355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ольга Тартынская » Лето в присутствии Ангела » Текст книги (страница 12)
Лето в присутствии Ангела
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 23:50

Текст книги "Лето в присутствии Ангела"


Автор книги: Ольга Тартынская



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Вы позволите бывать у вас, пока я занимаюсь здесь свои дела?

– Да-да, конечно, – поспешила ответить молодая женщина.

– Я не смог уговорить Николая представить меня вам: сослался на крайнюю занятость, – Алексей Васильевич насмешливо фыркнул и откланялся окончательно.

Вернувшись к себе и устало раздеваясь, Лизавета Сергеевна думала о том, что старший Мещерский скорее понравился ей, чем наоборот, что теперь многие черты любимого стали яснее, понятнее. Отослав горничную и погасив свет, она попыталась уснуть, но сон все никак не шел. Проползли томительные два часа, бедная женщина так и не сомкнула глаз. Решив больше не сопротивляться бессоннице, она встала, облачилась в пеньюар и присела к ночному столику, чтобы продолжить свои записи в журнале.

Теперь уже ночь, и я не могу спать после визита отца Николеньки. Как он напомнил мне родные черты, звук его голоса и даже усмешку! Разлука стала еще невыносимее. Что если Nikolas исполнит угрозу и поедет на Кавказ? Боюсь даже думать об этом! Можно не сомневаться, что такая разлука окончательно убьет наши отношения, навсегда… Впрочем, не того ли я хочу? Забыть о нем, тогда уйдет эта тягостная боль, которая лишает меня сил жить! Забыть… Господи, как больно. Но ведь эта маленькая жизнь во мне никогда не даст его забыть.

Тоска, обострившаяся ночью, как все чувства, подтолкнула страдающую женщину к решению написать Мещерскому. Одна только мысль, что она может навсегда потерять любимого и снова вернуться в одиночество, холод которого она в полной мере испытала только теперь, заставила Лизавету Сергеевну, обливаясь слезами, заполнить лист почтовой бумаги бессвязными строчками, сплошь усыпанными восклицательными знаками. Но она писала, и ей становилось легче: боль, тупая, нутряная, отступала постепенно. «Завтра, завтра он вернется и…» А что «и», об этом думать не хотелось. Только бы увидеть его, прикоснуться к его руке и увериться, что он есть, он живой, непридуманный!..

Не перечитав письма, Лизавета Сергеевна погасила свечу и сразу же уснула, только коснулась подушки. Во сне она летала. Не очень высоко, но все же отрывалась от земли и взмывала вверх.

Письмо не было отослано на другой день и на следующий тоже: Лизавета Сергеевна сожгла его на свече. Дело в том, что наутро, когда она только проснулась (довольно поздно), ей принесли записку от Алексея Васильевича, которой тот приглашал ее к своим родственникам на домашний вечер, устраиваемый в его честь. Думать было некогда: слуга дожидался ответа и чаевых. Первый порыв был отказать, но зыбкая надежда встретить там Nikolas решила все. Черкнув несколько слов, Лизавета Сергеевна отпустила посланца, наградив его полтиной. Мещерский – старший должен был заехать за ней в седьмом часу.

Она перечитала свое письмо к Nikolas и, сочтя его совершенно безумным, решила повременить с отправкой. Те пылкие признания и стенания тоски предполагали все же необходимость видеть глаза собеседника; это такая тонкая материя, и невозможно довериться листу почтовой бумаги. А вдруг Nikolas уже разлюбил ее, ведь он молод и едва ль не слишком жив, чтобы хранить верность без всякой надежды («А я лишила его всякой надежды!»)? Или его любовь не столь сильна, чтобы выдержать испытания? У мужчин все по-другому… Что если какая-нибудь юная особа уже вытеснила из его души воспоминания лета? Все эти раздумья и сомнения истощали Лизавету Сергеевну. Надо было встретить Мещерского, заглянуть в его глаза, и в них прочитать ответ. Только тогда она откроет свою тайну.

