Текст книги "Лето в присутствии Ангела"

Автор книги: Ольга Тартынская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Лизавета Сергеевна укоризненно смотрела на подругу, но так ничего и не сказав, махнула рукой и отправилась по делам.

За ужином опять говорили о Кавказе. Налимов получил письмо из Дагестана от боевого товарища.

– Вы, кажется, слышали о Бестужеве? – обратился он к хозяйке.

– Да, читала его повести.

– Вот, пишут о нем…

Дама попросила огласить часть письма, коли это возможно, и Налимов с некоторыми запинками из-за неразборчивости почерка прочел:

– Помнишь ли ты, брат Налимов, нашего Лихого Афоню? Сложил, бедняга, голову во время вылазки наших на мыс Адлер. Это было в начале июня. Рассказывают, что наши высадились на берег, напали на черкесов, а те засели в лесочке. Ну, разгорячились, известное дело, углубились в лесок. Среди них был и писатель, может, ты слышал, Александр Бестужев. Его ранили пулей, Лихой Афоня и другой солдат потащили его к воде, но тут выскочили из леса черкесы. Нашим досталось! Почти никто не выжил. На другой день обменивались телами, Афоню и Бестужева узнать не было никакой возможности. Ну, да ты ведь представляешь, как горцы умеют ругаться над телами православных…

А я днями навестил известную тебе татарочку… – Пардон, это уже о другом, – прервал чтение Налимов.

Лизавета Сергеевна слушала и чувствовала, как боль проникает в сердце. Сочинения Марлинского скрашивали ее жизнь, его судьба вызывала сочувствие и уважение. «Какой страшный год!» – подумала она. Затем последовали мысли о Nikolas, о старших сыновьях. Переглянувшись с Татьяной Дмитриевной, она поняла, что подруга думает о том же. Нет, только не Кавказ! Глупые мальчишки, они не хотят ничего знать, кроме законов чести, будь то месть, защита достоинства или даже забота о благе отечества. А что стоит за этим, какие опасности их подстерегают, они не думают. Безумцы, они совершенно не ценят свою жизнь!..

Сердце снова сжалось от боли, когда Лизавета Сергеевна услышала Петю:

– Вырасту, попрошусь на Кавказ и буду бить горцев, пока не покорятся государю!

– Непременно покорятся, лишь завидят такого героя, – снисходительно улыбаясь, проговорил Владимир.

– Они наших пленных продают в рабство или требуют баснословные выкупы, крадут людей с теми же целями. Нападают на мирные станицы, грабят, увозят женщин, а мужчин зверски убивают, – горячился Налимов: для него эта тема была животрепещущей. – У нас вот на Линии…

– Все! – хлопнула по столу Татьяна Дмитриевна. – Не хочу ничего слышать о черкесах, чеченцах и прочих… «кавказских пленниках». Знакомиться с ними предпочитаю в романтических балладах.

– Да, господа, – поддержала подругу Лизавета Сергеевна. – Пощадите детские уши, да и наши тоже. Война – забава только для мужчин…

Чай, как всегда разливала Маша. Она все еще была пасмурна, однако, Лизавета Сергеевна знала, что письмо Краузу с извинением и просьбой вернуться уже послано. Очевидно, он приедет попрощаться с отбывающей назавтра молодежью. Вечер был тихим. Девочки сидели за канвой, Хвостова с тетушкой – за пикетом, Владимир читал вслух модного Гофмана. Лизавета Сергеевна, сославшись на неотложные дела, отправилась к себе, поймав напоследок лукавый взгляд подруги и печально-сиротский Аннет.

Девочка не понимала причин отдаления матери и явно тосковала. Лизавета Сергеевна чувствовала себя виноватой, по возможности ласкала дочь, но изменить ничего не могла, по крайней мере пока все силы и помыслы ее направлены на выздоровление Nikolas. Еще одно противоречие, которое не преодолеть: душа разрывается на части между детьми и Мещерским, и это согласить невозможно… Видимо, надо что-то выбирать. «Только бы встал на ноги, только бы жил, а там… там все уладится», – думала растерянная женщина. В памяти вдовы еще были живы горькие воспоминания о кончине любимого мужа, невыносимая боль потери. Пережить это еще раз? Нет, только не это.

