Текст книги "Африканская ферма"

Автор книги: Оливия Шрейнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Глава VI. Бурская свадьба

Было утро. Грегори и Эмм ехали на ферму дядюшки Мюллера, где должно было начаться свадебное торжество. Лошади бежали трусцой, но Грегори недовольно ворчал в сторону Эмм:

– Вот уж не думал, что ты охотница до скачки!

– Ты называешь это скачкой? – удивилась Эмм.

– Вот именно скачкой! Так и лошадей недолго загнать. Я уже не говорю о себе. Всю душу вытрясло, – продолжал Грегори раздраженно и, повернув голову, поглядел на ехавшую позади двуколку. – Я думал, что Вальдо сумасшедший… Но сегодня и он что-то не спешит. Можно подумать, что их вороные жеребцы ноги приступили.

– Просто пылью не хотят дышать, вот и держатся на расстоянии. Видишь, мы остановились, и они стоят.

Убедясь в правоте Эмм, Грегори тронул свою лошадь.

– Это все твоя кобыла, – сказал он, – такую адскую пыль поднимает, сил нет.

За ними следом двинулась и двуколка.

Линдал передала вожжи Вальдо.

– Возьми, – сказала она, – поедем шагом. Пусть лошади сами идут, отдохнуть хочется, не будем сегодня гнать. Я устала.

Она откинулась на спинку сиденья, передав Вальдо вожжи, и коляска медленно покатилась по ровной дороге в серых предрассветных сумерках. Они проехали мимо зарослей молочая, где старый немец некогда, много лет назад, увидел чернокожую женщину, изгнанную с фермы. Но мысли молодых людей, стремившихся навстречу будущему, были заняты не старым немцем. Выйдя из задумчивости, Вальдо прикоснулся к руке Линдал.

– Ты что?

– Я думал, ты заснула. Боялся, как бы ты не выпала из коляски, – сказал он, – ты так тихо сидела.

– Нет, нет, я не сплю. Только, пожалуйста, не говори со мной. – Некоторое время спустя она вдруг обронила: – Какая это, должно быть, ужасная вещь – произвести на свет божий человеческое существо.

Вальдо повернул к ней голову. Она сидела в углу кабриолета, кутаясь в пышную голубую шаль и не отрываясь смотрела на лошадей. Не откликаясь на это неожиданное замечание, он только тряхнул вожжами.

– Пусть у меня нет совести, – прибавила она, – но я не хотела бы дать жизнь человеческому существу. После того как оно изведает всю тяжесть мук и грехов, на меня падет некая тяжкая десница и чей-то голос прогремит: «Ты породила это существо ради собственного удовольствия. Любуйся же своим творением!» Пусть чадо мое доживет до восьмидесяти лет, оно будет тяжким бременем у меня на шее. У него будет право требовать от меня помощи и проклинать меня за те горести, которые ему придется вынести. Отец и мать подобны богу: окажись их творение неудачным, они не смеют умыть руки. Пройдут многие годы, но никогда не настанет день, когда они скажут своему младенцу: «Что нам до тебя?»

Вальдо промолвил задумчиво:

– Как поразительно, что люди могут порождать себе подобных!

Но его слова слились в ушах Линдал со стуком копыт: поглощенная своими мыслями, она слышала их и не слышала, эти слова.