Глубокие размышления не помешали Лизавете Сергеевне основательно заняться подготовкой к вечеру. Она велела Палаше приготовить ванну с душистыми и успокоительными травами, принести из погреба лед для компрессов на лицо, долго раздумывала, какой выбрать наряд. Остановилась на белом газовом платье, соблазнительно открывающем роскошные плечи и грудь, похудевшие за последний месяц изрядно, но не потерявшие своей белизны и привлекательности. «Он не видел меня в этом платье», – невольно пронеслось в голове. Между короткими пышными рукавчиками и белыми перчатками до локтя оставалась тонкая полоска обнаженной руки. Платье убиралось живыми цветами и бантом на поясе, а на согнутые руки набрасывался газовый шарф. Атласные бальные туфельки без каблуков выглядывали из-под оборок, доходящих до косточки. Талия, затянутая в корсет, казалась невероятно тонкой, а корсаж имел форму сердечка. Бальный наряд весьма пристал Лизавете Сергеевне, в нем она значительно молодела и становилась похожа на фею. Еще прическа, целое искусство: завить локоны, вплести цветы, забрать волосы на затылке в шиньон.

К половине седьмого (в столовой пробили часы, играющие мелодию Генделя) платье было отпарено, Лизавета Сергеевна благоухала травами и тончайшим ароматом дорогих духов, локоны были завиты, корсет зашнурован. Тут-то и зазвенел колокольчик в прихожей: явился кавалер.

Сбросив на руки лакея свой бурнус и сняв цилиндр, он вошел в гостиную. Алексей Васильевич тоже преобразился: изысканный черный фрак, бархатный жилет, белоснежная рубашка тончайшего полотна, серые панталоны и – о, чудо! – чуть завитые волосы приподняты надо лбом. В руках он держал богатую трость с бронзовым набалдашником. Произнеся слова приветствия, гость одобрительно оглядел даму и предложил ей руку.

Их ожидала английская коляска с поднятым верхом, которая покатила на Поварскую, к богатому особняку князей Мещерских. В дороге они едва перебросились двумя фразами. Лизавета Сергеевна волновалась, зная, что ей предстоит знакомство со всеми родственниками Nikolas, и этого она боялась чуть не больше, чем встречи с самим Мещерским.

Подъезд был ярко освещен, кареты толпились, как будто затевался большой прием. Впрочем, так это и было. Домашний вечер отличался от блестящего бала лишь составом гостей, среди которых были только свои, тем, что князь и княгиня не встречали у парадной лестницы: все входили по-свойски, а также тем, что танцевали под фортепьяно, а не под оркестр.

Страхи Лизаветы Сергеевны были напрасны. Она сразу обнаружила знакомых, которые ласково ее приветили и занялись ею. Алексей Васильевич на время куда-то исчез, представив спутнице свою кузину Авдотью Федоровну, тетушку Nikolas, у которой тот проживал. Она являла собой добродушнейшее существо, была смешлива, кругла, носила на голове малиновый ток невероятных размеров и лорнет на цепочке. Из кармана ее платья выглядывала книга, так не вяжущаяся с обстановкой вечера.

Авдотья Федоровна выразила восхищение красотой и нарядом собеседницы, а так же с восторгом говорила о Пете, которого, по ее словам, она любит, как сына.

– Попомните мои слова, у этого молодого человека великое будущее, – повторяла она.

– А у вас есть дети? – поинтересовалась Лизавета Сергеевна, зная о ее вдовстве.

– Только дочь, мне далеко до вас: я рано овдовела. Да вон же она, вместе с Николашей и Сережей. Сонечка. Душенька, поди сюда, – позвала Авдотья Федоровна бледную, худенькую девушку, платье которой было увито цветочными гирляндами, а на лице, не лишенном юной прелести, застыло несколько брезгливое выражение. Обратившись в ее сторону, Лизавета Сергеевна неожиданно встретилась глазами с Мещерским, его странным, серьезным взглядом, который долгое время представлял для нее загадку. Сердце затрепыхалось под корсажем, как пойманная птичка. Оба студента были одеты в студенческие мундиры. Лизавете Сергеевне вдруг вспомнилось, что Сергей совсем перестал бывать у них в связи с Машиной свадьбой. И на венчанье он не явился, хотя получал приглашение…

Тем временем Соня приблизилась к матушке и присела в реверансе перед Лизаветой Сергеевной. Бедная женщина почувствовала себя «московской тетушкой», к которой возят на поклон начинающих выезжать девиц. Она говорила Соне что-то ободряющее, но когда следом за ней подошел Nikolas, почувствовала уже знакомый приступ дурноты. «Только не обморок!» – мысленно заклинала дама. В поисках поддержки она стала искать глазами в толпе Алексея Васильевича. Он будто почувствовал это, мгновенно оказался рядом.