В раздумьях поднимаясь по ступеням, Лизавета Сергеевна почувствовала трепет, как перед свиданием, и усмехнулась этому. Палаша дремала на своем посту, хозяйка отпустила ее. Войдя в комнату, она обнаружила Мещерского стоящим у окна.

– Вы не бережете себя, – упрекнула она больного и принялась хлопотать об его ужине. Юноша радовал своим аппетитом и возрождающимися жизненными силами. Однако съесть он мог пока немного, и движения его быстро истощали. Тогда он ложился и закрывал глаза.

Лизавета Сергеевна стала готовиться ко сну и не могла решить, как ей лечь. Nikolas внимательно следил за ее приготовлениями, а когда она решила все же устроиться в креслах, произнес с улыбкой:

– Так вы вовсе не отдохнете, сударыня. Непременно ложитесь здесь, я пока совершенно безопасен.

Лизавета Сергеевна сердито посмотрела на него и исчезла за ширмой. Облачившись в спальную кофточку и кружевной чепец, она потушила свечу. В креслах, конечно, было неудобно, она никак не могла найти покойное положение. Бесполезно провертевшись так добрых полчаса, дама сердито бросила подушку на кровать возле Nikolas…

День разлуки настал. С утра, как и предполагалось, прибыл Крауз и потревожил Лизавету Сергеевну: Nikolas надо было менять повязку. Ночь прошла спокойно, больной крепко спал или делал вид, не желая смущать уставшую женщину. Утром он не открывал глаз, пока Лизавета Сергеевна не привела себя в порядок и не впустила доктора.

Завтрак случился печальным и тихим. Никто не произнес ни единого слова сожаления или упрека судьбе, но на лицах были написаны грусть и уныние. Отъезжающие печалились оттого, что закончилась легкая, праздная жизнь, наполненная милыми впечатлениями, приятными сердцу занятиями, а главное – присутствием рядом дорогих людей. И, конечно, мысль о Мещерском, о скорбном происшествии, омрачившем отпуск, усугубляла тоску. Остающиеся грустили о том, что более не будет многолюдного веселья, танцевальных вечеров, что лето на исходе и впереди – долгая зима в Москве, беспредметная суета и нудные труды. Все это так не похоже на летний рай.

Лизавета Сергеевна хлопотала об экипажах, давала наказы кучеру Тимошке, который слушал ее со снисходительной усмешкой и повторял:

– Не извольте беспокоиться, барыня. Аккурат доставлю.

Потом она заперлась в кабинете со старшими сыновьями, чтобы еще раз напомнить им основные запреты: не играть, не повесничать, не сорить деньгами, не встревать в дуэльные истории(!), избегать дурного общества и дурных женщин и прочая, прочая.

– Вы видели сами, как нелегко мне достаются деньги, которые я вам сейчас даю и буду высылать после. Не забывайте об этом.

Сыновья слушали с уважительным вниманием, что, возможно, не помешает им впоследствии что-то спустить в карты, а что-то оставить у девок или цыган. Лизавета Сергеевна прекрасно это понимала и делала скидку на молодость. Любуясь статными, красивыми юношами, она несколько раз перекрестила их и поцеловала.

– И передайте Александрову, что я простила его…

Татьяна Дмитриевна с нетерпением ждала своей очереди, чтобы высказаться напоследок. Насилу уговорила она подругу присесть на несколько минут в гостиной.

– Mon ange, я оставляю тебе образцы парижских туалетов. Совсем не обязательно выписывать их из Парижа, твоя модистка вполне способна их сшить сама по этим образцам. Не оставляю надежды увидеть тебя в Петербурге. Мне так хотелось бы познакомить тебя с моим дипломатом. О, это сharmant! Могли бы и тебя пристроить. Сдается мне, в Петербурге больше простора для поиска, можно составить великолепную партию, всем московским на зависть!.. Впрочем, если у тебя с Николенькой все идет на лад…

– Таня, милая, ты меня добиваешь! Ну что у нас может сложиться, подумай. Ну, представь, я приезжаю в Москву с мальчиком-женихом. Да на меня всякая купчиха, не то что московские тузы, начнет пальцем указывать. А что скажут родственники мужа? Что я подаю дурной пример детям, что я распутница?

