Текст книги "Лето в присутствии Ангела"
Автор книги: Ольга Тартынская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
Лизавета Сергеевна одна понимала, что происходит с Мещерским. Последняя размолвка нанесла ощутимый урон их отношениям. Nikolas избегал встречаться с дамой и очевидно страдал. Она понимала это, но не знала, как исправить положение, решив отдаться в руки судьбы. Судьба же распорядилась по-своему, не без жестокости.
Найдя пустячный повод заглянуть к Мещерскому перед отъездом, Лизавета Сергеевна не застала его у себя. Она решила подождать немного и оглядеться вокруг. В комнате по-прежнему чувствовался легкий запах табака, смешанный с запахами кожи, книг и каких-то поздних полевых цветов, которые стояли в вазе на окне. И опять на столе был разложен письменный прибор, разбросаны обгрызенные перья, смятые листы бумаги. Дама подняла один из них и невольно прочла: Эта победа чуть не стоила мне жизни. Женщина, о которой я мечтал столько лет – моя! С этим восторгом ничто не сравнимо. Поверьте мне и помогите. Победа может оказаться иллюзией, тем больнее сознание бессилия и надвигающейся пустоты. Протяните мне руку, Вы должны меня понять, ведь никто так не знает меня, как Вы. Без вашего благословения невозможно счастье для меня. Жду Вашего решения. Она и Вы? Она или Вы?
Путанные строчки расплывались, невозможно было читать от слез, и Лизавета Сергеевна смяла и отшвырнула от себя листок. «Он смеет писать своей Катеньке о победе? Он хвастает победой и ставит меня с ней на одни весы!» Бедной женщине казалось, что сбылись самые дурные ее предчувствия. Подобно Хлестакову, который бахвалился перед Тряпичкиным, Мещерский сообщал кузине о победе над дамой и просил ее, Катеньки, благословения…
Уже не дожидаясь Nikolas, она побрела куда глаза глядят, подальше от этого места, где ей открылась такая жестокая истина. «А может, он еще заключил пари, как его герой из водевиля, вот была бы потеха!!» – холодея от ужаса, думала Лизавета Сергеевна. Опять все рушилось, а она не должна была даже виду подать, как страшно ей и тяжело. Прощание с усадьбой, с лесом, озером, садом вовсе не облегчали ее скорбной участи.
По традиции, сложившейся годами, она должна была перед отъездом пойти одна и проститься с озером, постоять у зеркальной глади и в последний раз хлебнуть живительного воздуха, напоенного природной энергией. В смятенных чувствах отправилась Лизавета Сергеевна к озеру. Печаль давила ее к земле и, казалось, ломала крылья. Тоска по Nikolas, память ушедшего лета и блаженного счастья стискивала сердце, от этого тяжело было идти по песчаной тропинке. «Вот и все. Прощай, мой лес, мое лето, моя любовь, – думала она. – Все правильно, так и должно быть. Только в романах случается благополучная любовь…»
Лизавета Сергеевна даже не удивилась, когда заметила у купальни стройный силуэт Мещерского. Это был еще один ход в шахматной партии судьбы. Не дрогнув, дама приблизилась к Nikolas, без слов взяла его лицо в ладони и долго, пытливо всматривалась в его ясные глаза. Он принял это как должное и ответил ей печальным взглядом. Лизавета Сергеевна жестом отчаяния приникла к теплым, родным губам и на секунду забылась в сладостном обмане. Затем, решительно отстранив от себя любимые руки, твердо сказала:
– А теперь ступайте. Мне надо попрощаться с озером.
Мещерский, так и не сказав ни слова, покорно удалился, не смея поднять на нее глаз.
Она долго плакала и чувствовала, как со слезами уходит боль и отчаяние, а в душе поселяется безжизненная пустота.
ГЛАВА 7
Москва встретила путешественников пасмурным небом и мелким дождем. Вероятно, это было компенсацией за столь удачный путь: дороги сухие, лошади свежие, смотрители угодливые (совершенно невиданное явление!), так что на третьи сутки они были уже в Москве. И все последующие дни, загруженные устройством, заботами, визитами и подготовкой к свадьбе тоже можно было счесть компенсацией за роскошное лето.