– Мне нехорошо, уведите меня, где можно присесть, – шепотом попросила его Лизавета Сергеевна. Nikolas проводил их глазами, так и не сказав ни слова.

Алексей Васильевич при всей его внешней сдержанности проявил неподдельную заботу и участие. Усадив даму, он принес ей воды и не отходил ни на шаг, пока той не стало лучше.

– Эта Соня… они дружны с Nikolas? – спросила, наконец, Лизавета Сергеевна.

Старший Мещерский усмехнулся:

– Матушка жаждет выдать ее замуж за моего сына и даже, на мой взгляд, слегка сводничает.

– И как, успешно? – еле выдавила из себя Лизавета Сергеевна.

– Как видите, – он кивнул в сторону танцующей пары (танцы уже начались).

Несчастная женщина почувствовала себя еще хуже, однако самовольно продолжила пытку:

– Не из-за нее ли ваш сын едет на Кавказ?

Алексей Васильевич громко расхохотался, привлекая к себе внимание.

– Увольте, сударыня, я думаю, вам это лучше известно.

Богатая зала была ярко освещена, пестрела движущимися фигурами. Хозяйка дома, блестящая княгиня, увлекла за собой Алексея Васильевича. По тому, как она говорила с ним, кокетничая и ласково касаясь отворота фрака, можно было заключить, что их связывает давняя родственная дружба, если не что-то большее. Несколько раз они оглянулись на Лизавету Сергеевну, и она поняла, что говорят о ней, отчего ей стало совсем неуютно.

Неожиданно перед одинокой дамой вырос гусарский штаб-ротмистр, родственник князя, и щелкнул шпорами, приглашая на вальс. «О, Господи, и здесь эти гусары!» – недовольно подумала Лизавета Сергеевна, но не стала отказывать. Танцевать все же лучше, чем лицезреть, как это делает Nikolas со своей барышней. Штаб-ротмистр несколько нахальничал, но ему это сходило с рук, так как внимание его партнерши было приковано к юноше в студенческом мундире.

От назойливого гусара ее спас опять же Алексей Васильевич. Он предложил даме мороженого, проводил до стула и встал рядом. Сердце ее встрепенулось, когда она увидела, что Nikolas, усадив свою даму поближе к подругами, направился прямо к ним.

– Вы позволите, papa? – спросил он по-французски и протянул руку Лизавете Сергеевне. Стараясь сдержать дрожь, молодая женщина покорно оперлась на эту дорогую руку. Снова играли вальс, они танцевали недопустимо близко, но, очевидно, сами танцующие этого не замечали. Лизавета Сергеевна быстро отрезвела, услышав резкое:

– Я вижу, ваша страсть к гусарскому мундиру неистребима!

В сердце проник яд, ей стало холодно и одиноко. Но она не думала сдаваться:

– Как ваша к кузинам, с которыми вы росли!

Мещерский больно сжал ее запястье, глаза его потемнели:

– Вам доставляет удовольствие мучить меня? Что ж, я все же найду способ избавиться от вашей власти!

Все так же больно сжимая ее руку, Nikolas проводил даму до стула и, холодно поклонившись, быстро удалился. Она вновь стала искать глазами своего надежного кавалера, с кем единственно ей становилось спокойно, Алексея Васильевича. Чувствуя себя потерянной и обиженной, Лизавета Сергеевна невольно искала в его лице крепость и защиту. И он тут же объявился, будто только и ждал, хотя мгновение назад упоенно вальсировал с княгиней.

Музыка смолкла, княгиня обратилась к Nikolas с просьбой спеть что-нибудь. Соня села за фортепьяно, раскрыла ноты и заиграла Россини. Голос Nikolas зазвучал сильно, свободно. Исполнялась партия дона Базилио. Дыхания певцу немного не хватало, но это заметила, наверное, только самая пылкая поклонница Nikolas, которая ревниво следила за Соней и ее подружками.