– Ну конечно, у вас в Москве до сих пор одна забота: «Что станет говорить княгиня Марья Алексеевна!»

– А у вас в Петербурге не так? Кажется, в большом свете ничего дороже репутации нет. Я помню: делай что хочешь, только так, чтобы все было шито-крыто.

Татьяна Дмитриевна немного задумалась, потом произнесла неуверенно:

– Я попыталась сейчас представить тебя с Николенькой в петербургском свете. Воля твоя, но смогла вообразить вас только тайными любовниками и никак не супругами.

– Вот видишь… – совсем загрустила Лизавета Сергеевна. Втайне она надеялась, что подруга ее поддержит и сможет найти неоспоримые доводы и сколь-нибудь приемлемый выход из этого положения.

– Но ведь есть примеры подобных браков, – воспряла Татьяна Дмитриевна.

– Назови! – жадно попросила ее собеседница.

Хвостова задумалась.

– Что же мне делать, Таня? – жалобно произнесла Лизавета Сергеевна. – Мне кажется, я хожу по краю пропасти. Душа разрывается на части между долгом матери и…Я никогда не испытывала подобного. Это чувство меня поглощает так, что я забываю о главном в моей жизни. Вот Аня совсем заброшена.

– Lise, дети уже выросли, скоро ты останешься совсем одна. И заметь, годы только прибавляются. Сейчас ты хороша как никогда (следствие сильных чувств и золотой возраст), а что будет через несколько лет?

– Но я не никого видеть рядом! Моя жизнь давно сложилась, любое вмешательство будет насильственно, оно нарушит весь уклад.

– Уклад давно нарушен, коли так: Николенька живет в твоем доме, в твоем сердце и что? Все разрушилось?

– Нет… – неуверенно произнесла Лизавета Сергеевна. – Он так удачно слился со всеми, будто так было всегда… И Аня и Петенька полюбили его.

– Вот видишь! – Татьяна Дмитриевна не терпела безвыходных положений.

– Но возраст, Таня!

В лице Хвостовой появилось лукавое выражение, какое бывает, когда она думает или говорит о чем-то весьма пикантном.

– Должна тебе заметить, chere amie, что сие сочетание как нельзя гармонично с некоторых пунктов. Ты сама говорила, что не испытывала никаких сильных чувств до встречи с Николенькой. Поверь мне, женщина в нашем возрасте только-только постигает таинства любви, ее вкус, власть над мужчиной, силу своих чар. Именно теперь ты можешь дать любовнику то, чего никогда он не получит от юной девочки. Ну, а что говорить о чувственности в возрасте Nikolas? Вы поймете друг друга и сможете ощутить неизъяснимую гармонию и блаженство. О, я это вижу!

Лизавета Сергеевна могла поклясться, что в этот миг ее подруга и впрямь видела себя в сильных объятиях Мещерского. Она дрогнула:

– Это все правда, о гармонии и блаженстве?

– Истинный Бог.

– И ты считаешь, что я могу выйти за него замуж?

– Ну, зачем замуж, mon ami! – воскликнула Татьяна Дмитриевна и осеклась. Она виновато посмотрела на подругу. – Прости, я примеряю к себе.

– А если не замуж, то как? Быть любовницей молодого, сильного мужчины, пока не наскучу ему или не состарюсь? А как детям глядеть в глаза, ведь это блуд?.. И знаешь, – совсем тихо продолжила Лизавета Сергеевна, – я молилась о чуде, чтобы Николенька выжил, и решила пожертвовать своей любовью. Чудо произошло…

Татьяна Дмитриевна совсем запуталась.

– Ты считаешь, что Господь принял твою жертву и вернул Nikolas? Сдается мне, у Него свой расчет, без нас, грешных, разберется, – посмеялась дама. – Ну, мать моя, не знаю! Я не мастерица в таких делах… А с отцом Владимиром ты говорила?

Лизавета Сергеевна покраснела.

– Все недосуг. Только собралась, тут несчастье. Пока никак не отлучусь от Nikolas. Но я обязательно поговорю с ним и исповедуюсь!

Они помолчали. Хвостова вертела в руках хлыстик, поднятый с полу.

