Текст книги "Лето в присутствии Ангела"
Автор книги: Ольга Тартынская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
Волковская дернула плечом:
– Самой управлять имением, charmant! Нет, у нас как-то все… впрочем, я не вникаю. Вы просто героиня, примите мое восхищение.
Лизавета Сергеевна махнула рукой:
– Какой тут героизм – обуза, груз.
Волковская еще долго жаловалась на недостаток средств, на ленивых крестьян и мошенника-старосту, на мужа, который ничего не делает для процветания семейства, на девочек, которых надо выдавать замуж, а приданое невелико и прочая, прочая. Лизавета Сергеевна беспокойно ерзала в кресле, ожидая, когда, наконец, прервется поток жалоб. Волковская вытянула из нее обещание прислать, кроме повара, еще и экипажи, лакеев, свежей озерной рыбы и…всего не упомнила бедная хозяйка. Она готова была на все, только бы отослать назойливую даму подальше от дома.
«Скорей бы они уехали!» – думала Лизавета Сергеевна, в тревоге поднимаясь опять к себе. Nikolas оставался один, она не смогла послать к нему горничную. Что если у больного жар, если ему плохо и некому подать воды? Распахнув дверь, бедная женщина снова была повержена в мгновенный ужас, ноги ее подкосились: у кровати за пологом кто-то сидел. Это определенно не Мещерский, его стон раздавался с подушек. Полог раздвинулся, и показалась аккуратно стриженая голова Крауза.
– У него сильный жар, – строго произнес доктор.
Лизавета Сергеевна подошла к кровати. Nikolas по-прежнему был без сознания, на щеках его цвел болезненный румянец. Она прикоснулась губами к пылающему лбу, как обычно это делала с детьми.
– Да, жар возрос. Что же будем делать, Иван Карлович?
– Ставить пиявки. Я отправляюсь за ними. Оботрите больного уксусом. Приготовьте мокрые простыни. Где ваша горничная?
– Я отпустила ее отдохнуть, – виновато ответила дама.
Когда доктор ушел, Лизавета Сергеевна приступила к процедуре растирания. Она сама приготовила раствор и, посмотрев на безжизненное нагое тело, решила не беспокоить Палашу.
Омочив кисейную тряпку в растворе, она обтирала Мещерского, уксус мгновенно испарялся, распространяя резкий запах. Ни стеснения, ни брезгливости, ни разочарования не чувствовала Лизавета Сергеевна от жалкого вида поверженной юности, но бесконечную любовь и заботу, молитвенный трепет и тревогу за эту бесценную жизнь…
К вечеру жар усилился, пиявки только на время облегчили состояние больного. Nikolas метался в бреду, никого не узнавал, громко бормотал неразборчивое. Опасность быть обнаруженными возросла, и Лизавета Сергеевна похудела и осунулась за один день от тревоги и нервного напряжения. Она поставила на часах у спальни Палашу, та никого не пропускала в комнату, даже детей. За обедом было объявлено, что хозяйка занемогла от простуды: погода играла на руку. Впрочем, все были увечены сборами в дорогу, а вечером – обычными играми. Татьяна Дмитриевна чувствовала неладное, но мужественно молчала, приняв на себя часть забот по дому и роль компаньонки для престарелой тетушки. Труднее всего довелось Налимову: с тяжким грузом на душе он должен был участвовать во всех забавах своей дамы, которая перед разлукой ни нам миг не отпускала его от себя.
Поздно вечером, когда все утряслись, у постели больного состоялся маленький совет из посвященных в тайну. Решено было, что все, кроме Лизаветы Сергеевны, едут в гости в Волковским, чтобы не вызвать подозрений. Доктор тоже, даже особенно должен ехать, ведь ему принадлежала затея с банями, да и Волковская еще хотела с ним «посоветоваться» по поводу своего здоровья. В помощь хозяйке остается только горничная. Тетушке и детям ничего не говорить, Татьяну Дмитриевну поставить в известность уже потом, в дороге, чтобы предотвратить недоразумения с родственниками Nikolas. Отец его не должен ничего знать, для него Мещерский в имении, вернется только к началу занятий. Все грустно переглянулись, не произнеся вслух: «Если вернется». Отъезд молодежи назначили на четвертый день. Налимов сообщил, что пришлось открыться Владимиру и Алеше, чтобы объяснить побег Александрова. Они сохранят все в тайне, для военных дуэль – не новость. Если не дай Бог Мещерскому станет хуже, Лизавета Сергеевна тут же пошлет за доктором, будто для себя. Доктор и без того намеревается каждый день приезжать и менять повязку.