– Говорят: «Бог посылает детей». Изо всех возмутительных лживых выдумок, распространяемых людьми себе в утешение, эта мне наиболее ненавистна. Так, наверно, утешал себя мой отец, зная, что умирает от чахотки, и моя мать, когда выяснилось, что ей не на что меня кормить, и все-таки они произвели меня на свет, обрекли на те же муки, которые испытывает голодная собака, выкрашивающая себе пропитание у незнакомцев. Не говорят же люди, что бог посылает книги, или газетные статьи, или машины, которые они создают. А тут со вздохом пожимают плечами и уверяют себя, что ни в чем не виноваты. Лжецы! «Бог посылает детей!» – Линдал с досадой стукнула ногой о щиток. – Пусть в это верят малые дети. Они благоговейно притрагиваются к крошечному посланцу светлого царства божьего, а потом шныряют по комнате в поисках белого перышка, которое, может быть, обронил ангел небесный. В их устах эта фраза полна значения, на языке же остальных – это злонамеренная ложь. И что примечательно, – сказала она, переходя от страстного негодования к иронии, – будь у законных супругов хоть шестьдесят человек детей, все твердят, будто они от бога! Но о незаконнорожденном никто не скажет, что он послан богом. Кем же тогда, чертом? – Она рассмеялась своим насмешливым, холодновато-серебристым смехом. – Не странно ли, что один послан небом, а другой – преисподней? А с виду ведь, ей-ей, не отличишь одного от другого.

Вальдо слушал с нарастающим изумлением. Он никак не мог понять, на какую нить нанизаны ее мысли, ему был закрыт доступ в мир ее чувств.

Линдал плотнее запахнулась в шаль.

– Как, должно быть, хорошо верить в черта! – сказала она. – Жаль, что я не верю. Будь от молитв прок, я бы, кажется, готова денно и нощно на коленях молить всевышнего: «Даруй мне веры в сатану». Блаженны верующие в сатану. Пусть они последние себялюбцы, пусть погрязли в чувственных утехах; им всегда можно сослаться на волю божью или наущение дьяволово, всегда есть на кого свалить свои грехи. А вот нам, несчастным безбожникам, самим приходится нести свое бремя. Сами это сделали. Ни бог, ни дьявол тут ни при чем. «Сами сделали», – вынуждены мы говорить себе. И эти слова для нас – как отрава… Вальдо, – вымолвила она вдруг с нежностью, так не вязавшейся со злой иронией, только что звучавшей в ее голосе, – мне так хорошо с тобой, я люблю тебя. – Она положила голову ему на плечо. – С тобой я забываю, что я женщина, а ты – мужчина, чувствую только, что мы оба – мыслящие существа. Другие мужчины, люблю я их, нет ли, для меня лишь воплощение всего плотского, ты же – воплощение всего духовного. Мне хорошо с тобой… Смотри, смотри, как порозовели вершины холмов, сейчас взойдет солнце!

Вальдо обвел взглядом полукруг золотистых холмов. Первые лучи солнца ударили в глаза лошадям, они замотали головами; зазвенели, заблестели на солнце уздечки, и чистым золотом засияли медные насечки на сбруе.

В восемь часов утра они подъехали к коттеджу из красного кирпича. Справа от него находились краали, слева – небольшой сад. У коттеджа царило необычное для столь раннего часа оживление. Легкая двуколка, просторный фургон и пара седел, прислоненных к стене дома, возвещали о прибытии первых гостей, за которыми должны были последовать другие, в гораздо большем количестве. На свадьбы буров гости собираются толпами, приводящими в изумление человека, который странствует по пустынным плато. Все утро со всех сторон подъезжают всадники на скакунах самых разных мастей, седел у стены все прибавляется. Гости обмениваются рукопожатиями; угощаются кофе; разбившись на группы, разглядывают все подъезжающие легкие конные экипажи и просторные колымаги, откуда выгружаются полнотелые «тетушки» и их хорошенькие дочери и высыпают целые выводки детишек, наряженных в ситец и молескин всех цветов радуги, в сопровождении нянь-готтентоток, нянь-банту, нянь-мулаток, светло-желтого, кофейного, темно-шоколадного цвета.