– Однако он не в голосе, – прозвучало над ее ухом. Лизавета Сергеевна удивленно взглянула на отца Мещерского, который был явно разочарован.

– Вы слишком требовательны к сыну, – ответила дама, но сама почувствовала, что Мещерский поет несколько механистически, на публику. И втайне нехорошо порадовалась этому: она безумно ревновала. Пылкие, красноречивые взгляды Сони, которые та время от времени бросала на Мещерского, говорили о многом чуткому сердцу ревнивой женщины. Наблюдая эту немую игру, Лизавета Сергеевна не заметила, как все взоры обратились к ней.

– Просим вас, голубушка, – безукоризненно-светски улыбалась княгиня. Алексей Васильевич одобряюще кивнул. Лизавета Сергеевна поняла, что ее просят спеть. Пришлось сесть за фортепьяно и исполнить сложный романс Алябьева. Когда смолкли рукоплескания, Лизавета Сергеевна взглянула на Nikolas. Тот, склонив голову к Соне, казалось, внимательно слушает ее, однако его тяжелый, неулыбчивый взгляд остановился на певице. «Он ли это? – думала Лизавета Сергеевна. – Тот ли, кто восхищался моим пением и сравнивал с ангельским? Причина ли в ревности или так влияет город, светская обстановка?»

Настроение ее безнадежно испортилось, не спасало и присутствие рядом внимательного кавалера. Алексею Васильевичу едва удалось уговорить даму остаться ужинать. «Он меня больше не любит», – горько думала Лизавета Сергеевна, сидя за столом напротив Nikolas (так уж случилось!) и ловя его ускользающий взгляд. Она не могла проглотить ни куска и краснела при мысли, что еще утром готова была отправить пылкое любовное послание человеку, совершенно чужому, увлеченному сейчас интереснейшей беседой с кузиной Соней, и которому совершенно нет дела до нее, женщины, старшей его вдвое.

За столом говорили о «серой» литературе московских авторов, поставщиков мещанских и авантюрных романов в журнал «Библиотека для чтения». Поводом послужила книжка, выпавшая из кармана Авдотьи Федоровны. Алексей Васильевич определил эту литературу как чтиво для купеческих дочек и романтических вдовушек. При этих словах Nikolas взглянул на свою визави, и в глазах его появилась лукавая искорка.

– Ну и что, голубчик Алеша, не все же о высоких материях да об идеалах рассусоливать, – вступилась за свои романчики Авдотья Федоровна. – У ваших умных авторов герои все немощные: ни любить, ни жизнью насладиться по-человечески не могут. Все чего-то ищут, ищут, а жизнь проходит за картами, волокитством, да за пустыми разговорами. Только и подвигов – друга на дуэли прихлопнуть.

Пришел черед Лизавете Сергеевне лукаво взглянуть на визави. Авдотья Федоровна продолжала:

– А эти писатели, – она погладила переплет своей книжки, – на многое не замахиваются. О простом, о житейском пишут. О любви – не демонической, от которой реки закипают и скалы рушатся – а опять же о человеческой, тихой, но надежной.

Алексей Васильевич усмехнулся:

– Ну, сестрица, рассудила! А вы что скажите, Лизавета Сергеевна? Вам тоже греют душу эти доморощенные Отелло из Сокольников и Корсары из Марьиной Рощи?

Nikolas с интересом ждал, что она ответит. Дама, заметив это, немного замялась, но произнесла:

– Мне как-то не довелось прочесть ни одного такого романа. И авторы вовсе незнакомы.

– И поделом! – захохотал Алексей Васильевич. – «Я глупостей не чтец, а пуще образцовых».

Княгиня выразила удивление ничтожности предмета всеобщей беседы и заговорила о новых спектаклях и о таланте Мочалова. И тут Алексей Васильевич не удержался от язвительного замечания:

– Имел счастье видеть вашего плебейского трагика тому года четыре. Что, он по-прежнему в особо чувствительные моменты хлопает себя по ляжкам и дергает плечами?

– По-прежнему, – кивнул головой Nikolas.

Дамы напустились на них за своего любимца. Когда негодование стихло, Лизавета Сергеевна сказала:

– В прошлом году в Малом поставили «Ревизора». Вам непременно надо побывать, Алексей Васильевич.