– И, голубушка, Лизавета Сергеевна, вам надо успокоиться и поспать, – сказал Крауз. – Выпейте гофмановых капель, горничную в сиделки и хорошо поспите. Теперь жизнь этого несчастного в ваших нежных ручках.
Испытания дня еще не исчерпались. Распрощавшись с «заговорщиками» и выйдя из комнаты, чтобы дать кое-какие распоряжения на кухне, Лизавета Сергеевна столкнулась с Татьяной Дмитриевной, и та увлекла ее к себе в комнату, чтобы сообщить «нечто важное». Бедная вдова была готова к самому худшему.
– Поверишь ли, shere amie, эта негодяйка Волковская влезла в комнату Nikolas!
– Зачем?!
– У нее какие-то безумные предположения. Все это вот только что она выложила мне под «великим секретом», прекрасно зная, что все дойдет до тебя.
– Да что же она говорила? – воскликнула в нетерпении испуганная дама.
– Яду-то, яду у этой змеи в цветах! Она якобы ошиблась комнатой, искала Налимова. Уж где она как у себя дома, так это в апартаментах Налимова! Так вот, ma shere, Волковская мне нашептывает, что в комнате Nikolas все вещи на месте, даже его студенческий сюртук висит (когда она все это разглядела?). «Наша святоша, – говорит, – что-то скрывает». Представляешь, так и сказала: «святоша»! Я чуть не завесила ей оплеуху, но вовремя одумалась. Со спокойной уверенностью отвечаю, что Nikolas отлучился ненадолго, что он еще надеется вернуться, уладив срочные дела. Однако сдается мне, что эта мерзавка не поверила. Уж очень саркастично она усмехалась, когда соглашалась: «Да-да, конечно…»
– Какая ты умница, Таня! – Лизавета Сергеевна в чувствах расцеловала подругу.
– Так, может, я заслужила твоего доверия, и ты расскажешь, наконец, что же здесь происходит? Где мой обожаемый племянник? Если он уехал, то почему его вещи на месте?
Лизавета Сергеевна бессильно опустила руки.
– Еще немного потерпи, душа моя, совсем немного. Ты все узнаешь скоро, это ради твоего же блага… – и не выдержала, – скорей бы все уехали! Кажется, я не доживу до этого момента!
– Мерси, это обо мне? – шутливо возмутилась Татьяна Дмитриевна. – Хорошо, я согласна довериться твоему произволу, но только не долго пытай меня неизвестностью, ты знаешь, как я не выношу этого.
Вопреки советам доктора, Лизавета Сергеевна отправила Палашу спать до смены, а сама заняла место сиделки возле Nikolas. Мещерский, кажется, спал. Лоб его полыхал, губы пересохли, дышал он порывисто, но бредить перестал. Лизавета Сергеевна смачивала его губы, меняла компрессы… В минуту затишья она вспомнила, что накануне был почтовый день, обычно ожидаемый с нетерпением, и ей принесли письма от Нины. Последние трагические события вытеснили все другие впечатления, и Лизавета Сергеевна даже не распечатала письма. Теперь она почувствовала укор совести. Взяв конверт с туалетного столика, она зажгла свечу и стала читать. Нина писала по-русски: Лизавета Сергеевна, как истинная москвичка, настаивала на этом, не понимая, как можно чужим языком владеть лучше, чем своим.
Милая маменька!
Обстоятельствам было угодно разлучить нас, вообразите мою печаль и грусть, когда я прибыла в подмосковную тетушки Алины. Однако здесь я нашла недурное общество: у тетушки гостит княжна Ольга. Мы с ней сошлись. А уж как тетушка была рада!
Княжна Ольга привезла из Петербурга жениха и его приятеля, гвардейского офицера Мишеля Оленина. Мы вместе ездим в гости, устраиваем пикники и верховые прогулки, танцуем, участвуем в живых картинах и много читаем вслух. Мишель пытается ухаживать за мной, но я все думаю о Nikolas… Скажите, маменька, спрашивал ли он обо мне, вспоминал ли?