Небольшой домик Львовых торцом выходил на Пречистенку, а фасад же и вся усадьба с флигелем, конюшнями и всякими хозяйственными постройками располагались в переулке. Был даже небольшой сад, жалкое подобие приютинского. Лизавета Сергеевна любила этот дом, он принадлежал еще ее родителям. В двенадцатом году сильно погорел и был восстановлен, пристроена мансарда.
Лиза была совсем ребенком, но хорошо помнила, в каких страшных руинах предстала Москва, когда ушли французы, и ее семья вернулась на родное пепелище. Вся Пречистенка изрядно пострадала, но отстроилась удивительно быстро. Когда же Лизавета Сергеевна воспитывалась в институте, потом вышла замуж и окончательно перебралась в Петербург, она тосковала по дому и уговаривала мужа переехать в Москву. Однако пока генерал служил, об этом не могло быть и речи, Лизавета Сергеевна изредка приезжала в Москву навестить родных, а затем – чтобы проводить их в последний путь. Дом опустел; дворник Фома, нянька Василиса да ключница Настасья остались ждать хозяев и блюсти порядок, а уж как обрадовались, когда Львовы, наконец, перебрались в Москву. После декабря двадцать пятого года в Петербурге сделалось душно: многие друзья и родственники генерала оказались причастны к бунту, осуждены и сосланы. Сам Владимир Петрович ушел в отставку, и больше ничто не мешало ему уважить просьбу супруги.
И вот теперь, стоило Лизавете Сергеевне после долгого отсутствия вдохнуть знакомый запах, погладить старые изразцы, пройтись по анфиладе маленьких, уютных комнаток, как душевная буря улеглась, показалось, что все, как прежде, просто и спокойно в ее жизни, и нет ничего важнее сейчас, как послать за Ниной, которая, должно быть, давно в Москве, гостит у тетушки Алины и ждет не дождется возвращения семьи. Прошла и тяжесть, давившая на сердце после расставания с Nikolas.
В тот момент у нее хватило мужества не заплакать, а прибегнуть к рассудительности и здравому смыслу. Раскланявшись с доктором и попрощавшись с детьми, которые с порога бросились показывать ему дом, Мещерский, заметно волнуясь, попросил Лизавету Сергеевну уделить ему несколько времени.
– Я хотел бы говорить с вами наедине, – добавил он, видя, что все присутствующие заинтересованно слушают.
– Хорошо, – несколько смешалась дама. Она провела Мещерского в свой кабинет, где прислуга только сняла чехлы с мебели и стерла пыль. Сев за стол, она заранее предотвратила все попытки сблизиться с Nikolas, он это понял и, еще более волнуясь. Стал говорить:
– Я должен вам сообщить, что писал отцу и просил его разрешения на брак.
– ?!
– Я не назвал вашего имени, писал только о своей любви к вам и желании навсегда соединиться с вами. Отец ответил категорическим отказом. Более того, он пишет, что мне рано жениться, я еще не послужил отечеству и ничего не совершил. Если же нарушу его запрет и женюсь помимо его воли, он откажет мне в наследстве. Отец добрый и умный, я уверен, если он узнает вас поближе, то непременно благословит нас. Я хотел писать ему и убеждать, но решил это сделать при встрече. Встревоженный моими намерениями, отец, кажется, собирается приехать в Москву.
Лизавета Сергеевна не была готова к такому повороту.
– Nikolas, вы, очевидно, не берете в расчет мое согласие и говорите о браке, как о чем-то давно решенном между нами.
Мещерский тем не менее продолжал:
– Я должен был испросить отцовского благословения. Если же он определенно не захочет меня понять, я брошу университет и пойду на военную службу, чтобы вовсе от него не зависеть!
– Nikolas, вы, кажется, не слышите меня или не хотите слышать? Я не давала вам согласия на брак и по-прежнему считаю это невозможным.
Мещерский помолчал, потом тихо спросил:
– Но ведь вы любите меня, по крайней мере так говорили. Или все же нет?
Лизавета Сергеевна вновь смешалась.