– И знаешь, Таня, – почти шепотом договорила Лизавета Сергеевна, – я во сне постоянно вижу младенчиков. То дочку, то сыночка… Кабы мне родить ребеночка от Nikolas…

– Чего проще! Я думаю, у него получится, – засмеялась Татьяна Дмитриевна.

В гостиную заглянул Петя:

– Maman, там все готово, вас только дожидаются.

– Идем-идем! – крикнула Хвостова и, взяв за руки подругу, заключила. – Положись на волю Божью. Ты лучше меня знаешь, что это самое верное средство. Я буду тебе обо всем писать и помолюсь за тебя. Авось, сладится.

– Спасибо тебе, душенька. Я буду скучать, – подбородок Лизаветы Сергеевны задрожал. – Совсем одна без тебя остаюсь.

Она уже не скрывала слез. Подруги расцеловались. Татьяна Дмитриевна утерла глаза и посмеялась:

– Что-то я рассиропилась.

Все действительно уже разместились по коляскам. Девочки и московские кузены стояли скорбной кучкой. Дворня высыпала на крыльцо поглазеть на отъезд гостей. Тронулись. Последние крики прощания потонули в грохоте колес, взмахи платков – в клубах пыли. Лизавета Сергеевна осенила крестным знамением убегающие экипажи и, подняв глаза, заметила в верхнем окне силуэт Nikolas.

ГЛАВА 6

Милая Таня!

Вот уже более недели прошло с тех пор, как ты покинула меня в неопределенности. Страх как хочется узнать, чем занимаешься, у кого бываешь? Что твой дипломат? Скучал ли? Вернулся ли Сергей в Москву, Николенька спрашивает о нем. Сам он поправляется, велел тебе кланяться.

Кажется, скоро и мы тронемся в Москву. Лето закончилось. Впрочем, конец августа нам подарил такие изумительные дни: солнце, синее небо и ветер. Вообрази, мы даже купались, и это почти в осень! Наступило самое тихое время: все много читают и вслух и для себя. У нас в моде нынче Виктор Гюго. Девочки читают еще Жоржа Санда, а я не люблю женщин-писательниц. Все у них надуманно, вычурно, и я им не верю. Особенно их изображению мужских характеров. Будто женщине дано понять мужчину до конца! Нет, такого не бывает. Получается, что писательница и не женщина, в полном смысле этого слова, и до мужчины ей ой как далеко. Впрочем, после Пушкина говорить о женских талантах!..

Nikolas тоже много читает, ему по вкусу Гоголь из новейших, думаю, потому что тоже из Полтавской губернии. Еще он выбрал романы Вальтер Скотта и что-то, кажется, Бальзака. Nikolas немного скучает, ведь до сих пор он находится в заточении. Однако пришла пора ему вернуться, то есть, сделать вид, что вернулся. Крауз уверяет, что теперь это совершенно безопасно, ему не навредит. А там – Москва и… все пойдет по заведенному кругу. Я решила все оставить до Москвы (ты понимаешь, о чем я): в городе многое видится в ином свете, и люди, бывает, меняются до неузнаваемости. Может статься, и мое чувство постепенно угаснет в московских буднях…

Помнишь ли наш разговор об отце Владимире? Я, наконец, исповедовалась. Сказала, что люблю (не называя имен, обиняком) молодого человека, что он благосклонен и намерения его серьезны. Отец Владимир положил мне самой все решить, однако на прощание молвил: «Запомни, дочь моя: „Что Бог сочетал, того человек да не разлучает“». И все. Я думаю над этим день и ночь.

От Нины недавно пришло другое письмо. Кажется, она влюблена и уж не помышляет о Николеньке. Однако, кто знает, не воспылает ли к нему снова, когда опять его увидит?..

Насчет Машенькиной свадьбы решено: на Покров они обвенчаются с доктором и будут жить в его доме. Маше отойдут Жуково и Плетнево – тульские деревни покойного мужа. А там и до внуков недалеко!

Душа моя, Таня, что же мне делать? Я продолжаю ходить по краю пропасти. Иногда мне кажется, что уже ничто не может меня спасти!..

Николеньку беспокоит, что он не сможет больше петь. Он пробовал, но кашлял и задыхался. Это приводит беднягу в отчаяние: вообрази, он думает, что голос – его главный козырь в победе надо мной. Я внушаю ему, что грех предаваться унынию, ему дарована жизнь, а что уж голос!

Давеча случился казус. Юрий Петрович вдруг явился один, изрядно навеселе. И, ты не поверишь, душа моя, решил приволокнуться за мной. Это после стольких лет дружбы! Добро еще детей поблизости не было, мы сидели в саду, в беседке. Мне жаль его, в нем погибает несомненный художник.

И вот, Волковский велел, как обычно, подать ему настойки, к ранее употребленному добавил еще. Мне даже показалось, что он делал это нарочито и слишком скоро. Потом вздумал пасть мне в ноги и обнимать колена. А как уж уговаривал! Я стала взывать к дружеским чувствам, пенять за излишества в вине, на что Юрий Петрович ответствовал: «Я боюсь тебя, без этого бы не решился. Ты ведь такая светлая и недоступная, а я ждал этого момента всю жизнь!» И уж нацелился с поцелуями. «Обожаю и боюсь!» – твердит. Что прикажешь делать: оттолкнуть и обидеть или ответить? Я стала шутить и смеяться, а он: «Помоги мне, иначе я испугаюсь и убегу». Мой смех слегка отрезвил его, вот тут-то я и напомнила вновь о дружеских чувствах. При первой заминке его я бежала из сада.

Назавтра Юрий Петрович приехал с извинениями, убивался сильно, боялся, что не прощу, лишу его благосклонности. Я посмеялась опять, но почувствовала, что он глубоко задет и страдает. Слава Богу, все обратили в шутку.

Теперь я думаю, отчего меня боятся мужчины? И Крауз как-то обмолвился, что побаивается меня. В каком это смысле? Боятся, а сами так и льнут.

Все, голубушка Таня, дела отзывают меня. Душенька, когда же увидимся вновь и всласть поболтаем? Напиши мне подробно все светские новости. Однако почта нас может здесь и не застать. Рассчитай сама, куда посылать письма, сюда или в Москву. В первых числах сентября мы уезжаем.

Девочки, кажется, уже заскучали, много разговоров о Москве. А я боюсь… Всякий раз тяжело покидать Приютино, жаль расставаться с летом, с озерами, лесом… Пиши мне, ангел мой, не забывай преданную тебе

LISE.

Лизавета Сергеевна вовсе не лукавила в своем письме, однако, о многом и умолчала. К примеру, о том, что чувствовала себя счастливой и знала: эти дни останутся в ее памяти как самые безмятежные, с ничем не омраченной радостью любить.

Мещерский окреп, рана почти не беспокоила его. Он порывался хотя бы ночью выбраться из дома, но бдительная сиделка, выполняя рекомендации доктора, удерживала юношу в приятном заточении, позволяя только открыть дверь на балкон. С отъездом гостей хлопот стало меньше, дети занимали себя сами: Петя с кузенами пропадал в лесу в поисках грибов, Аннет помогала Маше в шитье приданого. Тетушка с мисс Доджсон варили варенье из брусники по каким-то редким английским рецептам, не доверяя сего сложного действа Мавре и дворовым девушкам. Все в доме шло по заведенному порядку, спокойно и тихо. Староста почти не появлялся в эти дни, пропадая в поле. В имение вернулся управляющий с семьей, они снова заняли свежеотремонтированный флигель. Хозяйка вздохнула легче, переложив основные заботы, связанные с полевыми работами, на управляющего.

Ее дни протекали в постоянном общении с Nikolas. Устраиваясь в креслах, Лизавета Сергеевна читала что-нибудь вслух или склонялась над работой, слушая Nikolas. О чем только они не говорили в эти тихие дни! Сколько оставалось еще не сказанного! Казалось, времени не существует. Они упивались друг другом, проникая в потаенные уголки души и открываясь навстречу друг другу. Это не могло надоесть, каждый день приносил что-то новое. Казалось, они задались целью рассказать все, что было до дня их встречи, всю жизнь. Правда, Мещерскому вспоминать пришлось не так уж много, но его красочные рассказы о Малороссии, о детстве, о людях, которые его окружали, стоили поболее иных историй, которые может поведать человек зрелый, но не наблюдательный и скучный.