Я рассказала княжне свою историю, она пришла в ужас от моей невоспитанности. Ольга сказала: «Вы, Нина, ведете себя, как провинциальная барышня. В Петербурге это дурной тон». Она учит меня светским премудростям, но все это не по мне. Я не возьму в толк, как это играть в чувства или, напротив, изображать холодность, чтобы завлекать в свои сети мужчин? Вы, маменька, нас этому не учили.
Мишель жалуется на мое безразличие, но это вовсе не так. Он даже немного нравится мне, но душа моя возле Nikolas. В ушах звучит его неподражаемый голос, я вижу его добрую улыбку (вот уж кто никогда не кривляется и не воображает из себя светского льва!), я без конца перечитываю книжку стихов Байрона, которую Nikolas мне подарил на прощанье… Поверьте, маменька, я справлюсь с этим, просто сердечные раны не скоро затягиваются…
Передайте ему мой искренний привет и благодарность. Я никогда его не забуду, даже если выйду замуж.
Княжна Ольга считает, что Мишель меня очень занимает, и всячески способствует нашему сближению. Она не понимает, почему я не хочу следовать ее рекомендациям, ведь она старше и опытнее меня. Маменька, я рассказываю ей о Вас, Вы всегда были для меня образцом. Княжна отвечает, что это уже прошлый век, а сейчас никто так не живет, особенно в Петербурге. Иногда я начинаю сомневаться во всем и даже ловлю себя на подражании ей: улыбаюсь, как Ольга, тяну фразы, как она. Одним словом, жеманничаю. Княжна говорит, что это и есть светский тон. Маменька, рассудите. Кажется, я теряюсь. Иногда даже забываю помолиться на ночь за Вас, за сестер и братьев, за Nikolas, за папеньку, как Вы нас учили. И некому меня перекрестить перед сном и пожелать спокойной ночи…
Впрочем, не думайте ничего дурного. Я вас всех очень люблю. И слава Богу, что мы живем не в Петербурге! Мишель называет меня Татьяной Лариной и посмеивается над моей склонностью к Байрону. Однако он мил, образован и, когда не пытается быть comme il faut, то вполне добрый малый. Пишите мне, маменька, накажите Маше и Ане тоже писать. Пете, я знаю, недосуг, да и не любит он.
Что водевиль, удался? Гости были довольны? Что имсс Доджсон? По-прежнему нюхает табак и ни слова не понимает по-русски? Madame шлет ей привет. Она здесь как рыба в воде и неразлучна со своей подругой-мадемуазель. Что тетушка и Татьяна Дмитриевна? Помогают ли Вам по хозяйству?
Скажите Маше, что она может взять мои краски и шелковые нитки. Что господа гусары? Наверное, их отпуск уже закончился, и они отбывают в полк? Не забывайте меня, маменька!
С нижайшим поклоном, искренним почтением и любовью
Ваша Нина.
P. S. Княжне Ольге понравились мои платья, сшитые мадемуазель Соланж, она этому очень удивилась, так как считает, что в Москве не умеют одеваться со вкусом.
Лизавета Сергеевна долго еще сидела, перечитывая дорогие строчки. «Надо непременно написать и отчитать эту глупую княжну. Совсем заморочила голову бедному ребенку. Неплохо было бы что-нибудь стороною узнать, от тетушки Алины, может быть? Что представляет этот гвардеец? Нина очень доверчива и слишком пылкая…» Сердце Лизаветы Сергеевны наполнилось еще одной заботой. Уставшая, измученная за день, она незаметно уснула с краешка постели, на которой полыхал в жару раненый Мещерский.
Рано утром ее разбудил доктор, который пришел осмотреть больного и поменять повязку. Он, конечно, пожурил незадачливую сиделку за то, что не позвала на помощь горничную. Крауз нашел Мещерского в прежнем состоянии, без значительного ухудшения, и принял это как хороший знак. Еще раз обсудив все действия, к которым должна прибегнуть Лизавета Сергеевна в его отсутствие, доктор пошел укладываться.
После завтрака все отбывали в имение к Волковским. С девочками Лизавета Сергеевна снарядила мисс Доджсон, а за Петей должен был приглядывать его гувернер-француз, который изрядно разленился, пока Петей занимался Nikolas. Тетушка возглавила экспедицию, в помощь ей была приставлена Татьяна Дмитриевна, которая выполняла обещание терпеливо ждать и больше не терзала подругу расспросами.