– Да, и ничего в моем чувстве к вам не изменилось. В любви, видимо, нет возраста, но не в браке. Подумайте же, Николенька, через десять-пятнадцать лет вы все еще будете красивым молодым человеком, а я!.. – ее горло перехватила судорога, и она не смогла договорить.
– Есть вещи, которые не подвластны разрушительной силе времени, не так ли? – Мещерский смотрел сурово и непреклонно. – От того, что ваши щеки лишатся румянца, вы не перестанете быть моей любимой, той, какой я вас знаю сейчас.
– Вы ничего еще не знаете об этом, ничего! – возразила дама, тронутая его верностью и чувствуя, что теряет твердость духа. – Вы очень молоды, и жизнь представляется вам долгой, бесконечной, а она такая короткая… Если вы ошибетесь – по молодости это простительно – у вас еще будет возможность все исправить, переиначить; мне же ошибка станет смертным приговором. Я не имею права на это, я не одна, поймите же! И помогите, я действительно вас люблю и мне трудно говорить это сейчас.
Мещерский внимательно слушал ее, при последних словах он сделал попытку приблизиться, но Лизавета Сергеевна властным жестом остановила его.
– Да, теперь я хочу просить вас о помощи.
– Все, что будет вам угодно! – уверенно произнес Nikolas.
– Обещайте, что постараетесь не бывать у нас, это поможет и мне и вам. Если вы действительно любите меня, как говорите, то исполните это. Поверьте, так будет лучше для всех, – сейчас она сама верила в это.
Мещерский молчал, играя скулами.
– Обещайте же.
– Хорошо, – медленно произнес Nikolas. – Насколько я понимаю, вы отказываете мне от дома…
Лизавета Сергеевна окончательно расстроилась:
– Вы сами убедитесь, что время и разлука излечивают от всего!
– Да, конечно, – холодно ответил Мещерский и, поклонившись, вышел.
«Вот и все», – подумала Лизавета Сергеевна. Облегчения она не испытывала, только все ту же тяжесть, которая давила на сердце. И даже открытие, что письмо, прочитанное ею пред отъездом из имения и принесшее ей столько горя, писалось Мещерским не Кате, а, скорее всего, отцу, нисколько не смягчило этой тяжести…
Нина приехала очень скоро, будто только и ждала, когда за ней пришлют. Началась веселая суматоха: столько всего надо было рассказать, показать. Но главный разговор отложили на вечер. Лизавета Сергеевна еще никак не могла решить, что делать с Ниной, ей необходимо было с кем-то посоветоваться. Она еще раз прошлась по дому, дала кое-какие распоряжения. Нужно было помочь Палаше разобрать вещи, похлопотать об ужине. А главное – заглушить окончательно мысли о Nikolas, об обиде, нанесенной ему…
Первый визит нанесла Марья Власьевна Аргамакова, дама из породы всемогущих московских тетушек, заправляющих в обществе всеми делами, и семейными, и государственными. Она доводилась дальней родственницей покойному генералу; в шестьдесят лет была бодра, деятельна и легка на подъем. Прослышав от тетушки Алины о возвращении Львовых и, как всегда, не дожидаясь приглашения, Аргамакова явилась с визитом, или на разведку.
Дом наполнился ее громким, властным голосом, Марья Власьевна успевала все подмечать, всем дать указания, включая и самих хозяев. С порога она одновременно выругала, впрочем. довольно добродушно, дворника за пыль, своего лакея за нерасторопность, расцеловала девочек и достала из ридикюля какие-то безделушки в подарок, Аннет сунула горсть конфет. Завидев спустившуюся из своих покоев хозяйку, Марья Власьевна встретила ее громкими замечаниями:
Что это ты, мать, все в девушку рядишься? Корсеты, локоны, цветочки, бантики! Тебе уж в пору чепец с лентами да за вязанье! Ну, здравствуй, – они расцеловались по московскому обычаю. – Однако хороша, хороша, деревня пошла на пользу. Ну, с невестой вас!
Лизавета Сергеевна не выразила удивления, зная, как быстро разлетаются по Москве все новости и слухи. Приглашая гостью в столовую, куда уже принесли самовар, она спросила:
– Одобряете ли выбор, Марья Власьевна? Я долго сомнвалась, но доктор Крауз видится мне очень порядочным и деловым, к тому же с капиталом.
