Текст книги "Замужество и как с ним бороться"

Автор книги: Оливия Лихтенштейн

Глава двадцать третья

Папиного лица почти не было видно за кислородной маской. У кровати стояла Хельга и разговаривала с врачом. Я обрадовалась, увидев, что ему за сорок и вид у него серьезный. Видимо, врач-консультант. С серьезным видом он посмотрел на меня, Грега и Сэмми.

– Это сын, дочь и зять мистера Живаго, – поспешила объяснить Хельга. – Мистер Мак-Тернан тоже врач, – добавила она, положив руку Грегу на плечо.

Врач сухо улыбнулся Грегу – улыбка профессионала, который понимает, что коллеге можно рассказать все как есть.

– Мистер Живаго перенес сильный инфаркт миокарда. Он очень слаб, – заговорил врач. – Сейчас мы даем ему рилменидин и делаем внутривенные вливания. Отслеживаем уровень кислорода у него в крови и регулярно снимаем электрокардиограмму.

– А что насчет операции? – спросил Грег.

– Боюсь, его сосуды не выдержат шунтирования, а для трансплантации он слишком стар, – ответил врач. – Нам остается только ждать.

Конечно, мне не понравились его слова, но еще больше – выражение лица. Грегу, видимо, тоже; муж притянул меня к себе. На улице уже стемнело, и в комнате стояла тишина. Было только слышно, как дышит папа. Вокруг него суетилась медсестра – мерила давление, приглядывала за капельницами и старалась не встречаться с нами глазами.

Всю ночь мы четверо провели в палате, наблюдая, как поднимается и опускается папина грудь. Думаю, каждый из нас понимал, что для него эта ночь станет последней. Мы почти не разговаривали, просто держались за руки и утирали слезы. Папу мы тоже держали за руку, по очереди тихо подходя к его кровати; нам казалось, что, прикасаясь к нему, мы продлеваем ему жизнь. Хельга тихо пела:

 
Берти – англичанин,
Фамилия – Живаго,
Живет он в Темпл-Форчун,
На Хай-маркет-лейн,
В доме номер двадцать,
Звони в звонок скорей.
 

Это была та самая песенка, что папа сочинил для Юргена, чтобы они смогли встретиться после войны.

В какой-то час этой тихой, темной и бесконечной ночи я осталась сидеть с папой одна. Я погладила его по руке, прижала его ладонь к лицу и поцеловала. Мне так много надо было ему сказать… Попросить его не бросать нас, дать нам хотя бы еще разочек посмеяться над его шутками, услышать его советы – мудрые, добрые и забавные. Поблагодарить его за ту любовь, что он мне дал. Но ничего из этого я не сделала; я не хотела, чтобы он понял, что умирает. Вместо всего этого я произнесла всего несколько слов, не способных выразить всех моих чувств:

– Я люблю тебя, пап.

Он зашевелился и вдруг сорвал с лица кислородную маску.

– Я тоже тебя люблю, – ответил он. Взглянул на меня и добавил: – Знаешь, чем я горжусь больше всего в жизни?

Я боялась не справиться с собственным голосом, так что просто покачала головой.

– Своей семьей: детьми, внуками. – Голос у папы звучал на удивление уверенно. Он тепло улыбнулся, похлопал меня по руке и закрыл глаза. Я осторожно надела на него маску и погладила его седую умную голову, полную житейской мудрости, цитат великих людей, нот и, конечно, музыки. Куда все это денется? Не может же все это просто исчезнуть, как будто кто-то подойдет и выключит его мозг?

Вскоре вернулась Хельга и села у его кровати напротив меня. Когда мы гладили папу по голове, наши руки встретились.

