Текст книги "Лето"

Автор книги: Оскар Лутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– Вздыхает? Да ну тебя с твоими баснями! Ни слова не пойму.

– Тише! – шепчет Тоотс, кивая головой в сторону. – Портной идет.

* * *

Через некоторое время к собеседникам подходит и Куслап. Ничего нового в разговор он не вносит, смотрит куда-то в сторону и на вопросы Имелика отвечает тихо и коротко или же просто покачивает головой. Появление Тоотса в Паунвере, видимо, не производит на него особого впечатления, и управляющему имением начинает казаться, будто этот низенький, тощий паренек злится на него еще со школьных времен. И вообще разговор Тоотса с Имеликом, довольно оживленный вначале, в присутствии Кийра и Куслапа начинает тлеть, как сырое дерево.

– Черт знает, – думает Тоотс, – в России иной раз готов был хоть целых сто рублей отдать, лишь бы повидать кого-нибудь из бывших однокашников, а сюда приехал и не знаешь, как к такому вот Куслапу подступиться. Вдобавок еще и Кийр сегодня какой-то одеревенелый, точно замороженный, только губы кривит, когда Имелик что-нибудь скажет. Ну и пусть Кийр остается какой есть, пусть хоть тут же оторвет от своей тросточки блестящий набалдашник, с ним разговор еще впереди… но Тиукс, Тиукс, неужели ему и впрямь нечего сказать Тоотсу? Мало того, что он маленького роста, – этот странный паренек еще и горбится, а впалые щеки делают его на вид старше его лет. Черные усики словно норовят залезть ему кончиками в рот, что придает ему сходство со стариком Куслапом, которого Тоотс хорошо помнит со школьных времен. Гостю из России кажется, будто он уже давным-давно видел где-то и этот сизо-серый платок, что на шее у Куслапа, возможно, в этом платке привозили Куслапу хлеб из дому. Возможно… Взгляд Тоотса скользит по грубошерстному, сшитому из домотканого сукна костюму Куслапа, по его женским резиновым сапогам, и все это кажется ему малоутешительным. На маленьких бледных ушах Тиукса еще видна пыль, осевшая за целую неделю работы, а искусанная блохами шея его такая же худенькая, какой была в школьные годы.

«Да, да, – рассуждает про себя Тоотс, – черт знает, бывают же люди, которые вообще не меняются. Взять хотя бы того же Кийра: начал он носить ботинки на пуговичках и будет их носить до самой смерти; был остолопом – таким до самой смерти и останется».

Единственный, благодаря кому разговор между бывшими школьными товарищами еще кое-как клеится, – это Имелик. По его совету, все четверо заходят наконец в церковь.

Кийр, поддернув брюки, опускается на колени и быстрым шепотом читает «Отче наш»; при этом губы его смешно вытягиваются в трубочку, словно ему хочется объяснять богу, что он, Кийр, не такой уж грешник, как это может показаться с первого взгляда. Уголком глаза он наблюдает за стоящим рядом Тоотсом и приходит к убеждению, что если кому-либо из жителей Паунвере уготованы вечные муки, то дьяволу и его подручным не придется далеко искать. Здесь, рядом с ним, и стоит этот человек, и на боках у него, вероятно, черти уже высмотрели местечко, куда воткнуть свои вилы. Вытащив из кармана молитвенник с золотым обрезом, Кийр отыскивает псалом, который сейчас поют, откашливается и тоненьким голоском начинает подпевать. Голос этот кажется Тоотсу до того неожиданным, что он чуть отодвигается в сторону; в то же время он старается вычислить, как долго смог бы он вытерпеть этот писк, если бы его заставили слушать. Но рыжеволосый вдруг умолкает и несколько раз проглатывает слюну: в церкви появляется хозяйская дочь с хутора Рая. Она медленным шагом направляется к алтарю. Многие прихожане смотрят вслед молодой девушке и подталкивают друг друга локтем, как бы желая сказать, что вот и пришла наконец та, кого ждали. Тоотсу чудится, будто он слышит шелест шелка, и он вопросительно глядит на Имелика; тот отвечает едва заметным кивком головы. Куслап стоит чуть поодаль; ему все одно, что слушать – слово божье или человеческое. Ему чужды все страсти земные, в мозгу его изредка всплывает лишь одна мысль – о завтрашнем трудовом дне. Он не требует от судьбы ничего лишнего: пусть только завтрашний день не будет хуже сегодняшнего. Да и сама судьба ничего ему не дарит, кроме возможности тихонько двигаться по узкой тропиночке, так же, как и многие другие. И какое Тиуксу дело до того, что кто-то, шурша шелковой юбкой, вошел сейчас в церковь и что рыжий соученик его, вытянув шею, внимательно следит за этой девушкой.