Аргамакова по-хозяйски расположилась за чайным столом, подгоняя прислугу. Маша, как всегда, помогала разливать чай.
– Позволь, как же, давеча я слышала у Ахросимовых, что жених – молодой Мещерский, племянник Авдотьи Федоровны?
Лизавета Сергеевна уронила ложечку на пол, а Маша перелила чай, не повернув вовремя кран у самовара.
– Вовсе нет, он просто гостил у нас, – пролепетала хозяйка.
– Гостил? А? – непонимающе уставилась на нее Марья Власьевна.
Тут вступила Маша:
– Марья Власьевна, я выхожу за Крауза, свадьба на Покров.
– Что ж, матушка, из наших никого не нашлось, что за немца идешь?
Маша строго взглянула на Аргамакову:
– Он из наших, немец только по фамилии.
– Все равно немец, будь хоть в десятом колене. Вон тут, на Остожье, у немцев-профессоров Заведение лечебных вод, кажется. Не его ли? Все с ума посходили, лечатся. А откуда, спрашивается, в Москве минеральные воды? Чай, не Кавказ…
– Так искусственные же, – отвечала Лизавета Сергеевна.
Однако марья Власьевна вернулась к интересующему ее вопросу.
– А Мещерский-то все был бы лучше. Он и богат, и родовит, и хорош собой. Или не приглянулся? – Марья Власьевна пихнула Машу в бок.
– Я Ивана Карловича люблю, – твердо ответила Маша и, покраснев, посмотрела на маменьку.
Аргамакова обняла ее и громко расхохоталась:
– Ну-ну, не сердись, душа моя! Бог с ним, пусть будет Иван Карлович. Только досадно мне, что такого жениха упускаете. На нашей ярмарке невест его быстро приберут к рукам. А у вас еще невесты подрастают.
Лизавета Сергеевна обожгласт чаем. Чтобы перевести разговор в другое русло, она сказала:
– Кстати, о Нине. Мне необходим ваш совет, Марья Власьевна.
Накануне этого визита на переговорила с Ниной и обещала скоро дать решительный ответ на ее просьбу отпустить в Петербург. Плохо спала ночь и все думала, как поступить. Страшно за дочь, которая выросла дома среди любящих и родных людей. Нина доверчива, слишком чувствительна и искренна. К тому же еще влюблена, судя по всему, и именно это стало основной причиной ее тяги к Петербургу.
За лето, правда, Нина изрядно повзрослела и изменилась, сказывалась дружба с княжной Ольгой. Нина читала Бальзака, бредила двором и была где-то далеко. Лизавету Сергеевну тревожило это, хотя она понимала неизбежность ухода детей из дома в положенный срок. Знала, что невозможно прожить за них жизнь и уберечь от ошибок. Это их жизнь, их ошибки. Зная прекрасно настойчивый нрав дочери, Лизавета Сергеевна понимала, что можно только помочь, но не изменить. Во власти матери было запретить, отказать, но это, скорее всего, только усугубило бы отчуждение. Оставалось молиться, чтобы Господь уберег девочку от страшных разочарований, от светского разврата, от опустошения, от соблазнов, от измены самой себе. Оставалось надеяться, что воспитание, полученное Ниной, дало ей неплохую жизненную основу, и это ей поможет…
Нину придется отправить в Петербург. Нелегко далось матери такое решение. Но оставалось еще конкретное его воплощение. Кто повезет Нину, кто будет хлопотать там, при дворе? Девочка уверяла, что княжна Ольга ждет ее с нетерпением и будет говорить о ней с Александрой Федоровной, но этого, безусловно, мало.
Такими заботами Лизавета Сергеевна поделилась с Аргамаковой, надеясь на добрый совет. И правильно сделала: оказалось, что Марья Власьевна дней через десять собиралась в Петербург по своим делам. В ее планы входило остановиться у родственницы, княгини Павловской, что тоже было на руку. Все устраивалось как нельзя лучше.