Все «заговорщики» уезжали с унылыми лицами, каждый, подойдя на прощание к ручке Лизаветы Сергеевны, тихонько просил беречь Мещерского и обязательно посылать за ними, если понадобится помощь. Аннет горевала, что маменька не едет, и она никак не могла простить негодного Nikolas, который уехал, с ней не попрощавшись.
– Какая-то похоронная процессия, а не увеселительный вояж! – возмутилась Татьяна Дмитриевна. – На кладбище веселее.
Она томно оперлась на руку Волковского, забираясь в экипаж. Юрий Петрович последним садился в коляску. Он серьезно глянул в глаза провожающей их хозяйки и, поднеся ее руку к губам, произнес:
– Никогда бы не уехал от вас, кабы не неволя. Берегите себя, Бог вам в помощь!
– О чем это вы. Юрий Петрович? – встревожилась дама.
– Обо всем, – со вздохом ответил Волковский и стал взбираться в экипаж, задев головой верх коляски.
Пыли, по счастью, не было, однако, были лужи. Помахав с крыльца на прощание, Лизавета Сергеевна со стыдом призналась себе, что почувствовала невероятное облегчение. В доме, кроме дворни, никого не оставалось, а за несколько дней все может измениться…
15 августа.
Сегодня все вернулись из гостей. Опять трудности, но я уже не так волнуюсь: меж нас нет чрезмерно любопытных. За обедом только и разговоров, что о банях, о мастерской Волковского, о лошадях Давыдовых и всякой всячине. Анечка просит купить у Давыдовых лошадь, с которой она подружилась.
Мальчикам пора в полк, Таня тоже уезжает. Мы договорились с Сергеем, что ее оповестят по дороге обо всем, что я скрыла. Она должна быть готова отвечать на вопросы родственников Nikolas.
Бедный мой, он до сих пор не пришел в себя. Доктор уверяет, что это обычно для такого тяжелого ранения. Вчера, как он сказал, был кризис, после чего Nikolas должен понемногу поправляться. Однако жизнь его опять висела на волоске, а я могла только молиться за него и более ничего. К счастью, приехал доктор и принял крайние меры: он взялся отливать больного холодной водой. Говорит, так делали древние ацтеки, спасая самых безнадежных больных. Nikolas сутки напролет бредил и вскакивал, сбивая повязки, а к вечеру только хрипло дышал и постоянно просил пить. После обливания, кажется, ему действительно полегчало. Ночью все решилось, молодой организм победил.
Я так спокойно сейчас пишу об этом, но что стоит за подобным хладнокровием!.. Кризис миновал, и теперь раненый спит беспробудно уже сутки, но дышит ровнее, и жар, наконец, спал. Доктор сказал, что это еще одно чудо, и добавил: «Кто-то за него хорошо молился. А впрочем, молодость, здоровье…»
Да, я молилась. Я готова была отказаться от него, только бы он жил. И жертва, видимо, принята… Еще одно свидетельство тому, что нам не суждено быть вместе…
Сейчас, когда я пишу, Nikolas спокойно спит, его чело так ясно, лицо похудело, но уже не так бледно и мертвенно… Я люблю его, куда деться от этого горького чувства? Все в нем родное, будто мы вместе – вечность…
Лизавета Сергеевна отложила в сторону перо и склонилась над Мещерским: ей показалось, что он шепчет. Поднеся поближе свечу, она увидела его осмысленный, ясный взгляд и с трудом расслышала:
– Давно я так?
Сердце женщины радостно забилось: он вернулся!
– Пятые сутки, коли вы о своем беспамятстве спрашиваете.
Nikolas едва шевелил спекшимися губами. Лизавета Сергеевна поднесла соусник и напоила больного. Напившись, он с трудом раздвинул губы в благодарной улыбке.
– Это вы… – опять скорее догадалась, чем расслышала Лизавета Сергеевна.
– Молчите, вам, наверное, нельзя говорить, – испугалась дама. – Я сейчас вызову доктора.
– Подождите… – непослушной рукой, чуть морщась от боли, Nikolas нашел руку прелестной сиделки и пожал ее. – Простите…
– После.