Я представила себе папу – заброшенного далеко от дома молодого парня, столкнувшегося в лесу Италии с вражеским солдатом, уткнувшим ему в лицо дуло ружья. Перед папой ведь была еще целая жизнь, и он страшно боялся смерти. И вот теперь он лежит в больнице, а рядом с ним – вдова того самого немецкого солдата, женщина, которая любит папу и готова быть с ним до самого конца, который уже не за горами. Наверное, все складывалось бы совсем по-другому, если бы, появляясь на свет, мы знали, какая судьба нас ждет. Во мне только-только зародилась новая жизнь, но уже сейчас я ощущала внутри себя намек на какое-то движение – первые предвестники тех бурных процессов, которые вскоре предстоит перенести моему организму. Всю свою жизнь я боялась потерять отца, и вот теперь мой самый страшный кошмар обращался реальностью. Все сломанные куриные дужки, весь сдутый с одуванчиков пух, вся соль, которую я бросала через левое плечо, – словом, все, что я делала, горячо шепча: «Пожалуйста, пусть папочка доживет до девяносто четырех лет здоровым и довольным» (я выбрала именно эту цифру, потому что она казалась мне совсем уж далекой и нереальной), – все оказалось бесполезным. Ничто из этого не сработало. Ну почему я встречаю смерть родителей беременной? Довольно жестокий способ избрала судьба, стремясь напомнить мне о непрерывности жизненных циклов – за каждое рождение приходится расплачиваться чьей-то смертью. Когда умерла мама, я как раз была беременна Китти. Я верила, что в нее частично переродится моя мама. У меня ведь было сырье – ДНК, – из которого я могла заново сделать свою маму, хоть и не всю целиком, хоть и не совсем точную копию, но хоть приблизительно. А теперь умирал мой отец, а во мне развивалась новая жизнь, рос новый член нашей семьи, в котором будет и часть моего папы. Я знала, что сохраню этого ребенка во что бы то ни стало. А еще я знала, что родится мальчик. Утром к нам в палату зашел врач. Он вывел нас с Сэмми в коридор.

– Я хочу, чтобы вы поняли, насколько серьезно положение вашего отца, – заговорил он.

До этого момента я еще надеялась, что наша любовь сможет спасти папу от смерти. Мы с Сэмми обнялись и расплакались.

– Надо привезти детей, – сказала я Грегу.

– А для них это не будет слишком тяжело? – обеспокоенно спросила Хельга.

– Если мы не привезем их попрощаться, они нам никогда этого не простят.

Рути по моей просьбе сидела с детьми у нас дома. Когда я сообщила ей новости, голос у меня дрожал. Я прошлась по коридору; было утро, и больница только-только начала просыпаться. Повсюду сновали медсестры и врачи. Они оживленно перекрикивались и шутили. Меня задело их веселье. В моей голове все крутился и крутился один и тот же вопрос: как я это переживу? Теперь я поняла, почему Мадж предпочла сойти с ума; иногда боль от потери так велика, что легче сбежать в другую реальность, чем ее терпеть.

Вскоре приехала Рути с детьми. На лицах Китти и Лео читалось горе, слишком сильное для их юных душ. Они с трудом сдерживали слезы. Мы столпились вокруг папиной кровати – просто стояли и ждали, как и советовал нам врач. Мы все понимали, что пришло время прощаться. Внезапно папа сел на кровати и стянул с лица маску. Оглянувшись, он радостно сказал:

– Всем привет! – словно мы просто пришли в гости, а он открыл нам дверь.

На какое-то мгновение я поверила, что он выздоровеет; но потом вспомнила, что перед смертью всегда наступают моменты улучшения. Папа оглянулся, будто пытаясь запомнить наши лица, лег на спину, закрыл глаза и, успокоившись, глубоко вздохнул. Он покинул нас, умер таким, каким был всю жизнь: спокойным и полным чувства собственного достоинства.

Не знаю, почему мне вдруг взбрело в голову взять ножницы и отрезать несколько серебристых папиных прядей. Может, то же испытывал и паренек из рассказа Ивана, когда хотел откусить нос своей мертвой возлюбленной? Я прижала к себе Лео и Китти. В эту секунду я, несмотря на невыносимую боль от потери отца, боль, которая будет терзать меня до конца жизни, поняла, что останусь с Грегом и никогда, как и предрекала ПП, никогда не вернусь к Ивану.