– Ты, матушка, займись гардеребом для девицы: чай, в столицу везем, императрице представлять, чтоб не выглядела купеческой дочкой. Покажем, что и мы здесь не лыком шиты. Собери все необходимое, да пошли человека на Мясницкую, в дилижансовую контору, пусть узнает, ко каким дням в Петербург отбывают, – вдохновенно распоряжалась Марья Власьевна, а Лизавета Сергеевна наблюдала за Ниной, лицо которой, обычно отрешенное, теперь осветилось живейшей радостью. Нина все поняла и благодарно улыбалась маменьке.
Дни понеслись. Сборы Нины в дорогу, подготовка к свадьбе. У детей начались классы. К Пете пригласили университетских профессоров: на будущий год он держит экзамен на естественный факультет, по примеру Николеньки Мещерского. Петя много занимается, а по вечерам частенько наведывается в уютный домик на Остоженке, где живет у своей тетушки Nikolas. Он старается об этом меньше говорить, чувствуя, как все непросто с Мещерским.
Визиты родственников и знакомых, магазины и модистки, выезды на ближние дачи, если задастся погода, – привычный ритм, привычная размеренная жизнь…
Крауз бывал в доме Львовых каждый день, принимал посильное в свадебных хлопотах. Венчальное платье Маши было почти готово, проводились последние примерки. Крауз поднес невесте роскошные жемчуга: фермуар и серьги. До свадьбы оставались считанные дни. Венчаться решили в родном приходе, в Троице на Зубове, которая была в двух шагах от дома, а праздничный ужин готовился в доме Крауза в Гагаринском переулке, тоже неподалеку. Лизавета Сергеевна и доктор вместе писали рядную, составляли списки приглашенных, отпечатали в типографии красочные приглашения и разослали их.
– Вот еще бы вас, любезная теща, выдать замуж, и тогда я был бы абсолютно счастлив, – сказал однажды Крауз.
– Что это, Иван Карлович, в голову вам приходит?
Доктор поцеловал даме ручку и продолжил:
– Не нравитесь вы мне в последнее время, сударыня. Побледнели, пожелтели, глаза потухшие, худеете – нехорошо!
– Ну, спасибо! Однако вы очень любезны, – хотела пошутить Лизавета Сергеевна, но произнесла это с неподдельной горечью.
– Говорю не с целью обидеть, а как доктор. Вижу, грустите много, из лица ушла жизнь, хмуритесь часто, раздражаетесь или надолго замираете в безразличии – на вас это не похоже. С тех пор, как мы вернулись из имения, я не слышал вашего смеха. Мещерский куда-то исчез. Что происходит?
– Не вижу здесь никакой связи, – раздраженно ответила дама. Крауз поднял брови и умолк. Лизавета Сергеевна посмотрела на него глазами, полными слез, в ее голосе послышалось глубокое страдание.
– Девочки уходят из дома, я остаюсь совсем одна: Аня мала, а Петя… у него своя жизнь, свои интересы.
– Вам надо выйти замуж, – мягко повторил Крауз. – Вы молоды и хороши собой, к чему хоронить себя? Брак вернет вам жизнь и прежнее очарование. Стоит только решиться, как…
Лизавета Сергеевна перебила его:
– Ах, все это старая песня, – и тут же поправилась: – Простите меня, я нездорова.
– Перед вами доктор, сударыня.
Она поколебалась и с трудом произнесла:
– Нет, мне нужен другой доктор. Посоветуйте, Иван Карлович, кого-нибудь, кто по женской части пользует.
– Непременно. Сейчас же напишу записку к моему коллеге, доктору Рейссу. Он вас примет.
Крауз долгим сочувствующим взглядом смотрел на собеседницу.
15 октября.
Давно не бралась я за свой журнал. Столько пережито, столько радостных и печальных событий, всего уж не упомнить. Одно мне стало очевидно: за единый миг счастья мы платим долгими годами страданий и тоски.