Постепенно Имелику становятся понятны загадочные намеки Тоотса на площади перед церковью. По его задумчивому лицу пробегает тень – кажется, его что-то вдруг огорчило. Та же, что, шурша юбкой, вошла в церковь, нашла уже себе местечко неподалеку от кафедры и сидит сейчас с таким видом, будто она – одно из самых несчастных существ в этом грешном мире.

XIV

Выйдя из церкви и увидев на церковном дворе сразу столько своих бывших учеников, кистер от удивления широко раскрыл глаза. Кстати, Тоотс успел за это время «поймать» и бывшую соученицу и, невзирая на хмурый вид Кийра, оживленно с нею беседует. Девушка с хутора Рая, словно назло Кийру, не обращает на него никакого внимания; скорее даже Куслап иногда удостаивается ее ласкового взгляда, чем рыжеволосый, чувствующий себя сейчас трижды обездоленным.

Кистер любезно со всеми здоровается, долго пожимает руку Тоотсу, как редкому гостю, и приглашает молодежь на минутку «к себе». Приглашение принимается, и все общество направляется к знаменитой Паунвереской школе. Кистер держит Тоотса под руку и расспрашивает о подробностях его житья-бытья. Рядом с ними шагает хозяйская дочь с хутора Рая – на лице ее улыбка: ей нравится, что Тоотс так складно отвечает на все вопросы. Впечатление от всей этой группы такое, будто злейшие враги помирились между собой и мыши, что называется, целуются с кошкой. Но по сравнению с трогательной картиной, какую являют собою трое идущих впереди, более чем курьезно выглядит группа из трех лиц, что движутся позади. Имелик шагает за спиной у Тоотса, с веселой усмешкой оглядывая его забавный сюртук и время от времени бросая ободряющий взгляд в сторону Тиукса. Последнему это сейчас более чем необходимо, так как визит к кистеру, видимо, не доставляет худощавому пареньку большого удовольствия: он шагает рядом с Имеликом нерешительно и робко, как бы все еще раздумывая, идти ему или нет. Как благодарен был бы он Имелику, если б тот позволил ему вернуться на церковный двор и посидеть в телеге, ожидая, когда поедут домой. Позади всех крадется Кийр; он держится в стороне от дорожки, пробираясь меж деревьев и кустарников, как будто выискивая для себя самую извилистую тропинку к школе. Он словно бы идет вместе с другими и в то же время не идет, не идет и все-таки идет. Стоит кистеру на минутку обернуться, так рыжеволосый делает несколько шагов в сторону дорожки и начинает внимательно рассматривать кроны деревьев. Вообще всей компании, которая вначале держалась так сплоченно, под конец явно угрожает развал.

Когда кистер, Тоотс и Тээле приближаются к парадному входу в школу, к так называемой веранде, Кийр со смущенным видом, опустив глаза, появляется из-за угла дома совсем с противоположной стороны. Глядя на школьного приятеля, Тоотс вспоминает старую легавую из Заболотья, которая имела обыкновение всюду плестись за хозяевами, причем по дороге ее никогда не видать было, зато когда приходили на место, она оказывалась тут как тут.

Выпустив руку Тоотса, кистер останавливается и приглашает гостей войти. Куслап потерял последнюю надежду вернуться на церковный двор и решил плыть по течению: пусть делают с ним что хотят. У самого дома Имелик подбадривает его еще тумаком в бок. Последним, с кислой улыбкой на лице, бочком переступает порог дома Кийр.

– Это все наши старые друзья, – говорит кистер, представляя гостей своей супруге. – Если ты других молодых людей не помнишь, то во всяком случае, Тоотса… господина Тоотса ты, безусловно, должна помнить.

Кийра и хозяйскую дочь с хутора Рая, как жителей Паунвере, кистерша знает уже давно, Тоотс запечатлелся в ее памяти благодаря своей прошлой славе, мало знакомы ей лишь Имелик и Куслап.

Затем хозяин приглашает гостей занять места полукругом возле письменного стола, а сам усаживается в кресло. Раяская девушка и хозяйка дома устраиваются в углу на диване и беседуют вполголоса.

– Итак, – обращаясь к молодежи, начинает кистер, – итак, мои дорогие друзья, после долгого перерыва мы встретились вновь. Я бесконечно рад, что вижу перед собой своих прежних учеников пребывающими в добром здравии. Это радует меня тем более, что все вы уже занимаете в жизни известное положение и собственным трудом и прилежанием зарабатываете хлеб свой насущный. Дай вам бог сил, чтобы вы не устали идти по намеченной вами дороге, стремясь к цели, которую вы себе поставили. Маленькими и беспомощными были вы, когда я наставлял вас на путь жизни, окрепшими и полными сил пришли вы теперь навестить меня, вашего старого учителя, чья голова за это время успела покрыться сединой и чьи дни склоняются к закату. От души благодарю вас, что не забыли человека, учившего вас основам веры, человека, который хотя временами и оказывался к вам более строг, чем это бывало необходимо, но всегда желал вам только добра и старался воспитать вас честными и порядочными людьми, как того требует наша святая христианская вера. Радуюсь и благодарю создателя, который помог взойти, вырасти и принести плоды тем семенам, что были посеяны мною в сердцах ваших.

«Аминь!» – с наслаждением пустил бы вслед этим приветственным словам Тоотс. Это послужило бы чем-то вроде подтверждения, что речь, которая сразу же напомнила ему все муки школьных лет, действительно закончена. При первых же торжественных словах кистера наш управляющий имением испытал такое чувство, будто его опять поймали с поличным на каком-то озорстве. Потом он все время боялся, что оратор вот-вот начнет вспоминать о каких-нибудь его прежних шалостях. Ведь были же когда-то засеяны диковинные грядки на огороде… Но, видно, эта проделка, как и многие другие, давно предана забвению, а если отдельные воспоминания о них и мелькают в памяти, то их затмевает радость свидания.

После короткой, но довольно неловкой паузы, последовавшей за речью кистера, Тоотс откашливается и пробует рукой свой кадык, как бы опасаясь, не соскользнула ли со своего места эта часть тела. Всем становится ясно, что гость из России собирается ответить на речь своего бывшего наставника. Раяская девушка и кистерша прерывают беседу и готовятся слушать. Кийр исподтишка бросает взгляд в сторону дивана, а затем долго и упорно смотрит в потолок, хотя там, кроме внушительного железного крюка, на котором когда-то, по-видимому, висела лампа, ничего достопримечательного нет.

– Уважаемый и любимый учитель! – чуть дрожащим голосом начинает Тоотс. – Мы, собравшиеся здесь, тоже радуемся, видя вас, и…

Тут оратор умолкает и делает глоток, как бы проглатывая конец фразы и ожидая, что появится другая, получше. Его негромкий, но довольно неприятный голос не предвещает ничего хорошего. То ли от волнения, то ли по какой другой причине, но слова «уважаемый и любимый учитель» прозвучали довольно мрачно. Беспомощное, томительное начало речи и громкий глоток оратора кажутся Имелику еще более неуместными, чем прежнее молчание. «Веди ты себя прилично хоть раз в жизни!» – хочется ему сказать Тоотсу. Но ораторский талант Тоотса успевает к этому времени расправить крылья и вновь пускается в полет.

– Да-а, – начинает он снова, на этот раз уже более приятным голосом. – Мы тоже рады видеть вас, рады тому, что наш уважаемый и любимый учитель жив и пребывает в полном здравии. Пребывает… Живя на чужбине, вдали от родины, от нашей прекрасной отчизны, мы вспоминали… вернее, я часто вспоминал своего уважаемого наставника и свою школу и жалел, что не нахожусь где-нибудь здесь поблизости, чтобы иметь хоть иногда возможность в свободное время навестить их. Но что поделаешь, нас разделяло огромное расстояние… И мы вам очень благодарны и очень благодарим вас, уважаемый и любимый учитель, за те ценные наставления, которыми вы провожали нас в жизненный путь… Так что сейчас мы в состоянии сами зарабатывать себе на хлеб и… печься о душе своей.

Кистер одобрительно кивает головой и поглядывает на женщин, сидящих на диване, как бы подчеркивая, что его надежды относительно Тоотса все же оправдались и христианское учение принесло свои плоды.

А Имелику кажется, что он вот-вот упадет в обморок: едва ли даже в аду ему уготованы более страшные муки, чем те, что он ощущает, слушая заключительные слова тоотсовской речи. Бедняга делает отчаянные усилия, чтобы сдержать смех, лоб его покрывается каплями пота.

Из этого крайне неловкого положения спасает его Кийр, который тоже собирается произнести приветственную речь. Рыжеволосый понимает, что выступление управляющего имением было далеко не блестящим; сейчас был бы самый подходящий момент показать, что он, Кийр, сумеет сказать гораздо лучше. Еще со школьной скамьи запомнились ему несколько стихов из катехизиса, чудесные, красивые строфы, которыми сейчас можно бы щегольнуть.

Рыжеволосый пододвигается на краешек стула и, скрестив руки, начинает запинаясь, каким-то умоляющим голосом:

– Как уже сказал мой дорогой соученик Тоотс, мы весьма благодарны вам за те… за ваши наставления, которые вы вам дали в то время, когда мы ходили в школу. С благодарностью вспоминаем мы то время, когда… когда мы находились вместе с вами здесь, в классной комнате, когда… когда вы учили нас уповать на отца нашего – всемогущего бога, который… который… печется и заботится обо всех: и о червячке… и о лесной птичке, а также…

При последних словах Кийра на диване кто-то фыркает со смеху: большущая синяя муха, уже давно жужжавшая под потолком возле железного крюка, вдруг опускается я садится оратору на кончик носа; кажется, будто это синекрылое насекомое мнит себя вышеупомянутой лесной птичкой и хочет поподробнее услышать, что о ней будет говориться. Однако оба эти обстоятельства весьма отрицательно влияют на ход мыслей портного. Оратор чихает, и речь его переходит в громкое сопение.

– Превосходно, дорогой Кийр, – подбадривает его кистер. – Продолжайте! Продолжайте!

Но прежде чем Кийру удается перейти с многообещающего сопения на членораздельную речь, на диване снова кто-то фыркает и затем разражается звонким смехом.

– Не мешать, не мешать! – полусердито предупреждает кистер, глядя в угол.

Но поздно! Никакая сила уже не может заставить Кийра продолжать речь. Лицо его все больше краснеет, он резко поднимается со стула, идет к дверям и там вдруг разражается плачем.

– Но, милый Кийр! – сочувственно восклицает кистер и спешит к нему. – Вы же сказали все, что хотели сказать. Все это было очень хорошо. Успокойтесь и не обращайте внимания, если у кого-нибудь ваши искренние, от сердца идущие слова вызывают смех.

– Черт возьми, – шепчет Имелику Тоотс. – Ну и здорово же провалился наш портной. Теперь твоя очередь.

– Молчи ты, – шепчет ему в ответ Имелик, кивая головой в сторону дивана: раяская девушка, прижимая к губам носовой платок, хватает кистершу за руку, чтобы увлечь ее в другую комнату.

Тоотс усмехается, как бы собираясь с духом, и говорит:

– Вы сегодня в прекрасном настроении, барышня Тээле.

– Да, – сквозь смех отвечает та, – госпожа кистерша рассказывала мне сейчас о таких забавных вещах…

– Ах так… ну да…– цедит Тоотс, пощипывая усики. – Все-таки с одной стороны на родине лучше: здесь у тебя есть общество, где можно провести досуг. Впрочем, есть оно и в России, но, черт, хм, хм… это все же не то, что быть среди земляков.

– Разумеется. Ну и оставайтесь на родине, ведь я вам уже советовала. Здесь вы всегда сможете бывать среди земляков.

– Да, но это опять-таки зависит от того, как… хм… хм…

– Ну конечно, – приходит ему на помощь кистерша. – Вы немало поездили по белу свету, пора и дома посидеть. А то ведь камень, который вечно катится, никогда мхом не обрастет.

– Само собой понятно…

Этот оживленный разговор прерывает кистер, он снова подходит к беседующим вместе с заплаканным Кийром. И хотя рыжеволосый чувствует себя поверженным в прах, он не может противиться уговорам духовного лица. Среди всех злоключений и несчастий ему осталось одно утешение, и оно, по его мнению, заключено в его собственной персоне. «Я, конечно, не оратор, – втайне вздыхает он, – это верно. Но если бы они знали, какое у меня доброе сердце и какой я богобоязненный!»

– Ну, – говорит кистер. – Не будем больше ни о чем думать. Все было именно так, как и должно быть. Эти счастливые часы не стоит проводить в слезах. Мелкие неудачи не должны омрачать радость свидания. А теперь давайте все вместе закусим. Будь любезна, накрой на стол, – заканчивает он, обращаясь к супруге.

Кистерша кивком головы выражает свое полное согласие и вместе с раяской хозяйской дочерью удаляется в соседнюю комнату, откуда вскоре доносится звон посуды.

– А как твои дела, Имелик? – спрашивает кистер, усадив Кийра на прежнее место.

– Да так, – улыбается в ответ Имелик. – День да ночь – сутки прочь…

– Хм… День да ночь – сутки прочь… А ты, Куслап, как живешь?

– Хорошо, – быстро отрезает тощий паренек и опускает глаза. Так Куслап всегда отвечал на подобные вопросы, так, наверное, будет отвечать и до конца дней своих.

– Ну и слава богу, – говорит кистер. – Приятно слышать, что человеку хорошо живется и он доволен своей судьбой. Главное – это смирение и покорность. Дух высокомерия порождает раздоры и вызывает недовольство тех, кто поставлен над нами. Не так ли, дорогие мои друзья?

– Да, – отвечает Кийр. Худощавое туловище его все еще вздрагивает от всхлипываний.

– Именно так, – тихим голосом подтверждает Тоотс, заметив, что взгляд кистера в ожидании ответа устремлен на него. От управляющего имением не ускользнуло, что кистер к Имелику и Куслапу обращается на «ты», в то время как его и Кийра величает «вы». Собственно, барину из России кажется вполне естественным, что между ним и паунверескими ребятами делается такое различие. Одного лишь он не может понять: почему кистер считает необходимым этому кривобокому плаксе Кийру тоже говорить «вы»? Оттого ли, что Кийр ремесленник? Да ну их к лешему, таких ремесленников! Вот, скажем, Имелик, пусть он и деревенщина, а куда солиднее, чем этот Кийр, с его блестящей тросточкой и соломенной шляпой. Черт, хм, хм… Да, даже Куслап большего стоит. А вот поди ж ты – тупеют люди, долго сидя на одном месте, как этот вот Юри-Коротышка. Лет десять поиграет еще на органе тут в Паунвере да понатаскает в школе мальчишек – станет, наверное, ему, Тоотсу, «ты» говорить, а Кийру – по-прежнему «вы».

Мысли Тоотса прерывает появление хозяйки, она приглашает всех к столу. Резким движением головы в сторону гостей кистер повторяет приглашение супруги, берет посапывающего Кийра под руку и вместе с ним шествует в соседнюю комнату.

Тоотс подталкивает Имелика и шепчет:

– Ну и разнюнился наш портной, сопли распустил! Несут его теперь осторожненько, как дерьмо на лучинке, чтоб не свалилось.

– Если ты не замолчишь, я сейчас же уйду, – давится смехом Имелик. – Ведь так и полагается, а ты просто не понимаешь хорошего тона и не печешься о душе своей.

– Черт возьми, – вполголоса возражает Тоотс, – Я не понимаю хорошего тона! Хотелось бы мне знать, кто лучше меня его понимает!

– Ладно, только веди себя приличнее!

– Да нет, дурень, я только хотел сказать, что уж лучше бы нам зареветь хором; интересно, как Юри-Коротышка справился бы с этой воющей компанией…

– Смелее, смелее, мои юные друзья! – доносится из столовой голос кистера.

– Слышишь – смелее! – подталкивает Имелик Тоотса в спину, а другой рукой тянет за собой Куслапа.

Кийр сидит уже за столом рядом с кистером, точно кукла, и поглядывает на школьных товарищей исподлобья. Раяская девица, кистерша и еще какая-то молодая девушка, появившаяся из другой комнаты, стоят у стола в ожидания гостей.

– Поторапливайтесь! Поторапливайтесь! – повторяет кистер. – Знакомьтесь с нашей барышней и садитесь за стол,

– Барышня Эрнья, моя племянница, – представляет молодую девушку хозяйка. – Из тех же примерно краев в России, откуда пожаловал к нам и господин Тоотс.

– Очень приятно, – со свойственной ему обходительностью светского человека отзывается Тоотс. Он пожимает протянутую ему руку и смело глядит девушке в глаза.

Имелик и Тиукс отвешивают неуклюжие поклоны, и все общество рассаживается вокруг стола на места, указываемые каждому хозяйкой. Между прочим на столе оказываются принесенные, видимо, из ледника бутылки с вином; в теплой комнате они вскоре покрываются влагой, которая извилистыми ручейками стекает на скатерть.

После первого же бокала, который все выпивают под торжественную здравицу, провозглашенную кистером, настроение у Тоотса заметно улучшается. Это доброе старое яблочное вино – изготовление его прославило имя кистера на всю округу – огоньком пробегает по жилам и бодрит вялые мозги. Гость из Россия обводит глазами сидящих за столом и с особенным вниманием останавливает взгляд на золотистых кудряшках и белоснежном лбу барышни Эрнья, когда та наклоняется над тарелкой. И вдруг, словно очнувшись не то от сна, не то от глубокой задумчивости, как это бывало с ним и раньше когда, сидя на пороге сарая, он строил планы на будущее, он вспоминает, что сейчас – лето и он у себя на родине, в Паунвере. Он вдыхает аромат цветов, льющийся из сада через распахнутое окно, и впервые за сегодняшний день слышит пение птиц. Его охватывает ощущение радости жизни, жажда деятельности, которые – он чувствует – должны вот-вот прорваться и вылиться в какую-нибудь пышную тираду или живой, остроумный рассказ. Однако от его зоркого взгляда не ускользает, что другие гости выпили свои бокалы лишь наполовину или даже того меньше.

После нескольких избитых фраз, стертых от частого употребления, все, по приглашению кистера, снова поднимают бокалы.

– Ах! – восклицает хозяин дома, ставя на стол поднесенный уже было к губам бокал. – Я и не заметил, что господин Тоотс уже… Простите, минуточку, я налью…

– Ничего, ничего, – дружеским тоном отвечает управляющий имением. На этот раз ему с большим трудом удается оставить на дне бокала немножко вина, и то лишь для вида, чтобы снова не выделяться среди других. Проглотив несколько вкусных вещей, он испытывает сильное желание покурить, он мог бы сейчас сунуть в рот две папиросы разом и затянуться так, чтобы дым коромыслом пошел. Но увы, за этим столом нет ни одного курящего и никто его не поддержит; к тому же, еще с прежних времен ему запомнилось, что кистер – заядлый противник «трубокуров».

К счастью, хозяин пиршества, вновь наполняя бокалы, проявляет уже куда большее проворство; щеки его, поросшие редкой седой щетиной, розовеют, движения становятся живее. Тоотс забывает про курево, новая волна нетерпения пронизывает его существо – и вот прорвана последняя плотина. Гость из России хватает бокал, бросает взгляд в сторону барышни Эрнья, словно ища у нее поддержки, поднимается и произносит следующую речь:

– Уважаемая хозяйка дома, уважаемые барышни, уважаемый и любимый учитель и дорогие соученики! Много воды утекло с тех пор, как расстался я со школой, простился со своим дорогим учителем, милыми товарищами и моими дорогими родителями и уехал далеко на чужбину. Конечно, и для меня нашлось бы на родине какое-нибудь местечко, находят же те, кто ищет. Недаром гласит библейский стих, который мы учили в школе: «Ищите и обрящете!». Но мне хотелось уехать, хотелось посмотреть, что делается в большом мире, как там живут люди. Ну, вот я и поехал, и посмотрел, и поучился тому, что считал для себя полезным; но не скажу, чтобы мне сразу же там повезло. Черт, хм, хм… Не скажу, чтобы меня в России только и ждали. Никто не вышел мне навстречу и не сказал: "Ах, здравствуйте, господин Тоотс из Паунвере, может, будете так любезны, присядете на этой куче из роз и отдохнете, пока мы приготовим для вас яства из птичьих язычков и сотового меда. Ого-о, черт, хм, хм… Меня в три часа утра уже будили и целый день гоняли, как собаку. Я не стыжусь сказать все это своему уважаемому учителю и дорогим соученикам и соученице. Пусть знают, что все, чего достиг Тоотс, он достиг ценой тяжкого труда, усилий и страшной грызни со всякими Ивановыми и Силковичами. И если я теперь так строг и требователен к тем, кто мне подчинен, то это мое право, потому что я и сам все это прошел. И… и вообще, смею доложить – так и в песенке поется: там не было привольно, как на родном проселке. На родине и солнышко по-другому сияет, как говаривала моя блаженной памяти… да не блаженной – она же еще жива… ну так вот – и солнышко по-другому сияет. Дома, на родном проселке, вставай утром, взбирайся на стол, садись, скрестив ноги, и шей себе, шей, пока кофейник не закипит. Вечером надевай пиджак с разрезом сзади… Ну да, все это не касается того, что мне хотелось сказать. Но все же должен заметить, что как бы плохо и тяжело ни было на чужбине, нам придает силы надежда, что придут лучшие дни, когда семена, посеянные в наших сердцах, станут приносить плоды. И я думаю также… что когда семена, посеянные в наших сердцах, станут приносить плоды, то и те, другие семена, которые сеют на наших полях, начнут давать лучшие урожаи; ведь до сих пор никто здесь у нас на родине не имеет и понятия о правильной системе земледелия. Плачем и жалобами мы наших жалких полей и сенокосов не расширим ни на единый локоть, и слезами их не полить; и даже если бы мы зубами ухватились за край наших полей и стали бы их растягивать, как старый бес, хм, хм… когда-то растягивал в церкви лошадиную шкуру, потому что на ней список грешников не умещался [2]2
  Народное поверье гласит: измученные непосильным трудом, эстонские крестьяне от усталости засыпали в церкви во время молитвы; сатана пытался возможно большее число спящих записать в свой список, а так как их было много, то черту приходилось растягивать лошадиную шкуру, на которой он записывал имена «грешников».


[Закрыть]– то и это не принесло бы в наши закрома ни единого лишнего зернышка, и крысы могли бы по-прежнему играть в пятнашки и в прятки в пустых амбарах. Но если мы возьмемся да засеем все залежи, раскорчуем вырубки и осушим болота, которые до сих пор лежат безо всякой пользы, то… то… любой увидит, какая большая польза Юхану от того, чему так не хотел учиться Ютс, но все же выучился. И… и сейчас, когда я снова на родной земле, у своего дорогого и уважаемого учителя, среди моих дорогих соучеников, где мне оказан такой любезный прием, да, именно оказан… сейчас я еще раз благодарю своего достопочтенного учителя и его достопочтенную супругу за всю ту доброжелательность, которую они проявили ко мне, я подымаю этот бокал за их здоровье и провозглашаю: урр-а-а-а!

Хотя никто, за исключением Кийра, прогнусавившего над своим бокалом нечто вроде «э-э», возгласа этого не поддерживает, все же молодые люди и девушки поднимаются, весело чокаются, почтительно кланяются супружеской чете и выпивают.