– Да полноте, у них в афишах испокон веку только всякие «Железные маски» да «Комедии о войне Федосьи Сидоровны с китайцами» значатся. Неужли для Гоголя созрели?

Условились непременно побывать на спектакле. Вечер завершился оживленной беседой и картами. Далеко за полночь гости стали разъезжаться, вполне довольные собой и вечером. Даже Лизавета Сергеевна, ободренная заинтересованными взглядами Nikolas, немного развеялась.

Она все больше поддавалась мужскому обаянию старшего Мещерского, который ни на минуту не выпускал ее из поля зрения. Уезжали в шестиместной карете: Мещерские, Авдотья Федоровна с Соней и Лизавета Сергеевна. Ее завезли на спящую Пречистенку. Прощаясь, Авдотья Федоровна посетовала:

– Что это вы, душенька, у нас ни разу не были? Заезжайте без церемоний. Николаша, проси.

Nikolas вышел из кареты, чтобы попрощаться, а Алексей Васильевич прошел вперед, чтобы открыть двери даем. Nikolas задержал протянутую руку Лизаветы Сергеевны в своих руках и в свете фонаря она разглядела выражение лица юноши: ни тени насмешки или холодности. Глаза его блестели.

– Как вы прекрасны! – произнес Мещерский с глубоким вздохом. – Мне плохо без вас, Бог свидетель. Я никогда еще так не страдал. – И он склонился над ее рукой.

Лизавета Сергеевна дрогнула, но дверь уже отпирали, Алексей Васильевич ждал. Горячо пожав ему руку и поблагодарив за чудесный вечер, дама впорхнула в сени.

У себя в комнате, подгоняя сонную Палашу, Лизавета Сергеевна разделась и, только оставшись, наконец, одна, поняла значение слов Nikolas. «Ему плохо без меня!» – ликовало сердце, и тут же пришло раскаяние. «Я радуюсь его страданиям – любовь ли это? Печальные глаза любимого – разве это не моя боль?» Острая, материнская жалость к юноше, который оказался беззащитен перед свалившейся на него любовью, заполнила все существо любящей женщины. И все же уснула она с какой-то безотчетной радостью и невнятной надеждой…

Но дальше жизнь опять шла своим чередом. Алексей Васильевич всякий вечер заезжал к Лизавете Сергеевне то из Дворянского собрания, то из Английского клуба, то от Яра, куда он ездил слушать цыганский хор Ильи Соколова, а потом делился впечатлениями.

– Вам надо непременно это послушать, сударыня, непременно! Это ведь самое что ни на есть исконное русское! Поют цыгане, на своем языке, но за душу берет, будто в тебе самом сидит цыган. Точно, я всегда думал, что нам сродни это египетское племя, цыганщина, их чувственный надрыв. А как они «Лучину» выводят или «Вдоль по улице молодец идет»! Нет, вам надо это услышать. Поедемте? – уговаривал Алексей Васильевич хозяйку, и от него пахло шампанским и хорошим табаком.

– Как же я там покажусь? Это вам с руки на Тань да Стеш заглядываться, а дамы разве ездят в такие места? Увольте.

Мещерский – старший весело смеялся:

– Да полноте-с! Кто из нас пред Богом не грешен, перед царем не виноват? Ну-ну, шутка, не сердитесь.

Так вот однажды, зная наверняка, что Алексея Васильевича не будет дома, тоскующая женщина решила воспользоваться приглашением Авдотьи Федоровны и нанести ей визит. Была потаенная мысль при удаче объясниться с Nikolas и, возможно, открыть ему тайну. Все труднее было нести ее одной, даже Татьяне Дмитриевне она не могла довериться, боясь, что письмо попадет в чужие руки.

