стала приотворяться.

Все, как по команде, обернулись в сторону двери, словно были уверены, что это – Пенкин или в крайнем случае дух Пенкина. Но это был не Пенкин и не его дух, а незнакомый молодой человек с оттопыренными ушами, в очках, остроносый, с двумя пачками, завернутыми в газетную бумагу, под мышкой.

Незнакомого человека узнали Замошина и Корягин. Они переглянулись.

– Здравствуйте, – сказал молодой человек. – Я – Светлицын.

Теперь почти все поняли, в чем дело.

Светлицын ожидал, наверно, оваций. А не дождавшись, снял очки, протер их и взгромоздил на учительский стол свои пакеты.

Ничуть не удивившись, что стены и парты покрашены в разные цвета, ничуть не обрадовавшись, что на одной из стен висит свеженький номер настенной газеты, он повторил:

– Ну, здравствуйте, шестой «В»!

– Ну, здравствуйте, – не очень дружно ответили ребята.

– Что же это – никто из вас в редакцию не зашел? И не позвонил…

Тут ребята заволновались – не узнал ли Светлицын о своей ошибке. Но тут же все успокоились, поскольку Светлицын сказал:

– Со всех сторон в редакцию идут письма, а от самого Пенкина – ни слуху ни духу.

– Пенкин болен! – радостно заявил Ягодкин. – Тяжелая форма гриппа.

– Вот оно что… – огорчился Светлицын. – А вот ему письма, – кивнул он на две огромные пачки.

– На письма мы отвечаем сами. А то Пенкин не успевает.

– Понятно, – сказал Светлицын и вдруг улыбнулся и пошевелил ушами от удовольствия. – Знаете, ребята, ни на одну мою статью не было еще столько откликов. Честно вам скажу! – говорил он, разворачивая пакеты. Из скромности не помянул о том, как хвалили его на газетной летучке, как сам Пахом Пахомыч сказал: «Плохое всякий заметит, а увидеть хорошее – гораздо труднее», и как Костя Костин заиграл своими желваками – обо всем об этом Светлицын и не помянул, а просто сказал:

– Одним словом, статья получилась.

Ребята не стали с ним спорить, а стали разбирать письма.

Одно было с Камчатки, два – из Алма-Аты, четыре – с Урала и много-много из Москвы.

– Ого! – обрадовался Фигурный Пряник. Он не очень любил отвечать на письма, но ему страшно нравилось их читать. Он прочитывал их целиком вместе с обратным адресом и почтовым штемпелем.

А Миронов, который никак не мог успокоиться после своей четверки по географии предложил вывесить в классе большую географическую карту Советского Союза, на которой звездочкой обозначать города, с которыми шестой «В» состоит в переписке.

Толя Зайцев тут же взялся электрифицировать такую карту, чтобы звездочки когда нужно загорались.

Но тут выяснилось, что если вывешивать карту, то это должна быть карта всего полушария, потому что Светлицын вынул из кармана письмо из города Пловдива, от пионеров Болгарии.

Пионеры Болгарии просили выслать фотокарточку Пенкина для их пионерской комнаты и предлагали дружить и переписываться с шестым классом «Б».

Светлицын предложил ответить через газету.

Но тут все до того дружно запротестовали, что Светлицын взял назад свое предложение и даже, кажется, чуть-чуть обиделся.

Он думал, наверно, что его не так встретят.

Он ожидал, наверно, что ему будут аплодировать за его статью и за эти письма.

А встретили его довольно-таки хмуро.

А вообще-то ему даже повезло, что его так встретили. Могли бы встретить и похуже.

Он ведь не знал, чего стоила шестому «В» его статья в газете!

Светлицын расстроился, оставил на столе письма, попрощался и ушел.

Конечно, шестой «В» оказался таким точно, как он и написал о нем – очень хорошим, передовым классом, с партами, выкрашенными в разные цвета, со свежей стенгазетой, с отличной успеваемостью, все было так, как он написал, и все-таки ребята шестого «В» его разочаровали.

«Жаль, Пенкина не было. Пенкин – это, конечно, душа класса».

Так думал Светлицын, шагая домой в то время, когда над шестым «В» блистали молнии и грохотал гром.

Гроза, наконец, разразилась.

– Ну, так вот что, – сказала Оля Замошина, едва Светлицын скрылся за дверью. – Я заявляю категорически – надо кончать с этим делом! Я молчала и честно исполняла все, что мне поручали. Для меня воля отрядного большинства – закон. Пионер не имеет права нарушить волю своего отряда. Пусть он сам будет даже против. Я пересмотрела все уставы, все правила юных пионеров и подчинилась воле отряда. Но поймите, так больше продолжаться не может! Дело принимает международный оборот! Как мы посмотрим в лицо пионерам Европы? На нас равняются другие страны! На наш класс! А мы…

– А что плохого? – вяло огрызнулся Корягин. – Класс вышел на первое место…

– По вранью, – добавил Щукин.