Глава двадцать четвертая

С Иваном я увиделась еще однажды. Прошло несколько недель после похорон. Кровоточащая рана немного затянулась и превратилась в обычную черную, бездонную, вечно ноющую дыру в груди. Просыпаясь каждое утро, я несколько секунд думала, что все хорошо, – пока не вспоминала, что в этом мире больше нет папы, и возвращалась к привычной боли. Мы похоронили папу через два дня после смерти, сказались наши еврейские корни. Евреи считают, что мертвецов нужно хоронить как можно скорее. Я всегда думала, что так делали из-за жары, которая царила в пустыне, но, как объяснила мне Рути, на самом деле существовало поверье, что душа умершего, вернувшись к Богу, стыдится своего бренного тела, оставшегося на Земле.

– Рождение детей, свадьбы и смерть – вот где религия всегда будет править бал, – заметил Сэмми, когда мы сидели в папиной квартире через несколько дней после похорон. Туда мы направились и из больницы; это место казалось нам самым уместным, ведь тут еще можно было почувствовать папино присутствие, притвориться, будто он еще жив. В квартире стоял запах его одеколона, крышка рояля была все еще откинута, а лучи весеннего солнца беспардонно освещали кружащиеся пылинки, не считаясь с нашим горем. В комнате было совсем тихо, словно клавиши рояля знали, что к ним больше никогда не прикоснутся папины руки. После похорон мы почти не вылезали из папиной квартиры. Рути приносила нам еду и вообще присматривала за нами, пока мы плакали и вспоминали Берти.

– Евреев иногда осеняют здравые идеи, – сказал как-то Сэмми. – Например, я понимаю, почему они рвут на себе одежду. Это помогает выразить внутреннее состояние. У меня вот тоже чувство, как будто меня разорвали. У тебя тоже? – В соответствии с еврейскими обычаями траура, Сэмми не брился и не обращал внимания на помятую одежду. Он выглядел так, как я себя чувствовала: брошенным сиротой. Совершенно не важно, сколько тебе лет, когда умирают родители, все равно накатывает одиночество и кажется, будто тебя бросили. Со смертью родителей во мне умерла частичка души, частичка моего детства, частичка меня маленькой. Они умирают, и больше некому рассказать, какой ты была в детстве, какое слово стало для тебя первым, какую игрушку ты любила больше всего. Все эти воспоминания умирают вместе с ними. Теперь я – ничья дочка. Мое родное гнездо разрушено; между нами с Сэмми и могилой больше нет старшего поколения.

В конце этой страшной первой недели Хельга вернулась в Германию, и мы снова стали брошенными сиротами.

– Вы ведь все понимаете, правда? – говорила она. – Мне нужно вернуться домой, к детям. Но я буду вас навещать. Мы навсегда останемся одной семьей.

Через пару недель мы с Сэмми приехали в квартиру, чтобы разобрать, рассортировать и разложить по коробкам папину завершившуюся жизнь. Там было и мое детство – запрятанные в глубины шкафов и пожелтевшие от времени дневники, коротенькие глупые записочки с признаниями в любви, которыми мы обменивались с папой. Он все это сохранил, аккуратно сложил в деревянную коробку и убрал в шкаф. Женщина, если ей повезет и она родится у хорошего отца, научится любви именно от него. Эти самые записочки чуть меня не прикончили; увидев их, я в очередной раз с пугающей ясностью поняла, насколько мне будет не хватать отца.

– Ты должна быть благодарна небесам, что у тебя вообще был отец, – сказала мне накануне ПП. Она стояла у меня на кухне и, вытянув руку, демонстрировала обручальное кольцо, которое подарил ей Джереми. – У меня и этого не было. – Отец ПП погиб, когда ей было десять. – Вот, держи, это тебе поможет, – добавила она и протянула мне конверт.

Внутри оказалось приглашение на оплаченный сеанс колонотерапии с самим Расой Растумфари, легендарным врачевателем. Конечно, ПП хотела как лучше, но неужели она всерьез полагала, что очистка кишечника поможет мне справиться с болью от потери любимого отца?

Сэмми нашел меня в спальне, где я рыдала над откопанной откуда-то фотографией. На ней были изображены мы с папой: я, лет четырнадцати, устроилась на стуле, положив голову ему на плечо. Папа улыбался, сидя вполоборота ко мне. Я помню, когда была сделана эта фотография – на следующий день после похорон бабушки Беллы. За несколько минут до снимка мы с папой рыдали в объятиях друг друга. Сэмми принес с собой картонную коробку, добытую все из того же шкафа. На ней красовалась наклейка с напыщенной надписью «Моя юность». Брат сел рядом со мной и начал копаться в собственном прошлом.

– Вагина Джинни Бест, – сказал вдруг он, достав что-то из коробки.

– Что-что? – не поняла я.

– Да вот, нашел фотографии. Снял вагину Джинни Бест. Вообще-то, строго говоря, не вагину, а вульву. Нам, кажется, тогда лет по девятнадцать было. Недурно смотрится, – протянул он, внимательно рассматривая снимки.

– Кто – вагина или фотография? – уточнила я.

– Обе. Из меня вышел бы неплохой фотограф.

Раньше Сэмми часами торчал в ванной, проявляя снимки, пока я нетерпеливо колошматила по двери.

– И что мне с ними делать? – спросил брат у меня.

– Послать ей? Выбросить? – предложила я.

– Хочешь посмотреть, прежде чем я от них избавлюсь?

– Лучше не надо, – улыбнулась я.

Этот эпизод немного развеял нашу тоску, так что, когда через несколько минут Иван пригласил меня на свидание, прислав сообщение на мобильник, я велела ему ждать меня в кафе на углу.

Все в жизни меняет вовсе не любовь, а смерть. Иван зашел в кафе, и я увидела, как он красив. Прекрасный незнакомец. Неудивительно, что я на него запала. Теперь, правда, наша связь заметно ослабла. Сначала мы оба не желали признавать, что пришли прощаться, и верили, что не обязаны это делать. Я сидела напротив Ивана и мизинцем гладила шрам на его брови, читая руками язык его тела, пытаясь запомнить его лицо.

– Мы с Бекки разводимся, – сказал он. – Я ненавижу себя за то, каким становлюсь рядом с ней. Она заслуживает лучшего.

– И как она?

– Кажется, вздохнула с облегчением. Мы помолчали.

– Мне так жаль Берти, – начал было Иван. Мои глаза мгновенно застлала пелена слез.

– Мне пора, – пробормотала я. – Меня ждет Сэмми.

– Если ты хочешь, чтобы я изменился, или что-то еще… – тихо сказал Иван, когда я встала.

Я прижала палец к его губам, а затем поцеловала, как делал он в самом начале, когда все только начиналось.

У двери он передал мне листок бумаги со стихами на русском.

– Последняя записка, – грустно улыбнулся он. – Извини, что использую чужие слова, чтобы выразить свои чувства. Это стихи величайшего русского поэта, Александра Пушкина.

Иван в последний раз обнял меня, развернулся и ушел.

 
Ia vas liubil: liubov' eshche, byt' mozhet,
V dushe moei ugasla ne sovsem,
No pust' ona vas bol'she ne trevozhit,
Ia ne khochu pechalit' vas nichem.
Ia vas liubil bezmolvno, beznadezhno,
To robost'iu, to revnost'iu tomim,
Ia vas liubil tak iskrenno, tak nezhno,
Kak dai vam bog liubimoi byt' drugim.
 

На этот раз я не пошла к Володе за переводом. Я поняла, что на этот раз текст слишком личный и грустный. Вместо этого я залезла в Интернет через папин компьютер и нашла перевод:

 
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем,
Но пусть она вас больше не тревожит,
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим,
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
 

Пушкин написал эти строки в 1829 году. В любви ничего не меняется, и это даже неплохо.

После этого мы с Иваном не виделись. Я не выдержала бы. Внутри меня развивалась новая жизнь, которая могла частично принадлежать ему. От этой мысли мне совершенно расхотелось с ним встречаться. Единственным способом выжить было отрицание: я убеждала себя, что Ивана не существует, что никакого романа не было, что я – обычная замужняя дама, беременная третьим ребенком.

– Может, рассказать Грегу про Ивана? – спросила я как-то вечером у Рути.

– Помнишь правило номер два? – напомнила она. – «Никогда не признавайся: не умеешь врать, не берись».

– Но мне ведь надо сказать ему о беременности.

– Надо.

Тем же вечером Грег пришел домой в чрезвычайно хорошем настроении. Он держал в руках какой-то листок.

– Вот, почитай, – довольно улыбнулся он.

«Уважаемые господа!

К слову о штрафе, который вы наложили на меня за въезд в оплачиваемую часть города.

Я специально дождался половины седьмого вечера, прежде чем въехать в платную зону города.

В своем письме вы уведомили меня, что ваша система синхронизована с атомными часами «Регби». Прежде чем въехать в зону, я удостоверился, что и на моих наручных часах, и на часах в моем автомобиле значится время 18.30. В своем первом письме вы утверждали, что мой автомобиль пересек зону в шесть часов двадцать семь минут сорок шесть секунд – согласно показаниям часов «Регби». Должен отметить, что я всегда отличался крайней пунктуальностью и щепетильностью по отношению к точности своих часов. Отныне перед тем, как въезжать в платную зону Лондона вечером, я буду сверять свои часы со службой точного времени.

Тем не менее считаю крайне важным отметить следующие два пункта:

1. Я настаиваю, что разница менее чем в три минуты не должна считаться нарушением правил въезда.

2. Если транспортные службы Лондона считают, что водители должны быть так же точны и пунктуальны, как атомные часы «Регби», то с их стороны было бы логичным снабдить каждый въезд на платные зоны города вышеуказанными часами.

Исходя из вышеизложенного и учитывая приведенные выше два пункта, ожидаю немедленного аннулирования штрафа.

Искренне ваш, Грег Мак-Тернан».

– Прекрасно, дорогой, – ответила я. – Я беременна. (По-моему, для подобного признания идеального момента не существует.)

– Задал я им работенку… Что-что?

– Я беременна, – повторила я.

Грег взглянул на меня, словно подсчитывая что-то в уме.

– Но мы ведь практически не занимались сексом в последнее время. Да и ты вроде пользовалась противозачаточным колпачком, нет?

– Ты же врач и должен знать, что одного сперматозоида вполне достаточно, – пожала плечами я. – И колпачком я не пользовалась. Если ты помнишь, он тоже пал жертвой твоих бесконечных игр в прятки. Мы так и не смогли его найти.

– Ах да, – смущенно пробормотал муж. – Надо было тебе купить новый.

– А смысл? – изящнее, чем хотела, парировала я.

Грег, кажется, хотел что-то возразить, но промолчал.

– И что ты собираешься делать, Хло?

Мы стояли на кухне. Грег оперся о холодильник, рядом с которым висела фотография, изображающая всю нашу семью перед домом в вечер папиного спектакля. Папа все-таки оказался прав; награду за достижения в области музыки дают людям, чья жизнь уже подходит к концу. Рядом со снимком был прилеплен счет за похороны. Около гроба тогда поставили ту фотографию, что висела у папы над роялем. На ней он, улыбаясь, смотрел, как Китти и Лео открывают свои рождественские подарки. Кто бы мог знать, что эта фотография, случайно снятая в такой радостный и счастливый момент, однажды станет символом страшного горя?