Лизавета Сергеевна вызвала Палашу, попросила разбудить доктора и сообщить ему, что Мещерский очнулся.
– Слава те, Господи! – истово перекрестилась заспанная девушка, которой изрядно досталось в эти тревожные дни. Она с любопытством покосилась в сторону кровати, но хозяйка остановила ее выразительным взглядом
– Ступай же.
Доктор явился в наспех накинутом шлафроке, извинился за свой внешний вид. Он был заметно обрадован известием, осмотрев Мещерского и прощупав его пульс, поздравил:
– С воскрешением, сударь мой! А мы уж было отчаялись увидеть вас среди живых.
– Благодарю… – слабо произнес Nikolas.
Крауз усмехнулся и кивнул головой в сторону сияющей от радости Лизаветы Сергеевны:
– Ее, голубушку, благодарите. Ночи не спала, выхаживала вас, как младенца.
Nikolas, кажется, смутился.
– Это, наверное, было неприятно.
– Грех вам, Николай Алексеевич! – возмутилась дама. – Вы были между жизнью и смертью. Доктор, ему не вредно много говорить?
– Пусть говорит, двигается, ест, если сможет. Я сейчас напишу, чем его кормить. Главное – желание жить, и чем активнее будет больной, тем быстрее встанет на ноги. Однако поосторожней с раной: опасность еще не миновала.
Радость прогнала остатки сна, Лизавета Сергеевна предложила доктору выпить стаканчик лафита. Руки ее дрожали, посуда торжествующе звенела, мягкий свет одинокой свечи выхватывал из тьмы два оживленных лица. Больной снова уснул, теперь уже целительным, здоровым сном, его не беспокоил звонкий шепот и подавленный смех сидевших на краю постели «заговорщиков».
Неожиданно в дверь постучали, и пока Лизавета Сергеевна собиралась с мыслями и держалась за сердце, а Крауз пытался задернуть край полога со стороны Nikolas, в комнату вошла, не дождавшись ответа, Маша.
– Маменька, я увидела свет… – Маша замерла в темноте, будто забыла, зачем пришла. – Однако я не ко времени, простите… – еле слышно пролепетала она и медленно попятилась к двери.
В комнате долго царила тишина, Крауз расхаживал из угла в угол. Первой заговорила Лизавета Сергеевна:
– Она не могла видеть Nikolas, полог вы задернули, да и темно…
Доктор как-то растерянно усмехнулся и ответил с явно напускным спокойствием:
– Марья Владимировна не видела нашего страдальца, она видела нас и…помогай мне Господь растолковать теперь ей столь поздний визит к вам, да еще при таких пикантных обстоятельствах.
Лизавета Сергеевна, наконец, поняла всю щепетильность давешней сцены.
– А где же Палаша? Где эта мерзавка? Ей велено было следить, чтобы никто не вошел!
Крауз снова растерянно усмехнулся:
– Это я отпустил вашу горничную отдыхать.
– Что ж теперь будет, Иван Карлович?
Они молча уставились друг на друга и вдруг, не выдержав, расхохотались. Все-таки усталость и винные пары брали свое, но пьянительнее всего была радость.
– Однако, доктор, вам надо пойти и объясниться с Машей, она же спать не будет.
– Да как изволите объясниться, коли главной причины я не смею назвать?
– Придумайте что-нибудь. Ну, ступайте же!
Когда окончательно растерявшийся Крауз ушел, Лизавета Сергеевна прежде всего заперла дверь, потом осторожно, чтобы не потревожить Nikolas, легла возле него. Перед тем как впервые за много времени сладко и безмятежно уснуть, счастливая женщина нежно поцеловала спящего в губы. Мещерский во сне улыбнулся.
Рассвет застал их рядышком, под одним одеялом. Лизавета Сергеевна, не просыпаясь, заботливо кутала Nikolas, если одеяло сползало, и точно также инстинктивно берегла его рану, касаясь лбом только его плеча…
Проснулась она от взгляда. Солнце светило сквозь занавеси, один пронырливый луч пробрался на подушку, отчего Мещерский зажмурился. Лицо его было бледно, щеки худы и обросли бакенбардами, но взгляд уже вовсе жив и даже несколько лукав. Застигнутая врасплох, Лизавета Сергеевна закрыла лицо руками:
– Нет-нет, не смотрите на меня, вы не должны видеть меня такой!