Тщательно, как всегда в стратегических случаях, продумав наряд и весь внешний облик, Лизавета Сергеевна оставила детей готовить уроки, взяла с собой человека с зонтом и пешком отправилась на Остоженку. Дул сильный мокрый ветер, зонт совершенно не спасал, поскольку ветер дул куда вздумается, разбрызгивая влагу. Капор намокал и тяжелел. «Куда я иду? Зачем? – возникли сомнения, – Nikolas не дал о себе знать ни разу с того вечера. Да полно, нужна ли я ему? Впрочем, я запретила являться ко мне, он держит слово…»

Пробираясь переулком и стараясь не наступать в лужи, Лизавета Сергеевна продолжала мучительно сомневаться. «Да люблю ли я его? Что общего у меня с этим мальчиком, совершенно чужим, которого я знала каких-нибудь два месяца?»

Дом Авдотьи Федоровны больше походил на мещанское жилье: деревянный, приземистый, в один этаж и в девять окон по фасаду. В сенях пахло квашеной капустой и дымом, как в деревенской избе. Лакей принял у Лизаветы Сергеевны капот и без доклада провел ее в гостиную, буркнув при этом:

– У нас не докладывают, приходи, кто хошь, хоть разбойник какой.

Дама облегченно вздохнула, когда увидела в креслах у лампы хозяйку, читавшую книгу. Та бурно и совершенно искренно обрадовалась Лизавете Сергеевне, тут же зазвонила, вызывая прислугу, и велела ставить самовар.

– Вы все романчики почитываете? – спросила гостья, чтобы о чем-то говорить.

– Грешна, люблю. Ах, как я рада, что вы забрели, наконец, к нам, голубушка! А я все спрашиваю у Николаши и у Пети, когда же вспомните о нас. Все недосуг, говорят.

– Ma tante, с кем это вы? – послышался голос Nikolas и в гостиную заглянул он сам, по-домашнему в одной рубахе, с распахнутым воротом и в светлых панталонах. Волосы отросшие с лета, нависали на лоб, он похудел, постройнел (или так показалось Лизавете Сергеевне), в его облике проглядывало что-то незнакомое. Увидев гостью, Мещерский смутился и, извинившись, исчез. Однако она успела поймать сияние, хлынувшее из его глаз в первую секунду, этого было достаточно, чтобы понять, как он рад.

К чаю Nikolas явился в щегольском сюртуке, причесанный, но с небритыми бакенбардами, что, впрочем, было ему к лицу. Глаза по-прежнему излучали необыкновенное сияние, и Лизавета Сергеевна почувствовала, что и ей становится легко и радостно. «Как я могла без этого жить?» – недоумевала она.

Пока накрывали чай, Авдотья Федоровна говорила о любимых книгах, о бесхитростных сюжетах, однобоких, но симпатичных героях, а между двумя ее мнимыми слушателями происходило молчаливое объяснение, которое было прервано появлением Сони. Скромно поздоровавшись, она села разливать чай. Миловидное личико Сони по-прежнему несколько портила брезгливая гримаска. По придирчивой оценке Лизаветы Сергеевны, ей можно было дать лет восемьнадцать-девятнадцать. «Конечно, по московским меркам пора замуж. Это в северной столице девы поздно выходят, а здесь – что делать, как не замуж!» – ревниво думала гостья, невольно разглядывая девушку. Соня подала ей чашку и пронзила вдруг испытующе-серьезным взглядом, от которого даме стало не по себе. «Однако ты штучка!» – подумала она с неприязнью. В присутствии девушки любовники уже не решились вести свой молчаливый диалог. Nikolas был мягок и предупредителен со всеми в равной степени.

Авдотья Федоровна перешла от московской литературы к замечательным московским типам, стала вспоминать, какие прозвища давались в обществе.

– Вы, голубушка, должны помнить, был такой Князь Мощи: худой-худой, бедняга помер в холерный год? А эта, гордая красавица, все дома сидела, ее между собой Прекрасной Дикаркой называли? А помните: Князь Моська, ха-ха-ха!

Лизавета Сергеевна мало кого могла припомнить и веселье хозяйки плохо поддерживала. На память пришло только лето тридцатого года, которое семья, как обычно, провела в новгородском имении. Вот только жили тогда всю зиму и до следующей осени, пока холера не миновала. Тихо, спокойно…

Соня наклонилась к Мещерскому и что-то доверительно зашептала, тот внимательно выслушал и кивнул.

– Ах да! Я собственно по делу к Алексею Васильевичу! – будто вспомнила Лизавета Сергеевна. – Скоро ли он будет?