– Перестань острить! – одернула его Кудрявцева. Она сидела и писала, но было видно, что и она держится из последних сил.

– Словом, предупреждаю – в понедельник я заявляю обо всем Нине Григорьевне. И на совете дружины, – продолжала Оля. – И пусть делают, что полагается в таких случаях!

– В армии такое дело, знаете, как называется? – спросил Андреев. – Мне брат рассказывал – в армии такое дело называется ЧП. Подразделение расформировать могут за такое дело в армии!

– Ну и правильно. И пусть нас расформируют, если мы дошли до такого!

– И тебе не жалко! – тихо и грустно заговорил Корягин. – Ведь никогда еще у нас так не было – вот сидим мы все вместе, и цель у нас общая, и один у всех интерес…

– Как бы половчее соврать, – вставил Щукин.

– Дурак! – окрысилась Кудрявцева.

– Главное, что Пенкину мы этим только вред приносим, – запричитала Шамрочка. – Кто знает, где он? Мы же его никак разыскать не можем. Это же факт! Может быть, он давно под трамвай попал? Или под автобус!

– Не попал ни под трамвай, ни под автобус, ни под машину, – вдруг спокойно сказала Кудрявцева.

– А ты почему знаешь? – заинтересовался Прудков.

– Я была в милиции. Наводила справки. Ни в какую катастрофу Пенкин не попадал.

Прудков ехидно улыбнулся.

– Значит, в другой город уехал, – вздохнула Шамрочка.

– Пять часов сорок пять минут, – сообщил Андрюша Миронов.

Все так закричали на него, как будто он один, Миронов, со своими новенькими часами «Юность» и был виноват во всех несчастьях шестого «В» класса.

– Давайте, ребята, это дело кончать, – когда все вдоволь накричались, снова предложила Оля.

Обычно Оле все дружно возражали. Теперь же если и возражали – то вяло, невсерьез. Все понимали, что дело зашло слишком далеко и конца ему не видно. И второе звено тоже понимало. Надо было все рассказать Нине Григорьевне!

Встала Кудрявцева и обратилась к своему звену:

– Давайте ставить на голосование. Кто за то, чтобы в понедельник рассказать Нине Григорьевне.

Руки поднялись.

– А ты чего, Ильин?

– Я – воздерживаюсь.

Только Корягин и Кудрявцева голосовали против.

– Ну вот и все, доострились, – мрачно сказал Зайцев. – Подсчитали – прослезились.

– А что делать с письмами? – спросил Ягодкин.

– Оставить до понедельника, – предложил Зайцев.

– Шесть часов ровно, – не удержался Миронов.

Но никто не обратил на него внимания. Не до того было. Мрачные расходились ребята, и даже то, что сегодня и завтра не надо было готовить уроки, – никого не радовало.

– Так было хорошо, так интересно, – вдруг ни с того ни с сего сказал проштрафившийся Щукин.

– Все хорошее надо сохранить… – завелась было Оля.

Но ее никто не слушал.

– Ладно, помолчи! – сказал Корягин.

Так все молча и разошлись по домам.

Глава вторая. Примерно лет восемьсот назад

«…Уже целую неделю жил Генрих в хижине гостеприимного Миронэ. Миронэ состоял некогда на государственной службе в почтовом ведомстве, но теперь, по старости, оставил ее и поселился в уединении вместе со старой и верной своей спутницей и женой Бертой. Они-то и предложили гонимому судьбою и людьми Генриху кров и сытную пищу. Но не в правилах благородного Генриха злоупотреблять гостеприимством, пусть и искренним!

План его был прост. В провинции Сызранэ на реке Волье жил дядя Генриха – простодушный рыбак. К нему-то и задумал направить свои стопы племянник, дабы там поступить в колледж и продолжить свое образование.

Для того, чтобы осуществить этот дерзкий план, потребны были добрые лошади, хорошая экипировка, надежное оружие. Увы, следовало добыть денег. Но где и как?

По счастью, в то самое время, о котором ведем мы речь, появились у бедного Генриха верные друзья.

Это были смельчаки, которые так же, как и он, перестали посещать свои колледжи вследствие различных неурядиц.

Обычно, они собирались все вместе ранним утром и отправлялись в ближайшие залы, где демонстрировались рыцарские дневные турниры. Нередко они смотрели подряд два, а то и три (тут зачеркнуто какое-то слово) турнира. А потом, собравшись у большого каштана в городском парке, делились впечатлениями, рассказывали друг другу о том, что видели или читали.

Маленький смельчак, по прозванию «Чернявенький», чаще всего пересказывал книги о глубокой древности, Генрих вел повествования о современной жизни, которую впоследствии люди прозвали «средними веками», а Жан Петро, по прозвищу «Двуглазый», предавался научной фантастике.

Он рассказывал о диковинном времени, когда на улицах будут звякать трамваи, а под землей мчаться поезда. Трамваями назовут повозки без лошадей, а подземные поезда окрестят кличкой «метро», и понесутся они еще побыстрее трамваев. В воздухе будут летать большие птицы из стали, внутри которых усядутся люди будущего.

Это будет, наверно, удивительное время, но еще интереснее казалась смельчакам эпоха, о которой имел обыкновение рассказывать один из них, по прозвищу «Мышкан». Он рассказывал про войны, в которых отважно сражались красные с белыми, советские с фашистами. Это были справедливые и славные войны с буржуями, и в них побеждали смелые, сильные и справедливые люди. Счастливые времена, когда отважные люди дружны и могучи!

Неужели теперь времена не такие?

Дни шли за днями в рыцарских турнирах и занимательных рассказах.

Время шло, и Генрих все больше подумывал об отъезде.

Ближе всех из кружка смельчаков сошелся он с верным и сообразительным Мышканом. Мышкан и подсказал ему хитроумный способ – как добыть денег.

Некоторые рыцари, вдоволь напившись вина в трактирах или в винных лавках, бросали те сосуды, в которые было оно заключено. Между тем сосуды эти могли быть отданы любому трактирщику за небольшое вознаграждение.

Таким способом можно было в несколько дней скопить средства, необходимые Генриху для его путешествия.

Мышкан помог Генриху, и в полторы-две недели удалось скопить состояние, потребное для покупки билета (слово «билета» вычеркнуто), коня, снаряжения и продовольствия в дорогу. Недоставало каких-нибудь шести-семи фартингов, и верный Мышкан протянул их Генриху, сказав: «Отдашь как-нибудь!»

Генрих горячо поблагодарил его.

К концу недели все было готово к отъезду.

Не без печали готовился Генрих покинуть хижину гостеприимных Миронэ, которые о нем так пеклись!

Но неотложные дела звали его в дорогу.

Наступил день накануне отъезда. С утра Генрих решил проститься с городом, где он родился, жил, с тем городом, который он покидал навсегда.

Снег застыл маленькими серебряными искорками на деревьях, вытянувшихся вдоль городских улиц. Снег сердито поскрипывал под ногами.

Он был сердитым и жестким. А ведь так недавно он был добрым и пушистым, и из него получались отличные снежки!..

Генрих шел и шел, как вдруг чуть не попался в ловушку. На другой стороне улицы он заметил одного из своих бывших соучеников по шестидесятому колледжу. Ну да, это был проворный Андрэ. К счастью, Андрэ взглянул в этот момент на циферблат своих часов и Генрих успел укрыться за выступом соседнего дома. Андрэ, никого не обнаружив, проследовал дальше, а Генрих невольно вспомнил про колледж.

Он вспомнил, как, полный самых радужных надежд, переступил он его порог всего полгода назад, как пытался завязать дружеские отношения со многими своими сотоварищами. И как жестоко те его отвергли!

И Генрих не жалел, что прощается с ними! Только одно обстоятельство тревожило его. У него по случайности оказался дневник той самой Гэлл, в которую, как может быть помнит благосклонный читатель (даже сам себе Генрих не признавался в этом), был он тайно влюблен.

О, ему казалось, что Гэлл больше, чем другие, понимала его! Иногда, пусть в редкие минуты, он ловил ее взгляд, направленный на него. И в этом взгляде мелькали грусть и участие.

Да, она была прекрасна! И теперь, покидая навсегда родной район, Генрих невольно думал о ней, только о ней, о ней одной.

«Что же делать с дневником?» – думал он и на всякий случай еще вчера положил дневник на письменный стол на самое видное место, как память о той, которую он (не признаваясь себе в этом) тайно и нежно любил.

– Ну, вот и все, – мысленно воскликнул Генрих, глядя на свой дорожный мешок. – Завтра – в путь!

Как только он устроится на новом месте, мыслил он, то обязательно пришлет с нарочным или с оказией пакет своим родителям. Там он откровенно расскажет все, дабы они не тревожились из-за его таинственного и внезапного исчезновения…»