Она сделала безнадежные попытки исправить прическу, от чего прекрасные пепельные волосы окончательно рассыпались в произвольном порядке. На щеке ее сохранились от сна красные полоски, губы запеклись, а голова немного побаливала: следствие вчерашнего лафита. Мещерского, кажется, забавляло смущение дамы, он продолжал молча разглядывать ее с лукавой улыбкой. Лизавета Сергеевна окончательно пала духом.
– Чему вы радуетесь? Ну да, я не умыта, не убрана, да и не юна и не свежа, как персик!
– Вы – как маленькая, заспанная девочка, – тихо произнес Nikolas все с той же улыбкой.
– Смейтесь, смейтесь, сколько угодно! – обиделась дама. – Впрочем, я рада, что вам лучше.
– Я даже смог подняться сам! Это еще тяжеловато: слабость, голова кружится, но я сделал несколько шагов! – хвастал Мещерский.
– Зачем? – возмутилась его сиделка. – Вам надо лежать, вы только что стояли у гроба!
– Мне… было нужно, – юноша покраснел.
– Вы могли разбудить меня. Это ребячество в конце концов! Какая стыдливость, если дело о жизни и смерти?
Nikolas снова покраснел:
– И все же я готов провалиться сквозь землю, когда только подумаю, что вы… вы сами выполняли всю грязную работу! Ведь я, как бревно, лежал… Нет, это невыносимо! – он даже скрипнул зубами.
Лизавета Сергеевна уже хлопотала. Она освежила лицо, поправила волосы и платье, затем только обернулась к больному. Куском мягкой тряпицы она умыла Nikolas. обтерла его шею и грудь вокруг раны, как это делала каждое утро, пока тот лежал без сознания. Потом вдруг с туманным взором нежно провела пальчиком по темному подбородку юноши.
– Как вы могли решиться на такое, как не подумали обо мне, о друзьях? – задала она вопрос, который так мучил ее все эти дни.
– Простите, если можете… – тихо прошептал Мещерский. – Я знаю, это трудно простить, но будьте милосердны… А что Александров?
– Я его выгнала.
Лизавета Сергеевна в общих чертах обрисовала положение в доме, строго-настрого запретила больному вставать и тем более выходить из комнаты.
– Мы потом инсценируем ваше возвращение, но для этого вы должны поправиться окончательно. Мне пора: сейчас явится староста, да и пора подавать завтрак. Доктор вам сделает перевязку.
– Я бы что-нибудь съел, – с виноватой улыбкой произнес Nikolas.
– Да-да, я пришлю с завтраком Палашу, доктор написал мне, чем вас можно потчевать. – Лизавета Сергеевна нашла на столике рецепт.
Мещерский поймал ее руку, когда она закрывала полог, и нежно поцеловал.
– Я не смогу жить без вас, – жалобно и впрямь как больной, произнес юноша. – Вы же видите, мне нельзя без вас: я делаю глупости.
– Поправляйтесь, – Лизавета Сергеевна склонилась и поцеловала его в родинку на виске. Лоб уже не так горяч, с удовлетворением отметила она и вышла.
За завтраком Маши не было. Погруженная в хлопоты по хозяйству и заботы о Nikolas, Лизавета Сергеевна не придала этому значения: дети часто просыпали ранний завтрак, если накануне долго куролесили. Однако и к обеду Маша не вышла, а когда хозяйке доложили, что доктор Крауз уехал, не простясь и ничего не объясняя, она не на шутку встревожилась. Дама была посвящена в планы доктора и знала, что тот вовсе не собирался уезжать, тем более что после проводов военной молодежи предполагалось обсудить все детали предстоящей свадьбы. И Nikolas совсем еще не здоров… Лизавета Сергеевна отправилась в комнату Маши.
Дверь была заперта.
– Маша, отопри, это я, – громко позвала Лизавета Сергеевна. Дверь отворилась не сразу. Маша, бледная и заплаканная, отошла вглубь комнаты. На столе лежала бумага, исписанная машиной рукой, очевидно, письмо. Лизавета Сергеевна со словами «Здесь душно» распахнула окно, затем села в кресло и попросила Машу сесть напротив.
– Что случилось, душенька? Отчего доктор уехал, не простясь? Что между вами произошло? Расскажи, мой ангел.
– Этот человек мне лжет, – коротко ответила Маша, едва справляясь с собой.