Шум и возбуждение постепенно нарастают по мере того, как приближается время приезда молодых. На кухне полным ходом идут приготовления к пиршеству, гостям подают кофе, но вот под ликующие крики и под грохот ружейных выстрелов показывается экипаж с новобрачными, а за ними и вся свадебная процессия. Невеста и жених, сопровождаемые шафером и подружкой, торжественно шествуют в отведенный им покой, где все украшено белыми лентами и искусственными цветами, и чинно усаживаются на стулья. Немного погодя подружка невесты и шафер встают и начинают поочередно вводить в спальню всех гостей, и те желают молодоженам благополучия и целуют жениха и невесту. После этого на столах расставляют кушанья, и начинается пир, который длится вплоть до заката. Но вот солнце скрылось, из гостиной выносят мебель, глиняный пол, пропитанный воловьей кровью, сверкает, словно паркет красного дерева. Дамы удаляются в боковые комнаты и через некоторое время появляются, наряженные в белые муслиновые платья, все в ярких лентах и медных украшениях. В канделябрах на стенах гостиной зажигают свечи, пара скрипачей в углу поднимают смычки, и начинается бал. Открывают его новобрачные, и скоро уже зала полна кружащихся пар, все веселятся напропалую, и пуще всех – жених и невеста. То и дело какой-нибудь звонкоголосый гость, отплясывая со своей дамой танец «Ах, в синем море» или «Ян Сперивиг», громко подпевают музыке. Парни кричат и бьют в ладоши, веселая суматоха царствует в доме до одиннадцати часов вечера. К этому времени детей, запертых в боковых комнатах, нельзя уже утихомирить даже с помощью вкусных пирожков и булочек; они поднимают такой дружный рев и визг, что заглушают бравурную мелодию скрипок, и маменьки, побросав кавалеров, кидаются наводить порядок; они шлепают своих чад, колотят маленьких нянь и укладывают всех спать на кроватях, под столами и за сундуками. Через полчаса во всех боковых комнатах слышится дружное сопенье малышей, и ходить по этим комнатам становится опасно, можно наступить кому-нибудь из детей на руку или на ногу. К этому времени ноги танцоров вконец разбивают глиняный пол, и в гостиной висит облако мелкой пыли, эта пыль клубится вокруг свечей, лезет в нос, вызывая кашель у астматиков, сгущается, так что в конце концов за ее густой пеленой исчезают фигуры людей на другом конце комнаты, и даже танцующие видят лица своих партнеров сквозь желтый туман.

В полночь новобрачную ведут в спальню и раздевают. Тушат свет. Шафер подводит к дверям жениха и вручает ему ключ от спальни. Дверь закрывается и запирается. Тут уж веселье разгорается еще пуще. До утра никто не ложится спать, да и негде, – всюду спят дети.

Именно в эту пору свадебного торжества – тетушка Санни и ее муж только что удалились в спальню – Линдал сидела у открытой двери одной из боковых комнат и смотрела на танцующих. В углу залы сидел угрюмый Грегори. Эмм коснулась его плеча и сказала:

– Пригласи потанцевать Линдал. Ей, должно быть, так грустно, она весь вечер сидит в одиночестве.

– Я ее трижды приглашал, – отрывисто ответил ее возлюбленный, – ни ради тебя, Эмм, ни ради кого-нибудь другого я не стану, подобно собаке, ползать у ее ног. Получать пинки – мало удовольствия.

– О, я же не знала, Грег, что ты ее приглашал! – робко сказала Эмм и пошла разливать гостям кофе.

Тем не менее через некоторое время Грегори оказался у открытой двери, за которой сидела Линдал. Потоптавшись в нерешительности, он спросил, не принести ли ей чашечку кофе. Она отказалась. Он постоял еще несколько минут (в самом деле, почему бы ему не постоять здесь?) и вошел в комнату, где она сидела.

– Может быть, принести вам скамеечку для ног, мисс Линдал?

– Благодарю вас.

Он поставил ей под ноги скамеечку.

– Из окна дует. Стекло разбито. Не закрыть ли чем-нибудь дыру?

– Не надо. Здесь дышать нечем.

Грегори огляделся, но так и не сообразив, чем еще может ей услужить, сел на сундук по другую сторону двери. Подперев рукой подбородок, Линдал задумчиво глядела перед собой, и глаза ее, серо-стальные днем, казались теперь совсем черными. Предположив, что она забыла о его существовании, он осмелел и стал любоваться ее маленькими руками и шеей, на что никогда не решился бы, если бы у него было хоть малейшее опасение, что она может поднять на него глаза. Линдал была в черном, вся в черном, что еще резче отделяло ее от одетых в белое и украшенных дешевенькой бижутерией женщин; только руки у нее были белые да на пальце сверкал бриллиант. Откуда у нее это кольцо? Он подался вперед, пытаясь разобрать вензель, но было слишком темно. Тогда Грегори поднял глаза; он неожиданно поймал на себе ее взгляд и почувствовал, что она смотрит на него не так, как всегда, – словно он пенек или камень, валяющийся на ее пути. Он не смог бы сказать, что выражает ее взгляд, порицание или одобрение, – понял только, что она глядит на него внимательно, впервые глядит как на человека. Смутная надежда наполнила ему душу. Он стиснул руки, лихорадочно соображая, что бы ей сказать, но не мог произнести ни одного из тех слов, которые мысленно обращал к ней, сидя в своем глинобитном домике. Наконец он промолвил:

– Эти бурские пляски ужасно вульгарны.

И тут же пожалел о своем неумном замечании. Прежде чем Линдал успела ответить, в комнату заглянула Эмм.

– О, идем же, Грег, – сказала она, – сейчас начинают танец с подушками, а мне ужас как не хочется целоваться со здешними молодыми людьми. Скорее пригласи меня!

Она взяла его под руку.

Он сказал, не двигаясь с места:

– Право, Эмм, там такая пыль! Неужели тебе не надоело еще танцевать?

– Пыль? Ну и что? А танцевать мне никогда не надоедает.

Грегори продолжал сидеть.

– Мне совсем не хочется танцевать. Я устал, – сказал он.

Эмм высвободила руку, и оказавшийся у дверей молодой фермер тотчас же увлек ее за собой.

– Мне часто казалось… – заговорил Грегори, но Линдал, не дослушав его, поднялась.

– Я устала, – сказала она. – Куда это Вальдо запропастился? Он должен отвезти меня домой. Уже три часа. А эти люди, видимо, не намерены расходиться до утра.

Она прошла мимо скрипачей, мимо скамьи, на которой теснились утомленные танцоры, и направилась к выходу. На веранде толпились мужчины и подростки, они курили и, заглядывая в окна гостиной, отпускали грубые шуточки по адресу танцующих. Вальдо, конечно же, здесь не могло быть, и она пошла через двор к темневшим чуть поодаль экипажам.

– Вальдо, – позвала она, заглянув в кузов просторного возка на высоких колесах, – ты здесь? Ничего не вижу после этой иллюминации. Ты здесь?

Он лежал, устроившись на полу, между двумя сиденьями. Она поднялась на облучок и присела.

– Я так и подумала, что ты здесь, – сказала она. – Отвези меня домой. Нет, погоди немного.

Линдал откинула голову на сиденье. Оба они молчали, прислушиваясь к голосам скрипок, врывавшимся с порывами ночного ветерка в тишину ночи, прислушиваясь к топоту танцующих и взрывам смеха. Она нашла в темноте его руку.