Уж выпал снег и снова растаял. Холодно, неприютно (опять жалкий каламбур!), одиноко. Будто и не было волшебного лета. Жизнь идет, но все мимо меня. Я будто умерла: это тень ходит, разговаривает, сердится, ест, читает, а меня нет, моя душа умерла или спит где-то в хрустальном гробе, как царевна из сказки Пушкина…
Попытаюсь восстановить события по памяти. Свадьба Маши, венчание, которое я испортила, хотя все уверяли, что это не так. Потревожила всех, но праздник удался. Маша в своем платье была подобна небесному созданию, лицо ее сияло неземной красотой, будто действительно за плечами ее стоял Ангел… И доктор преобразился перед алтарем, какие-то сокрытые духовные силы проявились в его чертах, он похорошел и просветлел пред таинством, будто и его коснулся Ангел крылом. Хор звучал сообразно случаю, высоко, мощно и необыкновенно трогательно. Я не могла удержать слез…
Когда уже новобрачные под венцами обошли вокруг алтаря и обменялись кольцами, мне сделалось душно. Приступы дурноты все чаще повторяются и все некстати. И тут я заметила в толпе родственников бледное лицо Nikolas. Дальше не помню: я потеряла сознание. Очнулась уже в карете, меня довезли до дома и уложили в постель. Я не поехала к Краузу на торжественный ужин, но потом узнала, что там был Nikolas, Маша с женихом послали ему приглашение, не сказав мне ни слова. Скорее всего, они это сделали ради меня.
Через несколько дней после свадьбы Марья Власьевна увезла Нину с новой горничной и объемным багажом в Петербург. Мы условились, что они будут писать каждую неделю, сообщать о продвижениях и обо всем, что им интересно.
Нина волновалась перед отъездом, беспокоилась о моем здоровье и очень радовалась близким переменам в ее жизни.
– Маменька, я вас очень-очень люблю! – сказала она, целуясь на прощание. Я перекрестила мою дорогую девочку и мысленно помолилась о благополучном пути. Теперь жду известий. Послала с Ниной, кроме прочих, письмо Тане, чтобы не оставила заботой и помогла, коли понадобится.
А теперь о самом главном. Мои предположения подтвердились: я беременна. Доктор Рейсс определил это наверное. Трудно передать, что почувствовала я тогда: и безумную радость (сбылась самая заветная мечта!) и одновременно страх, испуг перед будущим… Почему-то уверена, что это будет сын: все признаки, как о ту пору, когда я носила моих мальчиков. С девочками я так не страдала. Я уже люблю его, моего маленького ангела. Самое горькое чувство – от сознания, что он в блуде зачат и рожден будет вне закона. Какая судьба ожидает бедное создание?
Я никому не открылась, даже доктору Краузу. Тяжко одной нести груз тайны, и все острее и острее тоска по отцу моего будущего младенца. Ничего не могу поделать с собой: моя любовь все сильнее и только окрепла за дни разлуки. Теперь это чувство приносит мне неизъяснимые страдания. Каждое упоминание о Nikolas больно ранит истерзанную душу. Впрочем, я мало знаю о нем. Петя давеча проговорился, что его без переэкзаменовки зачислили на последний курс университета. Я так благодарна детям, что не докучают расспросами, они удивительно чутки, мои дети…
Я перестала выезжать, да и не с кем: девочки не со мной. На детские утренники Аню и Петю возит англичанка. Я погрузилась в домашние хлопоты, стала безразлична к себе. Только он, маленький комочек, который живет во мне, стал средоточием всей соей жизни. Но по ночам, когда сон долго нейдет, я грежу о самом нежном, о самом родном, о самом любимом… И теперь невозможно поверить, что он где-то есть, что кто-то слышит его дивный голос, смотрит в его ясные глаза, может, даже целует его родинки, как я когда-то, касается его рук. Кто, кто? Почему это не я? В памяти всплывает каждая мелочь, сдержанная улыбка в уголках губ, интонации его голоса. Я мысленно воссоздаю в памяти и переживаю заново каждую нашу встречу. Вспоминаю с телесной тоской его сильные, ласковые руки, его теплые губы, долгие поцелуи. Теперь частица этого любимого существа живет во мне, что может быть прекраснее и желаннее? О, как хочется, чтобы мой малыш походил на него! Конечно, он обязательно будет его маленькой копией. Я знаю, если мать сильно этого желает, так и получается…
Слезы капали на бумагу, чернила расплывались. Совсем слаба стала, подумала Лизавета Сергеевна. Не успела она поставить точку, как в дверь кабинета постучались, и вошел слуга с докладом:
– Господин Мещерский просят принять!
Она вцепилась в подлокотники кресел так, что побелели костяшки пальцев. «Боже, я совсем не убрана!» – мелькнула мысль. Скрепившись духом, хозяйка ровно отвечала:
– Проведи его в гостиную, пусть ждет, – и поспешила к себе, чтобы переодеться и причесаться.
Пришлось вызвать Палашу: руки не слушались, и сердце падало куда-то. Перебрав несколько платьев она остановилась на шелковом бежевом. Палаша удивленно смотрела на разор, царивший в комнате.
– Скорее, скорее! – твердила Лизавета Сергеевна, лихорадочно прилаживая шиньон.
– Матушка-барыня, дайте-ка я сама. И зашнурую, и причешу. Не убивайтесь так, не на пожар, успеем.
Лизавета Сергеевна отдалась в руки горничной. Сев перед туалетным столиком, она увидела в зеркале постаревшее лицо: опущенные уголки губ, синева под глазами, нездоровая бледность, тусклый взгляд. «Он не должен видеть меня такой!» – прошептала бедная женщина и принялась оживлять черты при помощи всяких женских хитростей. Через четверть часа перед зеркалом стояла привлекательная молодая дама в нарядном платье с туго затянутой талией. Глубоко вздохнув, она поспешила вниз, в гостиную. Палаша, изнывая от любопытства, следовала за ней на безопасном расстоянии.
Навстречу Лизавете Сергеевне с кресел поднялся высокий худощавый мужчина лет сорока пяти с неуловимо знакомыми чертами. Чуть вытянутое лицо с раздвоенным слегка подбородком, темные волосы, не знающие щипцов парикмахера с сединой на висках, по-юношески стройная шея, рисующаяся в распахнутом вороте белоснежной рубашки, с изысканной небрежностью завязанный галстук. Пока Лизавета Сергеевна переживала разочарование и вопросительно разглядывала его, незнакомец заговорил:
– Сударыня, позвольте представиться: Алексей Васильевич Мещерский. Покорнейше прошу простить за самовольное вторжение, но мои дела не терпят отлагательства.
Дама медленно опустилась на софу и еле выговорила:
– Я слушаю вас.
Ее разочарование было столь велико, что предисловие к речи старшего Мещерского она пропустила мимо ушей, уловив только самую суть. Алексей Васильевич говорил, что решил ехать в Москву, узнав о намерении Nikolas жениться. Приехать раньше не мог, пока не собрали урожай. Теперь же он застал Николая совсем в других настроениях: тот сообщил о намерении оставить университет и отправиться на Кавказ, в действующую армию.
– Как на Кавказ? – жалобно переспросила Лизавета Сергеевна.
– О женитьбе, заметьте, больше ни слова, – продолжал гость. – Я грозился лишить его наследства, коли он женится, не окончив курса.
– Но как же, ведь он уже не дитя и мог бы сам решить свою судьбу! – вдруг возмутилась дама.
– Вот он и решил, – опять как-то узнаваемо усмехнулся Алексей Васильевич.
– А что же вы хотите от меня? – испуганно спросила Лизавета Сергеевна.
– Сударыня, я знаю, с каким почтением относится к вам мой сын. Вы, очевидно, принимаете в нем участие и наверняка вам известно имя той особы, на которой хотел жениться Николай. Мне необходимо убедиться, что его новое решение не связано с моим отказом.
– А если связано, вы переменитесь?
– Нет. Но я надеюсь, что его избранница прольет свет на нынешнее состояние моего сына. Скажите, кто она? Кто-нибудь из ваших дочерей?
Лизавета Сергеевна в замешательстве молчала. В иные времена она бы нашлась, как поставить на место дерзкого гостя, но теперь…
– Алексей Васильевич, Nikolas не давал мне полномочий вмешиваться в его личные дела. Расспросите обо всем его самого.
– Он не желает ничего объяснять. Что вы знаете об этом деле? Он не мог не посвятить вас в свои планы, – гость был неприятно резок и настойчив.
– Но я очень давно не видела Николая Васильевича…
Старший Мещерский удивленно посмотрел на нее, что-то обдумывая.
– Вы отпустите его на Кавказ? – замирая, спросила дама.