– Неужели ты могла заподозрить в дурном меня и Ивана Карловича? Маша посмотри на меня!
– Нет, маменька, вовсе нет, – смутилась Маша. – Но он лжет, я это знаю. Я давно заметила, что Иван Карлович меня сторонится и что-то скрывает. На все мои вопросы он только отшучивается, а сегодня я не выдержала и попросила его уехать… Когда мы были в гостях, он без объяснений отлучался куда-то и опять шутил. Я больше так не могу. – Тут Маша дала волю слезам.
– Послушай меня, душенька, – Лизавета Сергеевна сжала руки девушки, привлекая ее внимание. Что если Иван Карлович дал слово держать в тайне нечто, касающееся не его, других, близких ему людей, и теперь, как истинно благородный человек, держит слово? Он вовсе не желает тебя обманывать, поверь мне.
Маша продолжала всхлипывать, но слова матери возымели действие: она явно прислушивалась и, если еще не поверила, то очень хотела этого. Девушка подошла к окну, в раздумье она крутила на пальце светлый локон. Лизавета Сергеевна обняла ее и поцеловала в затылок.
За окном был сад в последнем своем увядающем великолепии: на север осень приходит раньше, и многие кусты уже багровели, на березах появились тонкие оттенки желтизны, а на рябинах кое-где висели ярко-оранжевые гроздья. Впрочем, солнце еще властвовало в природе и несло умиротворение и покой, как это бывает только в августе.
– Что мне делать, маменька? – наконец, произнесла Маша.
– Поверить, мой ангельчик. Однажды все разъяснится и покажется смешным, неважным.
– Вы это знаете наверное? – пытливо взглянула суровая Маша в глаза матери. Та, не моргнув, ответила с улыбкой:
– Да, моя дорогая. Надо вернуть доктора: ты же знаешь, ему некуда ехать, кроме как к Давыдовым, а Давыдовы намерены вот-вот отбыть в Петербург. Займись работой и все дурные мысли – вон! – Она вручила Маше корзинку с рукоделием и отправилась навестить Татьяну Дмитриевну.
Подруги все никак не могли поболтать по душам, а завтра уже разлука и на сей раз, возможно, надолго: Хвостова редко наезжала в Москву, а Лизавета Сергеевна почти не бывала теперь в Петербурге. Для сношений оставалась почта, но даже в самом подробном письме не все можно поведать и выразить. «Как же без этих страстных жестов, без постоянного „Bon Dien!“ и этого громкого, заразительного смеха Тани?» – с улыбкой думала Лизавета Сергеевна.
– Однако сегодня ты сияешь, ma shere amie! Бьюсь об заклад, ты влюблена и, кабы не отсутствие Nikolas, я решила бы, что у вас все сладилось! – по-французски заговорила Татьяна Дмитриевна, которая собиралась в дорогу и гоняла прислугу со своим бесчисленным багажом.
– Отправь, пожалуйста, горничную, – так же по-французски обратилась к подруге Лизавета Сергеевна. – Мне хотелось бы поболтать с тобой немного.
– Avec plaisir, madame, – шутливо ответила дама и приказала горничной, – Даша, поди вон.
Когда девушка вышла, она уселась в кресло и заговорила совсем другим тоном:
– Итак, что ты имеешь мне сообщить, mon ang? Неужели Волковская права и ты скрываешь у себя любовника?
– Бог с тобой, Таня, – испуганно перекрестилась Лизавета Сергеевна. – Невесть что ты городишь!
– Это не я, твоя Волковская мне под великим секретом опять нашептала, когда мы гостили у них. Говорит, никого к себе в комнату не впускаешь, а в ночь перед отъездом она, конечно, «случайно», оказалась у твоей двери и слышала такие звуки!
– Какие? – недоуменно спросила ее собеседница, округлив глаза.
Татьяна Дмитриевна с наслаждением перечислила:
– Стоны, всхлипы, чмоканье, невнятное бормотанье, да мало еще? И знаешь, Lise, эта змея уверяет, что именно Nikolas бы у тебя той ночью: она узнала его голос… – Татьяна Дмитриевна пытливо вглядывалась в лицо подруги.
Лизавета Сергеевна похолодела и опустила глаза. Да, Волковская была близка к истине, но, по счастью, не догадывалась о главном.