Лизавета Сергеевна узнала, что у Мещерских под Полтавой богатое имение на три тысячи душ, что они в близком родстве с князьями Мещерскими. Матушка Nikolas из старинного полького рода. Она умерла, родив мертвого ребенка, когда Николеньке было восемь лет. Отец, гвардейский офицер, ушел в отставку и сам занимался воспитанием сына: нанимал учителей-иностранцев, обучал верховой езде и фехтованию, заставлял много плавать, обливаться холодной водой и делать гимнастические упражнения по утрам. Мальчик рос сильным и закаленным, дрался с дворовыми мальчищками, с ними же затевал потешные игры: взятие крепости или морской бой на пруду. Вопреки желанию отца, в гвардию он не пошел, уехал в Петербург, чтобы учиться в университете. Nikolas хорошо помнил, как его поразил контраст природы севера и юга. Темные, бархатные ночи сменились белыми, буйство и изобилие красок и плодов здесь представлялось утопией, вымышленной сказкой. Здесь все было серо и ровно, как берег Финского залива. И люди, замкнутые, по-северному хладнокровные, неприятно удивили своей сдержанностью и светским тоном. В свой петербургский период юноша усвоил многие житейские премудрости, в чем ему изрядно помогли друзья-студенты.

Алексей Васильевич купил дом в Петербурге и поселился с сыном, но хозяйственные заботы отозвали его в имение.

– Он по-прежнему живет один? – удивилась Лизавета Сергеевна

– Да, отец так и не женился больше. Он очень любил мою мать.

– А вы… вы скучали по ней? – что-то дрогнуло в душе молодой женщины, когда она спросила об этом.

– Ну, я уже плохо помню… Впрочем, я много жил в хуторах, там были заботливые, добрые хохлушки, которые жалели меня и баловали сверх всякой меры, в пику отцу, очевидно, – Nikolas усмехнулся. – Встречали причитаниями: «Як же ти пидрос!» Закармливали гарбузами, дынями, галушками, всякими сластями на меду. Заласкивали барчука и сироту. А в доме у нас жила экономка, бедная девушка из дальних родственниц. Она вела хозяйство, помогала отцу, да и грела его одинокое ложе, судя по всему. Потом он выдал ее замуж, но я тогда уже уехал в Петербурге.

Лизавета Сергеевна перевела разговор на деликатную тему, которая давно ее волновала: первый любовный опыт Nikolas. Памятуя рассказы Волковского, она была убеждена, что все дворянские дети обретают его в очень раннем возрасте у дворовых девушек.

– Мой первый опыт любви – это вы, – серьезно ответил Мещерский и даже слегка нахмурился.

– Но ведь были женщины?

– Были, да что вам до них? О таких вещах с дамами не говорят.

Такой ответ еще более разжег любопытство Лизаветы Сергеевны.

– Однако, первая юношеская любовь, кузины, горничные? – настаивала она.

Мещерский в старом бухарском халате покойного генерала стоял у окна, погруженный в воспоминания. На последних фразах он присел на скамеечке в ногах Лизаветы Сергеевны и взял ее руки в свои.

– Я никого не любил до вас. Поверьте, никакого романтического прошлого.

– Тогда, возможно, вы ошибаетесь, принимая влечение за любовь? – сомневалась дама. – Вы совсем не знаете себя.

– Вы не даете мне шанса узнать, – тихо проговорил Nikolas, целуя ей руки.

– Слишком дорогая цена, – в том же тоне ответила женщина. – Оглянитесь окрест, вы увидите множество достойных девушек… Однако мы отвлеклись! Помогите мне размотать шерсть.

Nikolas подставил руки, а Лизавета Сергеевна неожиданно рассмеялась, вызвав его обиженное недоумение. С трудом успокаиваясь, она разъяснила:

– Не сердитесь, я вспомнила: у нас в институте была сомнамбула, она вот так же держала руки, когда ходила по ночам! Представляете, снимала с девиц папильотки, блуждала, как «понимашки» (у нас так монастырских привидений называли). Потом мы приспособились подстилать у кровати мокрую простыню. Она наступала на нее и просыпалась. Ее потом из воспитанниц в пепиньерки взяли, других девиц воспитывать… Итак, вернемся к вашему неромантическому прошлому.