Авдотья Федоровна удивленно подняла брови:

– Так он из собрания к вам намеревался заглянуть, как всегда. Вы знаете, Алеша так переменился в последнее время, как будто помолодел, похорошел. Ну, да я рада.

Nikolas внимательно следил за Лизаветой Сергеевной, которая вдруг заторопилась, припомнив несуществующие дела. Хозяйка отпускала ее с явным сожалением.

– Ну что ж, голубушка, жаль… А Алеша будет сегодня у вас непременно. Николаша, проводи дорогую гостью. Не забывайте нас.

В прихожей Мещерский стиснул ее руку.

– Вы позволите мне прийти к вам завтра, мне очень нужно поговорить?

Освободив руку и натягивая перчатки, Лизавета Сергеевна медлила с ответом. Он нетерпеливо ждал.

– Ну… хорошо. Мне тоже необходимо сказать вам нечто важное.

На радостях всегда сдержанный Мещерский, подпрыгнув, схватился за притолоку и повис.

– Ах да! – вспомнил он. – Петя оставил книжку, передайте ему. Сейчас я принесу, – и он помчался к себе.

Как только Лизавета Сергеевна осталась одна, дверь соседней комнаты тут же приоткрылась, и вошла Соня. Совершенно очевидно, что она стояла за дверью и ждала удобного момента.

– Сударыня, я имею дерзость обращаться к вам с униженной просьбой, – говорила Соня, но в глазах ее не было смирения. Они сверкали, как сталь. – Оставьте Nikolas в покое.

– Извините? – холодно вопросила Лизавета Сергеевна.

– Поверьте, так будет лучше для него. Я знаю, он любит вас. Но скажите, зачем он вам? У вас есть поклонники постарше, Алексей Васильевич, к примеру. На что вам мальчишка? Найдите себе жертву своего возраста. Сергей говорит, Nikolas очень изменился после лета: много грустит, лекции забросил, нигде не бывает и, – она как-то странно шмыгнула носом, – собирается на Кавказ. Я уверена, он вас забудет, только дайте ему эту возможность, не губите его!

Заслышав упругие шаги Мещерского, Соня метнулась к двери и, оглянувшись, приложила палец к губам с просьбой молчать. Только закрылась за ней дверь, вошел Nikolas. Бедная женщина едва смогла взять себя в руки от этой смены картин и состояний. «Опять водевиль!» Сияние любимых глаз тут же погасло, стоило Мещерскому взглянуть на помертвевшую женщину.

– Что? Что? – спрашивал Nikolas, но Лизавета Сергеевна знала, что Соня приникла ухом к той стороне двери и тоже ждет ее ответа.

– Вам не нужно приходить завтра. И лучше нам вовсе не видеться, – еле выговорила Лизавета Сергеевна. Она бросилась к выходу, забыв взять у Мещерского книгу. Ей вслед неслось откровенно– страдальческое:

– Ну почему? Тогда убейте уж сразу, у меня больше нет сил!

Обернувшись, она увидела слезы в глазах Nikolas. Не решаясь хоть на миг задержаться, дама ответила срывающимся голосом:

– Это ради вас же, несчастный! – и выбежала на улицу. Человек еле поспел за нею со своим зонтиком.

Не разбирая луж, она летела по переулку. «Да-да, ничего, кроме несчастий, я ему не принесла. Соня права, во всем права!»

Чудом Лизавета Сергеевна избежала сильнейшей простуды. Возможно, благодаря той жизни, что таилась внутри, и на спасение которой организм женщины направил все силы. Теперь ей казалось, что крохотный огонек надежды погас, и больше ничего не оставалось у нее, кроме будущего ребенка Nikolas. Она пока не знала, как расскажет обо всем детям, родственникам и знакомым. Да и нужно ли рассказывать? Пусть все решится само собой. Мужественно скрепившись душой, надо было жить дальше.