– А видела бы ты, как она сама висла на бедном Налимове в момент прощания, совестно было смотреть! – продолжала тему Татьяна Дмитриевна.
Лизавета Сергеевна решилась: больше нельзя было держать в неведении тетушку Nikolas и матушку другого участника дуэли. Она покусала губы, не зная с чего начать. Подруга выжидательно молчала, наблюдая за ней, потом не выдержала:
– Так он здесь?
– Кто?
– Nikolas Мещерский, разумеется.
– Да…
– Рассказывай же, негодная интриганка! – воскликнула Татьяна Дмитриевна.
– Да нет, душа моя, и вовсе все не так, как наплела тебе Волковская! История эта опасная, кровавая.
Татьяна Дмитриевна обмякла в креслах:
– Не томи, я же сойду с ума!
И Лизавета Сергеевна рассказала сколь можно короче события последней недели. Завершив рассказ, она молитвенно сложила на груди руки:
– Только умоляю, никому ни слова, Таня! Ты представляешь, что им грозит?!
Изрядно потрясенная услышанным, Татьяна Дмитриевна серьезно проговорила:
– Да уж, представляю… Когда-то из-за меня дрался на дуэли один замечательный человек… – она замолчала, погрузившись во вспоминания.
– Ты мне не рассказывала, – удивленно произнесла Лизавета Сергеевна.
– Ну, что тут рассказывать. Офицер, был разжалован в солдаты, сгинул на Кавказе… Печальная история, а я не люблю печальных историй! И ты умница, Lise, все сделала правильно. Пусть Волковская рисует в своем воображении египетские ночи, только бы не догадывалась об истине.
Она решительно поднялась с кресел:
– Идем!
– Куда?
– К нему. Я должна повидать племянника, или ты из ревности не допустишь меня к одру больного? – Татьяна Дмитриевна лукаво улыбнулась.
Пришлось, соблюдая все меры предосторожности, навестить раненого. Лизавета Сергеевна была разгневана, когда застигла у постели Nikolas Владимира и Сергея. Доктор оповестил их утром об улучшении, друзьям не терпелось увидеть это воочию. Хозяйка выставила вон непрошеных гостей, которые, в свою очередь, удивились появлению здесь Татьяны Дмитриевны.
Nikolas выглядел утомленным: в таком шатком состоянии впечатления действуют разрушительно, будь то радость или беда. Еще тетушка с порога напустилась на него:
– Однако, милостивый государь, что прикажете сообщить вашей московской тетушке и вашему отцу? – и сама же ответила. – Совсем немного: «Лежит простреленный в будуаре прекрасной дамы».
– Не сердитесь, ведь, кажется, все обошлось, – пытался защититься Nikolas. Он был очень слаб, даже улыбка ему давалась нелегко.
– Помилуй, Таня: Николай Алексеевич еле жив, пощади уж. – Лизавета Сергеевна приложила тыльную сторону ладони ко лбу Мещерского и, убедившись, что жара нет, спросила:
– Вам что-нибудь нужно? – в голосе ее невольно звучали неисчерпаемая нежность и забота.
– Нет, – слабо улыбнувшись, ответил Nikolas.
– Доктор говорит, что для вас лучшее лекарство теперь – это сон. Спите, больше сюда никто не войдет, – она задернула полог.
Вызвав Палашу, Лизавета Сергеевна свистящим шепотом попеняла ей за нерадивость и опять пригрозила Волковскими. Оставив девушку на часах, подруги удалились. Татьяна Дмитриевна должна была укладываться, а хозяйка – хлопотать об ужине. Внизу они расстались, но не прежде чем Хвостова высказалась по поводу давешней сцены в «будуаре».
– Я, конечно, не судья тебе, – скромно потупившись, говорила Татьяна Дмитриевна, – но мне кажется, это не очень прилично – держать в своей постели молодого мужчину: это так волнует, так будоражит! – насладившись оторопью, а затем и зреющим негодованием подруги, она расхохоталась. – Ах, mon ami, завидую, не обессудь! История из новейших романов, каков-то будет финал?.. Впрочем, особой проницательности не требуется, чтобы его предречь. Nikolas смотрит на тебя, как на Благого вестника, как на Ангела, сошедшего с небес. Ну, а ты на него, как на Святого Младенца, прости меня, Господи.