Мещерский продолжил:

– Если угодно, да: обыкновенное детство, обыкновенное отрочество. Больше счастливых воспоминаний, никаких роковых тайн.

– Однако, Николай Алексеевич, какую-то сердечную тайну вы все же скрывали. Помните, однажды вы сказали, что ваша тайна – это я? Объяснитесь, коли это возможно.

Nikolas лукаво улыбнулся:

– Я давно должен был рассказать, но не хотелось лишаться ореола таинственности, ведь это вас интригует, неправда ли?

– Стыдно признаться, да. Но еще более я жажду слышать ответ на мой вопрос.

Ответ оказался совершенно неожиданным.

– Я давно люблю вас, более трех лет – вот и вся тайна.

Лизавета Сергеевна подняла брови и приоткрыла рот от удивления:

– Вы хотите сказать, что знали меня до этого лета?

– Да.

И Nikolas рассказал, как шестнадцатилетним отроком он приехал с отцом к московским родственникам, которые жили недалеко от Львовых, и был приглашен на детский бал к Корсаковым. Лизавета Сергеевна вывозила девочек и тоже присутствовала на этом балу.

– Вы, конечно, не помните дерзкого мальчишку, который совершенно остолбенел, увидев вас, а затем, хмелея от собственной смелости, решился подойти и пригласить вас на мазурку. Вы снисходительно улыбнулись и мягко так произнесли: «Что вы, мой ангел, я не танцую, танцуют мои девочки». Я готов был провалиться сквозь землю. Но самое обидное было то, что я не существовал для вас! Вы были добры ко мне, но мы обитали на разных планетах, и я ни на ноготь не мог приблизиться к вам. Ваша доброта и снисхождение уничтожали всякую надежду.

Лизавете Сергеевне показалось, что она вспомнила отчаянного мальчика с ясными раскосыми глазами и родинками на смуглом лице, его умоляющий взгляд. Впрочем, она не была уверена, что тут же не вообразила это себе. Nikolas продолжал, забывая мотать шерсть:

– Я узнал от кузины, где вы живете, и каждый день караулил вас у подъезда. Вы редко выезжали, зато какой это был праздник души, когда я видел ваше лицо в окошко кареты, а потом несколько мгновений, пока на вас набрасывали шубку и вы шли к дому – эти несколько мгновений составляли все мое блаженство… После, в Петербурге, я узнал от Кати, что вы дружны и даже вместе воспитывались с тетушкой. Я решил, как и Сергей, перебраться в Москву, а тут и студенческие волнения приключились. Когда Серж обмолвился, что едет к вам в имение, я сделал все возможное, чтобы оказаться здесь… Теперь вообразите мое состояние, когда после стольких лет немыслимых грез я увидел вас на крыльце этого дома…

Лизавета Сергеевна поняла, наконец, значение тех странных взглядов Мещерского, которые никак не могла растолковать с момента его появления. Признание юноши вовсе не вдохновило ее.

– Ну вот, вы все знаете, неужели прогоните и теперь? – тихо спросил он.

– Вы создали идеал, а это неразлучно с горьким разочарованием, не так ли? Я очень постарела, подурнела при ближайшем рассмотрении?

Nikolas пылко сжал ее руки:

– Вовсе нет! Вы оказались прекраснее, чем в моих мечтах. Вы живая, удивительная, нежная, заботливая, чистая, светлая… – все эпитеты сопровождались поцелуями тоненьких пальчиков дамы. Она с грустью смотрела на взволнованного юношу. Nikolas прижался лицом к ее теплым коленям, она стала ласково перебирать его темные волосы. Так они сидели несколько времени, пока Лизавета Сергеевна не опомнилась:

– Наши чувства обречены, мой ангел. Теперь вы не тот шестнадцатилетний мальчик и сами должны понимать это…

Она, высвободившись, поднялась и устало произнесла:

– Вам пора отдохнуть. После увидимся.

Двумя днями позже, когда наступила ночь, Мещерский настоял на прогулке. Ночи для него становились мучительны: он много спал днем, а к вечеру сон рассеивался. Невинное лежание на одной постели с дамой стало докучать выздоравливающему молодому человеку. Не то Лизавета Сергеевна: за день она уставала, и ей легче было уснуть. Мещерский же иной раз не засыпал до рассвета, который наступал все позже и позже.