– Как хорошо вот так лежать и слушать! – сказала Линдал. – Слушать, как шумит чужая жизнь, бьется о твою, подобно приливу, понимать, как отличается жизнь любого человека от твоей собственной! – Она глубоко вздохнула. – Когда моя жизнь кажется мне ничтожной, а это угнетает меня, мне хочется соединить в единой картине множество разрозненных эскизов человеческого существования. Вот средневековый монах с четками в руках. Неторопливым шагом идет он по тихому монастырскому садику и смотрит на траву под ногами и на отягченные плодами яблони; вот ребятишки далекой Малайи, нагишом играющие в камешки на залитом солнцем берегу океана; вот индийский мудрец, один под своим баньяном, пытающийся раствориться в мыслях о божестве; вот пляшущие на улицах древнего Рима вакханки, украшенные венками из виноградных листьев, все в белом; вот мученик, в ночь неред казнью глядит он на небо сквозь узкое оконце темницы, и чудится ему, будто за спиной у него уже растут крылья. – Она задумчиво провела рукой по лицу; – Вот эпикуреец, рассуждающий в римских термах в кругу своих учеников о природе счастья; и знахарь, собирающий травы в лунную ночь; от хижин на склоне холма слышится лай собак, ветерок доносит голоса женщин, плач детей; вот мать, кормящая малышей молоком и хлебом из деревянной миски и напевающая им колыбельную… Приятно видеть все многообразие мира, приятно чувствовать его в себе. От сознания, что тебе принадлежит вся жизнь, – своя собственная кажется значительней, рушатся огораживающие тебя стены.

Она вздохнула тяжело, всей грудью.

– Надумал ты что-нибудь, Вальдо? – спросила она некоторое время спустя.

– Да… возьму гнедую кобылу… постранствую… погляжу белый свет… повидаю мир… – Он говорил отрывисто, запинаясь. – Подыщу себе какую-нибудь работу…

– Какую же?

– Не знаю…

Она сделала нетерпеливый жест.

– Это несерьезно. Постранствую… погляжу белый свет… найду работу! Нельзя начинать жизнь, не ставя перед собой определенной цели. Предаваясь пустым мечтам, ты потерпишь поражение, будешь обманут, растоптан. Жизнь твоя пролетит зря, без всякой пользы. Вот говорят: гений. Кто же он? Не кто иной, как человек, поимающий свое предназначение и делающий все, что в его силах. Вальдо, – сказала она, переплетая пальцы с его пальцами, – мне так хотелось бы тебе помочь. Пойми: ты должен решить, кем будешь и чем будешь заниматься. Неважно, какое занятие ты себе изберешь – будь фермером, коммерсантом, художником, но прежде всего наметь главную цель в жизни и все подчини ее достижению… Жизнь у нас одна. Секрет успеха – в умении сосредоточиться. Именно об этом свидетельствует жизнь любого великого человека, всякое великое творение. Постарайся все перепробовать, все посмотреть, но посвяти свою жизнь чему-либо одному. Для того, кто ставит себе определенную цель, неудержимо стремится к ней, и только к ней, – нет ничего невозможного. Сейчас я поясню свою мысль. Слова сами – слишком невразумительны, они приобретают яркость только в образной речи.

Представь себе женщину – молодую, одну на всем божьем свете, беспомощнейшее в мире существо. Такую, как я. Она вынуждена пробивать себе дорогу в жизни. Заниматься тем, чем ей хотелось бы, она не может по той простой причине, что она – женщина, и вот она пристально всматривается в себя и в окружающий мир, пытаясь уяснить себе, какой путь ей избрать. Помощи ждать неоткуда, кроме как от себя самой. И она ищет. Все ее богатство: сладкоречивый голос с вкрадчивыми интонациями, красивое, очень красивое лицо, способное хранить и выражать чувства, которые непременно стерлись бы, если бы их попытались облечь в слова, и редкий дар проникать в чужую душу, читая в ней, как в раскрытой книге. И как же ей распорядиться этим богатством? Поэт, писатель нуждается только в остроте духовного зрения; ему нет необходимости в прекрасном теле, выражающем сокровенные переживания. Художник нуждается в чувстве цвета и формы, музыкант нуждается в совершенном слухе, – а мещанин вообще не нуждается в духовных дарах. Но есть некое искусство, которое требует от женщины всего ее богатства: хрупкого выразительного тела, нежного голоса, умения заглядывать в чужую душу. Все эти качества нужны и актеру, который впитывает в себя, а затем воспроизводит на сцене человеческие чувства, но это почти все, что ему нужно. Итак, женщина поставила себе цель. Но как ее достичь? Ей предстоит преодолеть бесчисленные трудности, предстоит вынести бедность, нужду, одиночество. Как нескоро удастся ей хотя бы ступить на заветный путь! Ошибки юности – непомерно тяжелая ноша, да пронесет она их до конца бодро, не сгибаясь и не сетуя на судьбу. Для горьких сожалений будет довольно времени на том свете, на этом же свете жизнь слишком коротка. Заблуждения помогают нам понять жизнь… – Помолчав, Линдал продолжала: – И если она вынесет все это, научится терпеливо ждать, не падать духом, не приходить в отчаяние, неуклонно следовать цели, подчиняя ей все и вся – она, быть может, и преуспеет. Люди отступают перед неукротимой волей. Такая воля способна даже переломить ход событий. Это я знаю по своему скромному опыту. Много лет назад я твердо решила попасть в школу. Казалось, что это невозможно. Но я набралась терпения, я выжидала, приглядывалась, шила себе платье, наконец написала в пансион. А когда все было готово, заставила голландку уступить. Мелочь, конечно. Но ведь жизнь состоит из мелочей, как наше тело – из клеток. Мелкие дела ведут к великим делам. Должны вести, – тихо заключила она.