– Полноте, сударыня, вы сами изволили выразиться, что он не дитя. Николаю вот-вот исполнится двадцать один год. Остановить его я не смогу, но мне удалось взять с него слово, что до зимних вакансий он ничего не предпримет. Слово он сдержит, за это я ручаюсь.
«Да, – с грустью подумала Лизавета Сергеевна, – обещания он выполняет». В дверь просунулась Палаша и вопросительно взглянула на хозяйку.
– Что, Палаша?
– Велели сказать, что самовар на столе.
Лизавета Сергеевна предложила гостю чай, а потом он остался и на ужин. Незаметно они увлеклись беседой о ведении хозяйства в имении, о воспитании детей, потом перешли на литературные темы и даже немного пофилософствовали. А началось все с черничного варенья, которое подали к чаю. Лизавета Сергеевна оценила ум и знания, которыми несомненно обладал ее собеседник, но где-то в глубине души она признавалась себе, что все это время искала сходства, находила и наслаждалась этим своеобразным напоминанием о Nikolas.
Алексей Васильевич, в свою очередь, все с большим интересом всматривался в ее лицо и даже в завершении вечера попросил хозяйку спеть.
– Николай мне писал о вашем даровании, а уж он-то разбирается в музыкальных премудростях.
Лизавета Сергеевна впервые со дня возвращения в Москву вспомнила о гитаре и не испытала к ней отвращения. Аня и Петя обрадовались этому и потихоньку доставили инструмент в гостиную.
За окном гудел ветер, грязь мешалась со снегом, а в доме на Пречистенке трещал огонь в печи, изразцы отдавали тепло. Лизавета Сергеевна пела, улыбаясь довольным детям, и вдруг ощутила, как уютно в доме, и в общем все хорошо, хорошо… Вот кабы еще рядом сидел Николенька, и снова можно было упиться тем, что Байрон назвал «музыкой лица», а после насладиться теплом и молодой силой любимого, совсем раствориться в нем, забыв о себе… Черты ее ожили, голос передавал любовную тоску, а пенье несло облегчение, как слезы.
По выражению лица Алексея Васильевича трудно было догадаться, какое впечатление произвели на него романсы хозяйки, но он надолго задумался. Пока Лизавета Сергеевна благословляла детей на ночь, гость, испросив разрешения, курил трубку, молчал, затем очнулся и спросил:
– Однако, возвращаясь к моему делу, как вы думаете, сударыня, что вынудило Николая забыть о женитьбе и бредить Кавказом?
Лизавета Сергеевна почувствовала, что краснеет:
– Возможно, отказ его избранницы?
Алексей Васильевич внимательно посмотрел на нее:
– Отказ? Николай не из тех, кого легко сбить с толку, обычно он добивается своего.
– Как это «обычно»?
Гость поправился:
– Разумеется, речь идет не только о женщинах. Я уверен, что зимой он отправится на Кавказ, и я уже не смогу этому воспрепятствовать. Для меня важно, чтобы сын завершил курс, а там пусть хоть в Турцию, хоть в Америку, коли ему так надо! Послужить ему не мешает, иначе не сделаться мужчиной.
– Но там убивают! – возмутилась Лизавета Сергеевна.
– Хорош солдат, который пули боится! – усмехнулся Мещерский. – Мужчина создан для войны. Я говорил ему об этом, когда советовал идти в полк, но он распорядился иначе…
В голосе отца слышались нотки уважения и восхищения сыном. Хотя и раздражения тоже. Оба они являли собой воплощенную мужественность и, очевидно, найти общий язык могли, но шли к этому трудно.
– А если Nikolas жениться сейчас, вы лишите его наследства? Из-за каких-то нескольких месяцев, которые осталось ему учиться? – спросила дама.
– Да. Так было условлено. Впрочем, возможно, я отступлюсь от своего слова, если поближе узнаю его избранницу, – Алексей Васильевич еще раз пытливо всмотрелся в лицо потерянной Лизаветы Сергеевны. Она молчала, кусая губы. Гость поднялся с извинениями, что так долго злоупотреблял гостеприимством хозяйки и утомил своим присутствием. Уже уходя, он остановился на пороге и спросил:
