Текст книги "Хирургическое вмешательство (СИ)"

Автор книги: Ольга Онойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Слушать их оказалось неожиданно интересно – как узнавать продолжения читанных давным-давно книг. Шумный Кабанов стал помощником депутата, бледный математический гений Горюшенко затих в сисадминах, Маслова работала дизайнером, Леваков – автослесарем, вторая красавица класса Сонька Липецкая сидела дома с детьми. На пьедестал был вознесен открывший собственное дело Колян. Наслушавшись их, Ксе удачно обошелся упоминанием строительства и не стал уточнять специальность. Никто и не спрашивал: каждого больше волновало, как представиться самому.

– Лёнечка, – по-крокодильи улыбнулась Эльвира; на лице ее так и читалось «уж мне-то можно быть фамильярной», – а ты? Расскажи нам о себе, пожалуйста.

Широков вздрогнул так, как будто былые троечные времена вернулись и его вызывали к доске.

– Нам же интере-есно… – тянула классная.

Ксе глянул на него ободряюще – точь-в-точь как в былую пору.

Лёня обреченно вздохнул.

– Я учусь. Второе высшее получаю, – скромно сказал он.

– Вот как? – искренне удивилась классная; симпатии в ее улыбке было немного – неприятно обнаруживать, что твои пророчества не сбылись. По ее оценке, Лёне вообще не светил институт, не говоря уже о втором. – А в какой области, если не секрет?

Тот посопел. И произнес – как прошел по лезвию, осторожно, напряженно следя, чтобы не звучало хвастовством:

– Медицина тонкого тела.

Следующие три минуты Ксе с удовольствием наблюдал один из интереснейших социальных процессов: в классе происходила переоценка ценностей. Широков сидел как на иголках, все взгляды были устремлены на него – взгляды завистливые, восторженные и корыстные. Он покидал школу прыщавым тихоней, и при встрече его не заметили, как не замечали тогда; а теперь статус его взлетел до небес, и каждый выискивал в памяти зацепку, чтобы подобраться к бывшему неудачнику ближе, наладить с ним отношения.

Колян враз утратил статус альфа-самца и хозяина жизни местного значения: беднягу аж перекосило. Лицо классной стало льстиво-угодливым. Липецкая вспыхнула робкой надеждой – должно быть, у кого-то в семье была кармическая проблема, и Сонька сама думала о терапии…

Широков вымученно улыбался.

– Что же, Лёнечка, – наконец, нежно зажурчала Эльвира, – это очень, очень достойная и нужная профессия! – Ее улыбка сделалась смущенно-лукавой. – Надеюсь, мы сможем рассчитывать на скидку? На консультацию?

– Я… в самом деле, Эльвира Петровна, – смешался Широков, – я только на третьем курсе… еще учиться и учиться, даже при лицензии не факт, что самому работать позволят…

На него смотрели – как кричали; даже Ксе, просто сидевшему рядом, тяжело и неловко становилось от этого крика, и он сочувствовал Лёньке, который сглупил, не додумался скрыть гордую контактерскую профессию. Из всего класса более-менее равнодушными оставались только Ксе и Светка Маслова.

Продолжение «Знакомства сквозь года» оказалось скомканным: после Широкова мало кому и чем удалось бы похвастать. Кабанов и Серый извлекли на свет упаковку пластиковых стаканчиков, несколько бутылок шампанского возле учительского стола оказались предназначенными к распитию. Трое или четверо приятелей решили уйти и откланивались, извиняясь, что им уже пора. Оставшиеся вышли в холл со стаканчиками в руках; это напоминало пародию на светский раут – среди грязных окон и облупленных стен.

Ксе вытянул на свет мобильник: «Ty kak tam? :)» значилось в СМС. «Poryadok», – ответил он и огляделся, ища глазами Лёньку. За Женя Ксе, наконец, беспокоиться перестал. Голос разума смолк, уступив интуиции, которая получила вещественные доказательства своей правоты.

Московский Государственный институт тонкого тела.

Шаман еще не знал, куда вела подаренная ему нить: то ли Широков способен предложить помощь, то ли – что вероятней – помочь могут в институте. В чем помощи предстояло выразиться, Ксе и вообразить не пытался. В МГИТТ владычествовала теория, а шаман занимался чисто прикладной деятельностью и даже научную терминологию понимал через слово.

Его это не смущало. Злосчастного Лёньку готовы на коленях умолять люди, – но никогда и ни о чем его не попросит громадная вечная Матьземля.

«Ёлки-палки», – Широков стоял, опершись о подоконник, и разглядывал желтое шампанское на дне стакана. Вид у него был крайне неприветливый, приближаться к карматерапевту опасались. Подошел только простой как репа, нечувствительный к непроизнесенному Головин, но лишь хлопнул Лёню по плечу и выразил восхищение тем, насколько тот реальный пацан.

«Ёлки ж зеленые, – вздохнул студент, – кто меня за язык тянул? Пойду уже, что ли…»

– Эй, Лёнь.

Он вскинул отработанный уже хмурый взор, но бывший сосед по парте смотрел открыто и серьезно, без заискиваний и просьб. Широков невольно выпрямился, чувствуя смутное облегчение.

– Меня зовут Ксе, – тихо сказал Смирнов и второй раз за день протянул ему руку. – Я шаман.

Мгновение Широков молчал. Смешливая радость была – надо же, сколько лет за одной партой сидели два контактера и не распознали друг дружку; и была добрая зависть – оттого, что шаман оказался умнее и не стал рассказывать о себе всё. Ксе понял это и улыбнулся.

– Лейнид, – Широков крепко сжал его кисть. – Карматерапевтом буду.

– В хирургию не захотел? – неуверенно спросил Ксе.

– По баллам не прошел, – беспечно объяснил Лейнид. – В хирургию монстры идут, чудотворцы. Мы помаленьку…

Они помолчали, глядя друг на друга со взаимной симпатией. Ксе несколько потерялся: он не знал, что еще сказать. Выкладывать Широкову подноготную не время было, да и неудобно.

Тот сам пришел на выручку.

– Слушай, – сказал он доверчиво, – а шаман – это как? Нам теологию читали, но галопом по Европам и все в теории. Понимаешь, принципы разные…

Ксе улыбнулся.

– Да ничего особенного. Постоянный контакт со стихийным богом. У меня, например – с Матьземлей. Занимаешься тем, что энергопотоки настраиваешь, по большей части. Только не сам, а богиню просишь. Меня Коган учил, который Останкинскую башню настраивал, может, слышал?

– Ну да, – Лейнид залпом допил шампанское. – А мы как раз сами. Ну, трансформируем собственную тонкую энергию. Я пока в Минтэнерго работаю… – он глянул куда-то поверх плеча Ксе и умолк. Глаза Лейнида расширились; Ксе последовал его взгляду и замер.

К ним, улыбаясь с искренней радостью, шла красавица Маслова.

– Лана, – мелодично произнесла она, поднимая длиннопалую, с изысканным «креативным» маникюром руку – три широких золотых кольца светились на большом, указательном, среднем… – Жрица богини красоты. Полный адепт.

Ксе похолодел.

«Все жречество – это одна контора», – вспомнилось ему. Конечно, Маслова совершенно ни при чем, она здесь затем же, что и все остальные, и Ксе ничего не сказал Лейниду опасного, – но жрица слышала их беседу с самого начала, потому и решила представиться собратьям по контактерству… мышцы живота судорожно напряглись.

– Младшей? – переспросил Ксе, только чтобы не показать замешательства.

– Конечно, – мягко изумилась Маслова.

Лейнид просиял.

– Ну надо же! – сказал он открыто и весело, – полный комплект собрался. А в школе-то никому и в голову не приходило! Карматерапевт, шаман и жрица, как нарочно. Ну, нам ничего не страшно!

Светлана засмеялась. Ксе через силу улыбнулся; под ребрами у него ворочался ком холодного скепсиса. Лейнид действительно радовался тому, как все вышло… Интуиция молчала, и шаман напряженно пытался вспомнить свои ощущения: ведь не было же чувства опасности, никак не предполагал он встретить здесь жрицу. Может, и правда случайность, зря испугался?..

– А давайте телефонами обменяемся? – непринужденно предложила Светка; под глянцевым, прочным, как сталь, лоском гламурной дамы на миг проглянула красивая лукавая девочка.

И Ксе чуть не рассмеялся от облегчения: то, что должно было случиться, случилось. Теперь стало ясно, зачем он шел сюда, подгоняемый со всех сторон – за единственной строчкой цифр, телефоном Лёни Широкова. Ксе не мог придумать предлога, чтобы спросить, а заговорить с карматерапевтом о своем непростом щекотливом деле сейчас было немыслимо. Но подошла прелестная женщина и решила все, не задумываясь, парой легкомысленных слов.

– Давайте! – радостно сказал Широков, и пока они, смеясь, звонили друг другу на мобильники, чтобы снять с определителей номера, Ксе тихо восхищался Арьей, чья интуиция работала не просто как зрение, а гораздо лучше, и думал, сможет ли когда-нибудь стать таким, как Дед.

А потом жрица Лана шаловливо выгнула бровь и кивнула ресницами его розам.

На площадку Льи шаман вернулся ближе к одиннадцати; перед этим он еще раз зашел к себе и сложил в пакет пару пледов. На посторонний взгляд, конечно, абсурдно смотрелось – ночевать в походных условиях рядом с собственным домом; но из квартиры Ксе в блочной новостройке не была слышна «песня жизни». Божественный подросток со своими фокусами за полтора дня совершенно вывел Ксе из резонанса с Матерью, и шаман чувствовал себя разбитым. Перспектива провести ночь на полу была чревата больной спиной и заледеневшими ногами, но у Льи Ксе мог спать в стихии и восстановить способности, нужные, чтобы выполнить ее же, стихии, просьбу.

– Ну чего? – спросил Жень, уставившись на него из темноты ярко-голубыми, как газовая горелка, глазами; божонок решил на всякий случай сидеть без света.

Ксе отдал ему пакет и хлопнул по плечу.

– Порядок. Я ж знал, что Дед не ошибается. И правда надо было туда сходить.

– И что? – вскинулся Жень с острым любопытством, – что теперь? Ты что там узнал? Кого-то встретил? Зачем надо было?

– Эй-эй! – шаман с улыбкой отодвинул его. – Ничего я не узнал и вообще понятия не имею, зачем ходил. Ты ж бог, должен знать, чем интуиция от предвидения отличается.

– Ксе, блин!

– Короче, – сказал Ксе, – теперь у меня есть телефон одного человека. Однажды окажется, что нам очень надо ему позвонить. Когда и зачем – этого никто не знает. А теперь давай перекусим и спать.

Жень устроился быстро; он успел отряхнуть ковер и сложил его вдвое, пристроил под голову куртку Санда. Ксе улегся рядом, глядя в серый, с разводами, потолок. За окном проехала пара машин: веера желтого света описали дугу по стенам, послышались далекие, отдавшиеся эхом гудки. В сквере напротив окон сидела хмельная компания, слышался девичий смех. То, что где угодно действовало бы на нервы, здесь, в «песне», порождало странное глубинное умиротворение, сознание правильности того, где ты находишься, что делаешь и как живешь. Сейчас, в темноте и покое, Ксе ощутил это особенно остро.

– Ксе, – тихо сказал Жень.

Шаман повернул голову; мальчишка смотрел на него. У человека глаза бы в темноте поблескивали, у бога – ровно светились собственным фосфорным светом. «Нарочно выпендривается, хрюндель», – подумал Ксе, но это вызвало лишь ласковую усмешку:

– Что?

– А что мы дальше делать будем? Сначала тут сидеть, да? А потом? А мне еще в одиннадцатом классе учиться…

– Успеешь доучиться, – сказал шаман. Подумал немного и ответил: – Дед сказал, что дольше трех дней нам тут сидеть не придется. Наверно, он за свои ниточки потянет. А может, и нет. В любом случае куда-нибудь свалим.

Жень моргнул. Потом приподнялся на локте, и яркие глаза беспокойно расширились. Ксе знал, что сейчас ему зададут вопрос, вопрос о чем-то страшном и не дающем богу покоя.

– Ксе, – наконец, несмело прошептал Жень, – Ксе, а ты меня не бросишь?

Шаман выждал, с улыбкой следя, как меняется выражение жениного лица – от ожидания к невыносимой тревоге, – и ответил:

– Куда ж я от тебя денусь?

Ночью позвонил Лья.

Жень куда-то убрал мобильник Ксе, сим-карты они не поменяли, и с минуту искали трезвонящий аппарат. Лья говорил недолго; с чего ему вздумалось звонить в три часа ночи, Ксе так и не понял, и подозревал, что исключительно из вредности и обиды – на то, что волею Арьи и по вине Ксе компетентнейший на свете шаман оказался втянутым в пренеприятную историю, да еще и не на первых ролях. Лья не любил быть на подхвате.

– В общем, все схвачено, – с обычными своими интонациями ведущего специалиста сообщил он. – Я за вами приезжаю завтра в обед, чтобы до вечернего часа пик успеть… готовьтесь.

– Куда поедем? – спросил Ксе. – Это Арья решил?

– Завтра, – многозначительно ответил Лья, явно ощущая чувство глубокого удовлетворения от того, что поставил Ксе на уши.

Тот вздохнул. За несколько часов сна в стихии «песня» увлекла его в свои переливы настолько, что всерьез испортить Ксе настроение стало попросту невозможно.

Наутро Лья, не уставая доказывать свою предусмотрительность, приехал на машине из проката.

– Не хочу мою светить, – хмуро заявил он. – Там ментов много ошивается… некоторые даже в штатском.

– Где? – спросил Ксе, но Лья определенно решил, по примеру Арьи, до последнего хранить все в секрете. Ксе только пожал плечами и подмигнул встревожившемуся Женю. Лья, при всей своей проницательности, склонен был мерить людей по себе и как-то не задумывался о том, что Ксе, в отличие от него, очень хорошо умеет ждать. Божонок, смерив Лью недобрым взором, последовал примеру своего «опекуна» и погрузился в созерцание городских пейзажей.

– Выяснил я кое-что, – сумрачно сказал Лья, когда автомобиль все-таки встал, несмотря на благоволение Матьземли, в одной из неизбежных пробок. – Кое-что.

– Лья, – лениво и благостно отозвался Ксе, – ты либо говори, либо не говори.

Тот криво усмехнулся: Ксе увидел, как сощурились его глаза в зеркале.

– Проект войны с терроризмом, – наотмашь резанул Лья, и Ксе все-таки вздрогнул, потому что дернулся Жень. – В самых высоких сферах подписанный. Влипли мы с вами по самую шейку, короче. И я уже сам не знаю, есть ли в этом смысл.

– То есть как? – тихо спросил Ксе.

– Открыл Америку, – злобно сказал божонок, уставившись на Лью фирменным снайперским взглядом. – Он уже сколько лет как утвержден.

– А ты молчишь, как пленный партизан.

– А то я всем растрепать должен.

– В чем дело? – жестковато вклинился Ксе.

– Антропогенное божество, – равнодушно объяснил Лья, игнорируя мрачное сопение Женя, – это воплощение некоего понятия высокой степени обобщенности. Для того, чтобы понятие обрело персонификацию, необходимы три условия. Во-первых, этому понятию нельзя дать однозначного определения, во-вторых, его нельзя связать со строго определенными причинами и-или следствиями, а в-третьих, оно должно очень долго и очень серьезно волновать человеческий ум. Есть еще какие-то хитрые закономерности, из-за которых персонификации большей частью мультиплицированы по национальному признаку, то ли из-за языка, то ли из-за специфики менталитета. Я, в общем, дальше вчитываться не стал. Это из учебника теологии.

– Ты это к чему? – спокойно сказал Ксе.

– Я щас тоже расскажу, как человек от обезьяны происходил, – пообещал Жень. – Сначала были рамапитеки, потом питекантропы, потом эти… неандертальцы. Ну и что, блин?

– А то, что понятие войны не сводится к боевым действиям. Если вдруг решат объявить войну с коррупцией, это тоже будет твоя сфера ответственности.

– Ну и что… блин, – раздраженно потребовал теперь уже Ксе.

– Пусть он скажет, – процедил Лья.

– Жень?

Тот резко выдохнул и сгорбился, уставившись на сплетенные в замок пальцы.

– Жень, – без нажима повторил Ксе.

– Ксе, – сказал тот несчастным голосом. – Ну… понимаешь, я, конечно, оружием любым владею, боевыми искусствами там… могу игрушечное оружие в настоящее превратить… много чего, короче, могу, особенно если служение принимаю… но это все фигня. Это не настоящее дело.

– А какое – настоящее? – Ксе чувствовал себя так, словно его накрыли периной – тяжело, душно и серо.

Жень облизнул пересохшие губы и тихо сказал:

– Даровать победу.

– Вне зависимости от исходной ситуации, – чеканно завершил Лья. – В разумных пределах, конечно. Ага! а вот и он.

Шаман вырулил к обочине и остановил машину. Ксе запоздало понял, где они: в нескольких шагах поднимались массивные, зеленые с оттенком бирюзы стены Белорусского вокзала. Милиции здесь действительно собралось много, с собаками и автоматами; Ксе пришло в голову, что, возможно, был звонок о готовящемся теракте, проверяют на взрывные устройства… Жень рядом с ним сжался в комок. Лья мог быть доволен, он все-таки выбил Ксе из равновесия. Шаман искренне не хотел думать о том, что кумирня бога войны пуста, что жрецам некому молиться о даровании победы, что силовым структурам приходится полагаться исключительно на физическое воздействие, и что кончиться это может очень плохо – но думал.

И еще думал о Жене, Матери Отваги, с болезненным недоумением пытаясь понять, кто и зачем принял то, жуткое решение, чего хотел этим добиться. Сказать Лье – и он бы, конечно, выяснил… но компетентный Лья был последним, к кому Ксе обратился бы с этим вопросом.

– Эй! – окликнул компетентный, – извините, что опоздали!

Ксе глянул в окно. К ним шел, ежась на холодном ветру, худой человек с совершенно белыми волосами. По серой куртке, которая сама по себе навевала мысли о Черкизовском рынке, змеились темно-алые узоры ручной вышивки.

Лья распахнул дверцу.

– Все в порядке, – сказал тот, садясь на переднее сиденье рядом со Льей. – Здравствуйте.

Голос был мелодичный и мягкий; новоприбывший повернулся на сиденье, и Ксе понял, что он вовсе не седой, а именно редчайшей масти платиновый блондин. Глаза в не по-мужски длинных, снежно-белых ресницах были ярко-голубыми – почти как у Женя.

Тут Ксе заметил, с каким видом таращится на беловолосого Жень, и встревожился: мальчишка точно пришельца увидел. Потом шаман сложил два и два и понял, что недалек от истины.

Лья усмехнулся.

– Простите, – сказал человек глуховато, – я не представился. Вообще-то я Ансэндар, но лучше просто Анса.

Выговор у него был неестественно правильный, точно у потомка белоэмигрантов, учившего язык у родителей. Сходство усиливала тонкая кость беловолосого и какая-то аристократическая сдержанность его движений и жестов. Лицо у Ансы было молодое, бледное и измученное; казалось, он знает за собой какую-то вину и все время ждет, что ему станут напоминать о ней.

Анса вежливо приподнял краешки губ.

– Извините, – сказал Ксе, не выдержав, – извините, но… вы – стфари?

6.

В буфете было людно и шумно. Даниль за время аспирантуры успел забыть расписание и явился аккурат в обеденный перерыв. Поняв это, он оставил мысль перекусить в родном учебном заведении и собрался уже отправиться в нормальный ресторанчик, но приметил за увитой зеленью аркой матерщинника Гену. Тот в гордом одиночестве восседал за одним из преподавательских столов.

Настоящее имя у Гены было такое, что после смены родной языковой матрицы на русскую он и сам не мог его правильно выговорить. Руководитель практики работал в МГИТТ по контракту. Лаунхоффер сказал сущую правду насчет международных конференций: среди национальных школ медицины тонкого тела только немецкая и русская всерьез занимались теорией. По части практики Гена не уступал самому Ящеру, но хотел большего. Москва показалась ему ближе Берлина.

Даниль направился за арку. Во-первых, он просто хотел пообедать, а во-вторых, Гена был крупный специалист по Т-моделированию, то есть созданию искусственных тонких тел. Не то чтобы Сергиевского днем и ночью мучил вопрос об адском зверинце, но порасспросить кого-то вроде Гены он при случае намеревался. Аннаэр расспрашивать не хотелось – по многим причинам.

Гена дружелюбно вскинул ладонь.

– Я тут еще сижу, если что, – сказал он, жуя. – У меня следующая пара пустая.

– Да я девушек не приглашал, если что, – отшутился Даниль.

– А жаль!

Даниль ушел и вернулся с полным подносом.

– Ну, – панибратски изрек Гена, – рассказывай, йопт.

Сергиевского всегда занимало, разыгрывает Гена рубаху-парня или и в самом деле таков. Он даже для первокурсников был «Гена» и «матерщинник».

– Я документы относил, – ответил Даниль, принимаясь за салат. – И стипендию получал. А так я тут и не бываю почти, только разве у Лаунхоффера в лабе.

– Чего Ящер рассказывает? – непринужденно поинтересовался Гена.

Даниль не сразу понял, что услыхал кличку вместо имени, а поняв, несколько съежился.

– Ладно тебе, а то он не знает, как его называют! – захохотал Гена. – Его как-то на экзамене один страдалец Ящером Юрьевичем в глаза назвал. Оговорился со страху.

Даниль поперхнулся и вытаращился:

– Ящер съел его печень?

– Да ну! – Гена сверкнул зубами, и его подвижное лицо сложилось в знакомую надменно-насмешливую гримасу. – «И какой же я, – говорит, – по-вашему, ящер? диплодок или велоцераптор?»

– Тираннозаурус Рекс, – пробормотал Даниль и вспомнил, как защищал диплом.

…Лаунхоффер крайне не любил присутствовать на мероприятиях, бессмысленных для него лично. На защитах он бывал либо индифферентен, либо зол, потому что являться приходилось просто для требуемого по протоколу количества преподавателей-специалистов. Ожидая своей очереди, дипломник Сергиевский утвердился в мысли, что его курсу исключительно повезло: Ящер рисовал в блокноте и не проявлял интереса к происходящему. Председательствовал сам ректор, человек терпеливый и снисходительный, рядом с ним сидела ласковая Ворона, все обещало хороший финал.

И надо же было Алисе аккурат перед выступлением Даниля, в пятиминутный перерыв, подойти к Эрику и отобрать у него блокнот. «Дети так стараются!» – послышался ее строгий шепот.

Презабавное, конечно, было зрелище: Лаунхоффер, тираннозавр недоумевающий и обиженный. Он так растерялся, что потянул из кармана сигареты, но Ворона тут же отобрала у него и их. Сокурсники, успевшие прорваться за финишную прямую, начали с понимающим видом перемигиваться. Данилю было совсем не смешно.

Эрик Юрьевич безнадежно пожал плечами и сложил руки на столе. Сначала Сергиевский заикался от робости, но потом понял, что грозный профессор попросту спит с открытыми глазами, и успокоился. Он сказал все, что положено, выслушал рецензентов, ответил на вопросы и уже, тихо побулькивая от облегчения и щенячьего счастья, готовился объявлять благодарности; в последний раз Воронецкая произнесла официальным голосом: «Больше вопросов нет?»..

Ящер проснулся.

– У меня есть вопрос, – сказал он и выдержал мхатовскую паузу, во время которой по залу пронеслась осязаемая, как сквозняк, мысль: «завалит». – Один.

…Даниль помотал головой: память продрала мурашками по хребту.

– Угу, Рекс, – подтвердил Гена. – Так что он про конференцию говорит? Я репортаж видел, но разве ж что толком скажут?

– А материалы разве в Сеть не выложили? – удивился Сергиевский.

– Нет еще.

Даниль тоже видел тот репортаж, по какому-то из интернет-каналов. Секунды четыре в окне медиа-плеера Лаунхоффер, приглашенная звезда, читал свою лекцию; передача была сама по себе короткая, и несколько секунд могли означать нечто весьма важное или знаковое. Кадры действительно казались режиссерскими: светловолосый, светлокожий, светлоглазый, огромного роста человек над белой кафедрой, перед занимающим всю стену экраном со схемами и строчками формул. Что-то имперское грезилось, из эпохи Киплинга и бремени белых.

– Говорит, сплошное мелкотемье, – пожал плечами Даниль. – Ругается.

Гена издал нечленораздельный звук, означавший понимание.

– Слушай, Ген, – сказал Даниль, неуютно поерзав на стуле. – Я тут у тебя кое-что спросить хотел. Ты в курсе насчет зверинца?

Гена изумился:

– Да тут даже уборщицы в курсе!

– Я не про то, – Даниль помолчал. – Чем он занимается?

– Зверинец? – подвигал бровями Гена.

– Лаунхоффер.

Гена замолк, перекинул хвост вороных волос на плечо и подергал; потом сунул руку в карман и достал подсолнуховое семечко.

– Общей теорией всего занимается. – Он пошутил, но прозвучало это так, будто могло быть правдой. – Данька, ты ж сам у него диссер по динамике сансары пишешь. Вот он ею и занимается. Генезисом сансары, в частности, и генезисом тонкого плана на планете Земля вообще.

Раскосые азиатские глаза Гены сузились, семечко, уютно легшее у него в ладони, дрогнуло, лопнула черная скорлупка, и на свет показался мягкий белесый росток. Даниль смотрел. Только что Гена говорил словами, а теперь говорил иначе, и перебивать его Сергиевский не собирался.

– Наука, йопт, молодая, – задумчиво проговорил Гена, осторожно качая росток в ладони. Крошечный стебель окреп и налился живой зеленью, потянулся вверх, выпустил два узких листа. – Заниматься ею, в отличие от всех нормальных наук, могут единицы – только контактеры высокого полета. Прикладная сфера актуальна, аж звенит. Теория в загоне, кому она нужна, когда тут карму чистят и реинкарнацию программируют.

Семечко было жареное, стебелек – ненастоящий, собранный из свободных атомов так же, как собираются после прогулок по тонкому плану тела.

– Еще даже специализация не наметилась, – посетовал Гена, внимательно разглядывая травинку, поднявшуюся в ладони. – Хирургия и терапия. Это ж курам на смех, а не специализация. Замечал, что по крайней мере у хирургов темы дипломов на докторские тянут? Никто, разумеется, уровень не осиливает, но хотя бы поверхностное исследование проводится. Этим и живем. Но некоторым мало. Вот за что я Лаунхоффера уважаю. Если б он был чуть менее Ящер – занимался бы анатомией тонкого тела и трансплантацией искусственных органов.

– Базисной кармы? – невольно вставил Даниль.

– Вроде того, – кивнул Гена, ничего не заподозрив. – А то некоторые личности так себе карму засрут, что аж в базис прописывается. Жизней эдак на пяток с такими радостями, что мама дорогая. Причем бабок у них почему-то дохрена обычно бывает. Пять раз в аборты уходить или инвалидами рождаться, понятно, никому не хочется. Платить готовы, а не за что, не умеем мы такого еще. А Лаунхоффер Аньке Эрдманн тему отдал. Она, конечно, девка талантливая, но по сравнению…

Мало-помалу столовая пустела: начиналась лекция. Следить за студентами было забавно, и с минуту оба, и Гена, и Даниль, глядели сквозь квадраты деревянной решетки, отгораживавшей три преподавательских стола. Курсы с первого по третий уходили ногами, старшие – через точки, отличники практической подготовки изощрялись кто во что горазд, оставляя вместо себя сияющие тени, медленные фейерверки, клубы разноцветного дыма. Буфетчицы, привычные и не к такому, посмеивались и оценивали вслух.

Гена превратил стебелек подсолнуха в воронье перо и по-индейски заложил себе за ухо.

– В классической науке, – сказал он, – человек, который в одиночку решил заняться проблемой возникновения жизни и разума – по определению фрик, если не псих клинический. Но, во-первых, среди контактеров настоящих ученых можно по пальцам рук пересчитать, и это во всем мире. А во-вторых, с такими мозгами, как у Эрика, проблему можно неиллюзорно решить. Если ее в принципе можно решить.

– И при чем тут зверинец?

Гена изумленно воззрился на Сергиевского.

– Даньк, ты чего, перетрудился? Эрик, конечно, теоретик, но если ты выстроил теорию о возникновении жизни, тебе захочется ее доказать. Повторить, так сказать, результат. Вот возьми хоть феномен реинкарнации. – Гена разорвал пакетик с сахаром, высыпал в кофе и стал вдумчиво размешивать. – Реинкарнируется только хомо сапиенс, выкинем прочих высших приматов для чистоты эксперимента… Когда-то всех очень волновал вопрос искусственного разума. Полагали, что разум будут создавать на базе электроники, и задача эта сверхсложная. Потом оказалось, что не туда глядели, а создать искусственный разум на тонком уровне… ну, я тебя сам учил, – и Гена расплылся в довольной ухмылке.

– Ты от темы не уходи, – сурово сказал Даниль и фыркнул: – Искусственную кошку с двумя сотнями ай-кью я за час сооружу. Тебе же зачет сдавал.

– И это будет искусственная кошка с антропоидным интеллектом, – Гена воздел перст к потолку. – А человека ты не сделаешь, хоть пупок порви.

– Человека, положим, я за пятнадцать минут сделаю, – возразил Даниль, – только ж ему еще девять месяцев дозревать придется...

Гена расхохотался и хохотал до слез.

– Душа-то ему все равно случайная придет, – сказал он, все еще постанывая от смеха. – И уйдет себе потом восвояси. А искусственные тонкие тела реинкарнации не переносят, как животные. Так что это пройденный этап.

– И что, Ищейка – человек? – скучно вопросил Даниль, заподозрив, что Гена в действительности не знает ответа и попросту болтает языком из любви к процессу. – Охотник – человек?

– Не, ну ты правда тупой, – радостно ответствовал Гена. – Это инструменты, балда!

– Ключ восемь на тринадцать, – понимающе покивал Сергиевский, отпив из стакана, – лом, монтировка, копия Великого Пса… На черта Ящеру боевая система, Ген?

– Балда, йопт, – сказал Гена. – Охотник – это охотник и есть, программа выслеживания и захвата. Боевую систему Эрика ты не видел, радуйся, что не видел, и молись кому-нибудь, чтобы не увидеть никогда.

На мгновение пальцы Даниля утратили твердость; он и сам не заметил бы, но в это время как раз ставил на стол полупустой стакан, и донышко, ударившись о столешницу, предательски громыхнуло. Вспомнилась многокомнатная, пропахшая сигаретным дымом лаборатория Ящера, стальные ящики генераторов, деревянные стеллажи, темные закоулки, где то и дело так интригующе что-то клубилось, выходя на контакт с плотным миром. «Боевая система, – подумал Даниль, против воли занервничав. – Значит, она все-таки есть?» Холодно стало от мысли, что раз в две недели он приходит в логово Ящера и часами, слепой и несведущий, сидит там, рядом с незримым оружием, перед мощью которого отступит даже Великий Пес.

– Ген, – сказал он несчастным голосом. – На черта оно надо, а? Кого гнобить этими системами? С кем воевать? В тонком мире?!

Тот молчал, глядя в тарелку. Сергиевский смотрел на перо за преподавательским ухом; Гена, словно почувствовав его взгляд, вынул перо и, сжав в кулаке, вернул к изначальному состоянию.

– Скушай, Даниль, семечко, – сказал известный на весь МГИТТ сквернослов и буян. – А то сходи лучше на третий этаж и вороне отдай.

– Ч-чего? – оторопело хлопнул глазами Даниль.

Гена негромко засмеялся, разглядывая в стакане кофейную гущу.

– Что-то с памятью моей стало: то, что было не со мной, помню. Смотрю на тебя, и кажется, будто Воронецкая с тобой побеседовать хотела. Эклер, проклятый эклер. Вроде она мне такого не говорила – а кажется… А тебе?

Аспирант закрыл глаза, прислушиваясь к иррациональным ощущениям, и улыбнулся:

– Мне, если честно, всегда ее видеть приятно. Как-то разницы нет – кажется, не кажется.

Гена хохотнул.

– Понятненько. Ну, считай за совет.

– Спасибо. – Даниль деловым жестом положил ладони на стол: он ясно почувствовал, что последовать совету Гены ему действительно хочется, причем немедленно. – Я, пожалуй, пойду.

– Бывай! – ухмыльнулся Гена. – Передай ей от меня пятьсот тыщ поцелуев.