Вальдо слушал. Но, увы, эту исповедь, это откровение сильного, гордого, мятежного женского сердца он воспринял как общие слова, относящиеся ко всем и ни к кому в отдельности. Унылыми глазами смотрел он на сверкавшее звездами небо.

– Да, – сказал он. – Но когда лежишь и думаешь, невольно приходишь к мысли, что нет ничего такого, чего бы стоило добиваться. Вселенная так велика, человек так мал…

Она сердито тряхнула головой.

– Но мы не должны думать об этом! Это безумие. Это болезнь! Не вечны дела человеческие: Моисей мертв, мертвы пророки, и книги, которыми зачитывались наши бабушки, покрылись плесенью. Поэт, и живописец, и актер… Еще не затихли рукоплескания, а их имена уже позабыты. Позабыты, как давно пройденные вехи. Они-то верили, что благодарное человечество сохранит о них память, но время стерло их имена со своих скрижалей, как оно стирает с лица земли горы и целые материки. – Линдал приподнялась на локте. – Окажи мы даже незабываемую услугу человечеству, сохрани оно навечно следы наших дел, что из того? Ведь и само человечество всего лишь недолговечный цветок на древе времени? Прежде чем этот цветок раскрылся, цвели другие, и будут цвести, после того как он увянет. Где был человек во времена дицинодонтов, когда первые обитатели земли нежились в первозданной тине? И найдется ли ему место в далеком грядущем? Мы – искорки, тени, пыльца на ветру времени. Мы родились, чтобы умереть. Наша жизнь – лишь недолгий сон… Таков ход твоих мыслей, Вальдо? Когда нас охватывает лихорадочное желание жить, безумная жажда самоутверждения, жажда знаний, деятельности, тогда такие мысли действуют на нас, как успокоительное средство. Но они – яд, не пища. В неумеренно большой дозе они леденят кровь, убивают нас. Не поддавайся этим мыслям, Вальдо. Я хочу, чтобы твоя жизнь была прекрасной, чтобы ты прожил ее недаром. Ты честнее и сильнее меня и настолько же лучше меня, насколько божий ангел лучше грешника, – сказала она. – Употреби же свою жизнь с пользой.

– Хорошо, постараюсь, – согласился он.

Она придвинулась к нему ближе, так что жесткие курчавые волосы его коснулись ее щеки, и замерла.

Досс, лежавший рядом с хозяином, перебрался через сиденье и свернулся клубком у ее ног. Она накрыла его подолом юбки, и все трое долго сидели неподвижно.

– Вальдо, – позвала она вдруг. – Над нами смеются.

– Кто? – спросил он, приподнимаясь.