В конце августа ночи стали темны и звездны, как на юге. Теперь была еще полная луна, сад стоял зачарованный лунным светом, все манило какой-то смутно-волнующей тайной. Лизавета Сергеевна не смогла устоять перед соблазном окунуться в этот волшебный мир. Она укутала Николеньку в шерстяное одеяло (от сырости), сама накинула на плечи теплый платок, и путешествие сомнамбул началось.

В доме все уже спали, выбраться незамеченными не составило труда. Сначала они вошли в сад, сели в беседку, где меньше сырости. Ночь все же была холодной, изо рта от дыхания шел пар. Тишина завораживала, мигали звезды, а простодушное лицо луны, кажется, улыбалось. Мещерскому, однако, не сиделось. Он потянул даму в лес, к озеру. Они промочили в росе ноги, поддерживая друг друга, без конца оступаясь и приглушенно смеясь, добрались до купальни. По озеру бежала лунная дорожка, небо торжественно сияло, лес темнел по краям озера, – великолепие картины глубоко взволновало путешественников. Лизавета Сергеевна, ахнув от изумления, присела на скамью.

И тут Nikolas (Лизавета Сергеевна не успела что-либо понять) сбросил с себя одеяло и халат и совершенно нагим кинулся в воду. Много он не смог проплыть; когда вышел из воды, от его рельефного, красивого тела шел пар, ладонь была прижата к ране.

– Нет, вы себя угробите! – Лизавета Сергеевна поскорее замотала юношу в одеяло и крепко обняла, чтобы согреть. Да и сама она стучала зубами, как в лихорадке: не то от холода, не то от волнения. Какое-то инстинктивное желание согреться столкнуло их уста в поцелуе. Это был долгий, упоительнейший поцелуй, от которого кровь быстрее побежала по жилам и закипела. Nikolas был ненасытен, будто хотел испить из любимых уст всю их сладость. Женщина понимала, что это луна своим сиянием обострила все ее чувства, сделала ее жадной вакханкой, не менее страстной, чем ее возлюбленный.

Однако хмель быстро прошел, и Лизавета Сергеевна испугалась себя. Она чувствовала на теле жаркие ласки Nikolas, видела (уже прямо перед собой) мерцающие звезды и бесконечность, отмечала, что тело помимо ее воли трепещет и тянется навстречу мужчине, но в душе образовалась холодная пустота и испуг, голова была ясна и до омерзения свежа.

Юноша, несмотря на то, что возбуждение его, казалось, достигло предела, сразу это ощутил. Он с трудом открыл глаза и нежно повернул ее голову к себе. На него смотрели трезво-грустные очи любимой.

– Что? Что случилось? – прерывистым шепотом спросил Nikolas.

– Прости меня. Я не могу, – на глаза ее набежали слезы. – Я ничего не могу поделать с собой. Мальчик мой, я слишком долго была одна, мои чувства спят, и я не могу так скоро. Мне так больно от этого, поверь. Я люблю тебя, как никого и никогда не любила. Не сердись, мой ангел, но я не могу… Надо подождать, это пройдет, это пройдет.

– Ну что ты, не плачь, о, не плачь. Я подожду. Я готов ждать вечность, – он целовал ее заплаканные глаза и в нежности гасил свой огонь.

Они молча вернулись домой. Лизавета Сергеевна, не зажигая свечи, разделась в темноте, свернувшись калачиком, легла спиной к Nikolas и, тихонько плача, постепенно уснула. Мещерский долго стоял у окна и только на рассвете лег на свой край постели, заботливо прикрыв спящую одеялом.

Потом уже в доверительной беседе они вновь вернулись к разговору о чувствах, Nikolas, темнея лицом и играя скулами, спросил:

– Волковский здесь не замешан? Иначе я его убью.

Лизавета Сергеевна удивленно воззрилась на него, затем, догадавшись, воскликнула:

– Откуда эти мысли, Николай Алексеевич? Волковский мне друг, я никогда не подавала повода…

– А ваше свидание в беседке тому несколько дней?