– Да, – вытирая усы, произносит кистер, – это была очень приятная речь, кроме… кроме, ну, некоторых, скажем, замечаний насчет проселка… Всякий, кто предан и честен в своей профессии и усердно выполняет долг свой, заслуживает лишь похвалы. Заслуживает лишь похвалы. Да, а вообще все было очень мило сказано. И я хочу надеяться, что мой бывший ученик, ныне – господин Тоотс, и в самом деле войдет в нашу среду как трудолюбивый и знающий труженик, на радость своим родителям, своему старому учителю и на пользу любимой родине, о которой он так тепло и сердечно говорил. Со своей стороны, мне хочется на это приветствие и слово благодарности ответить от своего имени и от имени моей супруги таким же приветствием. Я желаю нашему молодому другу силы и стойкости и пью за его здоровье!

Вслед за этим все снова отпивают из бокалов, которые кистер, произнося речь, успел еще раз наполнить.

– Неужели вам, господин Тоотс, так трудно приходилось в России? – спрашивает барышня Эрнья.

– Вначале, вначале, – быстро отзывается Тоотс. – Теперь-то уже нет.

– Я удивилась, когда вы это сказали… и вы говорили таким странным тоном… Я уже не помню, как именно вы сказали, но… запомнила лишь, что вам приходилось вставать в три часа утра. Не знаю… мой папа – управляющий имением как раз в той же самой губернии, но учеников своих и помощников он никогда так рано не поднимает с постели.

– Может быть. Разумеется… как – где. Но в тех поместьях, где мне пришлось вначале служить, так там жили просто дикари – не давали покоя ни днем ни ночью. Сейчас положение мое, естественно, совсем другое. Но удивительное совпадение: вы живете в той же губернии?

– Да, вот уже лет шесть. До этого мой папа служил на мызах Прибалтики.

– Ну, мызы Прибалтики! Стоит ли о них говорить, – с презрением восклицает Тоотс. – Мне вначале тоже советовали податься куда-нибудь сюда… но нет! Какой смысл!

– Папа то же самое говорит: в России лучше служить, чем здесь, – соглашается барышня Эрнья.

– Может быть, вообще-то и лучше, – вставляет вдруг Кийр пискливым голоском, – но если этакий Иванов начнет тебя каждый день палкой лупить, когда ему исиас в голову ударит, такая служба тоже не бог весть что.

На эти слова никто не может ничего ответить, так как смысл их понятен лишь двоим: тому, кто их произнес, и тому, против кого они были направлены. Тоотс краснеет, но старается сохранить на лице выражение полнейшего безразличия, как будто и он не понял значения загадочных слов приятеля.

– А разве ишиас и в голову может ударить? – после короткой паузы интересуется кистер, оборачиваясь к рыжеволосому. – Никогда не слыхал.

– Да, может, конечно, может, – отвечает Кипр, склоняя голову набок. – В голову бьет так же, как и в ногу.

– Да, но, дорогой Кийр, кому же он ударил в ногу?

– Тоотсу!

– Вот именно, – быстро и решительно подхватывает Тоотс. – У меня нечто похожее с правой ногой стряслось, а как стал ванны принимать, так прошло. Конечно, это был не исиас, как говорит мой дорогой друг Кийр, а ишиас или что-то в этом роде. Теперь я уже совсем здоров.

– Ах так, так, – отвечает кистер, вполне удовлетворенный этим простым объяснением.

Таким образом портной, выложив свой последний козырь, ничего не выиграл, а лишь нарушил общую беседу. Как назло, Тоотс снова заводит разговор о России, попутно изводя и терзая беднягу Кийра всевозможными озорными сравнениями, в которых высмеивает «любезного однокашника» без всякой пощады и жалости. Верно, случается иногда, что ищущие находят, но при этом надо уметь искать; а ежели кто ничего не видит дальше своего длинного стола, тот пусть довольствуется ножницами и катушкой ниток номер сорок. В мусорном ящике не найдешь жемчужин, пальмы не растут у твоего крыльца – скорее портной пройдет через игольное ушко! – нет, их находят после долгого и трудного пути. Иной всю жизнь стучится, а когда ему наконец перед смертью откроют, то стукнут его по черепу и спросят – зачем побеспокоил. Разве не так, хм, а? Большим куском подавишься, а птицу видно по полету; выше головы не прыгнешь, а если кто считает, что он может другому жизненный путь усыпать розами, так пусть не обижается, если ему велят выбросить из рук лопухи, чертополох и крапиву, а потом уже идти к тому, чью жизнь он хотел украсить.