– Звезды, – ответила она тихо. – Смотри, каждая из них со смехом показывает в нашу сторону крохотным серебряным пальчиком. Их смешит, что мы все толкуем о завтрашнем дне, не думая о том, что вот-вот прикосновение чьей-то холодной руки усыпит нас навеки. Звезды смеются над нами, Вальдо.

Они долго не могли оторвать глаз от усыпанного звездами неба.

– Ты… ты молишься когда-нибудь? – тихо спросил Вальдо.

– Нет.

– И я нет. Но когда я гляжу на небо, мне хочется молиться, – сказал он еще тише. – Если б я стоял на уходящей высоко-высоко скале, на самом краю света, один я, да звезды на небе, и звезды кругом, и звезда подо мной… Я не сказал бы ни слова, – но мои чувства выплеснулись бы в безмолвной молитве.

Они долго молчали. Досс уснул, согревшись у нее в ногах. Ветер становился все холоднее.

– Я замерзла, – наконец сказала Линдад. – Запряги лошадей и скажи мне, когда все будет готово.

Линдал соскользнула на землю и пошла к коттеджу, Досс нехотя поплелся за ней, недовольный, что его разбудили.

В дверях она столкнулась с Грегори.

– Я ищу вас по всему дому. Позвольте мне отвезти вас домой, – предложил он.

– Вальдо отвезет меня, – уронила она, проходя мимо с безразличным видом. Но тут же передумала и повернулась к нему. – Впрочем, что ж, пожалуй, если вам угодно.

Грегори побежал искать свою невесту. Он нашел ее в задней части дома, где она разливала кофе для гостей. Положив ей руку на плечо, Грегори сказал:

– Ты поедешь вместе с Вальдо, а я отвезу твою кузину.

– Но я не могу сейчас ехать, Грег. Я обещала тетушке Анни Мюллер последить, чтобы все было в порядке, пока она отдыхает…

– Значит, ты не можешь поехать? Впрочем, я и не предлагал тебе сейчас ехать… Надоело мне все это, – выпалил он, резко повернувшись на каблуке. – Я вовсе не обязан торчать здесь всю ночь только из-за того, что твоей мачехе вздумалось выйти замуж.

– О, хорошо, Грег, хорошо. Я только хотела сказать…

Но он уже ушел, и возле нее стоял кто-то из гостей, протягивая пустую чашку.

Час спустя ее разыскал Вальдо. Она все разливала кофе и обносила гостей.

– Мы можем ехать, – сказал он, – Но если тебе хочется еще потанцевать, я подожду.

Она устало качнула головой.

– Нет, поехали.

Вскоре они уже ехали по песчаной дороге, следом за Линдал и Грегори. Лошади шли голова к голове, и, казалось, дремали на ходу, – так медленно передвигали они ноги. Вальдо спал в седле. Но Эмм бодрствовала, широко открытыми глазами она смотрела прямо перед собой, на освещенную светом звезд ленту дороги.

– Мне скоро семнадцать лет, а я чувствую себя старой-престарой. Интересно, у всех так?

– Все равно тебе семнадцать, не больше, – сонно пробормотал Вальдо и тронул поводья.

Немного погодя она промолвила:

– А мне хотелось бы всегда оставаться маленькой. Малыши такие добрые. Никому не завидуют, хотовы поделиться с любым всем, что у них есть. Но когда вырастаешь, появляются вещи, обладать которыми ты хочешь одна.

– Да, – промычал Вальдо.

Видя, что он дремлет, она не стала продолжать этот разговор.

Дом стоял, погруженный в полную темноту. Линдал, как приехала, тотчас легла спать.

Вальдо снял Эмм с седла, и на какой-то миг она прильнула головой к его плечу.

– Ты очень устала, – сказал он, доведя ее до входной двери, – хочешь, я зажгу свечу.

– Не надо, спасибо, – сказала Эмм. – Покойной ночи, Вальдо, дорогой.

Добравшись до своей комнаты, она еще долго сидела одна в темноте.