Я повернулась к Грегу.

– А папа никогда не говорил с тобой о смерти? – задала вопрос я.

– О смерти не особо, – тихо отозвался он. – Скорее о том, что будет после нее.

– И что?

Грег замолчал. Он достал чайные пакетики и, отвернувшись, начал заваривать чай.

– Он очень тебя любил и переживал за тебя. Велел мне присматривать за тобой, а я сказал, что всегда буду это делать, ведь я тоже тебя очень люблю.

Я взглянула мужу в глаза и увидела в них знакомое, но почти забытое выражение. Так он смотрел на меня раньше, когда мы только начинали встречаться.

– А я тебя помню, – сказала я и, пытаясь не расплакаться, шутливо ткнула Грега в бок. – Ты – мой бойфренд Грег, тот самый парень, в которого я влюбилась много лет назад. У меня такое чувство, словно мы тысячу лет не виделись.

– Я все тот же человек, как и ты. Ничего не изменилось, – ответил он, гладя меня по лицу.

Если бы это действительно было так…

– Скажи, а чего хочешь ты? – спросила я Грега, проведя ладонью по чуть заметно припухшему животу.

– Я? Хочу, чтобы ты была счастлива. Хочу, чтобы мы были счастливы. Хочу, чтобы ты понимала, что я тебя люблю. – Муж положил руки мне на плечи и прижал меня к себе. – Я хочу того, чего хочешь ты.

– Я хочу этого ребенка, – призналась я.

– Тогда решено: мы его оставим. Хотя из-за этого нам и придется работать лет до семидесяти, – ответил Грег.

Как только Китти и Лео смирились с тем фактом, что их родители до сих пор занимаются сексом, они обрадовались грядущему прибавлению в семье. Правда, я не знала, как же мне сказать Джесси, что ее комнату нам придется переделать в детскую. Она уже давно проводила у нас все выходные, а теперь стала ночевать и пару раз на неделе. Когда я пыталась обсудить это с ПП, та махнула рукой и заявила:

– Не волнуйся, дорогуша, она с радостью переедет к Китти.

ПП гораздо больше волновало то, что после родов мне уже не удастся вернуть былую стройность – еще бы, третий ребенок, да в таком пожилом возрасте!

– Знаешь, надо, чтобы одновременно с кесаревым тебе провели отсос жира, – посоветовала она. – Сейчас все так делают.

Как ни странно, но я гораздо дольше собиралась с духом, чтобы сообщить о беременности Беа, чем собственному мужу. Как выяснилось впоследствии, мои опасения были вовсе не беспочвенны.

Я подошла к Беа, когда она стояла напротив зеркала в коридоре и выщипывала брови.

– Я вообще-то с маленькими детьми не работаю, – вежливо отреагировала она на новость.

Может, оно и к лучшему. Нельзя же вечно держать их с Зузи у нас дома; а так будет отличный предлог, чтобы найти им замену – какую-нибудь девушку, которая будет работать, а не заниматься черт знает чем.

– Я этим не занимаюсь, – продолжила Беа, отворачиваясь от своего хмурого отражения. – Для этого вам пригодится моя Зузи. Она этим и в Чехии занималась; она ведь дипломированная няня.

Прежде чем я успела что-нибудь сказать, Беа уже позвала Зузи и, вместо того чтобы избавиться от них, я почему-то согласилась нанять обеих: Беа для Китти, Лео и Джесси, а Зузи для малыша. Теперь мне придется оплачивать услуги двух наемных работниц вместо одной, да и к двум моим детям добавится еще один – вернее, два, если считать Джесси.

– Ста, – философски произнес Грег, когда я сообщила ему новость.

– Что «ста»? – не поняла я.

– Теперь нам придется работать до ста, а не до семидесяти лет, – объяснил он.

Только Рути я могла пожаловаться на то, как плохо мне без Ивана, а главное, обсудить вопрос: кто же отец моего ребенка. Он терзал меня ночи напролет, не давая уснуть.

– Хло, ты же не первая, с кем такое случилось, – успокаивала меня Рути, когда несколько месяцев спустя мы валялись на диване в моей гостиной. Я была на седьмом месяце беременности, а она наконец стала официально безработной, чему и радовалась, попутно пытаясь решить, что же делать дальше. Мы завели привычку отдыхать после обеда и, безвольно уставившись в телевизор, смотреть развлекательное шоу «Ричард и Джуди».

– Я как-то писала статью про определение отцовства по ДНК для журнала «Смарт», – добавила Рути. – Ты знала, что почти тридцать процентов мужчин, делающих тест, узнают, что воспитывают чужих детей? К слову, не забывай про правило номер десять: «Никогда не давай согласия на тест на установление отцовства».

– Удивительно, как некоторые люди умудряются играючи менять партнеров. Постоянно встречаю статьи про всяких теток, которые разводятся, а через месяц уже находят себе нового мужа и тут же от него беременеют, – заметила я. – У них все так легко получается.

– Действительно, что же это за женщины такие? – риторически спросила Рути и многозначительно на меня посмотрела. Мне это не понравилось. В конце концов, я ведь выбрала праведный путь: бросила любовника и осталась с мужем.

– Ну, героини статей из журналов типа «Скандалы недели», – объяснила я.

– Может, они просто не так повернуты на семье, как мы? – предположила Рути. – Мы ведь обе считаем, что семью нужно сохранять во что бы то ни стало.

– Хмм… – протянула я. – А мне казалось, это неплохо, нет? Неужели в этом мире есть что-то важнее семьи?

– Вы с Грегом что, снова начали заниматься сексом? – ответила Рути вопросом на вопрос.

– Регулярно. Очень странное ощущение, как будто никакого перерыва и не было.

– Раз в неделю? – взглянула на меня проницательная подруга.

Я кивнула.

– Действительно, регулярно, особенно для секса в браке. Тогда почему он так этого избегал?

– Не знаю. Он говорит, что у нас просто был такой период, через который мы уже прошли. Я ведь рассказывала тебе про краску от седины, которую нашла в ванной? – спросила я.

– Так он же больше ею не пользуется, да? Мне нравится седина у него на висках, – сказала Рути.

– Мне тоже. Забавно, но именно седина так привлекала меня в Иване, – вспомнила я.

– Как думаешь, ты заведешь еще какую-нибудь интрижку на стороне?

– Никогда не говори никогда, – ускользнула от ответа я.

Рути приподнялась и уставилась на меня в ужасе.

– Да шучу я, шучу, – успокоила ее я. – Сейчас твоя очередь изменять.

Потом мы немного посидели в тишине, наслаждаясь ленивым полуденным бездельем, пока не раздался звонок в дверь.

Это была Мадж. В руках она держала охапку роз, срезанных в ее саду и перевязанных золотой атласной ленточкой из ее коллекции. Аромат цветов просто сводил с ума. В них так и хотелось зарыться с головой и без конца вдыхать этот запах.

– Я хотела поблагодарить вас за помощь, – заговорила она.

– Я тут ни при чем, это все Сэмми, – ответила я.

– Мне стало лучше благодаря вам обоим.

– Сэмми все еще пытается найти Арми, – добавила я.

Мадж кивнула, и пару мгновений мы смотрели друг другу прямо в глаза. Я пригласила ее зайти, но она покачала головой и ушла. Я смотрела, как она переходит дорогу и углубляется в парк, где ее тут же окружила стая голубей.

– Я скучаю по Берти, – сказала Рути, когда я вернулась в гостиную.

– Да, – тихо отозвалась я. – Иногда совершеннейшие мелочи выбивают меня из колеи.

Например, вчера в метро увидела пожилого мужчину. Я взглянула на его руки и чуть не разрыдалась; они напомнили мне папины.

Руки старика, символ любви. Ласковые папины руки, вытиравшие мне слезы, гладившие меня по голове.

Мы посидели в тишине, вспоминая моего папу.

Я взглянула на Рути. Она выглядела совсем здоровой. Зависимость от кокаина осталась в прошлом. Несколько месяцев назад мы с Ричардом втайне от Рути договорились, что не будем выпускать ее из виду даже на день.

– Помнишь коробку? – спросила вдруг я. – Интересно, нашел ее кто-нибудь уже или нет? Жестяная коробка из-под печенья, погребенная в саду больше тридцати лет назад в дождливый июльский день, большую часть которого мы провели, готовясь к вечеринке по случаю дня рождения. С неба лился дождь, а мы сидели и обсуждали, какими хотим стать, когда вырастем. Кто же знал, что будет после того самого пресловутого «жили они долго и счастливо»? Уж конечно, тогда мы и представить себе не могли, чем все обернется на самом деле.

А теперь случилось невыносимо печальное, и пришло время похоронить то, что олицетворяло для нас целую эпоху: папин прах. В серый облачный день, когда ему должно было исполниться восемьдесят лет, мы собрались в саду под вишневым деревом, где уже покоилась мама. Из Германии прилетела Хельга. Она очень удивилась, увидев, что я беременна, а я попросила ее стать ребенку крестной матерью.

– Это очень много для меня значит, Хло, – растрогалась она.

Я сжала ее ладонь, и мы помолчали, с трудом удержавшись от слез. Хельга стояла, положив руки на плечи Китти и Лео. Она стала и их бабушкой тоже. Китти спела одну из папиных песен, а Лео зачитал поэму, которую написал специально для него. Они выглядели опечаленными и сломленными и, произнося слова, глотали слезы, никак не перестающие литься из глаз. Казалось несправедливым, что в таком юном возрасте им пришлось пережить такое страшное горе, но все это – обычный неизбежный цикл любви и смерти. Однажды, если все пойдет в нужном порядке, им придется хоронить меня и Грега. Я взглянула на мужа, такого стройного и красивого, стоящего позади меня; его голубые глаза покраснели. Я хотела прочесть отрывок про отцов и дочерей, но он вполне подходит и ко всем остальным. Отрывок из романа «Украшения разрушенного кладбища» Джона Грегори Брауна, который я прочитала совсем недавно: «Когда мужчина говорит со своей дочерью, между ними словно пробегает тонкая золотая нить, и через многие годы она становится такой длинной, что ее можно взять в руки и спрясть из нее одежду, состоящую из любви».

Рути взяла меня за руку. Сэмми открыл урну и высыпал прах на землю. Пока прах кружился и падал, случайный луч солнца выбился из-за туч и осветил его. На ветке вишни сидел дрозд и, покачивая головой из стороны в сторону, выводил длинные звонкие рулады, словно хотел нас разбудить. Кошка Дженет, все еще сидящая на добровольной диете, жадно следила за птицей глазами. Сэмми задрал голову и посмотрел на небо.

– Мне показалось, что я на секунду увидел там папино лицо, – грустно и тихо произнес он. – Правда, было бы здорово, если бы он и на самом деле присматривал оттуда за нами?

Может, и правда присматривал. Что, если отношения двоих людей вовсе не заканчиваются смертью одного из них? На какой-то миг мне показалось, будто я заглянула в тот, другой мир, совсем не похожий на наш, солидный и рациональный. В голове у меня до сих пор звучал папин голос, и иногда я чувствовала, что он стоит прямо за мной. Вдруг ребенок стукнул меня ножкой под ребра, и я вскрикнула от боли. Дети и Грег подошли и положили ладони мне на живот. Мы знали, что никогда не оправимся от этой потери, но, возможно, однажды, спустя много-много лет, горечь утраты станет чуть-чуть менее невыносимой.