Из Петербурга вернулась Марья Власьевна. По ее рассказам выходило, что все устроилось с Ниной как нельзя лучше. Княгиня Павловская сердечно приняла племянницу, поселила у себя, представила ее ко двору. Марья Власьевна оставила девочку в надежных руках. Нина передала письмо, в котором благодарила маменьку за то, что, невзирая на все страхи, отпустила дочь в столицу. Пока что никаких разочарований, только надежды. Княжна Ольга ее приезду очень рада, да и Мишель тоже… Правда, она немного соскучилась по дому, по всем близким и особенно по любимой маменьке. Единственно с кем разлука не удручает – это с мисс Доджсон. Наконец-то я избавилась от ее презрительного фырканья на все мои высказывания. Впечатление было такое, что Нина нашла свое место, по крайней мере, на сей день. Лизавета Сергеевна еще раз мысленно благословила дочь.

– Говорят, Мещерский-то полтавский к тебе зачастил, – лукаво подмигивая, спросила Марья Власьевна в первый же визит. – Уж не жениться ли надумал на старости лет? Мог бы и помоложе, конечно, сыскать: чай, ни в одном доме ему отказу бы не было с таким-то богатством. А ты, матушка, не зевай! Чего тебе бобылкой сидеть? Жених завидный: хорош с лица, да и по мужской части, должно, справен, а? – и она захохотала, толкая в бок Лизавету Сергеевну.

– Да что вы, Марья Власьевна, ни о каком замужестве и помину нет! – отговаривалась дама сердито, но Аргамакова не унималась:

– Того и гляди эту дурищу в очках, Авдотью Федоровну, зашлет к тебе свататься. Вот умора-то будет! Она ж ничего в этих делах не смыслит: у нее девка двадцати лет перезревает, а эта все книжки читает! На дом-то не придут. Впрочем, – Марья Власьевна интригующе прищурила глаза, – может, там другой расчет? Мещерский сыну запретил жениться, но ведь голубки живут в одном доме, долго ли до греха? А там, глядишь, деваться некуда будет. Разве Авдотья-то Федоровна за ними уследит? Куда ей! Она же от книжки носа не поворотит.

– Будет вам, расскажите лучше городские новости, вы уж наверняка все знаете лучше, чем я, – переменила тему Лизавета Сергеевна.

Марья Власьевна, действительно, обнаружила поразительную осведомленность, если учесть, что в Москве она находилась всего лишь вторые сутки. Когда Лизавета Сергеевна выразила свое удивление, гостья самодовольно хмыкнула:

– А ты что думаешь, я уже успела побывать в некоторых местах, уяснить стратегическую обстановку в городе. Шутка ли, столько дней меня не было в Белокаменной!

Перед тем как отправиться восвояси, Марья Власьевна сказала:

– Не провожай, матушка, меня там Филька дожидается. Что-то ты бледна, нехороша. Не заболела ли, не приведи Господь? – она смотрела на хозяйку с неподдельной тревогой, но Лизавета Сергеевна вдруг испугалась, что Аргамакова догадалась об ее положении. Можно было представить, как эта новость займет все гостиные и станет главной сенсацией этой ходячей газеты.

– Нет-нет, спала плохо, да и только…

Стоило одной гостье покинуть дом Львовых, как лакей сообщил о визите старшего Мещерского. Лизавета Сергеевна невольно усмехнулась, припомнив давешние прозрения Аргамаковой. Когда же Алексей Васильевич вошел, и она увидела взволнованное лицо и цветок в петлице фрака, то чуть и впрямь не рассмеялась. Однако смех мог обидеть и даже оскорбить гостя, тем более что явился он на сей раз попрощаться. Дела свои он завершил, теперь отправлялся в Петербург, а оттуда – домой, в Полтаву.

– В театр мы с вами не сходили, но это исключительно по вашей вине! – говорил Алексей Васильевич за ужином. – Вольно ж вам безвылазно сидеть в доме, когда начались сезоны. Литературные салоны вы не посещаете, но это я могу понять: давеча побывал в одном доме, у знаменитой дамы. Чего только не наслушался! Какие-то волосатые молодые люди в засаленных сюртуках и нечищеных сапогах брызгали слюной, рассуждая о благе России. Один целую корзинку бисквитов съел от волнения. Собеседника слушать не могут – свои слова непроизвольно выпрыгивают из небритых уст, успевай только произнести. На версту несет семинарией, однако, говорят. Студенты университета. Когда взялись читать стихи, я дал деру, спасая свои уши.

Почти никогда не замечающий детей, Алексей Васильевич вдруг обратился к Пете:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю